Знаешь ли ты, дружок, что именно так с незапамятных времен и называется основная норма конфуцианства? «Ли». Ли переводится на более понятный как «обряд». А еще как «норма поведения», «культурность», «почтительность», «приличие», «сдержанность», «ритуал», «традиция» и, даже, как «плотина, которая сдерживает человеческие страсти». Не правда ли, интересно, как могло возникнуть подобное многообразие толкований двух простейших букв, такая нарочитая, демонстративная, многократная омонимия? С великим прискорбием и болью в сердце должен я сообщить, что это совсем неинтересно. Это тебе не бином Ньютона: ответ лежит на поверхности. Вообрази: прибегает к прославленному своими умом и знанием жизни Конфуцию юноша бледный со взором горящим и прямо с порога, наплевав на древние традиции и уважение к старшим, не садясь, минуя обязательные чай и двухчасовую предварительную беседу о приятных пустяках, приступается к мужественно сражающемуся с послеобеденным Морфеем старику.
– Прости, мудрейший, что отрываю тебя от твоих осененных небесной благодатью размышлений, но дела земные, государственные пришли уже в полное расстройство и спешно требуют твоего мудрого совета, потому что сам я не представляю ни, как до такого могло дойти, ни, что сейчас нужно делать. Законы в государстве не исполняются, казна пустеет, чиновники воруют уже даже не ради золота (его у них завались), а ради забавы. Последняя забава, которую эти пиявки придумали, – друг у друга красть наперегонки. Они это называют «спорт хозяйствующих субъектов». В смысле, кто успел, тот и съел. А вот кто не успел, того-то, как раз, и едят. Свободных землепашцев, на которых всякое государство держится, чиновники поборами своими совсем задушили. Крупных сановников и членов императорской семьи, которые раньше золото целыми шахтами и приисками крали, нам новый император, когда короновался, обещал равноудалить. Мы-то, наивные поняли, как умели. Думали, что их примерно как зубы равноудалят, то есть расхитителям этим, наконец-то, дадут по зубам, и уравняют в праве на общественно полезный труд в лесных массивах естественного происхождения. А император их вместо этого в чиновники перевел. Очень они его благодарили: из казны красть проще, чем с прииска. И ездить далеко не нужно. Главное, норму свою, которой тебя император наделил, знай и не превышай ее. Поэтому сановников у нас теперь называют равнонаделенными. А чтобы каждый свою норму твердо знал, придумал император единый профсоюз чиновников организовать со штатным расписанием, где все подробно указано, и назвал его так красиво – «Китай Един у Тебя Такой»: на вопрос «зачем Это нужно?», так и ответил, – «во-первых, Это красиво». Теперь весь это клубок старых и новых змей говорит, что мы все, то есть мы и они, то есть МЫ, «едины» в общей своей судьбе, и нельзя нам друг без друга никак, потому что нам без них, дескать, будет гораздо хуже, чем им без нас, а вот этого они допустить никак не могут. И, почему-то, к этому всегда добавляют «Китай не место для дискуссий; не мешайте работать». А мне вот кажется, что они просто воры, уставшие от своей профессии, и хотят они теперь не золота, а любви, признания и почитания. Впрочем, от золота они тоже отказываться не спешат. Кто с ними близко знаком, говорит, сановники-чиновники уже и сами искренне верят, что своим, так сказать, трудом пользу они нам приносят. И гордятся своей самоотверженностью тоже искренне. И чем больше воруют, тем больше себя за это уважают. И чем больше себя уважают, тем больше воруют. И чем больше они, воруя, себя уважают, тем больше врут и себе, и нам. Они ведь думают, что главное для нас – не волноваться по пустякам. Поэтому рассказывают нам всякие небылицы про счастливую жизнь во всей Поднебесной ныне, присно и во веки веков. Какое там «во веки веков», когда не сегодня-завтра неприятель напасть может, а армия в полном упадке: только копать и умеет. Мечей и копий не хватает, щиты прохудились, стрел для луков не запасено, новобранцы военному делу не обучены, даже, стена наша великого требует ремонта и во многих, притом, местах, а с севера, между прочим, кочевники подступают. А кто новобранцев учить-то будет, если в армии чиновников раз в десять больше, чем воинов. Вот такие дела наши невеселые, – грустно вздыхает юноша. Я вот думаю, мудрейший, начать нужно с того, чтобы сановников-чиновников вымести вон. Говорят, они откаты какие-то любят. Вот пусть и откатывают! И правду про них народу нужно рассказать. Они тогда, пожалуй, и сами выметутся, пока с ними чего не случилось, – сдерживаясь, заканчивает юноша.
– Вымести, вымести, – ворчит недовольный тем, что его, все-таки, разбудили, старый хрыч. – А правильное ЛИ это решение? А нужно ЛИ это на самом деле? А хорошо ЛИ ты подумал? Кто знает, каково нам будет без сановников. Лучше ЛИ, хуже ЛИ? А вдруг хуже? С одной стороны ты, конечно, прав. Но с другой – совсем-совсем не прав. Своей головы не жаль – ты хоть о народе подумай. Народ ведь сановников любит, уважает. ЕжеЛИ прогнать их, то кого же народ уважать станет и любить? Неизвестно, кого. Нравственность высокодуховную в народе истребить хочешь? Ты представь только, на что ты посягаешь: народ будет любить неизвестно кого! Спасибо, ты сейчас один, наверное, во всем Китае такой горячий. А ежеЛИ нравственность высокодуховную в народе истребить, так вас таких уже и десять, и двадцать, и пятьсот станет. Вы же мне тогда вообще спать, думать то есть, не дадите с прожектами своими, клонящимися к спасению отечества. Это же только начни, только позволь: стоит врать перестать и сановников прогнать, как придется и воров сажать, и стражей правосудия приструнить, и стену чинить, и армию перевооружить, и воинов туда, в боях отличившихся, поставить на командование, а не чиновников в погонах.
– Вот-вот, мудрейший, – выходя из оцепенения, говорит не перебивавший до той поры вследствие врожденной почтительности к старшим юноша, – чиновников хорошо бы отучить воровать: антикоррупционное законодательство нужно разработать.
– А нужно ЛИ? А хорошо ЛИ это будет на самом деле? Имеешь ЛИ ты, мальчик, право судить об этом? Ты хоть знаешь, сколько веков чиновники наши воруют? А государство все стоит. Ста-би-ЛЬ-но. Суверенно. Не шелохнувшись. Не нами этот порядок заведен, не нам его и менять. Народ к нему привык, приспособился, полюбил его (даже гордиться да похваляться им стал), а настоящая любовь перемен не терпит. Пусть себе воруют. ЛИшь бы не было войны.
– Ну, хотя бы, это, – стонет юноша, – ведь война может начаться со дня на день. Армию нужно срочно реформировать.
– Забудь это мерзкое слово, ибо оно нечисто, реформатор несчастный! НеужеЛИ ты полагаешь, что лучшие умы Китая не думаЛИ над этим? Не далее, как сегодня утром думаЛИ. И надумаЛИ, что армия у нас народная. Она часть общества и не может быть лучше общества. Не может часть быть лучше целого, иначе целому будет неудобно.
Из всей этой словесной каши в голове у бедного юноши на дрожащих ногах с теперь уже кротким и бесплотным взором остается одно только многократно произнесенное на многие лады, но неизменно дидактическим тоном слово «ЛИ», а весь его пыл выходит из него как воздух.
Времена проходят, сменяя друг друга. Растет слава Конфуция как знатока жизни и чуткого наставника подрастающих поколений. Множатся трудности, встающие перед людьми, и потому все новые и новые юноши, пылая взором, входят к мудрецу с просьбой о совете и выходят от него неизменно тихие и кроткие, бессмысленно бормоча только «надо ли, можно ли, хорошо ли, долго ли, коротко ли». Опытный Конфуций ведь чрезвычайно осторожен и рассудителен в том, что касается всяких опасных нововведений, и, даже, специально разработал безотказную методику борьбы с ними: он взвешивает все «за», и «за», конечно, перевешивают, потом взвешивает все «против», и склонившиеся в противоположную сторону весы являют собой такую безнадежную очевидность, что только дурак или слепой будет продолжать настаивать. Вполне естественно, что сакраментальным, самоочевидным, но, по-прежнему, непонятным словом «ли» очень скоро стали называть процедуру обработки юношей бледных старым конформистом, а затем и его самого, и все его разнообразные многомудрые поучения – об обрядах, нормах поведения, культурности, почтительности, приличиях, сдержанности, ритуалах, традициях и, конечно, о плотине, которая сдерживает человеческие страсти. Один юноша бледный внес предложение, хотя бы, частично устранить омонимию, в пылу спора назвав старика Муданзяном, но Муданзяном равнонаделенные сановники спешно окрестили первый попавшийся город в Китае, который было не жалко, а два Муданзяна в одном Китае – это, по всеобщему признанию, было бы явное преувеличение и очернение действительности.