Среди всяческого хлама, валявшегося на письменном столе моего мужа после наведения пост-новогоднего порядка, я вдруг обнаружила маленький грецкий орешек, выкрашенный бронзянкой, которая совершенно не облезла, а, как и положено бронзе, слегка позеленела, покрывшись патиной времени. Если бы мы покрыли бронзянкой такой орешек сегодня, то навряд ли он сохранился бы в таком виде по истечении 55-60 лет. Не те краски сегодня, да и едва ли кто-то из сегодняшних детей хранил бы такое “богатство” столько лет.
Удивительно, но откуда взялся этот орешек, если я точно помню, что он не висел на нашей елке ни в этом году, ни в предыдущие несколько лет? Неужели из коробки со старыми елочными игрушками, оставшимися от мужа родителей? Там ведь почти ничего не осталось, так, несколько облезлых абсолютно безвкусных и тяжелющих шаров и наполовину разбитые елочные бусы. Похоже, этот орешек попал ко мне в руки, чтобы напомнить мне кое-что из послевоенной новогодней традиции украшения елок.
Для нас было абсолютно само собой разумеющимся, то, что мы ставили елку и украшали ее купленными на елочных базарах игрушками – стеклянными шарами, фигурками в виде дедов морозов, снегурочек, самоваров, чайников, звездочек, шишечек, всяких непонятных стеклянных фигурок, отдаленно напоминавших собачек, мишек, зайчиков, каких-то человекоподобных. И если бы не разрисованные красками личики или перышки, мы едва ли могли догадаться, что, собственно, имели в виду создатели этого стеклянного “шедевра”. Были, правда, и любимые, вполне приличные игрушки. На нашей елке еще в этом году висел Дед Мороз, такой розовощекий улыбающийся, в тулупчике, с палкой и маленькой зеленой елочкой, заткнутой под локоть. Мама говорила, что он ей напоминал елочные игрушки ее детства, когда еще сохранились дореволюционные формочки, в которые их отливали, и мастера, что это делали, и расписчики по стеклу.
Я как сейчас помню, как мы покупали его с мамой и Антониной Васильевной, моей бонной (была такая в моей жизни, ей будет посвящена отдельная глава), на елочном базаре в виде потрясающе разрисованных фанерных домиков, внутри которых “снегурочки” всех возрастов и мастей заворачивали в кулечки игрушки, выбранные нами из ячеек коробов, расставленных на прилавках внутри домиков.
Домики эти стояли полукругом на площади, по которой делали кольцо трамваи: 2-й, идущий на железнодорожный вокзал, 8-й, который шел мимо красного корпуса Университета им. Т. Шевченка, бывшего Университета Святого Владимира, 15-й, который шел по Владимирской до Прорезной и у МОЕГО второго дома, делая какую-то невероятную рокировку в сторону, сворачивал на Прорезную и спускался вниз до Крещатика. Там он, делая опять маневр, переходил на другую колею. Водитель пересаживался в кабинку на другом конце трамвая, и он полз до Владимирской улицы, отправляясь дальше по улице Подвальной (она же, Ворошилова, Полупанова, Большая Подвальная и, наконец, сегодня Ярославов Вал!), до Львовской площади, разворачивался и возвращался на Софийскую площадь. Позже маршрут с Прорезной был снят, хотя рельсы еще долго, сверкая сталью, разрезали мостовую посреди улицы, напоминая о том, что когда-то здесь был проложен второй в Киеве трамвайный маршрут.
Был еще 10-ый маршрут, который ходил до пл. Толстого. Он останавливался напротив Караваевской бани, где сейчас выстроен безвкусный офисный центр “Донбасс”. 8-ой стал ходить по ул. Толстого до пересечения с ул. Саксаганского и далее на Соломинку, а 15-ый завернули по ул. Подвальной до Львовской площади, где он позже разворачивался и спускался по ул. Воровского (Малой Владимирской) вниз до Евбаза (пл. Победы), позже – до нового цирка.
Далеко завели меня трамвайные маршруты. Но вернемся на Софийскую площадь. Там же, в домиках на елочном базаре были куплены любимые разрисованные и очень недурно тесненные картонные бабочки, рыбки, собачки, санки, самовары, какие-то птички и пр. пр. Были еще хлопушки, сделанные из жатой или гофрированной, как ее называли, бумаги всех цветов радуги.
Цветные рулоны этой бумаги продавались во всех отделах и магазинах канцтоваров. Порой они были невероятно красивых тонов. Кроме изготовления хлопушек, бумагу эту иногда клали зимой на ватную прокладку между окнами, чтобы не дуло, а некоторые очень умелые хозяйки делали домашние конфеты и заворачивали их в такую бумагу. Хлопушки из этой бумаги либо посыпались блестками из слюды, либо на них наклеивались напечатанные типографским способом все те же деды морозы и пр. новогодние рисунки.
Моя любимая хлопушка нежнорозового цвета была обвита золотистой стружкой. Нет, не фольговой, а плотной, и на вид очень смахивающей на золотую, металлической стружкой. Еще совсем недавно эта хлопушка попадалась мне на глаза, не помню, где, то ли у сестры дома, то ли уже на этой квартире.
Была еще очень “знаменитая” стеклянная трубочка, с закрашенными зеленой и розовой красками отверстиями “для игры”. Знаменитой она стала после того, как я решила на ней поиграть, а предательская пружинка, через которую продевалась ниточка и трубочка вешалась на елку, вдруг взяла и, вырвавшись на свободу, врезалась мне со всей силой в альвеолы между двумя недавно выросшими передними зубами.
Я до сих пор ощущаю эту боль и слышу пронзительный крик мамы «Что ты делаешь?!» и мой собственный жуткий рев. Боль была невероятная, да еще все усугублялось тем, что эту треклятую пружинку никак нельзя было вытащить из десны. Крови было выплюнуто видимо-невидимо. Как-то пружинку эту все-таки вынули, трубочку водрузили на елку, а я на всю оставшуюся жизнь запомнила, что на елке все не всамделишное, а действительно игрушечное и предназначено не для игр, а для украшения.
Через много лет я рассказала эту историю моим дочкам, когда перед очередным Новым годом украшалась елка. С дочерьми мы сами делали хлопушки из великолепных американских открыток, высланных нашей, ныне уже американской тетушке, ее тогдашними, “американскими” друзьями, бывшими киевлянами, которые тоже жили на ул. Прорезной, только пониже моей бабушки и не в таком шикарном доме, а в примитивном доходном доме во дворе бывшего кинотеатра «Комсомолец Украины», бывшего и уже теперешнего Молодого Театра.
Открытки эти обычно присылались к Новому году, а посему по тематике и оформлению вполне годились на хлопушки. Мы их сделали как-то с дочками более десяти штук. Елка была огромная, они ее прекрасно дополняли, и все приходившие в гости знакомые спрашивали, где мы взяли такие хлопушки! Мы с дочками тоже делали орешки на елку, вешали шоколадные конфеты, мандарины, «чтобы год был сладким и богатым». Но орехи уже не покрывались бронзянкой, которая была очень плохого качества, а заворачивались в цветную фольгу, и часто съедались вместе с конфетами в течение новогодних праздников и каникул.
Но это уже воспоминания из более поздних новогодних дней, а вот то, что мне особенно запомнилось из моего детства, это игрушки, которые привезла из Польши моя тетя Женя, та, что была привезена из Америки в урне и похоронена на 8-м участке Байкового кладбища.
Тогда она вернулась с мужем, офицером Войска польского, бывшего ее довоенного соседа, друга и вздыхателя, еще очень красивая высокая и статная женщина, в отличие от моей маленькой и миниатюрной мамы. Женя привезла потрясающие елочные шарики, которые днем были темно-зеленого цвета в белые выпуклые разводы, а ночью, при потушенном свете, эти разводы светились неповторимым зеленоватым светом. Это было потрясающее зрелище: елка в шарах, без свечей и освещена! Еще тетя привезла елочные бусы, каждая бусина из которых была размером в большую круглую сливу. Бусы эти были тоже невероятно красивыми.
Но больше всех я любила Бабу Ягу на помеле из папье-маше, в тканном одеянии – плотной шерстяной юбке, блузе и жилете, с седыми нитяными волосами, с торчащими из ехидно улыбающегося рта редкими желтыми зубами. Были еще какие-то невероятные для всех нас, советских тощих, жутко одетых детей в цвета “маренго”, в страшную с негнущимися подметками обувь, игрушки. Но я их не помню. А вот шарики, бусы и Бабу Ягу буду помнить всегда. Потом эту Бабу Ягу тетя подарила нам с сестрой. Шарики и бусы побились. Бабе Яге, видимо, было одиноко. Вот тетка нам ее и подарила. Но куда она делась, эта елочная “красавица”, не знаю….
Недавно, разговаривая с одной из трех оставшихся в живых моих теток, той, что тоже посчастливилось жить в МОЕЙ квартире, я узнала такую новогоднюю историю из ее довоенного детства.
а Новый год была поставлена огромная елка для всех детей квартиры в общей большой столовой, через которую преспокойненько проходили все соседи. Елка была большая, густая. Это был, чуть ли не первый год, когда после запретов было разрешено ставить в домах и на улицах елки и украшать игрушками и свечами, настоящими, горящими. Дедушка мой был вполне обеспеченный человек (об источнике приличных доходов немного попозже, так как это совершено фантастическая семейная история) и поэтому мог себе позволить купить самую шикарную елку для детей. Елку украшали взрослые, а младшие дети, два самых маленьких брата, мои дядья, бегали вокруг елки.
Когда все было закончено, взрослые вышли из комнаты, кто куда: женщины на кухню готовиться к празднованию, а мужчины по своим домашним делам. И вдруг слышат голос самого маленького трехлетнего Фимки: - Ура! Пожар! Ура! Пожар! Взрослые вбегают в комнату и видят поваленную с зажженными свечами елку, а вокруг нее бегают малыши, хлопают в ладоши и кричат «Ура!»….
И тут мне вспомнилось, как однажды, когда уже мой папа купил, думаю, не меньшую красавицу в году этак 49-м, и взрослые поставили ее, правда, уже в бывшей детской спальне, а тогда нашей 16-ти метровой комнатенке, и пошли также по своим делам, а мы сидели на огромном диване с моей соседкой Катей и соседским внуком Сережкой (Кате было три, мне четыре с половиной, а Сережке лет пять. Я вот пишу эти строки и вдруг вспоминаю: завтра Кате исполняется 60!). И Катя, боевая девочка (см. фотографию к Главе 1, девочка с перебинтованной ладошкой, проткнутой гвоздем), которая ничего и никого, более того, никогда не боялась, с многократно проткнутыми руками, ногами, головой, теми гвоздями, что торчали из досок сарая, вдруг заявляет:
- Хотите, я перепрыгну эту елку?
Честно, я не помню, какой был наш ответ, но четко помню свое ощущение страха и явное понимание того, что ЭТО сейчас произойдет. Мы не успели мигнуть глазом, как красавица елка повалилась на пол, зацепив нас верхушкой. Сколько прекрасных игрушек осталось лежать разбитыми на полу! И какой был нам нагоняй!!!
Но к началу Нового года елка была вновь восстановлена, игрушки докуплены. Слава Богу, горящих свечей на ней не было. А электрических гирлянд тогда еще не производили. Помню, старший папин брат, мастер «золотые руки», сделал нам первую гирлянду из 12-ти амперных автомобильных лампочек, которых у них с папой было полным-полно, так как они тогда уже демобилизовались, и им как боевым офицерам был выдан патент на открытие собственной авторемонтной мастерской. Лампочки гирлянды покрасили какими-то красителями, которые не выгорали. Их дал папе его друг Борис, художник, тот, что в 43-м году познакомил маму с папой, за что его они всю жизнь подкалывали и называли “сводней”. Гирлянд таких еще ни у какого из моих друзей не было, и все ребята со двора заходили посмотреть на это чудо….