Мы все играем в игру: «А что из этого
получится». Поэтому смешно искать
правых и виноватых. Да и в выигрыше
не бывает никто. Никакие моральные
устои, нравственные запреты,
оградительные флажки не остановят
человека, любопытство которого
толкает заглянуть в то, что таится за
смотровой щёлкой. И лишь получив всё
сполна, мы начинаем философствовать.
Из записей 1986 г.
АБОРТ
Я сделала аборт и поехала в Москву. Встала рано. Темно. Голосит радио. Лежать не хотелось. Выгладила крохи материального, что минимально по объёму и максимально по необходимости. Позавтракала яйцом и чёрствыми пресными лепёшками. Всё. Дыра зияла. Зияла до той точки отчёта, за которой, якобы, должна начаться жизнь. Неустойчиво-прерывистые электронные буквы табло сообщили, что жизни не будет и растянули резиновую дыру ещё на три часа. Поезд опаздывал. Я лениво переползала с асфальта на асфальт. Грызла глянцевое, словно восковое (нет, не грызла, а вкушала!) яблоко. Вокзал угрюмо взглянул на меня и бесстрастным, искажённым хрипов динамиком голосом сообщил, что вакуум между небытиём и тем, что зовётся жизнью, всосал ещё час, отпущенный мне вечностью. Поезд задерживался. Я звонила в Свердловск, но и там не выловила даже следа того, кто помог бы мне набрать дыхания и продержаться в невесомости. Наверное, и этот человек, которого я всегда искала, провалился вместе со следами, запахами, напоминаниями и воспоминаниями в гигантскую дыру. Я пошла и сдала билет. Мне стало страшно. Я купила другой, на следующий поезд, который отходил от этого вокзала и поэтому не мог опоздать. Я зафиксировала точки отчёта. Я посадила зияющую бездну в точно размеренную яму. И знала, когда её перешагну. Посмотрев старый фильм с Мэрилин Монро, повторяла про себя запомнившиеся строки Вознесенского: «Я - Мэрилин… Мэрилин… Я - героиня самоубийства и героина». Живот мой падал вниз. Я задерживала его падение кончиками пальцев. Пока не почувствовала, что начала кусками лететь в эту проклятую дыру. Она сожрёт меня, не дав насладиться новым началом. Она медленно будет глотать меня и растянет все часы (подаренные же мне для чего-то, чёрт возьми!) в скольжение по оползням, бесконечное скольжение в ад. Она подавится мной! Я взяла себя в руки. Села в поезд. Переоделась. Умылась. Из меня выпали три куска чьей-то плоти. Крови не было. Словно вымоченное мясо. Я спокойно рассмотрела их. Наверное, это и есть тихое сумасшествие. После выпила кефир. Растянулась на полке. В конце концов, эти десять дней станут моим пиром во время чумы. Попробую продержаться. Попробую радоваться. А если она меня скрутит, тогда кто-то другой, не я, бросит меня на больничную койку. Страшно «держать себя в руках». Седьмым чувством молишься солнечным дырам: «Помоги…Дай…Помоги…Не отдай».
МОСКВА.
Лёша. Я говорю, говорю. Вокзал. Бутылка вина в шашлычной. Ночь. Вечное не моё счастье. Пушкинский музей. Блюдо Матисса. Я. Зелёное блюдо. Зелёные волосы. Ева Родена. Чистая девочка. Незнание. Какое там лоно греха! Пикассо. Его разъятая на куски скрипка. Это Петрушевская и Маяковский. И «Божественный еврей». И «Странствующие гимнасты». Это всё мой дом. Мой мир. Вечер. Дождь. Слёзы. Лёша. В никуда. Бар. Коньяк. Музыка. Тоска. Жалость. И - кончать бессмыслицу. Не кончается. Значит, какой-то смысл есть. Спектакль на Таганке. Ждала на Красной площади. Конечно, опоздали. Вино. Тёмная аллея на Тверской. Репетиция у Виктюка. Моя проклятая набойка. Концерт «Арсенала». Потеря удостоверения. Слёзы неудачи, неудачи от микро до макро. На скамейке перед ЦУМом. Почти никого. Несколько слов по-человечески. Пили ликёр в баре. Всё-таки поехала на вокзал. Увидела Лёшу раньше, чем увидел меня он. Лицо потерянное, или показалось? Господи! Боюсь сказать себе - он приехал из-за меня. Дел-то в Москве у него никаких нет. Но всё так глупо и несчастно. Улыбалась.
СВЕРДЛОВСК.
Внезапность всё определила. Я стояла в белом пиджаке в сыром сером городе, среди серых сырых людей. Я стояла в фойе, три месяца назад бывшего куском моей вотчины: от заплёванной мужской курилки до прохладного обветшалого зала, до каждого гвоздя в трухлявых досках сцены. Какой-то мусор слов, за которыми не радость даже, а задержка дыхания (как у Барро), перехват в горле, остановка тока крови. Это был случай, судьба, внезапность. Но ошалевший от белизны моего появления, стриженный и пока неизвестный мне, появился Лёшка. И ему улыбка. Дежурный привет, ибо чувства ещё не поспевают за событиями. Это мой стиль. Наскок, налёт. Отсюда парящая эмоция примитивно-животной радости бытия. Только в сумасшедшем ритме, взахлёб вздрючивая себя и заводя на немыслимой скорости, - я могу быть счастливой, голова кругом, лёгкая стопа. Остановка и… тоска, осознание, а значит - горечь. Итак: внезапность. Я звонила утром его жене. Его не было дома. Я не знала, где его искать, и буду ли… И через десять минут - встреча. Неистовость бытия. Сумасшедшинка, горчащая счастьем. Конечно же, вылизав розетки из-под мороженого, мы оказались в общаге, в комнате № 2. Конечно же скоропалительно мы занялись любовью и столь же скоропалительно её прикончили. Мы безжалостны со своим романом. Чужие постели, случайные комнаты, подстерегающее тиканье часов, - всё наспех, всё кое-где, кое-как. В нормальном состоянии я задумываюсь - и тогда невроз, тоска, слёзы - я ломаюсь в безысходности, в вакууме. В ненормальном - я хватаю воздух ртом, смеюсь и головой пробиваю небесные своды - тогда ЭТО ЖЕ - но уже моё счастье. Вот и разберись! Утром шла пешком от вокзала. Пустой светлый город. Жуткое сладкое чувство свидания. Но он отфутболил меня днём. Серый. Толпы серых людей. Раньше я замешивалась в их цвет, может, запутавшись в моих хитростях, он принял меня за свою? А сейчас я шла одетая вызывающе, не по сезону, и ощутила себя «вечной жидовкой», никому и ничему не принадлежащей, всегда чужой толпе. Мне отмстили небеса за высокомерный вид. К Машке заявилась хлюпая и истекая каплями дождя. Несчастный пиджак уныло провисал. Волосы облепили череп. Курили. Она взахлёб говорила. Я взахлёб слушала. Поезд опаздывал. О, эти поезда! Позвонила Лёшке. Приехала. Ещё на двадцать минут продлённая внезапность. Пиво в кафе - сухой закон! А потом голос справочной: «Поезд прибывает в 16. 45». Через пять минут! Ловим машину. Бежим к поезду. Целую в губы. Стою на подножке. Он странно смотрит на меня. По-моему, он ничего не успел сообразить. Я мчусь по спирали, засасываю в свой поток, в эту насосную ускорительно-упоительную (в никуда!) трубу тех, кто оказался на моём пути. Я-то знаю час своего греха и час своей расплаты. А что успевают почувствовать они?
ПОЕЗД, КОТОРЫЙ НЕ ОПОЗДАЛ.
Лёшка. Я, конечно, всегда знала, что у тебя были и будут другие. Но когда ты был рядом, моя любовь служила скорлупой, чехлом, бронёй. И потом я ЗНАЛА, но разлука стала футляром для моей маленькой драгоценности, единственного накопленного за эти годы сокровища «той, другой нашей жизни». И о существовании этой девочки я тоже знала. Но когда я ещё раз УЗНАЛА, после того как ты сел в поезд, а я спотыкаясь, как пьяная, как слепая, головой прошибая уплотнившийся куб воздуха, совершала восхождение на привокзальную площадь - я поняла, Лёша, что меня обокрали. И тут меня обокрали. Я открыла футлярчик. Он пуст. Он всегда был пуст. Я была одной из… Страшное, немыслимое: одна из…твоих женщин, одна из… обычных историй. У меня нет искупления и оправдания. Я - нищая, я - никто, я - пустота, я - козявка, я - пешка, я - песок, я - пуговица, ничья, на остановке, вдавленная в грязный снег. У Шагаловского красного коня нет задних ног, он толстый, и он летит, касаясь передними копытами крыш. На нём сидят двое, грустные, бестелесные, даже угрюмые, любовники. Они едут на половине красного коня. Мне хочется плакать. У него летают вниз головой над мольбертом художник и присоска жены или подруги. У Пикассо скрипка стонет альтовыми разъятыми внутренностями, нет, не стонет, а с достоинством вымалчивает свою требуху, и в этом есть гармония распада. Мне болен распад, я больна безногими конями, и всё думаю, когда же мне это надоест? Как и чем оправдать своё появление на свет. Кому и чем заплатить свои долги. Кто задохнётся от нежности, взглянув на меня и скажет: «То, чем ты живёшь - бред. Ты просто не видишь. Ты пользуешься не теми глазными каплями».
P. S.
Потом я вышла замуж, родила детей. И как-то написала стихотворение.
Я могла родить ребёнка:
Большеглазую зверушку,
Синеокого котёнка,
Голосистую игрушку -
Сотни ласковых имён
Не сказала. Вознесён.
Мной подаренный звезде -
Он-
Нигде.
Я могла любить мужчину
Жадно, нежно и капризно.
Мы расстались по причине
Не совпавших линий жизни.
Все романы - за углом.
Больно, сладко, а потом…
С неба падает звезда -
в Никогда.
Эта исповедь, о боже,
Никому не интересна:
Как любви небесной ложе
Стало вдруг стеной отвесной.
Неупавшая звезда
Направляет поезда
Все-
с откоса-
в Никуда.