Когда-нибудь монах трудолюбивый. Былинка

Александр Раков
«Александр Григорьевич, здравствуйте! Я непостоянный, но очень уважающий ваше издание читатель. Всякий раз, встречая газету в церковных лавках, не могу пройти мимо, не купив несколько непрочитанных номеров. Мне всегда импонирует стиль «Православного Санкт-Петербурга». Радостно, что вам и вашим авторам удается выдерживать такой спокойный и рассудительный тон публикаций, не скатываясь в обличения, обвинения и прочие религиозные крайности.

Зайдя на интернет-сайт газеты и прочитав любимые мной «записки редактора», понял, что вы планируете закрыть эту рубрику. Очень жаль, если это действительно так. Считаю, что «записки редактора» уже давно стали неотъемлемой частью газеты, — как рубрика редактора в иных глянцевых журналах. Поверьте, ваши наблюдения интересны, точны и оригинальны. Спаси Господи! С уважением, Герман».

«Уважаемый Герман! Благодарю за внимание к моей персоне и «запискам редактора». Должен признаться, что за годы я настолько сросся с «записками», что по-настоящему болею, когда «записки» не пишутся. Раньше я специально готовил материал к каждому номеру газеты, но теперь вышло пять книг, и «записки» перепечатываются из них, правда, с сокращениями. Недавно я сдал в издательство очередную книгу «записок» — «Былинки», так что материалов хватит на много месяцев — достало бы терпения у читателей.

Священник Александр Ельчанинов †1934, автор знаменитых «Записей», относился к подобному жанру весьма серьезно, по-философски: «Советую тебе вести дневник, это помогает изучению себя, предохраняет от повторения ошибок, сохраняет живым прошлое. Стоит записывать всякую большую радость, горе, важную встречу, о книге, произведшей впечатление, свои вкусы, желания, надежды».

…Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный безымянный,
Засветит он, как я, свою лампаду —
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет,
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу…
 Александр Пушкин, †1837
       
Я хорошо помню свою первую любимую книжку. Она была тол-стой, с разлохмаченными краями, без конца и начала и называ-лась «Сказки». Я знал содержание наизусть, но каждый вечер не-пременно канючил, приставая к маме, тете или бабушке: «Читай!» Без чтения сказки о сне не было и речи. Потом я сам потихоньку научился читать, но и теперь, прожив жизнь, не устаю удивлять-ся, как из черных буковок сначала получаются слова, а потом и целые фразы.

Книги распахнули для меня и без того безпредель-ный мир, в котором умещалось все: папа и мама, старший братик, и снег зимой, и новогодние подарки, и кораблики в весенних ручьях по асфальту, и яркое солнышко по утрам, и несчетное число звезд на черном небе. Но книги… они давали простор фан-тазии, открывали неведомые страны, в которых обитали удиви-тельные животные, и даже Луна оказалась доступной для меня и моих друзей.

Чем старше я становился, тем шире становилась Земля. Лис-тая страницы, я добирался до полюса, огибал земной шар за 80 дней, находил безценные сокровища, опускался в морские глубины и … но так часто приходилось откладывать книжку в сторону, чтобы делать уроки или сбегать в магазин. Тогда я решил схит-рить и приспособился читать на ходу, благо машин тогда в Моск-ве было мало. Но однажды нос к носу столкнулся с папой и полу-чил нагоняй. Но я не унывал и задумал читать по ночам. Мы жили вчетвером в одной комнате; когда большие напольные часы били два раза «Бом-бом!», я доставал потайной фонарик и, накрывшись с головой одеялом, погружался в другую жизнь. Правда, под одеялом было душно, а глаза очень скоро переставали слушаться и слипались…

Я стал читать на уроках, положив книгу на колени, но учи-теля быстро раскрыли мой секрет.
Тогда я решил писать сам. Я задумал написать толстый-претолстый приключенческий роман. Сказано — сделано: я приоб-рел солидную тетрадь в ледериновом переплете и, удобно устро-ившись за столом, устремил взгляд на голубую, в клеточку, чис-тую страницу. Отчаянно стучало сердце, я уже несколько раз об-макивал новенькое перо в чернильницу-«непроливашку», но дальше дело не шло. Я вдруг с ужасом понял, что не знаю, о чем пи-сать, не знаю даже, какой фразой начать свое произведение.

Как же так! Сотни мыслей роились в голове, когда я обдумывал пред-приятие, десятки героев из прочитанных книжек говорили со мной, перед глазами мелькали города и страны, снеговые вершины гор вонзались в небо, реки катили свои воды… катили… катили… Тут капля чернил, уставшая ждать, сорвалась с пера и жирной кляксой расползлась на голубой, в клеточку, бумаге…

Но я все же стал писателем — через пятьдесят лет! Эх, ес-ли бы не та клякса!..
Саша Раков, член Союза писателей России
       
       ВЕЩИ
Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?
…Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.
 Арсений Тарковский †1989

       ОДНО ПРОШЕНЬЕ В НЕЙ, НЕ МНОГО
В «Домострое», энциклопедии семейной жизни ХVI века, чи-таю: «Следует христианину всегда держать в руках — четки, а молитву Иисусову — неустанно на устах; и в церкви и дома; и на торгу — ходишь, стоишь ли, сидишь ли, и на всяком месте, по словам пророка Давида: «На всяком месте благослови, душа моя, Господа!» Творить же молитву так: «Господи Иисусе Христе сыне Божий помилуй мя грешного» — и так говорить шестьсот раз, а седьмую сотню — Пречистой Богородице: «Владычице моя Пресвятая Богородица помилуй мя грешного» — и опять возвращаться к нача-лу, и так говорить постоянно».
 
Свои первые четки я получил, скорее, выпросил в Печорах у приснопамятного архимандрита Пантелеимона(Борисенко †1995) и не расставался с ними ни днем, ни ночью, пока не потерял. Вто-рые монашеские четки подарил в один из моих приездов в Свято-Введенский монастырь в Иваново архимандрит Амвросий(Юрасов).

Они висят у меня над головой, и дома я привычно перебираю их мягкие узелочки, а перед сном надеваю на шею. До последнего времени на улице я ходил с четочками-тридцаткой, охватывающими запястье, и было удобно молиться по ним, не привлекая внимания. Если уставала одна рука, я брал четки в другую и творил Иисусову молитву долго и без числа. Батюшкино требование звучало так: «Бей воздух молитвой!» Это продолжалось почти девять лет. Но появилась боль в запястьях, и четки пришлось оставить. Я пришел к батюшке Иоанну Миронову за советом, а он улыбнулся своей неповторимой улыбкой и прочитал любимое стихотворение, написанное священником Владимиром Введенским:

МОЛИТВА «ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ»
Из всех молитв, какие знаю,
Пою в душе иль вслух читаю,
Какою дышит дивной силой
Молитва «Господи, помилуй».

Одно прошенье в ней, не много!
Прошу лишь милости у Бога,
Чтоб спас меня Своею силой.
Взываю «Господи, помилуй».

И горе таяло, и радость
Мне приносила вдвое сладость.
И все то было дивной силой
Молитвы «Господи, помилуй».

Когда лились от горя слезы
Иль страстные смущали грезы,
Тогда с особой сердца силой
Молюся: «Господи, помилуй».

Уж близок я к последней грани,
Но все ж с горячими слезами,
Хотя с увядшей тела силой
Молюся: «Господи, помилуй».

Душа, окончив жизнь земную,
Молитву эту, не иную,
Тверди и там ты за могилой.
С надеждой «Господи, помилуй».

— Я тебя сейчас научу, — сказал батюшка. — Прочитал «Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя грешного» — и распрями большой палец. Прочитал другой раз — разогни указательный, и так далее.

— Так я же без счета молюсь, — упираюсь я, — с четками-то удобнее.

— Слушай, что я тебе говорю и не прекословь! Я сам так молюсь. И запястья твои болеть не будут. Уразумел, чадо? — уже серьезно спросил духовник. Уразу-у-умел, батюшка, буду учиться…

Как хорошо жить на свете! Как сладко
Петь тропари и смотреть в небеса.
Душу затеплить свою, как лампадку.
Господи, только меня не бросай!

Знаю, что самую смертную муку
В воле Твоей сокрушить, как змею,
Господи, только б держаться за руку,
Только б держаться за руку Твою.

Раб неключимый, слагаю я гимны,
Сердце легко поручаю речам.
Господи, Милостивый, помоги мне,
Чтобы не очень Тебя огорчать, —

Не преклониться стихиям материй,
Горнего мира понять голоса.
Как хорошо жить на свете — и верить!
Господи, только меня не бросай!
 Андрей Попов, Воркута


Сын попал в аварию и разбил машину вдрызг. Хорошо, сам отделался разрывом связок плеча и переломом ноги. Но дачное хозяйство держалось на нем, и меня это устраивало: ну, не ле-жит душа к земле, что ты будешь делать! Это нетерпеливый характер виноват: пока что-то посадишь, да взойдет ли, а если взойдет, то может погибнуть от холода, а тут еще вредители, поливка, прополка, удобрения, или дождь, или ведро… А время с весны до осени?

Муторным показались для меня приусадебные занятия, в которых чуть не вся страна нашла забвение и удоволь-ствие; да и прибавка к столу существенная. Пытался себя заста-вить полюбить ковыряние в земле, но — невольник не богомоль-ник. Чтобы хоть как успокоить душу, купил для дачи российский культиватор «Тарпан», итальянскую бензиновую косу «Спарта», немецкую электропилу — пользуйтесь! И говорить вслух о своей нелюбви к работе на родной «фазенде» неудобно: не поймут меня строящие по 20 лет свои дачи из чего придется трудящиеся. Буду помогать родным техникой и советами: теорию-то мы все хорошо знаем…

Сегодня пашут в огороде,
А завтра будут боронить.
Веками свитая в народе —
Суровая — не рвется нить.

От пашни свежей кровью тянет,
Червя выискивает грач.
И полубомж-полукрестьянин —
Свой тракторок пускает вскачь.

А я гляжу сквозь занавеску
На них — в рассветное окно.
И стыдно мне, но — интересно.
И хочется, но — не дано…
Глеб Горбовский, СПб

Еще одно страшное признание: не люблю мемориальных музеев. Все вылизано, отлакировано, покрашено; если кровать, то на ней точно никто не спал, шкаф с книгами — наверное, страницы не разрезаны. И вообще: «руками не трогать», «в кресло не садиться», «близко не подходить» — и ограждающие веревочки, что-бы не пересекали. Предметы в музее, может, и подлинные, а человека, которому посвящен музей, рядом нет, будто и не жил он в этой лакированной шкатулке. Тут даже пыль отсутствует.

И только однажды, на греческом острове Эгина, я видел, как молодая гречанка лежала на белоснежном покрывале в келье великого святого ХХ века Нектария Пентапольского (†1920) и слезно о чем-то молилась. И никто, представьте, никто, не сде-лал ей замечания.
В мемориальном музее только рукописи живые, даже если ко-пии: вот где бьется мысль в безчисленных зачеркиваниях и по-правках, вот здесь ты воочию убеждаешься, в каких муках рожда-лось гениальное произведение. А из какой чашки пил чай русский гений, на каком стуле сидел, мне как-то все равно…

РУКОПИСИ ПУШКИНА
Что писано рукою Пушкина,
Напоминает шторм, прибой:
То выстроено, то разрушено,
То новой поднято строкой.

Мысль Пушкина быстра, как молния,
Полет ее неуследим.
Сижу в подавленном безмолвии
Перед создателем седым.

Седым? Но Пушкин был брюнетом
И значился в числе повес.
Я знаю, я ведь не об этом —
О мудрости его словес.

Они заоблачно вершинны,
Им к высоте не привыкать.
Они, как Бог, неустрашимы
Святую правду изрекать.

Не рукописи — брызги моря,
Не строки — гребни грозных волн.
А с морем кто из нас поспорит?
Никто! Поспорит только он!
Виктор Боков


… Мучает не сама безсонница, а мысль, что не выспишься и утром встанешь не с той ноги, а на работе будешь цепляться к подчиненным, болеть головной болью и раздражительным безразли-чием. Но почему-то именно безсонной ночью приходят мысли, ко-торые впоследствии вы читаете. Безсонница любит людей чувст-вующих, с обнаженным нервом, не умеющих расслабляться. Сильные волей перебарывают безсонницу или, по крайней мере, не позво-ляют собой командовать. Ночь – время молитвы; недаром монахи любят ночные бдения. Я же, будучи человеком слабым, глотаю снотворные, жалуюсь духовнику и непостоянно читаю молитву

       ПРИ БЕЗСОННИЦЕ
Преподобному Иринарху, затворнику Ростовскому
О, преподобне отче Иринархе! Се мы молим тя усердно: бу-ди ходатай наш присный, испроси нам от Христа Бога мир, тиши-ну, благоденствие, здравие и спасение, и от всех врагов види-мых и невидимых ограждение, покрый же нас ходатайством твоим от нахождения всяких бед и скорбей, паче же от искушений врага темнаго, да вси мы с тобою прославляем всесвятое имя Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Равно угодны Богу тьма и свет.
Бог сотворил и ночь не для забавы.
Добро и зло нужны, как «да» и «нет»,
И разрушители в свой час бывают правы.

Не оценили благолепный День,
Когда не знали сумрака ночного.
Судьба послала Яблоню и Тень,
И откусили яблока земного…

Вмиг раскололся мир, и плачет райский сад.
Но обманулся тот, кто сам расставил сети.
Не ведая стыда, не требуя наград,
У грешной матери растут безгрешно дети.
Ирина Дрожжина, СПб