Тремоло на струнах времени

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
       АРХИВАРИУС


       ХРИСТОФОР

       - Рассказывай скорее, как прошло твое первое свидание? – Спросила Соня с искренним любопытством, придвигая свой стул поближе к подруге. – Вы уже целовались? Он такой душка! А глаза! Как он на тебя смотрел! Я прямо обзавидовалась…
       - Пыльный он какой-то, - Маша брезгливо передернула точеным загорелым плечиком, отчего с него сползла узкая бретелька сарафана, - я как узнала, что он в архиве работает, так мне сразу стало казаться, что от него пахнет плесенью и мышами.
       - Ну, ты даешь! Это же «Уан мен шоу», я его запах ни с чем не спутаю, они жутко дорогущие, мой брательник себе в дьюти-фри купил, когда мы в Египет летели, а потом весь отпуск экономил каждый паунд.
       - Уж не знаю дорогущие или нет, только скучно с ним до смерти! – Твердо стояла на своем Маша, - говорит как-то чудно, по-латыни шпарит. Такое впечатление, что он родился в позапрошлом веке, а то, и еще раньше. Так, мало того, что он архивариус, ты помнишь, как его зовут: Христофор! Я тогда чуть со стула не упала! Ну, скажи мне, как его ласково называть, Хиря, что ли, или Форик?
       - Отчего же, можно Торик…, - нерешительно предложила Соня.
       - Ага, додумалась, лучше бы уж Тоник, мне сразу джина захотелось. Давай, возьмем по баночке, а то дико жарко, прямо во рту все пересохло, нечего сказать, конец сентября, а духота, как в середине лета, да еще гарью тянет от этих торфяников.
       - В архиве, говоришь, - в полголоса повторила Соня, словно не слыша предложения подруги и сосредоточенно прокручивая в голове каким-то чудом, прокравшуюся туда мысль, а потом воскликнула, радостно хлопая в ладоши, - это же бесценный кадр! Вот, кто мне диплом напишет! Но главный козырь твоего Хора, что он москвич. Видишь, я здорово придумала, мы его будем звать Хор! А знаешь, если он тебе совсем не нужен, отдай его мне…
       - Как это, - опешила Маша, - что он, - губная помада что ли, или крем для загара? Может, он не захочет…, может, он умных любит? – Добавила она с вызовом в голосе.
       - Ты себя что ли имеешь в виду? – В желто-карих глазах подруги полыхнули недобрые искры, - пусть это будет моя забота. Последний курс, диплом на носу. Мы ведь не москвички. Тебе хорошо, ты в ансамбле пляшешь, что для тебя высшее образование, так, бумажка с печатью! А я, куда подамся со своим библиотечным? Назад к нам в Кострому? В какую-нибудь захудалую школьную библиотеку? Нет уж, дудки! Я себе слово дала: выйду в этом году замуж за москвича! Будь ему, хоть девяносто лет! Значит, так, у меня есть план. Вы когда с ним договорились в следующий раз встретиться? Я иду вместо тебя, а ты, как бы на гастроли вдруг уехала, это, как его, турне у тебя зарубежное в Грецию. Давай, рассказывай мне подробно, о чем вы там говорили? Я подготовлюсь. Тоже мне, экзамен по философии!
       - Ну, не знаю, мы созвониться должны…, - нерешительно протянула Маша, с большим сомнением глядя на подругу, - помню я, думаешь, про что толковище было? Сначала он рассказывал, что в детстве хотел быть…
       - Космонавтом? – Не удержавшись, выпалила Соня, - я так и знала!
       - Если бы…, - ехидно охладила пыл подруги Маша, - это я уж как-нибудь пережила бы…, даже не разобрала толком…, ну, мудрецом каким-то там…
       - Астрологом?
       - Да, погоди ты! Дай вспомнить, слово уж очень смешное, я первый раз такое слышала…, конец только запомнила, «…стиком» каким-то. Да, точно. Так он и сказал: «Хочу, говорит, быть ранним …стиком».
       - Кем? – Округлила и без того круглые как пуговицы глаза Соня. – Ты ничего не путаешь? Может, ты не так поняла? До этого-то, о чем вы разговаривали?
       - Понимаешь, он, как про это заговорил, я сразу впала в клинч, а у меня в ушах наушники были, маленькие такие, под волосами даже не заметно, ну я тихонько на кнопочку плеера нажала в заднем кармане джинсов и спокойно, так, отключилась от его зауми. Поглядывала на него, да головой кивала. Понимаю, мол, твои проблемы…
       - Ладно, сама разберусь…, говори, где его архив-то?
       - На Пироговке, вроде…. Запоминала я что ли?
       - Придется идти искать. – Решительно заявила Соня. – Там, на местности сориентируемся…, спрошу у кого-нибудь…
       - Размечталась! Туда пропуск нужен! Он мне свой показывал, Кремль – отдыхает! Ты лучше телефон его запиши, а там уж, плети, что хочешь…. Только дам тебе дружеский совет: когда будешь ему лапшу на уши вешать, больно-то щеки не надувай. Христофор этот, та еще штучка, не фуфломет какой-нибудь из института культуры…, а то запутаешься и сама себе все испортишь.
       - Подумаешь! Что я – дура набитая, - Соня слегка выпятила пухлые губки, - спасибочки, молчать-то мы умеем, сама учила…, гони телефончик. Прикид поскромнее одену.
       - Наоборот, как можно ярче! Смотри, что у меня есть, из последней гастрольной поездки привезла.
       - Не-е, у нас в институте такое не носят…
       - Как была ты провинциалка, так, ею и осталась! «У нас такое не носят», - передразнила Соню подруга. – Только девушка, приехавшая из глубинки, носит то, что модно и принято. Надо уметь выделяться, иметь свой индивидуальный стиль. Мужики ведь как пчелы, пусть опыляют…

       - Знаете, Соня, в вашем облике есть нечто удивительное! Пусть это не покажется вам оскорбительным, он «нездешний» какой-то, несовременный.
       - Это, наверно, потому, что я косметикой почти не пользуюсь, - поняла она по-своему его слова, - дешевую не люблю, а на дорогую денег нет.
       - Что вы, что вы! – Испуганно замахал руками молодой человек, - это же замечательно, вам и не надо вовсе! Но я совсем не это хотел сказать…, мне черты ваши показались необычными, словно в ваших жилах течет кровь кельтских или германский воителей, или в вас нежданно-негаданно проклюнулось семя, зароненное в стародавние времена каким-нибудь хеттским завоевателем. С вашей статью и своеобразной внешностью, вы вполне могли бы жить на заре христианства где-нибудь, скажем, в Галилее, которая славилась в те времена неслыханным смешением рас и народов. Именно поэтому иудеи и считали их людьми без роду и племени. В Галилее, знаете ли, не слишком ценили чистоту крови, отдавая пальму первенства вероисповеданию и воспитанию. Вот, только челка ваша немного не вписывается общую картину…
       - Я в Костроме вообще-то родилась, - сказала Соня немного обиженным тоном. Она была слишком сбита с толку тем обстоятельством, что мозги ее были вынуждены постоянно находиться в непривычном для них состоянии напряжения, силясь удержаться в рамках навязанной собеседником темы. - Потом, вот, на библиотечный поступила, с третьего раза, правда, но мне там нравится…, так, вы мне поможете с дипломом?
       - О, несомненно! Можете на меня всецело рассчитывать! – С готовностью согласился Христофор. – Какую тему вы избрали для освещения?
       - Я тут список принесла, поглядите…, может, посоветуете, - девушка нерешительно протянула ему сложенный вчетверо листок бумаги.
       - Ну-ка, дайте взглянуть, так, так, так, любопытно. Я бы вам настоятельно рекомендовал взять тему по истории религии, скажем, из эпохи раннего христианства.
       - Да, что вы! – В голосе Сони звучал неподдельный ужас, - разве я справлюсь! Может, что-то просто по истории…
       - Видите ли, с материалом проблем не будет! Это я вам твердо обещаю. Я тот период слишком хорошо знаю, ранние гностики…. В вашем дипломе надо обязательно использовать Евангелие от Фомы, хотя это и апокриф, но в нем Иисус предстает в удивительном ракурсе, в удивительном! Можете мне поверить, я знаю, что говорю. – Горячо заговорил Христофор, не замечая замешательства своей собеседницы. – Его полное имя было Дидим Иуда Фома...
       - Это тот самый, который Христа предал? – Решилась, наконец, Соня блеснуть своей теологической осведомленностью.
       - Нет, нет, совсем другой! В те времена имя Иуда встречалось очень часто, и было почти таким же распространенным, как наш Иван. В окружении Христа встречается несколько персонажей с таким именем. Их ни в коем случае нельзя путать! И потом, что касается предательства…, я почти уверен, что в этой мистерии все роли распределял Сам Иисус. Думаю, что Он намеренно избрал Иуду на роль предателя…
       - Как это «на роль»? Что ли это был спектакль? Скажете тоже…, на кресте-то Его распяли по-настоящему, и больно Ему было, и страшно, и страдал Он всерьез, а не понарошку. У меня бабушка верующая, она меня в детстве всегда с собой в церковь брала, и я про это все знаю, она мне и имя выбрала София в честь Премудрости Божьей.
       - Да, в этом вы совершенно правы, страдания были подлинные! – Христофор удивленно взглянул на девушку, - только что-то Он определенно хотел нам показать, чтобы мы запомнили на все времена…. Вы не представляете, как я мечтал бы быть участником тех событий и встретиться с настоящим пророком! Есть, конечно, воспоминания в изложении современников, очевидцев, но свидетельства – еще не история. История – это окаменевшее время, пытать ее бессмысленно, она всегда говорит чужим языком. Ведь мы получаем весь тот живой материал в чьем-то субъективном представлении, исключающем достоверность! Как говорят юристы: «Omnis homo mendax» - «каждый человек лжив». Однако наш ум устроен таким образом, что он постоянно жаждет всеобъемлющего знания, мы просто не в силах оставить попытки заглянуть в прошлое, в этом и состоит парадокс! Вы со мной согласны? Хорошо, предлагаю поступить следующим образом: я подбираю литературу и пишу черновик диплома, потом мы его обсуждаем, и вы показываете его своему научному руководителю, выносите, так сказать, на суд Учителя.
       Соня, давно потерявшая нить разговора, обреченно кивнула головой, едва сдерживая досаду.

       «Теперь понимаю, что имела в виду Машка, - думала она мрачно, разбирая вечером в крохотной съемной комнатенке свою постель. - От него и правда пылью пахнет! С чего я взяла, что это «Уан мен шоу»? Я даже по имени его боялась назвать…, уж больно чудно звучит, как собачья кличка, сразу и не выговоришь…. Ладно, лишь бы диплом написал, а там поглядим…, выбора-то у меня все равно нет. Ясно теперь, почему он до двадцати семи лет не женился! Где же такую овцу найти, которая бы согласилась все это терпеть. Пусть бы он был олигархом, тогда бы и говорил, что хочет! А то мало того, - небогатый, так, в придачу и заумный! Это уже перебор! Не повезло мне. Одно не могу понять, чего он тогда на Машку-то запал? Может, у меня ума и не много, но у нее-то его совсем нет, а он, наверно, решил, раз мы пришли в такое место…. Да, есть оказывается в наше время еще мужики, которые с девушками в библиотеках знакомятся. Не мог же он знать, что Машке просто надо было найти рисунок костюма для «Сиртаки»…».

       «Счастливая девочка, эта Соня, - думал Христофор, с искренним удовольствием копаясь после работы в списке предлагаемой литературы по выбранной им теме, - сколько еще ее ждет впереди чудесных открытий! Я даже немного завидую такому полному неведению. Прямо tabula rasa…, а, может быть, tabula votiva? Табличка с посвящением? Кого-то она мне напоминает? Или я опять это выдумал? Почему я всегда придумываю женщин! Достраиваю, дорисовываю себе их образ, оттолкнувшись от какой-нибудь симпатичной мне детали…, и, как правило, ошибаюсь…. Может быть, потому, что меня не устраивает эта реальность? Нет, у нее, определенно, оригинальное лицо!».
       Неожиданно его взгляд упал на журнальную статью, которую он хотел прочитать еще накануне, но звонок девушки прервал едва начатое занятие.
       «Погодите, погодите, какой любопытный текст…, по-моему, об этом раньше не писали…, ну-ка, ну-ка…».
       Христофор углубился в изучение статьи, мигом забыв обо всем на свете. В ней шла речь о том, что именно металлургу, а не археологам или специалистам по древним языкам, удалось, наконец, расшифровать несколько странных греческих букв, встречающихся в тексте знаменитого медного свитка, найденного в начале шестидесятых годов прошлого века в одной из пещер Кумрана на территории Мертвого моря. Ученый настаивает, что вместе эти буквы можно прочитать, как имя египетского фараона «Эхнатон», хотя и в греческой транскрипции. Специалисты до сих пор затрудняются с определением точного времени создания этого уникального документа, и датируют его, приблизительно, первой четвертью первого века нашей эры.

       …Неожиданно время отхлынуло, словно океанский отлив, унося молодого человека на своем высоком гребне от привычного берега. Христофор незаметно для себя оказался подхваченным неумолимым, мощным потоком, который помчал его по окаменевшим руинам прожитой им когда-то жизни.


       МУДРЕЦ

Старец Хилель жил уединенно и замкнуто. Его редко можно было видеть выходящим из дома, разве что на рынок в ближайшее селение, чтобы купить себе немного хлеба и овощей на неделю. Да, и посетители в скромное жилище Хилеля тоже заглядывали не слишком часто, - главным образом в тех случаях, когда ожидали чуда. Люди любят посудачить о чудесах, творимых мудрецами, наивно полагая, что в сильной просьбе за страждущего присутствует нечто удивительное. Нет тут никаких чудес, старец просто призывал свет Творца на недужного, и просил за него настолько усердно, насколько мог. Во время таких радений он сильно худел, и его белоснежные волосы приобретали желтоватый оттенок. Больной благополучно избавлялся от своего недуга, а за Хилелем тянулся шлейф перешептываний, которые совсем не прибавляли ему популярности, а скорее шли во вред. Мудрецу ставили в вину даже то, что он не отказывал в помощи никому. Словом, его равно сторонились все односельчане – и верующие, и язычники, предпочитая ходить за житейскими советами в другие, более привычные для каждого места…
Еще в ранней юности Хилель перебрался в это крохотное селение, зажатое между гор в верхнем течении Иордана, потому что искал уединения для своих занятий. Его покосившийся домишко стоял на отшибе, на самом берегу неглубокого мутноватого водоема, который с большой натяжкой можно было назвать озером. До восхода солнца, когда все население еще спало мирным сном, Хилель любил расположиться подле кромки воды и почитать нараспев Псалмы Давида. Обычно это занятие занимало у него часа полтора, он сидел, прикрыв глаза, мерно раскачивался и негромко распевал своим красивым низким голосом стих за стихом.
Несколько недель назад старец овдовел, а в таком маленьком местечке трудно было найти себе подходящую спутницу жизни. Это обстоятельство беспокоило его не меньше, чем уход одного за другим четырех учеников, которые покинули Хилеля не потому, что считали его никчемным учителем, просто так уж сложилась их жизнь. Когда-то они пришли к нему совсем мальчишками, лет по четырнадцати, и старец истово взялся за их обучение, отдавая этому занятию все свое время без остатка. Однако парнишки выросли и обзавелись семьями. Поначалу, женившись, они еще приходили на занятия довольно регулярно, но потом посещения стали все реже, в молодых семьях рождались дети, добавляя житейских забот, постепенно уроки и вовсе сошли на нет. Отсутствие учеников и смерть преданной супруги резко изменило привычный ритм жизни Хилеля. Он мог бы, конечно, убедить себя, что в данное время просто пребывает в затворничестве, занимаясь самосовершенствованием – отчего бы ему, собственно, не отправиться «в изгнание»? Так время от времени поступают все мудрецы, когда хотят отдохнуть от постороннего влияния, но какой смысл обманывать себя? У него нет теперь учеников, хотя он еще продолжает верить, что они появятся, ведь недаром существует поговорка: «Пока меч не коснулся шеи, надо надеяться…».
Хилель не был Пророком, но не считал себя глупцом, и никогда не позволял себе плохо думать о Творце, сваливая на Него все свои невзгоды. В глубине души он всегда знал, чем заслужил Его недовольство. Собственно, числил он за собой один только нечестивый умысел: при всем ничтожестве, которое ощущал перед Творцом, старец мечтал в своем возвышении еще при жизни в этом мире достичь Кисэ аКавод - Престола Господа. Однако за все сорок пять лет, что он занимался Его постижением, ему не удалось пережить сколько-нибудь серьезных возвышенных состояний. От своего покойного Учителя он знал, что подобного переживания заслужить не просто, его можно тщетно прождать всю жизнь, да, так и не удостоиться.
Теперь, когда отпала необходимость ухаживать за умирающей женой, Хилель принял, наконец, решение перебраться назад в Галилею, куда его давно и настойчиво призывал младший брат. Проснувшись, по обыкновению, задолго да рассвета, он крепко помолился в полной темноте, потом зажег свечу и начал собирать в ее неверном, колеблющемся свете нехитрые пожитки.
Он не взял с собой только записи своих размышлений, которые вел на протяжении последних десяти лет, не видя в них больших откровений для последующих поколений. Однако Хилель все же дорожил ими и потому аккуратно свернул в трубочку несколько тоненьких листочков хрустящего пергамента, обмотал их куском полотна, оторванного от старого цицита, и засунул в облупившийся, выщербленный глиняный горшок, с которым жена прежде ходила за козьим молоком к соседке. Затем, поставив его на прежнее место, где он едва ли мог привлечь чье-либо внимание, он подумал: «Может быть, я когда-нибудь вернусь за ними…, напишу книгу, если Творец меня сподобит на это…». Окинув равнодушным взглядом жалкое внутреннее убранство жилища, которое столько лет было его домом, старец вздохнул, взял посох, подобрал с пола узелок с одеждой и решительно шагнул за порог.

«Можно ли до конца постичь Замысел Творца? – Размышлял Хилель, неторопливо ступая по пыльной дороге босыми ногами, - в человеческих ли это силах? Пророки могли…, только их почти не осталось на нашей земле. Много было когда-то, все было ведомо им, учили: Закон один. Толкователей сейчас много. Исказили Замысел Всевышнего. Не узнать. По всей Палестине, куда ни кинь, бродят толпы моралистов, проповедников, беззастенчиво объявляющих себя пророками. Иные даже имеют кратковременный успех, который держится на наивной доверчивости темного люда. Да, странное нынче время…, однако, что такое время? Вот, я иду и думаю, что шаг за шагом преодолеваю пространство, но нет, я всего-навсего продираюсь сквозь время. А ведь оно прямо сейчас в потоке солнечных лучей становится пространством! С небес ли оно нисходит, или мчится нам на встречу, огибая Землю? Ясно одно: человек и время всегда движутся в противоположных направлениях…, что-то ждет меня в Галилее? Галилеяне ведь народ своевольный, нрава строптивого, и всегда были такими, особенно на западном берегу Кинерета…, интересно, каков теперь стал Лаван? Узнаю ли я его? Живем-то, друг от друга – всего ничего, меньше дня пути, а виделись за эти годы – по пальцам одной руки можно сосчитать. Когда же это было последний раз? Не припомню даже…, должно быть, на похоронах отца, и то сказать, забот у него много, легко ли прокормить столько ртов! Когда уж тут по гостям…, да, и мне все не до того было…».
 Так, перескакивая мыслями с одной темы на другую, Хилель, наконец, благополучно добрался до небольшого селения, именуемого на местном наречии Магдала-Нумайя, что означает «Башня Рыб». Здесь проживал его младший брат со своим многочисленным семейством, и тут родился он сам без малого шестьдесят лет назад. Но, уже взявшись, было, за ручку двери, и даже, пригнув слегка голову, чтобы войти в дом Лавана, он вдруг вспомнил, как минувшим вечером обогнало его на дороге обширное стадо Божье, ведомое безымянным пастырем. Выцветший от солнца, потертый плащ из верблюжьей шерсти с большим капюшоном был небрежно наброшен на его плечи поверх цицита. То был, по всей видимости, некий бродячий проповедник, окруженный своей паствой, состоящей из рыбарей и нескольких женщин, окликавших его по-арамейски «раввуни». В памяти Хилеля отчетливо возникли ясные светлые глаза на умном, приятном удлиненном лице, совершенно не тронутом загаром, прямой, тонкой лепки нос, мягко очерченный подбородок, окаймленной опрятной бородкой. Такие лица никогда не встретишь у простолюдинов. Легкая, кроткая улыбка блуждала на его губах, приоткрывая крепкие белые зубы, не вкушавшие, по-видимому, изысканных яств. Когда глаза их ненароком встретились на мгновенье, Хилелю сделалось не по себе от этого невидящего взгляда, в котором светился восторг и вдохновение, посещающее только Пророков. В тот момент подумалось ему: «Чью руку ты держишь, юноша?».
       Прикоснувшись еще раз к старенькой деревянной мезузе, прибитой на дверной косяк еще отцом, он с благоговением переступил порог.


       ПОД ОТЧИМ КРОВОМ

       Не без трепета вошел Хилель в дом, где родился и провел детство. Дверь за его спиной коротко и жалобно скрипнула, но этот привычный звук совершенно не потревожил занятий тучного человека, сидевшего за столом у окна. Перед ним лежала довольно пухлая амбарная книга, куда он сосредоточенно заносил, должно быть, очень важные сведения, то и дело сверяя их с куском мятого папируса, от усердия легонько прикусив высунутый кончик языка.
       Хилель постоял немного в прихожей, с умилением сердца наблюдая за занятиями Лавана, необычайно напоминавшего ему в эту минуту отца. Из кухни доносился соблазнительный запах тушеных овощей и тихое позвякивание посуды, отчего Хилелю на миг показалось, что там хлопочет мать, готовя незамысловатую вечернюю трапезу на всю семью. Он проглотил комок, подступивший к горлу, и прерывающимся, хрипловатым голосом сказал:
       - Шалом, Лаван! Вот, я и вернулся…
       Хозяин дома в недоумении повернул голову на голос Хилеля, будучи, видимо все еще глубоко погруженным в свои мудреные подсчеты, потом вскочил, опрокинув стул, и кинулся на встречу старшему брату, широко раскинув для объятий короткие руки, и запричитав: «А отощал-то, а исхудал! Ничего, это дело поправимое, откормим тебя…».

       - Вот, так и живем, сны все при мне со своими семьями, - закончил Лаван свой рассказ, а, дождавшись, когда женщины понесли на кухню мыть грязную посуду, склонился к уху Хилеля и зашептал, - за трех старших дочерей я спокоен. Мужья им толковые достались, трудолюбивые. Живут большими семьями в Тивериаде, город цивилизованный, да, и близко от нас, двадцать восемь стадий всего по эллинским меркам. Только Мириам меня сильно огорчает…, селение наше невелико, сам знаешь. Каждый человек на виду. Прибилась она к толпе, которая таскается за одним бродягой…, в скинию ходить отказывается. Что только не судачат о ней! Особенно, женщины…, ведь, будь они даже разной веры и обычаев, но когда дело касается хулы какой-нибудь девицы, то иудейки, гречанки, сирийки сходятся в добродетельной нетерпимости. Говорят, что, бродя с толпой такого сброда…, не далеко и до блуда…. Того гляди, побьют девушку камнями…, ребе очень недоволен ее поведением, пеняет мне ежедневно.
       - Ты что же, каждый день к нему ходишь? – Удивился Хилель, но, поймав строгий взгляд брата, не стал продолжать.
       - А как же иначе! – Воскликнул Лаван, - кто же еще может дать совет, как поступить в том или ином случае! Не думаешь же ты, что кто-нибудь знает Закон лучше него?
       «Поистине не известно, что страшнее: деспотизм людской или священнический!», - промелькнуло в голове Хилеля, но вслух сказал:
       - Разве проповедник тот дурному учит? Что говорят о нем? Откуда взялся?
       - Местный, галилеянин, - неохотно ответил Лаван, - рассказывают, что из дома Давидова…, чернь его Пророком объявила, Машиахом, кажется, почитают…
       - Что же он? Согласен с таким положением? – Продолжал настойчиво допытываться Хилель, догадавшись, что речь, очевидно, идет о том самом молодом пастыре, которого он встретил сегодня днем на дороге. – Он тоже это утверждает?
       - Врать не буду, сам от него не слыхал, даже и в глаза не видал этого бездельника ни разу, - Лаван становился все более мрачным, показывая всем своим видом, что направление, которое неожиданно принял их разговор, совсем ему не по душе. – Мириам мне притчи его пересказывает иногда…, говорит, что учит он так…. Мол, толкует иносказательно Закон и Пророков. Давай, лучше о тебе поговорим, что делать думаешь? Ты теперь Магдал-Нумайю не узнаешь! Селение сильно разрослось с тех пор, как ты покинул отчий кров. Некий торговый дом содержит здесь соляные амбары и солильни, где рыбу заготовляют для военных поставок. Мы с сыновьями, чуть ли не основные поставщики сырья! Неплохо можно заработать на этом деле. Тебе, конечно, уже не по силам рыбным промыслом заниматься, однако можешь взять на себя ведение расходных книг. Я на этом не настаиваю, понятно, воля твоя…, но ведь и твои средства в дело вложены, могу дать полный отчет. Хочешь, в скинию завтра сходим вместе, ребе тебе подскажет, как дальше жить?
       - Там видно будет, - уклонился от прямого ответа на предложения младшего брата Хилель. – Устал, Лаван, ноги гудят, да, от еды отяжелел. Не привычно мне столько есть…, отвык давно. Мне бы прилечь теперь, я рано ложусь, будет еще время нам потолковать…, поживу пока дома…, у тебя, если позволишь.
       «Мечтаю я взойти на гору Синай и встретить там рассвет…», - мысленно ответил он брату, когда за тем уже закрылась дверь. И еще хотелось ему посетить долину Изреельскую, где происходило сражение Варака с Сисарою, и где пророк Илия истреблял жрецов Ваала.

       Проснувшись, по обыкновению, затемно, Хилель не стал нежиться в непривычно мягкой постели, а поспешил выйти на улицу. Ноги сами вспомнили дорогу и привели его на берег. Кинерет величаво поблескивал в ярком свете полной луны, и вода в нем казалась серой и плотной, словно ртуть. Изредка, то здесь, то там раздавался плеск тяжелой рыбы, добывающей себе пропитание легкомысленной мошкарой, кружащей в опасной близости от поверхности озера. Все было, как в далеком детстве: та же картина, те же запахи, и те же звуки. Хилель вдруг снова почувствовал себя молодым, здоровым, полным сил и надежд на будущее, словно жизнь его была еще в самом начале, и ничего еще в ней не случилось. Он неторопливо побрел вдоль кромки воды в сторону Тивериады, и, убедившись, что не нарушает ничей покой, сел на большой валун, будто специально для него приготовленный. Затем, прочистив немного горло после долгого молчания, он запел в полголоса свой любимый псалом «Благодарю Тебя за спасение души моей», мелодию к которому сочинил сам.
       - Поистине музыка прекрасна тем, что сразу проникает в наши чувства и в сердце, минуя разум, не затрагивая его. – Услышал Хилель слова незнакомца, видимо, давно уже стоящего рядом с ним. – Если ты сам сочинил эту мелодию, мудрец, то твоя душа подобна музыкальному инструменту, который настроен безупречно, как «скрипка Давида». Царь Давид написал свои псалмы сообразно сосуду свой души, где он ощутил истинную реальность, они передают впечатления, полученные им от постижения Творца. Спой мне еще раз, прошу тебя, я хочу запомнить твою мелодию.
       Хилель повернул голову на звук этого тихого ровного голоса, но разглядел только едва различимый в темноте силуэт слева от себя. Он снова перевел взгляд на гладь Кинерета и, неотрывно глядя на бледнеющую лунную дорожку, с готовностью исполнил просьбу своего случайного слушателя, а когда смолк последний звук, рядом с ним уже никого не было. Хилель просидел на камне до тех пор, пока на горизонте, нежно румяня небосвод, не занялась утренняя заря, кругом, насколько хватало глаз, было совершенно безлюдно и тихо.
       «Может быть, мне только почудилось, что тут стоял какой-то человек? – Подумал он в недоумении, - так бывает порой, что мы ошибаемся, принимая желаемое за действительное. Однако я же явственно слышал его голос, и как будто он даже подпевал мне немного…».

       Старец поднялся и неторопливо направился обратно. Почти у самого дома его окликнула Мириам, которая возвращалась с озера после утреннего купанья свежая и невинная, словно роза Сарона. Вид пригожей и веселой девушки сразу внушил ему уверенность, что совесть ее чиста, а помыслы и поступки не заслуживают порицания.
       - Доброе утро, дядя Хилель! – Прокричала она звонким голосом, догоняя его. – Соскучился по родным местам? У нас тут очень красиво, правда? Пойдем скорее, а то мама, наверное, заждалась нас к утренней трапезе! Я жутко голодная!
       Мириам вошла в дом первой, и Хилель поймал жесткий, неодобрительный взгляд Лавана, устремленный на дочь, но, увидев за ее спиной идущего следом старшего брата, он приветливо заулыбался, черты его лица разгладились. Лаван видимо решил, что дядя с племянницей вместе ходили к озеру, и не стал поднимать шум.


       ГРЕК МАКЕЙ

       - Не прогуляться ли нам? - Предложил Хилель, после того, как завтрак был окончен. Лаван с готовностью согласился оставить ради приезда дорогого гостя на пару часов свои неотложные дела, и братья отправились осматривать Магдалу-Нумайю.
       - Сам теперь видишь, как селение разрослось, таким ли оно было, когда ты ушел отсюда? Можно сказать, – портовый город!
       - Да, его и узнать нельзя! Дома богатые появились, - согласился Хилель, разглядывая чью-то роскошную постройку в греческом стиле с купальней и садами.
       - Это потому, что народу пришлого много у нас появилось, - не то с одобрением, не то с осуждением сообщил Лаван. – В исконных иудейских семьях традиции, конечно, соблюдаются неукоснительно, однако обширные торговые связи с иноверцами мешают богатым людям строго держаться многих стародавних обычаев. Я, конечно, себя не имею в виду, но, ежели не хочешь прослыть азиатским невеждой и успешно вести дела, изволь почитать чужестранные привычки, особливо эллинские. Да, и римское обхождение обязан знать непременно, ведь в западных провинциях единственно культура римская считается изысканной, а латынь языком людей просвещенных. Мне же, мало приятны тяготы, навязанные завоевателями, и греческий дух я едва выношу…
       - Лаван, расскажи о соседях, все ли живы они? Помнится, родители наши дружны были со многими из них.
       - Соседи все прежние, - сообщил равнодушно младший брат, - только некогда мне по гостям ходить, да пустые разговоры вести. Жизнь теперь другая стала, время, что ли быстрее течет. Что родители! Они как-то размереннее нас жили, не так спешили везде успеть, довольствовались меньшим. А я кручусь, как белка в колесе, и, веришь, нигде не поспеваю! Сыновья мои тоже с утра до вечера в трудах и заботах праведных, семьи у них, дел невпроворот. Работают, не разгибая спины, нет у нас досуга для праздного времяпрепровождения.
       - Грек тот, плотник, что отцу нашему помогал новый дом строить, все там же живет? – Хилель упорно не желал менять тему разговора. – Мы ведь с детьми его дружили, ты, правда, совсем мал еще был, а я с Макеем вместе рыбачил, в школу ходил. Как он?
       - Отец его помер давно, а Макей твой жив-здоров, - почему-то раздраженно ответил Лаван и брезгливо скривил губы. – Философом заделался. Еще лет пятнадцать назад съездил он на свою историческую родину, умер у него там кто-то из близких родственников. Ну, он и отправился наследство получать, а вернулся оттуда с новомодными идеями, а, может, со старомодными, кто его разберет, я в этом не мастак…. Платона теперь цитирует по каждому поводу, где надо, и где не надо. «Умный человек, говорит, не побоится изменить свое мнение. Только глупец упорствует в своих заблуждениях, боясь отбросить рутинные суждения».
       - Это он о чем сказал-то? По какому случаю?
       - Да, все о том же, о бродяге том, что людей смущает всякими притчами…, да, мутит воду вместе со всей своей семейкой. Не хочу я про Макея разговаривать. Ты, конечно, можешь его навестить, не стану же я тебя силой удерживать…, только предупредить должен, что смотреть на тебя могут начать косо. Хоть народ у нас и не слишком мелочный, ко всякому вероисповеданию терпимый, даже к язычникам, не то что в Иудее, новизны не чуждается, смелым идеям легко поддается…. Но что касается вопросов веры наших отцов…
       - Разве на нашу веру посягает кто? – Удивился Хилель. – Мне кажется, что мы сами ушли в сторону от заветов отцов наших Авраама и Моисея…, книжники да фарисеи желают одного: держать простой народ в полном повиновении. Для этого им выгодно невежество его, иначе, отчего богатеть будут. Исказили они Закон, который дал нам Творец, скрыли от людей, проповедуют букву, а не дух. Их законнические предписания иссушают душу и ведут к лицемерию. Потому что истинное знание делает человека свободным, дает ему возможность самому вырастить свою душу, и достичь, тем самым, полного слияния с Творцом, уподобиться Ему. Для этого достаточно исполнять только одну заповедь – Любви к ближнему, которая включает в себя все остальные шестьсот тринадцать.
       - И ты туда же! Замолчи! – Воскликнул в ужасе Лаван, заткнув уши пухлыми ладонями рук, - и слушать тебя не хочу!
       Он вдруг резко развернулся и почти побежал прочь от брата, гневно повторяя про себя: «Зачем ты только вернулся!».
       Хилель с огорчением смотрел некоторое время ему вслед, печально думая: «И зачем я только вернулся!», а потом глубоко вздохнул и решительно направился в сторону дома Макея, бормоча тихонько: «В мире есть десять частей лицемерия, и из них девять находятся в Иудее».

       - Да, друг, много воды утекло с тех пор, как мы виделись с тобой последний раз! Жизни наши клонятся к закату. Об одном только ежедневно молю я Творца, чтобы Он до конца моих дней, до самого смертного часа не лишил меня желания постичь Его Замысел. А ты, сказывают, весьма преуспел в изучении древнеэллинских философов?
       - Куда там! – Махнул рукой Макей и рассмеялся хитровато, как истинный сын своего народа. – Это я так, для отвода глаз. У нас, видишь ли, безопаснее прослыть чудаком, чем мудрецом, и уж не дай, Господи, Пророком. И тебе не советую интересы свои на показ выставлять. Гонимы нынче Пророки…, - Макей отчего-то перешел на шепот, - сын Ирода Великого, Антипа-идумеянин, назначен после смерти отца наместником Галилеи, хотя в его жилах нет ни капли иудейской крови.
       - О таких делах никогда нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, - лукаво возразил собеседник. – Что же дальше?
       - Некий Иезикия, прослывший в народе посланцем Господа, затеял бунт против наместника, властвующего милостью Рима и самого Юлия Цезаря. Даже Синедрион признал его таковым, опасаясь бунтовщика меньше, чем алчного сосипатра. Антипа разгромил немалые войска Иезекии и казнил самого предводителя. Теперь сын его Иехуда мстит за отца, тоже собрав вокруг себя изрядное число бунтовщиков и провозгласив себя ни много, ни мало Мессией, ожидание прихода которого давно уже будоражит народные массы. Ведь и в священных книгах немало имеется пророчеств о посланнике Божьем, что явится и спасет Израиль из неволи, повергнет в прах врагов и воцарится одесную Яхве над всеми народами мира. К тому же, повсеместный гнет делает саму мысль об освободителе такой сладостной! Оттого и появляются в бесчисленном количестве претенденты на эту возвышенную роль! Кроме того, объявился тут некий Иоанн, народ крестит в Иорданских водах на восточном берегу, схимничает. Тот, хотя Мессией себя не объявляет, но странные речи ведет, мол, предтеча я, а он за мной грядет, но один… человек уверяет, что это сам Илия вернулся….
       - Не того ли молодого проповедника ты имеешь в виду, который ходит по Галилее в окружении учеников?
       - Тс-с-с! – Макей приложил палец к губам и с опаской взглянул на дверь, - прошу тебя, говори потише, нас могут услышать. Нет, это – другой, не Иоанн…, а его двоюродный брат. Так, вы с ним уже знакомы? Когда же ты успел, ведь вчера вечером только приехал?!
       Хилель поведал другу, что повстречал накануне на дороге немалое число людей, следовавших, по-видимому, за своим Учителем, и признался, что личность эта сильно будоражит его любопытство. Однако он отчего-то предпочел умолчать о странных словах незнакомца, слушавшего ночью его пение на берегу озера, хотя был абсолютно уверен, что, ежели не примстился ему тот человек, то был он, несомненно, тем самым Учителем.
       - Расскажи мне, Макей, об этом юноше все, что знаешь. Ведь, если судить по его летам, то он находится еще в самом начале своего служения, но если по речам, - то сей молодой Пророк, весьма преуспел в истинном толковании Завета отцов наших Авраама и Моисея.


       СЫНЫ СВЕТА

       - Разное говорят о нем…. Хотя родом он как будто бы не то из Вифлеема, не то из Назарета, но точной даты появления его на свет никто не знает. По отцовской линии ведет происхождение из благородного рода Авраамова, дома Давидова. В детстве бежал с родителями в Египет, затем, вернулся в Назарет. Где он был на протяжении последующих лет, примерно с двенадцати до тридцати, когда начал в наших местах свое служение, засвидетельствовать никто не может. «Отправляли» его за получением знаний и на восток, и в Индию, и с дядей – Иосифом Аримафейским, известным в здешних местах торговце оловом, - на Альбион, однако, в каком источнике черпал этот равви мудрость свою, сказать весьма затруднительно. Вполне возможно, что все, чему учит он, изливается прямо из его сердца. Мне же кажется, что благовестит он учение, близкое доктринам общины Сынов Света.
       Макей так увлекся собственным рассказом, что не заметил волнения своего слушателя, который при его последних словах, вздрогнул и заметно побледнел. Но поскольку тот ни единым вопросом не перебил его повествования, словоохотливый грек продолжил речь.
       - Слышал ли ты когда-нибудь о ессеях, любезный мой друг? Хотя, где тебе было слышать о них в своих диких горах, ибо орден этот строго замкнутый, обособленный. Адепты его дают суровый обет чтить Бога, догматов учения никому не передавать, свято хранить древние книги и тайные Имена Творца. Теософию же они всегда считали праздной болтовней, много занимаясь аллегорическим толкованием Библии, особенно чтя Пророка Моисея и хулу, на него возводимую, наказывали смертью. Ессеи избегают встречи с соплеменниками даже в Иерусалимском храме, а в свои ряды принимают других людей только после строгого трехлетнего испытания. Членами ордена могут быть, как мужчины, так и женщины, но все они обязуются хранить целибат. Ежели случаются между ними браки, то лишь до рождения ребенка, с тем, чтобы подчеркнуть, что отношения полов в их среде строятся не на желании получать наслаждение, а в силу необходимости произвести на свет потомство. Охотно берут они так же на воспитание в своих понятиях и чужих детей…, отрицают рабство…, учат, что все люди братья…, занимаются земледелием, скотоводством, а также врачеванием посредством произнесения специальных сакральных молитвенных стихов…
       
       Хилель не заметил, как нить повествования стала постепенно истончаться и, наконец, совсем ускользнула от его внимания. Он уже не видел перед собой Макея, не слышал журчания его приятного веселого голоса…. Неожиданно для себя, против воли, он опять оказался на том отрезке своего жизненного пути, воспоминания о котором так настойчиво стремился навсегда стереть из памяти…

       Хилель женился в пятнадцать лет на добронравной, пригожей девушке из здешних мест, по имени Рода, которая была старше его двумя годами. Спустя положенное время, появился на свет их первенец. Радости молодых родителей не было конца, однако длилась она не долго. Спустя три месяца младенец скончался от приступа странной болезни, похожей на падучую. Слезы до некоторой степени вскоре осушило известие о том, что молодая женщина опять понесла, но и этого малютку Господь прибрал к Себе в том же самом возрасте. Так, раза за разом, в течение пяти лет у несчастной молодой пары рождались и умирали дети, отнимая всякую надежду на продолжение рода. Все в селении сочувствовали их горю, но помощи, казалось, ожидать было неоткуда.
       Однажды, когда жена Хилеля в очередной раз была беременна, и они со страхом и обреченностью ожидали повторения предстоящего страшного события, в их дом поздно вечером постучала немолодая женщина. Она сказала, что может помочь сохранить жизнь ребенка, если получит на то добровольное согласие родителей. Разумеется, таковое согласие было немедленно дано, но Хилель, будучи воспитанным в строгих иудейских традициях, чурался всякого колдовства и в глубине души опасался, не чернокнижница ли посетила в ту ночь их дом. Он решился поговорить с лекаркой начистоту, и, если понадобится, взять назад данное им слово, предпочтя лучше терпеть ниспосылаемый им Творцом удел бездетности, чем продать душу сатане.
       То, что он узнал, до некоторой степени успокоило его: женщина эта принадлежала к закрытой общине, строгий устав которой, позволяет иногда помогать ближнему в самые трагические моменты жизни, хотя бы этот человек и не являлся членом их ордена.
       «Я принадлежу к общине Сынов Света, люди еще называют нас ессеями. Мы даем суровую клятву никому не причинять вреда, не возноситься перед другими, не выделяться с помощью одежды, воздерживаться от незаконной прибыли, ничего не сообщать о себе посторонним. Мне было разрешено оказать тебе помощь и поведать не более того, что ты сейчас от меня услышал».
       «Могу ли я узнать, в чем будет состоять твое лечение? Ведь ребенок еще находится в утробе матери, как же ты сможешь осмотреть его и тем более оказать помощь!». – С удивлением спросил молодой отец.
       «У меня большой опыт по этой части, не беспокойся и не сомневайся!» - Ответила ночная посетительница.
       «Позволено ли мне будет присутствовать при этом, и не таят ли в себе твои действия какой-либо опасности для жизни моей жены?».
       «Человеку невежественному может показаться, что это и не лечение вовсе, но тебе я могу кое-что открыть. У каждой души свой, особый, внутренний ритм, присущий только ей одной темп течения времени. Если суметь уловить его и правильно настроиться, то и безнадежно больного человека можно вырвать из лап смерти. Я просто послушаю душу младенца, пребывающего в материнском чреве, попробую подобрать такие молитвенные стихи, ритм которых подходил бы только ему одному, и, начиная с этого часа, буду читать их ежедневно в определенное время суток до тех пор, пока в этом будет необходимость. Так что, успокойся совершенно, я не причиню вреда ни сыну твоему, ни его матери, а ты пойди и помолись со всем усердием Творцу Милосердному».
       «Милосердному! – Вскричал в отчаянии Хилель. – Тогда ответь мне, почему умирают мои дети? Чем прогневил я Господа? Как же могу называть его Милосердным, коли Он так несправедлив и безжалостен ко мне! Ведь мы с женой никому не причиняли вреда, не желали зла ближнему, никогда не отказывали в помощи неимущим и гонимым, за что же Всевышний карает и преследует меня так жестоко, истребляя семя мое?».
       «Разве ведом тебе Замысел Его? Ты сейчас обижен на Творца, Которого винишь во всех своих бедах и несчастьях, - ответствовала таинственная посетительница. – Можешь ли ты знать, какую цель Он преследует, и какой удел предуготовил тебе и твоему потомству? Ты возводишь на Него хулу от невежества. Тьма застилает твой внутренний взор. Вспомни, сколько раз ты ошибался в оценке характера какого-нибудь человека при первом знакомстве? Сначала тебе казалось, что он скрытный. Потом, узнав его поближе, ты начинал думать, что он осторожный, затем, ты уже был уверен, что им движет деликатность и благоразумие. Так и в отношениях с Творцом: чем больше Его свойств ты постигаешь, тем яснее проступает сквозь них Его Замысел».
       
       В положенный день и час жена Хилеля в очередной раз благополучно разрешилась от бремени сыном. Теперь супруги со страхом ждали рокового рубежа его жизни, однако он миновал благополучно, благодаря лекарке, появлявшейся в строго определенный ею самой час суток. Она на некоторое время уносила младенца в соседнюю комнату, откуда слышались ее ритмичные бормотания, но, сколько ни вслушивался в них Хилель, так и не смог разобрать ни одного слова.
       Прошло три года. Мальчик рос здоровым и смышленым на радость своих родителей. Все в селении надивиться не могли, как это удалось Хилелю преодолеть кару Господню, но самым удивительным было, пожалуй, то, что ни один из жителей, ни разу не увидел ежедневно посещавшей дом чтицы загадочных стихов. Малыш очень привязался к ней, и точно предчувствовал момент ее прихода. Это не слишком нравилось родителям, но они были вынуждены смириться ради жизни единственного сына, так как к их несказанному удивлению Рода больше не беременела.
       Наконец, настал день, о котором Хилель до сих пор не мог вспоминать без содрогания.
Отчитав в положенный час свою молитву, женщина сказала:
       «Наша община покидает эти места. Если вы хотите, чтобы ваш мальчик был жив и здоров, то мне придется забрать его с собой, так как он не может, к сожалению, обходиться пока без моей помощи, по крайней мере, до семилетнего возраста. Затем, с позволения Господа и, если на то будет его добрая воля, он вернется в вашу семью».
       «Научи меня твоим молитвам! – Взволнованно вскричал Хилель, упав перед женщиной на колени. – Требуй взамен, что хочешь! Только не разлучай нас с нашим сыном! Ни я, ни моя жена не перенесем еще и этой потери, ведь Господь не посылает нам более потомства, или позволь нам отправиться вместе с вами».
       Однако лекарка была непреклонна и требовала от убитых горем родителей немедленного решения участи их единственного обожаемого чада. Посовещавшись немного, они согласились, положив между собой проследить за женщиной с тем, чтобы последовать за ее общиной, куда бы они ни направились, дабы иметь возможность, хоть издали видеть свое дитя.
       Лекарка забрала ребенка с собой, а Хилель тайно отправился следом, договорившись с женой, что она будет ожидать от него известия в условленном месте, сказав всем в селении, что они решились на переезд.
       Некоторое время Хилелю удавалось не упускать из виду кочующую с места на место небольшую группу людей, но однажды он, утомленный трудным горным переходом, проспал дольше положенного, и сколько потом ни искал он общину, никаких ее следов обнаружить ему не удалось. Скорее всего, они заметили его присутствие и потихоньку покинули стоянку гораздо раньше намеченного времени.
       Горько оплакав потерю сына, он решил не возвращаться более в родные края. Облюбовал себе для проживания крохотное селение в горной расщелине, неподалеку от небольшого озера, где последний раз видел общину, вызвал сюда жену, чтобы дожидаться здесь назначенного лекаркой срока и горевать о дорогой утрате, скрашивая свое безутешную печаль одной только надеждой, что мальчик их жив и пребывает в добром здравии...
       Так прошло четыре года, показавшихся супругам вечностью, но дорогого своего сыночка они не видели более никогда.

       Однако, словно для того, чтобы вознаградить Хилеля за разлуку с сыном, ниспослал ему Всевышний чудесный дар исцеления страждущих. Он вдруг обрел способность слышать ритм чужой души и подбирать такую молитву, которая воздействовала бы именно на определенного человека, сопутствуя течению его внутреннего времени.


       МАТРИМАНИАЛЬНЫЕ ПЛАНЫ

       - Эвохе! Да, ты, никак спишь! – Услышал Хилель голос старинного друга, с трудом возвращающий его к действительности. – А я-то тут распинаюсь, распустил павлиний хвост своего красноречия! Оказывается, он и не думал меня слушать! Вот, здорово!
       - Прости, Макей, я не спал, просто задумался очень глубоко. Напомнил мне твой рассказ кое о чем не слишком веселом…, ну, да это дела давно минувших дней, не будем ворошить потухшие уголья, жаром их все равно уже не согреешься.
       Хилель попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. Друг посмотрел на него с сочувствием и достал из посудного шкафа небольшой глиняный лакиф, оплетенный частой сеткой из ивовых прутьев.
       - Давай, выпьем по стаканчику доброго вина, двоюродный брат с оказией прислал из Фессалии. Чудесное, доложу тебе, вино, прямо – Ойнас самого бога Диониса! Я хотя и не язычник, а более иудей по вере, но дар этого бога чту превыше всех других даров земли.
       - Мне Лаван сказывал, что ты наследство получил? – Без особого любопытства, а скорее из вежливости, чтобы друг видел, что дела его ему не безразличны, спросил Хилель, незаметно, но решительно отодвигая от себя вино.
       - Да, - отмахнулся Макей, отдавая должное любимому напитку, - хлопоты одни…, я тут, именье там, жену туда отправил, нанял ей управляющего, но надежды на него мало, больно уже рожа у него плутовская! Чистый Сатир! Да, и пережить кое-что довелось в связи с получением…, условие одно было…, пришлось исполнить…
       - Что же за условие такое обременительное поставил тебе покойник?
       - Видишь ли…, пообещай молчать, а то не миновать мне побиения камнями…, пришлось принять участие в Элевсинских мистериях. Дядюшка-то мой, мистом оказался…, чуть не помер я там, в катакомбах этих! Однако же – выдержал, прошел и малый, и большой круг посвящения. Теперь я - мист, то есть, «закрытый покрывалом». Да, серьезная инициация. – Макей вздохнул и, помолчав немного, добавил, - рассказать тебе всего не могу, поклялся блюсти обет молчания, но дам почитать кое-что…, записал я в стихах малую мистерию. Ты ведь греческий еще не забыл?
       - Думаю, вспомню, хотя давно уже на этом языке ничего не читал, но мне, скорее с творчеством твоим желательно познакомиться, чем с самим обрядом, надеюсь, стихи написаны в лучших эллинских традициях, помнится, в молодости тебе хорошо удавалось подражать Анакреонту и Пиндару. А мистерии твои – так, детство одно…, есть вещи, куда более серьезные, которым следует посвятить всю свою жизнь без остатка. Постижение Творца, например, Его Замысла. Жениться мне необходимо, - вдруг резко перевел разговор на другую тему Хилель. – Может, есть кто у тебя на примете?
       - А женись на моей молочной сестре! Вдовеет она уже второй год. Породнимся. Зою ведь моя мать только вскормила, а по рождению она не гречанка, в иудейских традициях воспитана, блюдет субботу, и вообще праздники…, будет тебе доброй женой. Крепкая еще женщина, постараешься, так, и сына родит! Не гоже ведь жить без потомства. Прости, что напомнил, - спохватился Макей, увидев, как у друга болезненно искривились губы.
       - Что ж, неплохая мысль, - ответил Хилель раздумчиво. – Лаван, конечно, будет возражать, но я не прочь. Поговори с сестрой.
       - Разве ты познакомиться с ней не хочешь прежде? – Изумился Макей, - не понравится вдруг…, Зоя ведь далеко не красавица…
       - Неужели я для того женюсь, чтобы любоваться ею? – Прервал его друг. – Положено мне…, ибо, как сказано в Книге Бытия: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть». В самое ближайшее время и наметим бракосочетание. Пойду, сообщу Лавану, что сегодня же вечером мы объявляем тенаим. Ждем вас с сестрой к вечерней трапезе.
       Взяв из рук Макея небольшой свиток папируса с образчиком его творчества, он решительно шагнул за порог.
       - А вина? Вина-то ты так и не отведал! Я уже и по фиалам разлил. – Прокричал ему вслед Макей. – Пропадет ведь, божественный Ойнас…, придется все одному употребить, с этими иудеями вечно так, если кто чужой на вино посмотрел, ни почем пить не станут…

       Хилель нашел младшего брата на причале, где тот деятельно руководил разгрузкой и взвешиванием рыбы. Утренний улов, видимо, был удовлетворительным, и потому Лаван пребывал в отличном расположении духа.
       - Смотри, какая рыба превосходная! – Закричал он, едва завидев Хилеля, забыв, видимо, утреннюю стычку, - сердце радуется, хорошей прибыли можно ожидать от продажи.
       - Мне с тобой поговорить надо, - отдав должное осмотру еще трепещущего товара, сказал старший брат. – Что дом мой, цел еще?
       - Конечно, следил за ним, сколько время позволяло, проветривал, хотя, сам знаешь, в наших местах плесень быстро заводится. Я, признаться, последние года два туда почти не заглядывал…, - добавил он смущенно, - ну да, если руки приложить, отмыть мигом можно. Хочешь там поселиться? Я думал, погостишь и назад вернешься…. Остаться, значит, решил…, дело хорошее, жену тебе ребе подыщет, он тут всех невест наперечет знает.
       - Я нашел уже. – Спокойно ответил Хилель. - Сегодня вечером объявим помолвку, а завтра и переедем, пусть жена дом в порядок приводит, думаю, к свадьбе управится.
       - И кто же она? – С подозрением спросил Лаван, заранее не одобряя его кандидатуру.
       - Зоя, сестра Макея.
       - Окрутил, значит, тебя старый дружок! Быстро это у него получилось. Одно слово – грек! Поторопился, брат. Ладно, раз, ты так решил…, некогда мне, работа стоит.
       Лаван отвернулся, давая всем своим видом понять, что оскорблен и недоволен, как поспешной самостоятельностью брата, так и его странным выбором. Тот же - ничего не сказал в ответ и отправился осматривать свою законную собственность.
       
       Едва перешагнув порог, Хилель сразу же окунулся в глубокий омут дорогих его сердцу воспоминаний. Все здесь стояло на прежних местах: и стол, и супружеское ложе, и плетеная детская колыбелька, в которой до трех лет спал маленький Иона. Он как будто даже услышал детский лепет, доносящийся из зыбки, и нежное пение жены, баюкавшей сына.
       «Странно, как здесь чисто! Ни пыли, ни следов плесени на стенах, воздух свежий, без признаков затхлости. Пол, словно только что вымыт. – Удивился Хилель, вынырнув из бездонных глубин памяти на поверхность окружающей реальности. – Молодец, Лаван, хорошо пекся о моем жилище, хотя и не мог точно знать, что я пожелаю сюда вернуться. Постой…, он же сказал, что последние два года в дом не заглядывал даже. Ничего не понимаю…, кто же следил за порядком? Тут чувствуется хозяйская рука! Зола в очаге свежая, а посуда начищена до блеска, будто новая..., кажется, что тут кто-то жил. Однако недобрый человек такой чистоты и уюта после себя никогда не оставит, все раскидает, разломает, да вверх дном перевернет…».
       Сердце его вдруг учащенно забилось от странного предчувствия, но он запретил себе тешиться напрасными надеждами и поспешно направился в дом брата. Там Хилель застал только Мириам, хлопотавшую у горящего очага, и решил осторожно расспросить девушку, но так, чтобы не вызвать у нее подозрений.
       

       ПЛЕМЯННИЦА

       Мириам, видимо, уже была оповещена о семейных новостях. На плите запаривался кускус, а воздух в кухне был наполнен ароматами пряностей, какие местные женщины обычно используют для приготовления хуммуса.
       «Так, - перечисляла девушка вслух, стоя спиной к двери и не замечая вошедшего. - Лук, чеснок, оливковое масло, тмин, соль, черный перец. Кажется, ничего не забыла. Ах, да, кунжут не замочила, а ему надо целый день стоять, чтобы отруби утонули, а зернышки вспыли! Что же мне делать? Посмотрю, может, остался истолченный уже…, мама обычно делает про запас. Да, знать бы заранее, уж я бы постаралась ради дяди Хилеля! Надо еще прикупить гороха, у нас вышел, кажется, и мяса козленка, я ведь даже не знаю, сколько человек придет на торжество. Главное, чтобы всем хватило угощения и сладостей!».
       - Шалом, племянница! – Ласково сказал Хилель, - благодарю тебя за заботу.
       - Напугал ты меня, дядюшка, - рассмеялась Мириам, - так тихо вошел…, словно на кошачьих лапах. Может, пойдем вместе за покупками? Ты мне подскажешь, что еще нужно…
       - С удовольствием, - согласился с готовностью Хилель. – К тому же, мне хочется сегодня же в свой дом перебраться, а я уж и не помню, что там есть, истлело, наверное, все за столько лет! Не заглянуть ли нам туда по дороге? Поглядим, что там сделать надо, - и, произнося эти слова, он внимательно посмотрел в глаза Мириам.
       - Я там вымыла все, - ответила девушка, ни мало не смутившись, лишая Хилеля безрассудных надежд, - хоть сейчас приходи и живи!
       - Вот, спасибо, уважила старика…
       Хилель отправился с ней за снедью, успокоив отчасти свои подозрения, однако, спустя некоторое время, они разгорелись с новой силой.
       «Вымыть-то, ты вымыла, а почему зола в очаге свежая? – Размышлял он, переходя за Мириам от одного торговца к другому. – Не разжигала же она очаг…, или воду грела для уборки…, нет, золы в нем слишком много, столько и за месяц не соберется…, да, загадка! Только ведь она мне все равно не даст на нее ответ, если сразу не призналась, так и будет стоять на своем. Ладно, поживем – увидим!».

       На обратном пути Мириам стала с большим интересом расспрашивать дядю о его жизни вдали от родимых мест, и Хилель вдруг понял, что вся его долгая и трудная стезя укладывается в несколько ничего незначащих слов. Это так поразило старца, что он умолк и сделался печальным.
       «Действительно, чем же я жил все эти годы? – Размышлял он. – Постигал Замысел Всевышнего…, но многого ли достиг на этом пути? Преуспел ли? Что же я на самом деле понял?».
       Он очнулся от своих тягостных раздумий, только оказавшись у дверей собственного дома. Хилель поднял на племянницу тяжелый, отрешенный взгляд, вздохнул и вошел следом за ней.

       - Знаешь, дядя, я должна тебе признаться, - сказала Мириам, опуская глаза, - что давала на некоторое время приют в твоем доме… одному хорошему человеку. О, ты только не подумай ничего дурного! – Добавила она, поспешно и просительно уцепившись за его руку. – Давай присядем…, мне надо рассказать тебе одну историю, чтобы ты все понял и не гневался на меня.
       Некоторое время назад, в наши места пришел… Учитель. Он говорит простые вещи, и мы верим ему всем сердцем!
       - Что же он говорит? – Заинтересованно спросил Хилель. – Ему… открылись… Тайные Имена Творца?
       - Не понимаю, о чем ты, но могу передать слово в слово то, что он сказал нам, прежде всего: «Истинно говорю вам, никто не может быть счастливым, кроме как, выполняя Закон, но не ищите его в писаниях, ибо они – суть творения человеческие и потому мертвы, а Закон есть сама жизнь. Вы не понимаете языка жизни, так как пребываете в смерти. Тьма закрывает от вас истинную реальность Всевышнего».
       - Так, это ему ты дала ему приют в моем доме?
       - Нет, нет! – Поспешно возразила девушка. – Он не нуждается в крове, так как проводит почти все ночи с учениками под открытым небом, у костра, на берегу озера. Иногда, правда, он удаляется куда-то на короткое время, но мы никогда не спрашиваем, где он был и что делал в свое отсутствие. Сначала учеников у него было немного, небольшая горсточка бедных рыбаков да несколько женщин неблаговидного поведения, но потом к нам стали приходить другие люди, и с каждым днем их становилось все больше и больше.
       Однажды сыновья Заведея, которого ты, должно быть, помнишь, Иаков и Иоанн нашли поздним вечером на берегу Кинерета умирающего человека. С ним случился приступ какой-то странной болезни, нечто вроде сильной лихорадки. Казалось, словно он был, одержим семью бесами, и так судорожно бился в конвульсиях, что браться, крепко державшие его за руки, дрожали вместе с ним, словно ветви одного дерева. Глаза его закатились, на побледневших губах выступила пена, а из горла вырывались тихие звуки, напоминавшие предсмертные хрипы. Учитель коснулся его чела, сотворил над ним молитву, и человек этот сразу успокоился, только его ужасно знобило. Надо было как можно скорее уложить его в теплую постель, дав горячего вина. Тогда я и вспомнила про твой пустующий домик. Мы привели беднягу сюда, и он провел тут около месяца, пока окончательно не окреп.
       - Где же он теперь, этот человек? – Взволнованно вскричал Хилель, вскакивая со стула, - куда он ушел? Я должен немедленно его увидеть!
       - Прости, дядя, я не думала, что тебе это будет так неприятно, и потом…, мне казалось, что ты уже не вернешься в наши края…
       - Ты меня не поняла, девушка! Так, он ушел насовсем? Куда? Скажи, по крайней мере, сколько ему было лет?
       - Сначала этот одержимый показался мне очень старым, но когда приступ миновал, и он начал понемногу выздоравливать, я бы сказала, что ему не более сорока…, Учитель выделял его среди всех нас, ценя за светлый ум и ясность суждений. Они часто подолгу беседовали вдвоем, когда все остальные ученики уже мирно спали.
       - Тебе известно, хотя бы его имя?
       - Нет, - отрицательно покачала головой Мириам, ей было жаль огорчать дядю, хотя она и не понимала истинной причины его волнения. - Все называли его Ессеем, но, если хочешь, я спрошу Фому, своего двоюродного брата, обычно он бывает осведомлен больше других…. Только не сейчас, ученики теперь ушли отсюда куда-то вместе с раввуни, возможно, в Иерусалим, так как они никогда подолгу не задерживаются на одном месте. Однако я не сомневаюсь, что Учитель обязательно вернется, и этот… человек тоже, уж слишком тесной стала их дружба. Одно время мне даже начало казаться, что они давно знают друг друга.
       - Что же ты не отправилась вместе с ними? – Ласково спросил племянницу Хилель.
       - Отец не позволил, - грустно ответила она, смаргивая невольные слезы. – Он сердит на меня за то…, что я слушаю речи Учителя, а не советы ребе, замуж мечтает выдать…, за Иоанна, сына Заведеева, но я знаю, что справедливость сойдет с небес, и в ту пору мне надлежит быть с Учителем.
       - Да, Лаван не потерпит вероотступничества в собственном доме, - сказал Хилель тихо и с грустью взглянул на Мириам.


       НОЧЬ ТЯГОСТНЫХ РАЗДУМИЙ

       Помолвка прошла тихо. Даже Лаван сменил, казалось, гнев на милость и не произнес ни одной колкости в адрес брата и его будущей жены. Правда, с Макеем он старался не разговаривать, а если приходилось ему все же отвечать на вопросы грека, то он всем своим видом и снисходительным тоном давал понять, что не намерен поддерживать с ним тех отношений, какие предусматривались будущим родством. Макей не роптал, а только усмехался иногда тихонько себе в бороду.
       Когда все разошлись, отдав должное стряпне Мириам и гостеприимству хозяев дома, Хилель заявил, что пойдет спать к себе. Лаван бросил на него осуждающий взгляд, но не стал открыто перечить желанию старшего брата, сказав только:
       «Сыро там…, надо бы приготовить сначала, чего торопиться-то…».

       Старый топчан, как и прежде, жалобно всхлипнул под тяжестью его тела, и этот давно забытый звук увел мысли Хилеля далеко от событий нынешнего вечера. Он в первый раз за свою долгую тяжелую жизнь предался мечтам. Будучи мудрецом, он знал цену своим желаниям, из которых со временем осталось только одно: страстное желание к Творцу. Может быть, в далекой юности у него и были мечты, однако сейчас он уже не мог их припомнить, но к мечтательности Хилель не был склонен никогда.
       Теперь, услышав рассказ Мириам о странном человеке, одержимом падучей, он, сколько ни старался, никак не мог отказаться от мысли, что это и есть его давно утраченный сын.
       «Иначе и быть не может! – Рассуждал в слух Хилель, - несомненно, это мой Иона! Наверное, он тоже всю жизнь искал своих родителей, и теперь старается держаться поближе к месту своего рождения. Может быть, он думает, что мы бросили его? Зачем я тогда покинул эти края! Надо было вернуться, послушаться ту лекарку и ждать. Давно бы уже Господь помог нам соединиться…, просто тогда я был уверен, что она заметила мою слежку и знает, где меня искать в случае необходимости. Интересно, каким он стал, мой Иона? Если бы бедная Рода была жива, она узнала бы его в любом возрасте. А я? Разве не заговорит моя кровь при встрече с ним? Разве сердце мне не подскажет? Похож ли он на меня? Должно быть…. Мириам обещала сообщить, когда вернется ее Учитель со своей паствой. Примкну к ним, если Иона не пожелает поселиться в родительском доме. Теперь уж мы ни за что не расстанемся! Кто же закроет мне глаза в мой смертный час, если не единокровный сын!».

       Все эти радужные и вместе с тем грустные мечты совершенно лишили Хилеля сна, и когда он перед рассветом решил уже, было, подняться, чтобы отправиться в привычный час на озеро, его сморило сновидение, больше напоминающее бред.
       …Он в одиночестве поднимался на гору Синай по едва различимой, извилистой козьей тропе. Осыпь мелкого щебня предательски разъезжалась под ногой, один неверный шаг – и сорвешься в пропасть на острые камни. Солнце, вот-вот готовое скрыться за горизонтом, еще со всей силой слепит иногда глаза в просветах между пиками скал. Когда он думал, что уже достиг вершины, за очередным поворотом тропы, вырастала новая, еще более высокая.
       Наконец, он поднялся на небольшую, относительно ровную площадку. В вышине, прямо над его головой рост куст, та самая неопалимая купина, рядом с которой находился тогда Моисей, но он шел к нему за своим откровением, - чтобы узнать у Всевышнего, где искать сына. Ему казалось, что достаточно сделать последнее усилие, и он окажется на самом верху, тонкие зеленые плети свисали так низко, что до них почти можно было дотянуться рукой. Оглядевшись по сторонам, в поисках тропы, он вдруг понял, что она обрывается на этом месте. Тогда он решил подтянуться по скале на руках и стал искать для этой цели подходящий валун, но вдруг увидел большой каменный саркофаг, богато расписанный яркими красочными сакральными рисунками и египетскими иероглифами, которого здесь не было еще минуту назад.
       «Паро! Проклятый Паро, - воскликнул он в ужасе, - как ты тут очутился, тебе здесь не место! Сейчас я сброшу тебя вниз, в пропасть!». Навалившись всем телом, он из последних сил стал сдвигать тяжелую крышку, намереваясь извлечь оттуда ненавистного Фараона. Однако его старания не увенчались успехом.
       Неожиданно, прямо из недр куста, подобно молнии, прянул слепящий луч. Коснувшись саркофага, он обежал его вокруг, обвивая невысокой голубоватой полосой пламени, крышка сама собой сдвинулась, а изнутри поднялась почерневшая, словно обугленная голова мумии. «Глупец! – Услышал он глухой, скрипучий голос, - твоего желания всегда только и хватало, что на побег! Никогда не достигнешь ты пределов своего Бога, не будешь гулять по его чертогам. Ты – мой раб, и станешь бороться за освобождение еще две тысячи лет. Сильны мои оковы, сладок сон души в моих владениях!».
       Превозмогая отвращение, он схватил Фараона за костлявые туго спеленатые плечи и начал трясти, что было силы, крича: «А Иона, мой сын? Его ты тоже держишь у себя в плену?». Вдруг голова отделилась от туловища, покатилась вниз по камням, со стуком перескакивая с валуна на валун, и уже откуда-то издалека, от самого подножья горы, он услышал прерывистый голос, прокричавшей ему: «Я не знаю… никакого Ионы!»…
 
       Хилель с трудом разлепил глаза, залитые слезами. За окном сияло яркое солнце. С улицы доносились крики людей, лай собак, блеяние коз, чья-то отчаянная ругань. Ни разу за много лет не просыпался он в столь поздний час. На сердце было сумеречно и мутно. Старец плеснул в лицо холодной водой, отер его гиматием, стряхнув привычным жестом с густой бороды дрожащие прозрачные капли, и вышел из дома, оставив дверь настежь открытой. Он шел широкими шагами к озеру, не разбирая дороги, подальше от селения, даже не вспомнив, что сегодня днем в его дом должна была переехать Зоя.
       Дойдя до берега, Хилель остановился, в его голове зазвучали слова: «Если же не вымоет одежд своих и не омоет тела своего, то понесет на себе беззаконие свое», которые напомнили ему о предстоящих переменах в жизни. Он выбрал одиноко причаленную в стороне от других лодку и, пройдя к ней по воде, забрался внутрь утлого старого, явно давно бесхозного суденышка. «И омоет тело свое водою на святом месте, и наденет одежды свои, и выйдет…». Раздевшись, Хилель погрузился с головой во влажную, упругую прохладу Кинерета.
       «Где-то в центре озера существует святой колодец, - вдруг подумалось ему, - еще во времена моего детства об этом потихоньку шептались старики. Да только, честно ли это – получить великое Знание такой ценой. Небеса надо заслужить, подъема удостаиваются, достигают молитвой и долготерпеливым постижением…, МАН – есть истинное, глубокое желание приблизится к Творцу, уподобиться Ему».

       
       ТАИНСТВЕННАЯ НАХОДКА

       Ритуальное омовение несколько успокоило Хилеля. Он вернулся к лодке и, стоя по пояс в воде, перепоясал чресла гиматием. Неожиданно его внимание привлек кожаный кошель, лежащий под скамьей на корме, в лужице просочившейся сквозь щели в рассохшихся боках суденышка воды. Не в силах превозмочь любопытство, Хилель выудил из импровизированного тайника свою находку, один угол которой уже изрядно подмок. Кошель был довольно больших размеров, четыре ладони в ширину и две в высоту. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, старец не без колебаний заглянул внутрь. Каково же было его удивление, когда он увидел там три свитка, каждый из которых, был плотно обернут несколькими слоями пергамента. Сначала он, было, подумал, что сами свитки изготовлены из телячьей кожи, но, сняв с одного из них упаковку, Хилель так и обомлел: перед ним оказался тонко раскатанный лист меди, искусно скрученный в тугую трубку. Очевидно, на металле с внутренней стороны были процарапаны буквы, но в силу того, что мастер нажимал иглой неравномерно, некоторые из них отпечатались и с внешней стороны.
       Наскоро отерев тело, старец оделся в чистый цицит и, завернув кошель во влажный гиматий, быстрыми шагами направился к дому. Едва он запер за собой дверь на засов, предвкушая более близкое знакомство со своей уникальной находкой, - ибо в том, что она именно таковой является, он ни минуты не сомневался, - как снаружи раздались голоса Макея и его сестры, а затем, последовал решительный стук.
       «Да, не к стати я затеял свою женитьбу, - с досадой подумал Хилель. – Знал бы, так, отсрочил ее на некоторое время. Ну да, делать нечего, надо встречать родственников». Быстро затолкав кошель под топчан, он впустил в дом невесту и ее брата.
       - Что это ты запираться надумал? – Спросил подозрительный грек. – Богатство прячешь? Не ждал нас разве…
       - Какое там богатство! – Попробовал рассмеяться Хилель. – Переодеться хотел после омовения, не успел, вот…
       Влажная борода и мокрые волосы «молодожена» несколько успокоили подозрительность шурина. Он опустил с плеч на пол большой мешок и важно произнес:
       - Тут часть приданого, постепенно остальное перенесем, не думай, что голодранку за себя берешь, у Зои добра достаточно.
       Невеста, ни мало не смущаясь, тотчас принялась за привычные домашние хлопоты, вынимая из принесенной с собой ивовой корзины приготовленную дома еду. Мужчины сели за стол, в ожидании обеда, ведя неторопливый разговор о разных хозяйственных мелочах. Однако мысли хозяина дома были всецело сосредоточены на одному ему известном предмете, исследованию которого он мечтал предаться со всей страстью.
       «Поскорее бы он ушел, - только и думал Хилель, слушая в пол-уха разглагольствования старого друга, - уж Зою я как-нибудь проведу. Скажу, что эти свитки у меня давно, и я занят был их изучением еще, живя на прежнем месте».
       Однако Макей и не думал никуда спешить, желая, видимо, окончательно убедиться, что сестра освоилась в чужом доме, хотя необходимости в этом не было никакой. На самом деле, как понял потом Хилель, ему просто хотелось поговорить с кем-то о своих творческих достижениях и получить заслуженную порцию одобрения. Выждав, когда друг немного расслабился и отяжелел от непривычно сытного обеда, хитроумный грек, как бы невзначай спросил:
       - Ну что? Как тебе показалось, - не осрамился я в качестве потомка великого Гомера?
       - Это ты о чем? – Наивно спросил Хилель и, правда, утратив бдительность.
       - Поэму-то мою, разве не прочитал еще? Вчера которую взял у меня…
       - Когда же, - смутился друг, - до того ли мне было…, но сегодня обязательно доберусь, даю тебе слово!
       - Ладно, я понимаю, - примирительным тоном сказал Макей. – Я тебе ее сейчас сам прочту.
       Хилель, никак не ожидавший такого коварства, принял позу покорности, склонил голову и смирился со своей участью. Новоиспеченный шурин прополоскал горло принесенным с собой вином, откашлялся и начал с надлежащим пафосом.

       ЭЛЕВСИИ
       Малая мистерия.
       Первый круг посвящений.

       Животворная влага для жаждущих уст - Элевсин!
       Приникает душа к сердцевине священных мистерий -
       Тополиная роща в разливе Рарийских долин
       Утонула, как миф в отголосках старинных поверий.

       В шёлке воздуха плавает моря томительный вкус.
       Да не тут ли она - неизбывная Родина Хлеба?
       Над остатками храма всё так же витает искус:
       "Эвохэ!" прокричать в неподкупное гордое небо,

       От небесной Деметры принять, пусть на выбор, дары -
       Жертву щедрую спелых плодов иль надежду на вечность?
       Простоять у ограды всю ночь до заветной поры,
       Ощутить, как сливаются миги в одно - Бесконечность.

       Золотая, древнейшая, юная Греция спит.
       Всем простила она разграбленье, забвенье, обиды,
       Но всё так же в том сне посвящения ждёт неофит,
       И дарийский напев исполняют ему Эвмолпиды.

       Это я у ограды, и жду приглашения в храм,
       Это душу м о ю по извивам Великой Дороги,
       Это тело м о ё, словно жертву всесильным богам,
       Поведут через все испытанья мои мистагоги.

       Испытанье на прочность! Мой звёздный и огненный час!
       Ты настал: за постом - омовение в водах Илисса...
       Через толщу веков, точно в первый случается раз:
       В белых пеплумах жрицы, венки на кудрях из нарцисса.

       С ними жрец с кадуцеем, да это не сам ли Гермес
       Изгоняет случайных людей из владений богини?
       Нисхожденье души в мрачный Тартар с родимых небес,
       Ужас смерти, тоска - в грозном хоре подземных Эриний.

       На священную рощу лиловый наброшен закат,
       В полумраке шуршит по камням шепоток водопада,
       Голубая Луна опускает рассеянный взгляд -
       Цепенеет душа Персефоны от этого взгляда.

       Очи сумраком застит - зачем ты ушёл, Дионис?
       Липкий страх вдоль спины - почему не остался со мною!
       Колесница Аида стремительно катится вниз.
       Нарекает Аид Персефону своею женою.

       "Это ваша мистерия,- голос раздался с небес,-
       Между прошлым и будущим сон. Настоящее скрыто.
       Научитесь предвидеть и помнить, вас учит Гермес,
       Вы всего лишь зерно, ваши души - небесное жито".

       Погребальные факелы вносят и молча идут
       По суровой аллее меж чёрных стволов кипариса...
       Вспыхнул внутренний свет, и очистилось зренье от пут -
       Прорастает зерно, гроздь приносит лоза Диониса.

       Сжатый колос смолотят, провеют, сметут шелуху,
       И руками Деметры в небесные ссыплют амбары.
       Точно так очищаются души на самом верху,
       А из них составляются там неразрывные пары.

       Почему на земле исказился божественный дух?
       Это хаос посеял плевела своих эманаций?
       И приносятся жертвы войною, пожаром разрух,
       Озвереньем, слезами, раздором племён или наций.

       В этих оргиях - тень одичавших от крови менад,
       Что разгулом страстей прожигали пространство до неба.
       Млечный пурпур застыл - то волшебный заглох Виноград,
       Каменеет земля - не приносит небесного Хлеба.

       О расточек души! Пробиваясь, припомни одно:
       Тайный смысл ритуала, слова посвятительной клятвы.
       Только внутренним зреньем в земле обладает зерно -
       Пронеси его свет от посева до будущей жатвы.

       Макей закончил читать и, упиваясь собственной гениальностью, выжидательно посмотрел в сторону друга, жаждя восторженной похвалы. Каково же было его возмущение, когда он увидел, что Хилель мирно спит, положив голову на стол.
       - Хорошо же, припомню я тебе…, - пробормотал грек, оскорбленный до глубины души, затем, поднялся и быстро покинул дом, где с ним обошлись так непочтительно, даже не попрощавшись с сестрой.
       С того самого дня затаил он на ни в чем неповинного шурина злобу и поклялся отомстить ему при первом же удобном случае.


       МЕДНЫЕ СВИТКИ

       Когда гостеприимный хозяин, убаюканный изысканным эллинским слогом, очнулся от своего кратковременного забытья, то очень удивился, не застав в доме гостя. Он почувствовал себя виноватым, и обескуражено спросил невесту, куда же подевался Макей, в ответ на что, Зоя подробно рассказала ему, как обстояло дело. Хилель расстроился окончательно и пообещал непременно извиниться перед родственником в самое ближайшее время. Он бы пошел к нему тем же вечером, но, будучи не в силах далее терпеть неизвестность, решил отложить визит вежливости, а вместо этого внимательно изучить свою таинственную находку. Зоя оказалась женщиной понятливой и не стала мешать мужу, заниматься привычными делами. Она отправилась разбираться со своим новым хозяйством, а Хилель достал из-под топчана припрятанный кошель.

       Информация, содержащаяся в первом свитке, разочаровала старца. В нем шла речь о бесчисленных сокровищах, неизвестно кем и где зарытых еще во времена Эхнатона, - то ли в Кумране близ Мертвого моря, то ли на берегу Нила в Амарне, в стране ложных богов с религией шарлатанов. Однако ему не было никакого дела до этих баснословных гор из золотых и серебряных слитков, ибо Хилель отродясь не был сребролюбив.
       Текст, аккуратно выбитый трудолюбивой рукой какого-то безымянного чеканщика на современном иврите, почти не содержал ошибок, и это послужило для Хилеля еще одной приятной неожиданностью. Хотя буквы, нанесенные на металл, выглядят несколько иначе, чем на коже или папирусе, но они были достаточно крупные и слова легко читались.
       Второй свиток изобиловал названиями населенных пунктов, расположенных в разных частях Западной Палестины, особенно, окрестностей Иерусалима. Из него явствовало, что там тоже спрятаны несметные богатства, возможно некогда принадлежавшие еще Храму Соломона, который был сожжен завоевателями. Несмотря на то, что заканчивался он сто четвертым псалмом Давида, никакого интереса для Хилеля не представлял, как и первый.
       «Если и третий того же содержания, сегодня же отнесу их на прежнее место, ведь для меня они совершенно не имеют цены…, - огорченно вздохнул Хилель. – Пусть пользуется ими тот, кто спрятал кошель в лодке. Я надеялся найти здесь какой-нибудь неизвестный ранее текст одного из Пророков, может быть, даже самого Авраама или Моисея!».
       Без всякой надежды развернул старец последний, самый толстый свиток, длина которого составляла шесть локтей, а ширина, ровно один зерет и один тофах. Тонкий лист металла в некоторых местах был уже немного тронут прозеленью, которая быстро образуется в здешних местах на медной посуде, и оттого некоторые буквы приходилась угадывать и заново процарапывать иглой, соскребая патину. Это свидетельствовало о более древнем возрасте свитка, по сравнению с остальными, да и манера письма слегка отличалась от двух предыдущих, но едва он взглянул на текст, руки его задрожали, а лоб покрыла испарина.
       «О, Всевышний! Да, это же ни что иное, как «Вознесение Моисея», а ведь его считали безвозвратно утерянным!».
       На такую удачу Хилель не смел даже рассчитывать. Догорела уже четвертая свеча, он зажег следующую, не в силах оторваться от свитка, где в две тысячи пятисотом году, готовящийся к кончине Моисей, раскрывает будущее своему приемнику Иисусу Навину.
       «Обещай, что все сотворишь, что поручено тебе, сотворишь со старанием, в точности и без ропота, ибо так говорит Господь мира.
       Создал Он мир ради народа Своего и не сделал начала творения ясно видимым от начала мира, дабы обличились тем народы и низкими речами своими обличили себя. Так Он измыслил и изобрел меня, от начала мира готового стать судьею завета Его. И ныне открою тебе, что совершилось время лет жизни моей, и отхожу я в успение отцов моих. Передо всеми народами мира прими писание сие, дабы не забывал ты хранить книги, кои передам тебе, ты же их расположишь в порядке и запечатаешь и положишь в сосудах глиняных в месте, созданном от начала мира, дабы призывалось имя Его вплоть до дня покаяния с почитанием, коим почтил их Господь на исходе дней…».
       Бегло просмотрев начало первого из двенадцати столбцов, старец решил отложить чтение до утра, так как глаза его уже начали слезиться от длительного напряжения. Он свернул драгоценную рукопись, придав ей прежний вид, и тщательно упаковал в материю, прикидывая, куда бы ее спрятать понадежнее.
       Теперь перед ним встала проблема нравственного порядка: как распорядиться своей находкой? В душе он понимал, что настоящий владелец, или тот, кто спрятал ее в утлой лодчонке, непременно кинется на поиски утраченных свитков. Вполне возможно, что кто-нибудь из односельчан видел его сегодня, купающимся в озере именно в том самом месте. За некоторое вознаграждение можно купить любые сведения, все зависит лишь от предложенной суммы. Стоит ли подвергать риску свое доброе имя и, может быть, даже саму жизнь ради обладания информацией, которая его абсолютно не интересует? За исключением третьего свитка, разумеется…
       «Сделаю с него точный список на пергамент, у меня, должно быть, остались его запасы в этом доме от прежних времен, - твердо сказал себе Хилель, - и положу на место вместе с двумя другими».
       Приняв это решение, он успокоился и отправился спать.
       
       Три последующих дня Хилель трудился над перепиской текста, содержащегося в третьем свитке. Зоя безропотно приносила ему еду, не задавая лишних вопросов, потом забирала грязную посуду и шла по своим делам.
       Наконец, работа была окончена, и старец, довольный ее результатами, еще раз сверил копию с оригиналом.
       
       На Магдалу-Нумайю опустился вечер. Смолкли дневные звуки, уступив место сумеречным шорохам.
       - Пойду, прогуляюсь немного, - крикнул Хилель жене, как всегда хлопотавшей на кухне.
       - Возвращайся к ужину, - отозвалась Зоя, - а то все остынет…
       Он вышел из дома и полной грудью вдохнул свежий воздух. Под своим широким плащом, какие носят обычно вечером в здешних местах, старец прятал кошель со свитками, намереваясь исполнить данное себе самому обещание, положить его на прежнее место.
       Солнце готовилось вот-вот скрыться за горами, серебристая в дневное время зелень оливковых рощ, раскинувшихся на склонах окрестных холмов, сделалась густо синей. Глубокие воды Кинерета, подернувшиеся легкой рябью от налетевшего внезапно с вершины Ермон освежающего ветерка, казалось, подсвечены изнутри фиолетовым сиянием. Птицы умолкли, и одни лишь цикады без устали звенели в сухой траве. Хилель окинул обширную прибрежную долину восторженным взглядом, и на секунду у него перехватило дыхание от восхищения перед этим неизбывным, вечным величием Творца-Природы. Местность, изрезанная многочисленными каналами и протоками, показалась ему единым, райским садом. Дома и дворы селения утопали в ореховых зарослях и виноградниках, среди которых с царственным величием высились пальмы. На межах рос инжир, а тамариск и кипарисы, словно присвоили себе право, добровольно охранять старый погост.
       Старец постоял немного и неторопливо побрел к озеру, издали отыскивая глазами нужную ему лодку. Однако его намерению не суждено было осуществиться, по крайней мере, сегодня. Он увидел, что в том самом утлом суденышке расположился его старый знакомец - молодой проповедник, а весь, прилегающий к этому месту берег, занят его многочисленной паствой.
       Не в силах превозмочь вдруг охватившее его любопытство, Хилель подошел поближе и пристроился с самого края разношерстной толпы, пытаясь украдкой разглядеть тех, кто внимал Учителю. Тот возвышался в лодке, опершись на пастуший посох, а люди на берегу сидели на корточках, стояли на коленях, чтобы не заслонять его тем, кто находился поодаль. Как показалось Хилелю, лица большинства из них были довольно грубо вылеплены матерью-природой и не несли на себе печати избранности, кое-кого из присутствующих можно было даже без колебаний причислить к деклассированным элементам общества. Были среди слушателей батраки, поденщики, мытари, нищие и бродяги без всякого ремесла, род занятий каждого почти безошибочно угадывался по их внешнему виду и повадкам, как и древнейшая профессия большинства женщин отчетливо читалась по рано состарившимися, поблекшим лицами и побелевшим, сморщенным губами. Однако чем бы ни занимался каждый из них в отдельности, их все же можно было назвать в некотором роде обществом сплоченным и совершенным, насколько это вообще было мыслимо, и только очень опытный глаз мог усмотреть печать, налагаемую родом занятий и происхождением.
       Наука, которую излагал Учитель, показалась Хилелю довольно стройной, но более всего поразило его совпадение некоторых основополагающих моментов его учения с Моисеевым законом. По крайней мере, Хилель не заметил в нем никакого расхождения с тем, что говорили Пророки.
       «Неужели он хочет сделать Закон Творца достоянием каждого? Открыть древнюю науку возвышения всем желающим? – С некоторым страхом подумал он. – Но ведь это – путь единиц! Разве можно подняться к Творцу всем скопом и бродить толпой по Его чертогам, словно по земле? Как такое возможно! Я мог бы еще допустить, что сам он весьма преуспел в толковании Торы и Пророков, и добился самых высоких степеней постижения Всевышнего, не отрицаю так же, что кто-то из окружающих его учеников способен пойти за ним тем же путем, но чтобы вся паства! В это я поверить не могу!».
       Учитель говорил долго. Никто, разумеется, не удосужился записывать его слова, да, и вообще, было очень сомнительно, знали ли в его окружении грамоту.
       Наконец, раввуни, как они его называли по-арамейски, закончил очередную притчу и, воздев руки к небесам, прочитал кадиш, уча паству, как следует молиться.
       Услышав, что он обращается к грозному ЯХВЕ «Ава», словно к родному отцу, по толпе прокатилось волнение, запричитали кликуши, заголосили плакальщицы. Исступление охватило людей, даже Хилель почувствовал нечто. То здесь, то там раздавались мольбы о чуде. Учитель будто не слышал никого. Он покинул лодку и в сопровождении ближайших учеников направился к селению. Они шли прямо в ту сторону, где стоял Хилель.
       Вдруг старец разглядел в толпе людей, расположившихся наиболее близко от Учителя, лицо Мириам, которое под грубым холщовым платком светилось душевным покоем и добродетелью. Не желая быть ею замеченным, он поспешил ретироваться и отправился домой, унося назад свой бесценный груз.


       КАТАСТРОФА

       «Теперь я понимаю, почему его учение выглядит столь привлекательным для народных масс! – Размышлял Хилель по дороге домой. – Ведь оно не содержит в себе ничего революционного, принципиально нового, все, что он говорит давно уже известно из Торы и из Пророков. Однако его слова, облеченные в доходчивые притчи, наполнены светом Творца, и простые люди воспринимают это сердцем, чувствами. Они даже не пропускают их через разум, словно музыку…. Ведь так он сказал мне тогда….
       Понятно и то, чем недовольны фарисеи, желающие только одного: держать простой народ в полном повиновении, запугивать его карой Господней с помощью всяческих запретов и ограничений, закрывая от него истинное толкование Закона и Пророков. Взять, хотя бы моего Лавана, который бегает к ребе за каждым чихом. Шагу не ступит без его указания. А ведь не глупый человек, своего ума вполне достаточно, но ему хочется переложить ответственность за свои поступки на чужие плечи. Это же так удобно, когда за тебя все решают! Разве не может он обратиться к Творцу напрямую? Ведь если просьба твоя исходит из самой глубины сердца, Всевышний непременно откликнется на нее.
       Хотел бы я познакомиться с ним поближе…, что, если и мой Иона был где-то там, в толпе учеников? Надо непременно повидать Мириам, да расспросить ее о том человеке, которого она поселила тогда у меня в доме…. Хотя, что я говорю! Завтра же моя свадьба, и мы с ней непременно увидимся. Уж я улучу минутку для разговора с глазу на глаз. Свадьба…, а это значит, что и завтра я не смогу положить свитки на место. Хотя, может, это и к лучшему, столько народу крутиться на берегу. А вдруг они принадлежат этому проповеднику? Не исключено…, тогда он уже, наверное, хватился их, обнаружил пропажу, ищет, думает, что украл бессовестный человек. Ладно, один день ничего не решает, в воскресенье положу непременно! И все же, не хорошо вышло. Будто кражу совершил, но ведь я ничего не хотел получить ради себя, разве пожелал я хоть на миг завладеть всем тем богатством? Нет! Я искал только знания…, а должен был искать Творца…. Разве знания могут помочь постичь Его чувственно? Значит, все-таки ради себя получил я то, что получил? Но я думал о Нем! Да, но эгоистически….».
       Так, ведя всю дорогу этот спор сам с собой, он вернулся в дом.

       В субботу утром в белых одеждах Хилель пришел в скинию, где ему была по библейской традиции, оказана честь, читать Тору. Согласно легенде, царь Соломон ввел обычай присутствия жениха и невесты в Храме, чтобы все молящиеся могли выразить свою радость по поводу их свадьбы. Зоя тоже была в белом платье из дорогого виссона. Затем, новобрачных осыпали изюмом, пожелав им сладкой жизни, и раввин, произнеся ритуальную формулу: «И благословили Ревекку, и сказали ей: сестра наша! Да родятся от тебя тысячи тысяч», увел пару под свадебный балдахин, чтобы подчеркнуть дистанцию, отделяющую их от зрителей. Невеста подтолкнула жениха, и он обернулся вокруг своей оси семь раз, в знак того, что она постигает семь сфер его духа.
       Затем, благословили вино, почетные гости так же произнесли семь благословений, и началась праздничная трапеза в большом доме Лавана. Младший брат был необыкновенно весел и любезен с гостями, словно женился он сам, и преподнес новобрачным дорогие подарки. Макей же, напротив, держался в стороне и даже не подошел поздравить их по-родственному. На обед он не остался, сказавшись сестре больным. Хилель не сразу заметил его уход, а, заметив, огорчился, коря себя за то, что так и не выбрал время извиниться перед старым другом за свою оплошность.

       Улучив минутку, Хилель жестом поманил Мириам, выйти за ним в бустан. Фруктовый сад, заложенный еще его прадедом, разросся до неузнаваемости. Деревья, словно предчувствуя утрату, безропотно готовились со всей щедростью, на которую способна только Природа, отдать людям свои созревшие плоды.
       «Так же щедр Творец к своему творению, отдавая ему бескорыстно Свой Свет и Любовь. Однако как много общего между плодом и человеком! - Подумал старец, глядя на спелые кисетики инжира. – Они похожи тем, что и тому, и другому надо прежде созреть, чтобы стать готовым к употреблению, желанным. Кому нужна кислая, горькая завязь…».

       - Я видел тебя вчера в толпе учеников, - сказал Хилель подошедшей Мириам. – Случайно оказался на берегу в тот самом месте, где проповедовал твой Учитель. Он говорил правильные вещи, только…, разве он не понимает, что не следует открывать их каждому…. В этом я не могу с ним согласиться. Редкий человек готов воспринять истину, таких единицы, и все они отмечены Творцом.
       - Раввуни так не считает…, - тихо ответила девушка. - Только богатые не могут пройти в царствие небесное, как верблюд сквозь игольное ушко.
       - Знаешь ли ты, что это означает на самом деле? Игольным ушком называют низкую дверцу в Храме. Верблюд, действительно, не пройдет в нее…, - произнес Хилель, чтобы что-нибудь сказать. Ведь он позвал сюда Мириам вовсе не ради теологического спора. – А был ли там тот человек? Хотя бы имя его удалось тебе узнать?
       - Пока нет, - сокрушенно ответила племянница сразу на оба вопроса дяди. – Но я узнала, что он отправился в Кумран. Учитель говорил Иоанну, а я услыхала случайно.
       - Он тоже называет его Ессеем?
       - Да, так все ученики зовут этого человека между собой.
       - А кто они такие, его ученики?
       - В основном, рыбаки. Самых близких – двенадцать, но к ним примыкают еще несколько десятков, которые постоянно ходят с Учителем и образуют братство, еду и достояние делят поровну. Ночлег находят в амбарах или домах новообращенных, хотя пропитание добывают с трудом, только фруктов и овощей всегда вдосталь. Если кто-то подарит им барана, они жарят его на костре и делят на всех присутствующих, но не гнушаются ничем, даже плохой рыбой, бобами или горохом…, иногда лепешки пекут, еккриды, как их называют греки, смешивая с медом немного муки и пыльцу растений. Вкусно, я однажды пробовала. Словом, пировать им не приходится…
       - Что ж, спасибо и на этом…, - сказал Хилель, опять возвращаясь мыслями к занимающей его теме. – Буду ждать. Только уж ты, племянница, не забудь мне сообщить, когда он придет.
       - О чем это вы тут шепчетесь? – Раздался за спиной Мириам зычный голос отца. – Уединись, сговор у вас, что ли?
       Он с подозрением переводил взгляд с дочери на старшего брата. Те виновато потупили глаза, словно их застигли на каком-то неблаговидном поступке, и молча шмыгнули в дом.

       Поздним вечером гости, наконец, разошлись. Новобрачные, горячо поблагодарив хозяина за хлопоты, тоже отправились восвояси.
       В привычный час Хилель проснулся с острым желанием, исполнить, наконец, свое намерение вернуть свитки на их прежнее место. Он осторожно выскользнул из постели, чтобы не разбудить ненароком жену, и полез под топчан за кошелем, но, сколько ни шарил у себя в изголовье рукой, никак не мог его там обнаружить.
       «Странно, куда он мог деться? Зоя что ли переложила в другое место…, разбудить ее, видимо, все-таки придется…, дальше откладывать я не могу».
       Однако будить жену ему не пришлось, она проснулась сама и, сладко зевая, сонным голосом спросила, что это он ищет там впотьмах.
       - Тут вещь одна лежала, - начал Хилель, осторожно подбирая слова, - в таком…, большом кожаном кошеле.
       - Какая вещь, - с любопытством произнесла женщина, и с нее мигом слетела вся сонливость. Она уже предвкушала, что муж спрятал там свадебный подарок для нее, – дорогая?
       - Бесценная, для меня, по крайней мере, - Хилель уже начал понемногу сердиться. – Свитки с текстами. Я должен их немедленно вернуть! Они мне не принадлежат. Не могли же они пропасть сами по себе…, дом-то я вчера запирал, точно помню, и ключ все время был у меня. Замок не взломан, все остальное на месте, кроме свитков…
       - А-а-а, - разочарованно протянула супруга, поворачиваясь к стене, - свитки…, это те, на листах меди, что ты три дня переписывал? Не трогала я их, там и лежат, должно быть…, зажги свечу, да посмотри толком. Тоже мне, - ценность большая…
       Старец последовал ее совету, но, приподняв топчан, огорченно убедился, что под ним было абсолютно пусто. Оторопело сев прямо на глинобитный пол, Хилель почувствовал, что сердце его вот-вот остановится. Он тщательно обыскал весь дом, переходя со свечой в руке от одного предмета к другому, хотя и понимал, всю бессмысленность предпринимаемых усилий: кошель со свитками бесследно испарился. Только оставшийся у него пергамент со списком, спрятанный в детской колыбельке Ионы, напоминал о том, что они вообще существовали.
       Хилель вышел из дому и направился к озеру. Он чувствовал, что не смеет сегодня, ни обращаться к Господу, ни петь псалмы Давида, а, сев на камень и закрыв лицо руками, стал горестно оплакивать потерю.
       «Что же мне теперь делать? Как смотреть людям в глаза? Я – вор! Презренный вор, пожелавший воспользоваться чужим добром! Не иначе, как сам сатана двигал моей рукой, и надоумил меня позариться на чужое добро. Я не заслуживаю доверия собственного сына. Если он вернется, чему я буду учить его? Вернется…, стоит ли дожидаться этого, сидя на месте. Мне следует отправиться на его поиски… в Кумран! Да, именно так я и поступлю!».
       Приняв твердое решение, старец заметно повеселел. Он вернулся домой, разбудил жену и велел ей собрать его в дорогу. Сам же, пока Зоя, ворча, складывала его нехитрый узелок, отправился к шурину с запоздалыми извинениями. Однако и здесь его ждало разочарование. На дверях дома Макея висел внушительных размеров замок, свидетельствуя о том, что хозяин отлучился надолго.
       «Странно, - подумал Хилель, - куда это он отправился? Не иначе, в Грецию…, может, насовсем решил перебраться, о сестре теперь заботиться не надо, так что, ничего его тут не держит, а там, у Макея собственность, дом, оливковая плантация, маслобойня, за всем нужен глаз да глаз. Жена его, конечно, осталась присматривать за хозяйством, да, разве женщине везде успеть! Одного не пойму, почему он нам ничего не сказал, не попрощался даже…, неужели можно насмерть обидеться по такому пустяку? Или Зоя знает про его отъезд?».

 
       НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА

       Вернувшись от Макея, Хилель застал у себя в доме младшего брата. Лаван был бледен, руки его дрожали, а по щекам катились слезы.
       - Что стряслось? – В испуге спросил он.
       - Сын утонул, мой дорогой Хаим. Лодка перевернулась на середине озера, когда он вытягивал сеть с рыбой. Улов, видать, был хорошим…, нет больше моего мальчика…, моего первенца…, хотел тебя попросить читать кадиш, ты ведь его ближайший родственник. Во истину «Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание…». Оборвав на середине слова из книги Пророка Иова, безутешный отец махнул рукой и направился к двери.
       - Конечно, брат, пойдем! Зоя, отнеси им хлеб, и помоги женщинам, которые придут готовить пищу для поминальной трапезы.
       Жена согласно кивнула. Наполнив ивовую корзину всем необходимым, надорвав края и ворот одежды, чтобы отдать дань древнейшей традиции, когда, скорбя по усопшему, родственники разрывали ее на себе, Зоя поспешно отправилась вслед за мужчинами.

       В доме Лавана они застали достаточно много народа. Войдя в комнату, где уже лежал спеленатый в белый полотняный, траурный саван покойник, Хилель услышал обрывок разговора двух молодых мужчин:
       - Это святой колодец его забрал, точно тебе говорю.
       - Он давно собирался там сеть забросить, считал, что рыбы в этом месте должно быть много…
       - Знал ведь, что нельзя там ловить…, сколько раз старики предупреждали…
       - Святой колодец каждый год забирает кого-нибудь в жертву…
       При виде Хилеля разговор тот час смолк, и он начал читать заупокойную молитву. Затем, каждый из присутствующих сказал о Хаиме что-то хорошее, его тело положили на носилки и понесли на кладбище. Бросив первым в могилу свой камешек, как символ того, что земной путь усопшего окончен, старец произнес: «Пусть покоится он с миром на новом месте».
       В течение всех положенных семи дней траура он не покидал брата, отложив на неопределенное время исполнение своих планов. В дом постоянно приходили люди и произносили ритуальную формулу: «Всевышний утешит вас вместе со всеми скорбящими Сиона и Иерусалима!». Затем, молча садились на пол, по традиции ожидая, когда кто-нибудь из близких покойного первым начнет разговор. Эту обязанность Хилель взял на себя, как старший мужчина в семье, потому что Лаван, хотя и вел себя мужественно все эти дни, но против воли на глаза его то и дело наворачивались слезы, а голос предательски срывался на плач. Правда, скорбел он не столько по усопшему, ибо знал, - все, что из праха пришло, в прах же и возвратиться, сколько жаль ему было семерых малюток, которые после гибели Хаима будут расти без примера отца.

       Наконец, строгий траур закончился, и Хилель решил пройтись в сторону Тивериады, чтобы размять затекшие ноги. Он любил дорогу и прежде много ходил, но когда Рода заболела и не могла обходиться без посторонней помощи, старец оставался подле жены и преданно ухаживал за ней, почти не покидая дом. Первое время Роде очень помогали молитвенные стихи, которые он подобрал именно для нее, настроившись на ее больную душу, но день ото дня облегчения делались все короче, а приступы повторялись все чаще и становились все более мучительными. Ее странный недуг, поначалу скорее душевный, чем физический, день за днем в течение долгих четырнадцати лет подтачивал организм изнутри, она была подобна медленно угасающему светильнику. Казалось, - дотронься до фитиля, и он погаснет…, потому, наверное, он даже не сразу понял, что Рода умерла, и все продолжал читать молитву, хотя в этом уже не было никакой необходимости.

       Мысли о покойной жене напомнили Хилелю те слова из Пророка Иова, которые не договорил Лаван, когда принес ему известие о гибели сына. «Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Он и раньше часто раздумывал над ними, желая до конца проникнуть в истинный смысл сказанного, чтобы приблизиться к пониманию Божественного Замысла.
       «Наши души – суть искры, упавшие во мрак этого мира. Сказано в Книге Созидания отца нашего Авраама: «Тридцатью двумя скрытыми путями мудрости установил Властелин воинств, Властелин постигающих Его, Повелитель жизни и Царь сокрытия, Бог всемогущий, Милостивый и Милосердный, Возвышенный и Вознесенный, Восседающий Вечно и Отдельно, имя Его – Возвышенный и Отделенный. Он и создал Свое сокрытие тремя книгами – книгой, рассказчиком и рассказом». Однако что же, собственно, Он создал?».

       Хилель размышлял об этом уже ни один десяток лет. Иногда, в моменты самых возвышенных озарений, ему даже казалось, что душа его покидает тело, будто выходя за его пределы, раздвигая рамки им установленные в физическом мире, и делается огромной сферой, вмещающей в себя все мироздание.
       Вот, и теперь, в какой-то миг Хилель, словно прозрел, воодушевленный образом искры, устремляющейся вверх. Потянув за один конец цепочки рассуждений, которая постепенно начала раскручиваться, перед ним приоткрывалось то, что было до сих пор скрыто от его взора: если Он – Само Совершенство, то, создавая Свое творение, мог ли задумать его иным? Нет! Творец стремился сделать его таким же, как Он Сам – Вечным и Совершенным, существующим в полном объеме Мироздания, наслаждаясь Любовью Отца и отдавая Ему свою любовь с таким же желанием – неизбывно и добровольно. Одна только Мысль была у Всевышнего, но она включала в себя все! Что же это за Мысль? Замысел – насладить творение! Кроме этого, у Творца нет более ничего, Он направил вовне одну только Мысль, Он пожелал даровать наслаждение! И согласно этому действию, Он и называется Творец. Значит, одною мыслью в единый миг была сотворена вся существующая реальность.
       «Если мы сейчас замечаем изъяны, ущербность, противоречия, несовершенство в Его деянии, то все они – Его непосредственное действие, результат той мысли, в которой все заключено? Ведь она является и замыслом, и действием, и исполнением, и целью…
       Непонятно одно: как же Он – Вечный и Совершенный, Милостивый и Милосердный мог допустить такой просчет, просмотреть столько дефектов в том, что создал? Если это сделано, с целью образумить творение, то такое несовершенство вполне возможно и даже оправдано. И все же…. В действии Творца нет начала, середины или конца. Все три состояния находятся в одной точке, и человек должен относиться к Его деянию, как к законченному и совершенному. Если же мы относимся к этому иначе, усматривая в реализации Им Замысла начало, середину и конец, воспринимая все свершившееся последовательно, во времени, то именно такое отношение и не позволяет нам правильно воспринимать реальность! Время, все дело в нем…
       Если Творец – Отдающий, Корень, а творение – получающее, ветви, значит, оно должно научиться получать! Как ветви получают соки от корня, не ради собственного удовольствия, не основываясь на себялюбии, а искренне, бескорыстно! Получать, отдавая, и наслаждаясь этой отдачей, как это делает Творец! Значит, необходима и специальная наука, обучающая человека всему этому, помогающая в раскрытии Божественности Творца Его творениям в нашем мире! Но ведь именно созданию такой науки и посвящали свою жизнь великие Пророки. Они показывали избранным душам способ правильно получать блаженство, ниспосылаемое Творцом, позволяющее приблизиться к Нему! Приобрести Его свойства. Показывали собственным примером, путем личного возвышения…».

       Однако в этот день открылось Хилелю и еще кое-что…. Взойдя на небольшой холм, он обозрел окрестности, возделанные человеческими руками, и неожиданно подумал: «Должно пройти очень много времени, пока человечество научится наслаждаться отдачей более чем получением. Оно еще слишком молодо, обуреваемо страстями и низменными желаниями. Душа его не развита, до размеров даже самого малого сосуда, в который может войти свет Творца, оно живет сердцем. Разве можно требовать от младенца, лежащего в колыбели, и питающегося материнским молоком, всего того, что умеет взрослый? Расти, человечек, - произнес он вслух с мудрой и ласковой улыбкой, и запрокинул лицо в бездонную небесную синеву, - у тебя еще все впереди! Пройдет время, и ты научишься понимать Отца своего Небесного. Тебе откроются Его Лики, ты узнаешь Его Имена. Возможно, сначала ты назовешь его Беспощадными, но, продвигаясь по пути Его постижения, Он будет становиться для тебя Справедливым, Милосердным, Единственным…. Не надо торопить события…, и пропускать ступени обучения…, для того и существует лестница Иакова…».

       Так, размышляя обо всех этих возвышенных вещах, Хилель спустился с холма, но не заметил, что сбился с дороги. Он совсем не глядел под ноги, устремив внутренний взор к небесам. Только споткнувшись обо что-то большое, он опустил глаза на грешную землю и обомлел: перед ним лежал труп Макея. Лицо грека почернело, в выпученных, остекленевших глазах застыл ужас, язык вывалился изо рта, а в шею врезалась тугая петля из тонкой пенковой веревки. Над уже начавшим разлагаться под жарким солнцем трупом кружила, жужжа, огромная стая жадных, жирных оводов. Одежда бедняги была вся перепачкана пылью. В ногах у шурина валялся пустой кожаный кошель, в котором еще недавно лежали три медных свитка.


       СИКАРИИ

       - Похоже, что это дело рук каннаим, больше некому, - услышал Хилель за своей спиной чей-то хрипловатый, будто простуженный голос. – Они, страх, как ненавидят эллинов да римлян! Только я еще ни разу не видал, чтобы они душили человека веревкой. Их сикарии обычно орудуют ножом…, так, может, это и не они вовсе…
       - Скажи, добрый человек, что ты имеешь в виду, говоря обо всех этих ужасных людях? – Обратился старец к незнакомцу, неизвестно как оказавшемуся поблизости.
       - Не иначе ты не из здешних мест, не то бы обязательно хоть раз столкнулся с ревнителями нашей веры. Зелоты не поддаются никаким уговорам и доводам разума, а ведут себя, словно безумные. С ними попросту невозможно иметь дело.
       - Как же они проявляют свои убеждения?
       - Говорю же, - ножиком, вот, как! Они нападают почти на каждого, кто не похож на правоверного иудея, считая его идолопоклонником или безбожником, и сражаются до смерти, находя веселье в резне.
       - Но как распознать в человеке идолопоклонника, пока не поговоришь с ним? – Изумился старец. – На нем ведь не написано, какой он веры…
       - Сказывают, что их главари умеют читать в сердцах людей и уничтожают тех, в чьем сердце чувствуют ложь.
       - Значит, они не просто грабители, эти сикарии, какие же аргументы…
       - Я не знаю, про что ты говоришь, - перебил Хилеля собеседник, - они требуют, чтобы Израилем управлял только потомок царя Давида! А что до грабежа, то если при убитом иноверце окажется приличная сумма, или другие ценные вещи, то зелоты не погнушаются присвоить все это без колебания и употребят, якобы, на благое дело борьбы с иноземными завоевателями. Рядом с этим беднягой я вижу пустой кошель, не думаю, что он был таковым, когда на него напали…
       - Это мой близкий родственник, пропавший неделю назад, и мы не знали, куда он направился…, как же мне доставить тело в Магдалу-Нумайю, чтобы предать там земле?
       - Нет ничего проще! У меня лодка на берегу, я сейчас схожу за подмогой, погрузим его и делу конец, доставим в лучшем виде, куда прикажешь, хотя, конечно, вид у покойничка еще тот..., а много ли было при нем денег? Если судить по размеру кошеля, то сумма там была значительная!
       Хилель только неопределенно пожал в ответ плечами, не желая посвящать постороннего человека в подробности. Он прикрыл тело бедного Макея своим плащом и встал рядом с ним на колени, тихонько бормоча слова заупокойной молитвы.
 
       Сидя на корме лодки своего неожиданного благодетеля, и не в силах оторвать глаз от мерно погружающихся в озерную плоть весел, старец размышлял о бренности бытия. Всю прошедшую неделю он время от времени вспоминал о странном исчезновении шурина, но у него не было возможности поговорить об этом с женой. Однако, видя, что она не проявляет ни малейшего беспокойства о судьбе собственного брата, и сам успокоился, решив непременно расспросить ее при первом же удобном случае. Хилелю казалось странным другое: стоило ему вспомнить о пропавших медных свитках, как на ум тот час же приходили мысли о поспешном отъезде Макея. Будто он уже давно связал мысленно друг с другом эти два события! Отсюда следовал еще один печальный вывод о болтливости жены, правда, он не делал тайны из своих занятий и не наказывал ей молчать, но разве это не само собой разумеется? Роде никогда бы и в голову не пришло обсуждать с кем бы то ни было дела мужа…

       Минула еще одна траурная неделя. Зоя ходила с почерневшим лицом и с распухшими от слез глазами. Она ничего не сказала мужу о своей причастности к этой истории, но, увидев пустой кошель, который он принес в дом, едва не лишилась чувств. Видимо, в глубине души она винила себя во всем, что произошло с ее названным братом, но не обмолвилась об этом ни единым словом. Хилель тоже не видел смысла выяснять отношения, ведь сделанного не воротишь…

       В привычный час старец сидел на облюбованном им камне на берегу Кинерета и молча глядел во тьму. Он все никак не решался начать свое пение, ему казалось, что голосовые связки, словно заржавели после двух недель бездействия. Вдруг он заметил неверный блеск пламени смоляного факела вдалеке, а вскоре послышался и плеск причаливающей к берегу лодки. Гребец спрыгнул в воду и стал свободной рукой затаскивать ее на берег в нескольких метрах левее того места, где сидел старец. Затем, послышался скрип прибрежного песка и Хилель понял, что к лодке быстрыми шагами приближается еще один человек. Он хотел как-то обнаружить себя, чтобы не стать нежелательным свидетелем чужого разговора, но первая же, услышанная им фраза, заставила его изменить свое намерение.
       - Иехуда, организации удалось добыть медные свитки!
       - Говори потише, тут может быть не безопасно, - ответил тот, кого подплывший назвал «Иехуда».
       - Наши сикарии выследили грека, а у них разговор короткий….
       - Они опять пустили в ход ножи? Я же предупреждал, не делать этого, у нас и без того слишком дурная репутация среди простых людей…. В простонародье ходит множество басен про зелотов, одна нелепее другой! Будто мы практикуем болезненные ритуалы и принимаем в свои ряды только самых отчаянных головорезов, где обучаем их колдовству. Тех же, кто не выдерживает проверки, немедленно лишаем жизни. Как легко можно опорочить даже самое благое и святое дело, даже борьбу с иноземными угнетателями! Конечно, я не отрицаю, что у нас бывали ошибки и промахи, но нельзя же потворствовать слухам и приумножать их опрометчивыми действиями!
       - На сей раз, в ход пошла веревка, никто и не догадается, чьих это рук дело. Они предусмотрительно оставили возле трупа пустой кошель, а что в нем было – никто ведь не знает. Вполне можно подумать, будто он был полон серебра…. Теперь самое время начинать экспедицию за сокровищами, дело не терпит отлагательства, в противном случае мы рискуем опоздать, прокуратор постоянно усиливает свою охрану, чует, наверное, что возмездие не за горами, а за плечами!
       - Тебе так и не удалось привлечь к нашему движению раввуни?
       - Нет, он в очередной раз решительно отверг предложение возглавить восстание зелотов против римских угнетателей. Более того, мне, по-видимому, тоже придется оставить свой высокий пост в нашей организации, если я хочу оставаться с ним. Раввуни сказал, что пришел исполнить Завет и Пророков…, и не желает, что бы грядущее царство смешивали с движением зелотов. Да, и братья убеждают меня воздерживаться от патриотических высказываний в присутствии Учителя. Так уже было в доме Матфея…, Андрей вышел из себя, когда я хотел выступить там с обличительной речью.
       - А ты хочешь оставаться с ним, Симон? Неужели его проповеди настолько сбили тебя с толку, что….
       - Приди сам и послушай. Может, у тебя получится то, что не удается сделать мне. К тому же у меня нет больше материальных обязательств перед организацией, я отдал ей все свое состояние, а денег в моей казне скопилось не мало, пока я был купцом в Капернауме!
       - Хорошо, я подумаю…, а теперь, прощай, нельзя допустить, чтобы нас видели вместе…, это может подорвать авторитет и твоего Учителя.
       - Не думаю…, простые люди верят ему безгранично, ведь он лечит безнадежно больных, не требуя за это никакой платы, и, говорят, даже воскрешает из мертвых!
       - Эк, куда хватил! За невежду меня держишь? Все же я и сам врач, кое-что смыслю в медицине. Прощай…, свяжусь с тобой при надобности.
       Заговорщики расстались, а старец, пораженный содержанием их разговора, погрузился в глубокие раздумья.

       «Как много мистики порождает невежество! Воскрешение мертвых тел…, еще мой Учитель объяснял мне, что мудрецы подразумевают под этим действием…. Когда человек начинает устремляться в Высший мир, заниматься его постижением, исправлением своей души, то, прежде всего, он умерщвляет свои себялюбивые желания, не использует их ради собственного наслаждения вовсе. Поднимаясь понемногу по ступеням исправления, он приобретает силы бескорыстия, которые постепенно оживляют его «мертвецов», и их уже можно использовать ради отдачи Творцу. Значит, этот раввуни знаком техникой «воскрешения мертвых тел», и даже практикует ее! Это, конечно, добавляет ему популярности в простом народе…, но кто дал ему такое право!? Я слышал от Мириам, что однажды, еще в юности, будучи на свадьбе в Кане Галилейской, он по просьбе своей матери обратил воду в вино. То есть, Отец Светов позволил ему совершить такое чудо, как превращение одного света в другой, как, скажем, Света Жизни в Свет Милосердия или в Свет Мудрости и наоборот? Стало быть, ему ведомы Тайны Торы! Чью же руку он держит?» - Опять спросил себя старец и не нашел ответа, или побоялся даже мысленно произнести Имя…
 
       Хилель поднялся с камня, так и исполнив ни одного псалма. Он решил, что не в праве сегодня разговаривать с Господом, его мысли сильно занимал молодой Пророк.
       «Для того чтобы открыть Тайны Торы и жить вечно, есть только один способ: уметь управлять своим желанием…, - продолжал он думать обратной дорогой. - Вечность живет внутри нас, это бесконечное время, которое отпущено нашей душе навсегда, а не тот короткий отрезок, измеряемый жалкими земными годами одного кругооборота жизни. Ведь само понятие Тора образовано от слова Ор, что означает свет. Когда ты формируешь из своей души сосуд, в него входит Свет Творца, и шаг за шагом очищает тебя от всего бренного, делая все, что тебя окружает простым и понятным. Поднимаясь, ты начинаешь меняться, и проходишь путь, какой некогда прошел Адам, изгнанный Отцом своим из Райского Сада. На одной ступени твоя душа называется Ноахом, на другой Авраамом, на третьей – Моше…, кем станешь ты в последствии, зависит только от тебя одного. Так душа поднимается в Царствие Небесное, навстречу Вечности, где земное время уже не имеет более власти над ней. Так, кажется, говорит этот Пророк: «Времени уже не будет…». Надо еще раз расспросить Мириам.
       Наука получать свет Творца возникла давно, еще в Месопотамии, в местечке Ур Халдейский, откуда родом отец наш Авраам. Он был тогда таким же язычником, как и прочие его соплеменники, сыном жреца, вырезал идолов из дерева и продавал их ради пропитания. Однажды ему открылась истина о том, как проникнуть в Высший мир. Авраам хотел раскрыть ее всем окружающим, зазывал их в свой шатер, угощал и рассказывал о том, что постиг, но люди были пока не готовы воспринимать эти знания, потому что их эгоизм не достиг всей мощи своего развития. Тогда они еще могли справляться с ним, обуздывать его. Позже у Авраама появились ученики, все они находились на уровне постижения Высшего мира и уже могли называться народом. Затем, с Моисеем они взошли на духовную ступень, которая называется Храм. Первый Храм – это уровень света Мудрости, однако теперь мы спустились с него до уровня Второго Храма, где можем получать только свет Милосердия, но я предвижу, что падение человечества еще только начинается…. На все надобно время, очень много времени, и не Вселенского, а земного, человеческого…, хотя, возможно, по меркам Творца это мгновение. Когда же потребуется средство спасения от разбушевавшегося эгоизма, тогда и наука Авраамова придется весьма кстати.
       Вавилонская башня еще не достроена, каждое поколение будет возводить свою часть, но, правильно читая Тору, мы постигнем Имена Творца, начнем сближаться с Ним, пока не уподобимся совершенно, а, слившись, мы постигнем и абсолютную Заповедь Любви, которая вмещает в себя все».
 

       УЧИТЕЛЬ ПРАВЕДНОСТИ

       Ночь – это время, когда самое кровавое преступление может остаться безнаказанным, а страстная мольба к Небесам достигает своего назначения…
       Подходя в свете полной луны, озаряющей озеро мягким опаловым светом, к своему камню, Хилель понял, что его место уже кем-то занято, ибо еще за несколько шагов услыхал негромкий голос, обращенный ко Всевышнему.
       «Мой отец не знал меня, и моя мать оставила меня на Тебя; ибо Ты – Отец всем сынам Твоей Истины. О, ты, ученик, отделись от всего, что Он ненавидит, и сторонись всех мерзостей. Он сотворил все и наделил каждого его долей. Он отдал тебе власть».
       По непонятной причине, сердце вдруг бешено застучало в груди старца, а кровь отхлынула от головы, так, что он едва удержался на ногах. Рискуя оказаться назойливым, он приблизился к незнакомцу и заговорил.
       - Прости, добрый человек, если нарушаю твое уединение, я не предполагал, что камень, на котором сижу почти каждую ночь, занят.
       - Милости прошу, - отозвался тот доброжелательно, - он настолько велик, что тут вполне хватит места для двоих. Садись, пожалуйста, собеседник мне сейчас не помешает, видать, сам Господь направил тебя ко мне.
       Услышав в полутьме, что человек подвинулся, Хилель, кряхтя по-стариковски, поспешил опуститься рядом с ним, так как у него подкашивались колени.
       - Позволю себе спросить, не из этих ли мест ты родом? – Начал он разговор первым.
       - Да, но не живу здесь уже много лет, лишь бываю, время от времени…
       - Как мне называть тебя?
       - Все зовут меня «Ессеем», можешь и ты так ко мне обращаться.
       - Разве у тебя нет имени! – Воскликнул старец, приходя во все большее волнение. – Как называли тебя родители?
       - Всего и не упомнишь, давно это было…, наверное, называли как-то, только я забыл.
       - Могу ли я узнать содержание твоего учения, или ты обязан хранить это в тайне?
       - Преломляем хлеба с радостью и чистосердечием, чтобы вкушать их вместе.
       - Я слышал, что община ваша постоянно обитает в Хирбет-Кумране…, даже собирался посетить ее, в надежде найти там давно утраченного сына. Не знаком ли тебе, случайно, человек по имени Иона?
       - Нет, никогда не слыхал о таком, - ответил незнакомец равнодушно, отнимая у Хилеля последнюю искру надежды. – Впрочем, мы редко зовем друг друга по имени…, а что до нашего постоянного места пребывания, то мы, действительно, селимся теперь по берегам Мертвого моря, куда перебрались из городов, наполненных пороком, потеряв всякую надежду преуспеть в борьбе за исконные начала нашей нации. Однако, хотя наша община живет изолированно, мы охотно оказываем помощь всем, кто в ней нуждается.
       - Странное место для проживания выбрали вы…, пустынная равнина, горный хребет, да себялюбивое море, которое никого не приютит в своих негостеприимных водах, никому не даст пищи…. Что же, семья есть ли у тебя, дети?
       - Я храню целибат, как и большинство моих соплеменников, ибо мы считаем, что безбрачие выше брака.
       - Стоит ли принимать во внимание требования плоти? Ведь ты все равно не можешь тут ничего изменить…, своего тела не надо бояться, иначе оно будет властвовать над тобой, а если полюбишь его, то оно поглотит тебя. Пусть живет по своим законам, а душа дается человеку, чтобы он постигал с ее помощью Высший мир в меру своего разумения, в меру уподобления своих свойств свойствам Творца.
       - Как же можно Ему уподобиться? – С недоумением воскликнул Ессей, - ты, верно, не понимаешь, о чем говоришь!
       - Отчего же, очень даже можно! Ведь все изменения в нас происходят благодаря свету Творца, который действует постоянно и неизменно. Тут, действительно, ничего от нас не зависит. Ничего, кроме хисарона…, страстного требования о наполнении недостатка в желании, исходящего из самого сердца, из его центрально точки! Все, что мы совершаем в жизни, мы делаем ради хисарона. Ведь ты сейчас молился Творцу, страстно просил Его о чем-то, требовал, чтобы Он тебя услышал…, я не имею права спрашивать, много ли ты преуспел на этом пути...
       - Отчего же…, тебе я скажу…, мы говорим, что душа состоит из тончайшего эфира, заключенного в тело как в темницу, вследствие своего падения из высших сфер в этот мир. После смерти тела она возвращается к Отцу своему Небесному. Для праведной души – место вечного упокоения в блаженных полях по ту сторону океана, а злые души – вечно мучаются в холоде и мраке.
       - Так, вы считаете, что душа приходит на землю только один раз? – Изумился старец. – Как же за такой короткий срок в одну человеческую жизнь можно успеть исправить свое себялюбие, развиться до большого сосуда, способного вместить в себя весь свет Творца?!
       - Это уж, кому что на роду написано. От рождения путь человека предначертан Господом, его не изменить!
       - А хорошо ли ты знаешь того, кого называют в здешних местах Учителем? Что ты думаешь о нем? Не из ессеев ли он…, - сменил тему Хилель.
       - Нет, ибо не безупречен. Беседует с самаритянами, пьет у мытарей, не гнушается прокаженных, принимает дары блудницы, нарушает субботу и учит этому других. Не носит постоянно белых одежд и оскверняет себя общением с ам-гаарецом. Более чем за сто лет до его рождения жил между нами Учитель Праведности – Цадок, а все мы – сыны Цадока. Он предрекал разрушение города Иерусалима, а также его оскверненного Храма, и возведение нового, свободного от скверны. По приказу нечестивого священника Учитель Праведности был обвинен и предан суду, а его адепты отправлены в ссылку. Много раз Цадока пытались убить, однако он пережил своих врагов и удалился с преданными ему людьми в Кумран. Он готов был пожертвовать собой, чтобы очистить Палестину от зла и насилия даже ценой собственной жизни! С тех пор, как он покинул этот мир, мы ждем его возвращения, ибо в его лице придет на нашу землю Сам Мошиах и свершится всеобщий Суд! Это особая душа…, настолько праведная, что заслуживает повторного рождения!
       - Кто может судить об этом…, - хотел возразить Хилель, но Ессей не дал ему закончить начатую мысль.
       - Мой орден свято чтит Закон, данный Моисею. Тора ниспослана не ангелам, а Мошиах придет не к одним мудрецам! Моисей дал нам не только иносказательное описание личности Мошиаха и его времен, он строго определил признаки его прихода, по которым любой человек узнает его: «Если встанет - царь из дома Давида и будет он мыслить Торой, как письменной, так и устной, отправлять Заповеди как Давид, отец его, и будет принуждать весь свой народ следовать ей неукоснительно, и будет воевать войны Всевышнего, то он «хазаки» – «Потенциальный Мошиах». Но, чтобы стать «Мошиахом Очевидным, Явленным», «вадай», надо сделать еще нечто:
       «Если сделал и преуспел, и
       - построил Храм в его месте
       - и собрал изгнанников Израиля,
       тогда это Мошиах вадай».
       - К каждому человеку приходит его собственный Мошиах, - тихо произнес старец. – Мошиах – это свет, возвращающий к Источнику, исправляющий душу. Какой смысл ждать избавителя из числа людей? Ведь им не может быть смертный, как бы высоко не поднялся он по ступеням лестницы Иакова. Немыслимо взвалить на одни плечи все грехи мира. Как такое возможно, чтобы один-единственный человек, принеся себя в добровольную жертву, искупил их все разом. Для этого его личные заслуги должны быть непомерно велики, и исправлено даже «каменное сердце», та часть, которая совершенно не в состоянии получать свет Творца, а потому измениться. Именно она и называется нашим человеческим «я», и до конца исправления остается эгоистической, если только..., это не Сам Всевышний…
       - Или Сын Его Возлюбленный! - С некоторым вызовом в голосе возразил собеседник.
       - Всякий иври – сын Всевышнего, и в каждом из нас присутствует Творец, ибо, как сказано: «И душу, которую сделал в Харане». Иври – это тот, кто идет прямо к Творцу…
       - Ты говоришь, как назареянин, но только теперь я проник в истинный смысл сказанного им однажды! – Изумленно воскликнул собеседник Хилеля, - он сказал: «Тот, кто не получил еще Господа – еще еврей», то есть, «идущий к Творцу», но не достигший Его, не слившийся пока с Ним. Однако мне чужда и твоя, и его наука, мудрец, я не вижу в твоих утверждениях разницы между добром и злом, и любой, кто только пожелает, обязательно придет к Господу!
       - «Добро хранится для хороших и зло для злых», но не всякому открывается эта истина…

       Некоторое время они сидели молча, словно непримиримые противники, но с первыми лучами восходящего солнца, Хилель с тяжелым вздохом поднялся и сказал:
       - Что ж, прощай, Ессей, прости, что пришел незваным и прервал твои молитвы…
       С этими словами он взял свой посох и, не оглядываясь, побрел прочь усталой походкой человека, у которого отнята еще одна мечта.
       Собеседник же его с печалью во взгляде еще долго провожал глазами удаляющуюся согбенную фигурку сухонького старика и думал:
       «Прости отец, что не открылся тебе. Как мне хотелось прижать тебя к груди! Ведь ради встречи с тобой я, уже которую ночь подряд, прихожу к этому камню, ибо знаю, что ты искал меня. Но мы идем разными путями, и я открыл тебе то, что открывать не имел права ни одному постороннему человеку на земле, за исключением моих братьев по вере. Я не сомневаюсь, никто и никогда не узнает о нашем разговоре, а рассудит нас только время…».

       «Никто не желает заниматься собственным исправлением, - ворчал Хилель, подходя к дому, - одним подавай Мошиаха, другим козла отпущения, только бы не работать со своим желанием…, а желание может быть только одно – устремление к Творцу, все остальное животное…».
       ГОСТЬ

       - Что это ты там бормочешь, дядя Хилель? Кто тебя расстроил? – Услышал хозяин, едва переступив порог, чей-то незнакомый веселый голос. – Дай-ка лучше тебя обнять! Пора бы нам уже познакомиться. Я Дидим Иехуда, младший сын твоей сестры Иды, что живет теперь в Иерусалиме. Мириам мне сказала, что ты вернулся, вот, я, будучи в Галилее, и зашел тебя навестить. Мы ведь никогда не виделись, ты покинул эти места задолго до моего рождения.
       Зоя быстро собрала на стол и ушла по своим делам, дабы дать возможность дяде с племянником свободно предаться воспоминаниям о прожитых в отдалении друг от друга годах.
       Хилель, опуская подробности, наскоро поведал племяннику свою нехитрую историю, и замолчал, ожидая ответных откровений, но Дидим Иехуда отчего-то не торопился начать повествование.
       Наконец, после довольно долгой паузы, он тихо произнес:
       - Не знаю, сможешь ли ты меня понять…, ведь ты воспитан совсем в других традициях…, я примкнул к некоему братству…
       - Если я не ошибаюсь, - решился помочь ему Хилель, - ты ходишь с тем же Учителем, что и Мириам? Говори смелее, я уже наслышан о нем достаточно, с кем ни заговори в этих местах, все только о нем и толкуют. Чуть ли ни Мошиахом его объявили…, так ли?
       - Да, ты все уже знаешь! - Удивленно вскинул на него глаза молодой человек, - объявили, однако я в этом сомневаюсь.
       - Если ты не уверен в своем Учителе, не лучше ли будет для тебя поискать другого? Никогда не следует безоговорочно верить всему, что говорят…
       - Нет! – С жаром воскликнул Дидим Иехуда, - я всем сердцем принимаю то, чему он нас учит, но сомневаюсь в том, что говорят о нем другие! Столько разных толков вокруг него…, нелепых слухов…, досужих домыслов.
       - Чему же он учит? Хотел бы я услышать. – Спросил Хилель и в его голосе прозвучал неподдельный интерес, а потом добавил едва слышно, словно для себя, - и еще желал бы я знать, как высоко он поднялся по лестнице Иакова, и кто были его Учителя во всех других кругооборотах…, которые он прошел в этом мире…, ему, несомненно, открыты тайны Торы.
       - Учитель говорит, что «фарисеи и книжники взяли ключи от знания. Они спрятали их и не вошли и не позволили тем, которые хотят войти». Горе предрек он фарисеям, ибо «они похожи на собаку, которая спит на кормушке быков – сама не ест и им не дает». Нам он сказал: «Вы же будете мудры, как змеи, и чисты, как голуби».
       - С этим трудно поспорить, но продолжай, передай мне все, что помнишь!
       - Не могу сказать, что понимаю каждое его слово, ведь он учит притчами, и я, порой, не могу их истолковать! – Честно признался Дидим Иехуда.
       - Давай, попробуем вместе сделать это, - с хитроватой улыбкой предложил Хилель, - вдруг я смогу преуспеть более тебя? Я немного сведущ в языке иносказаний…
       - Вот, например, - начал племянник с некоторым сомнением в голосе, - что ты думаешь об этом? Учитель сказал следующие слова: «Увидел я младенцев, которые сосали молоко, и уподобил их тем, которые входят в царствие». Растолкуй мне, если можешь, что он имел в виду?
       Лицо старца вдруг сделалось строгим, он прикрыл глаза смуглыми веками в голубоватых прожилках, и заговорил тихим, но твердым голосом.
       - В обычной жизни человек видит и понимает не очень много: думает, что в чем-то прав, немного виноват…. Однако, выбирая Путь к Творцу, он начинает ощущать воздействие Высшего света, и чувствует себя грешником, а свою себялюбивую природу - злом. Еще видит он, что не в состоянии самостоятельно избавиться от всего этого и молит Высшую силу о помощи.
       Когда просьба его настойчива, ниспосылается ему помощь и человек тогда делает цимцум, сокращение на свой эгоизм, не использует его вовсе, словно освобождается от злого начала, и получает состояние ибур - зародыш. Он становится подобен зачатку семени в утробе матери, которая растит его во всех отношениях. Ему постепенно, мера за мерой добавляется все больший эгоизм, а он продолжает отказываться его использовать. Такое состояние уже называется девятью месяцами внутриутробного развития.
       Затем, ему дается защита на первую силу желания, так называемый экран, которого не было прежде, человек просто существовал в слиянии с Высшим, внутри него, как Адам в Райском Саду или плод в материнском чреве. Получив экран на первую силу желания - Алеф, он выходит в самостоятельное существование, и для него наступает двухлетний период вскармливания. Теперь он может использовать свой эгоизм, но с условием отдачи, то есть, получать Высший свет ради Творца. Однако этот свет еще очень слабый, подобный грудному молоку для младенца, словно особый вид питания, которое полностью контролирует Творец.
       Так продолжается до тех пор, пока человек не получит экран на вторую силу желания, уже наполненную свойствами отдачи. Условно этот период длится до тринадцати лет. Состояние отдавать ради отдачи можно сравнить со взрослым человеком в нашем мире, который может управлять всеми своими желаниями. Таким образом, твой Учитель своим сравнением хотел показать вам состояние человека, виденного им, который был в самом начале своего духовного развития, но уже имел некоторую силу защиты от эгоизма.
       - А что бывает затем? – Взволнованно спросил юноша, захваченный толкованием старого мудреца.
       - Начиная с духовного уровня «тринадцати лет», человек может использовать любое свое желание на получение ради Творца. Это состояние длится примерно до семидесяти лет и считается взрослым. Семьдесят лет соответствуют семи сфирот от Хесед до Малхут, и ими полностью заканчивается исправление, которое человек обязан осуществить. Это путь души к Творцу, и у него есть копия в нашем мире. В духовном мире существуют Аба вэ-Има, духовные отец и мать, есть понятие семени, трех первых дней его существования, сорок дней и девять месяцев внутриутробного развития плода.
       - А потом? Что происходит на десятом месяце?
       - На десятом месяце человек уже не может развиваться, ибо десятой сфирой ему пользоваться нельзя…
       - Что означает «сфира»? Мне не понятно…
       - Авраам в Книге Созидания открыл нам, что есть Десять Сфирот сокрытия. Десять, но не девять, десять, но не одиннадцать. Десять Сфирот, скрывающих Дух Повелителя Жизни, благословенно и благословляемо имя Живущего Вечно, голос, дух, речь и Он, Дух Святой.
       - Значит, если я верно понял, десять сфирот – суть свойства, которые принял на Себя Всевышний относительно своих созданий?
       - Ты совершенно прав, мой мальчик. Однако я вижу, что тебя беспокоит что-то еще?
       - Недавно мы вместе с Учителем оставили Иудею, чтобы вернуться в Галилею, - начал, замявшись, Дидим Иехуда, - но надлежало нам проходить Самарию. Пришли мы в город Сихарь, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу. Мы отлучились в город, чтобы купить пищи, а Учитель почувствовал сильную жажду, и остановился у колодца Иаковлева, но нечем ему было зачерпнуть оттуда воду. Туда же пришла женщина из Самарии, у которой он попросил напиться. Самарянка сильно удивилась, что иудей обратился к ней с подобной просьбой. И Учитель предложил ей воду живую, ибо «всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять», и она взмолилась, чтобы он дал ей ту воду, о которой говорит. Тогда раввуни велел ей привести к колодцу своего мужа, но самарянка ответила: «У меня нет мужа». «Правду ты сказала, что у тебя нет мужа; ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ты ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала». С того дня меня все мучает вопрос, как мог узнать об этом Учитель? Ведь я могу поклясться, что самарянку эту он никогда прежде не встречал!
       - Твой Учитель очень мудр! – Воскликнул Хилель. - Он умеет говорить с каждым сообразно разумению его…. Его притчи полны скрытого знания, но посвященный поймет их смысл без труда. Творение, которое создал когда-то Творец, было цельным и неделимым. Оно называлось Адам Ришон. Потом…, в результате прегрешения эта единая душа разбилась, и ее искры упали в наш мир, облачившись в тела. Так возник материальный мир, появилось время, движение…, скажи, как, по-твоему, мы воспринимаем все, что нас окружает в этом мире?
       - Ну, - нерешительно начал юноша, - мы видим природу, людей, предметы, слышим звуки, что-то пробуем на вкус, ощущаем запахи, до чего-то дотрагиваемся…, однако не понял я, к чему ты это говоришь, ведь я пытал тебя совершенно о другом?
       - Сейчас поймешь. Ты абсолютно правильно сказал о том, как мы постигаем окружающий мир! Так вот, говоря о «мужьях» той женщины, он имел в виду пять органов чувств, которые служат нам для получения сведений об окружающем мире, но возможности их не совершенны, и с их помощью мы не видим истинной реальности!
       - Как же так! – Вскричал Дидим Иехуда, - не хочешь же ты сказать, что нас окружает совсем другая реальность, нежели та, которую мы воспринимаем? Как такое может быть?!
       - Очень просто. Человек живет в мире Бесконечности, но не в состоянии увидеть этого, ибо Бесконечность – есть безграничная отдача. Абсолютное единство. Неделимость. Наше себялюбие не позволяет нам ощущать это! Эгоизм отделяет нас друг от друга и от мира Бесконечности! Когда мы говорим, что живем в нашем мире, то подразумеваем под этим, что пребываем внутри некоего ограниченного пространства, словно в замкнутом состоянии. У нас есть пять органов чувств, и то, как мы «прочитываем» их «донесения», позволяет нам составлять некие впечатления, которые мы и называем: «наш мир».
       Однако спроси себя, на самом ли деле вокруг нас есть все эти вещи, которые мы ощущаем внутри? На самом ли деле это именно то, что существует вне нас? Ведь будь наши органы чувств устроены иначе, что могли бы мы увидеть вокруг себя? Ты удивишься, если узнаешь, что пчела или собака воспринимают тот же самый мир по-другому. А если бы ты был слеп или глух от рождения, упаси тебя Господь? Я говорю это к тому, что человек не в состоянии ощутить всю полноту картины, которая его окружает. Ведь внешняя природа может иметь совершенно другие свойства, коренным образом отличные от человеческих. И тогда, имей ты другие глаза или уши, твой мир выглядел бы совершенно иным.
       - Теперь я понял, наконец, слова Учителя, когда он сказал: «Я дам вам то, чего не видел глаз, и то, чего не слышало ухо, и то, чего не коснулась рука, и то, что не вошло в сердце человека»!
       - «Что не вошло в сердце человека», - словно эхо, повторил старец его последние слова. – Сердцем называются все наши земные желания, однако есть в нем точка, из которой развивается самое возвышенное желание, не принадлежащее к этому миру – желание к Творцу.
       - Но дядя, откуда ты знаешь все эти вещи?
       - Читай Тору, мой мальчик, там все есть! Ты просто еще не умеешь делать этого и потому не видишь того, что в ней содержится. Наше «я» на языке ветвей зовется фараоном, а самое первое крохотное бескорыстное духовное желание и есть «Ноах». Он живет в каждом из нас, но мы не всегда слышим его тихий голос. Мы просто замуровали его в недрах своего себялюбия, а он построил себе ковчег и взял туда «каждой твари по паре», то есть, собрал вокруг себя исправленные и неисправленные части своей души – человеческую, животную и даже растительную. Ковчег же – это и есть экран, защищающий нас от эгоизма.
       - Как я хотел бы узнать все, что известно тебе! Расскажи мне!
       - Это долгий разговор, если Творцу будет угодно, мы еще вернемся к нему. А твой Учитель…, он сейчас в Галилее?
       - Да, ты хочешь говорить с ним?
       - Возможно…, чуть позже…. Скажи мне, сколько у него учеников?
       - Двенадцать. Остальные просто ходят с ним. Есть люди, которые послушают его один раз и не возвращаются больше. С нами же Учитель занимается регулярно.
       - А вас он тоже учит притчами? То есть, передает вам знание иносказательно?
       - Да, он говорит: «Тот, кто обретет истолкование этих слов, не вкусит смерти».
       - Какие замечательные слова он изрек! – Невольно восхитился Хилель, - значит, ему известно, что некоторые люди еще находятся на ступенях развития: «неживой», «растительный», «животный», «человек»!
       - Сейчас я расскажу тебе еще более удивительную вещь! – Воскликнул юноша, воодушевленный похвалой в адрес своего Наставника. - Как-то раз Учитель спросил нас, на кого он похож? Все ученики ответили по-разному, а я сказал: «Господи, мои уста никак не могут сказать, на кого ты похож». Тогда он ответил мне: «Я не твой господин, ибо ты выпил, ты напился из источника кипящего, который я измерил». Потом он отвел меня в сторону и сказал три слова, которых я никогда не забуду. Я не в праве это передать. Братья стали допытываться у меня о словах Учителя, но ответил им: «Если я скажу вам одно из его слов, вы возьмете камни и бросите их в меня, огонь выйдет из камней и сожжет вас».
       - Это означает, что он обратился к «человеку», зарождение которого заметил в тебе….
А ты уже повидался с дядей Лаваном? – Резко изменил Хилель направление разговора, словно устав от рассказов племянника. – Хочешь, сходим к нему вместе? Скоро время обеда, а он всегда старается быть дома к этому часу.
       - Видишь ли, дядя Лаван не одобряет моего преклонения перед Учителем, как бы не навредить Мириам, он очень сердит и на нее за это. К тому же, мне пора возвращаться, меня ждут…, надеюсь, ты позволишь мне иногда навещать тебя?
 

       СОН И ЯВЬ

       «Почему Учитель открылся именно ему? – Размышлял Хилель после ухода племянника. – Что заметил он в нем особенного, такого, чего не увидал я? По истине, неисповедимы пути Господни! Должно быть, этот молодой Пророк умеет видеть корень каждой человеческой души, то место в единой душе Адама Ришон, которое она когда-то занимала. Ему ведомы все звенья цепи…, он понимает, как они разворачиваются в нашем мире, выстраивая человеческие судьбы, кругооборот за кругооборотом, а мне этого не дано…, не удостоился…. Когда-то давно, в той пещере, где пытался я постичь Всевышнего, кое-что открылось и мне, однако не даровал Он больших откровений! Если бы Рода тогда не заболела, может быть, больше продвинулся бы я вверх по лестнице Иакова…, а так, всего-то несколько ступеней…, и до подлинного раскрытия Творца в этом кругообороте дойти уже не успею. Что-то подсказывает мне, что дни мои сочтены…, а это значит, что все опять придется начинать с того места, где я остановился в своем постижении, ибо, как сказано: поднимают, да, не опускают в духовном».
       
       Ведомый безотчетным намерением, Хилель вышел из дома. Ноги сами привели его к берегу Кинерета, и неожиданно он принял решение, добраться до того места, где из него опять вытекает Иордан. Он пошел, опустив глаза долу, глубоко погруженный в свои мысли, не замечая дороги и ничего вокруг. Путь был не ближний, сухая белая пыль, прокаленная солнцем, жарко дышала ему в лицо, обжигала подошвы босых ног, пеплом оседала на белом циците. Миновав Тивериаду, старец почувствовал усталость и решил отдохнуть у самой кромки воды в зарослях невысокой, но густой растительности.
       Опустив пылающие ступни в теплую воду, Хилель растянулся во весь рост, укрыв голову в тень, даруемую прибрежными кустами, и незаметно для себя, крепко уснул. Сон, приснившийся ему, был мучительным и странным.

       …Он долго шел по пустынной равнине, окруженной горными хребтами и, наконец, добрался до Хирбет-Кумрана, но нашел его совершенно безлюдным. Все население города, словно вымерло в одночасье. Он в полном одиночестве бродил по пустынным улицам, прислушиваясь к тому, как шаги его босых ног гулко шлепают по каменным плитам мостовой, с интересом рассматривал стены пустых домов с зияющими глазницами окон, пока вдруг не заметил далеко впереди себя быстро удаляющуюся фигуру человека.
       В то же мгновенье жгучее любопытство сменилось в его уме необъяснимым мистическим страхом. Однако Хилель был убежден, что человек, убегающий от него, и есть сын его Иона, давно утраченный и оплаканный. Он поспешил за ним следом, но быстро потерял беглеца в лабиринте незнакомых улиц. Продолжая безнадежно кружить по молчаливому городу, он неожиданно столкнулся с ним лицом к лицу. Ни слова не говоря, Иона взял отца за руку и повел за собой. Хилель физически ощутил ледяную сухость от прикосновения этой костлявой и цепкой длани.
       Они миновали большой зал, предназначенный, по всей видимости, для собраний общины, гончарную мастерскую, помещение для переписи рукописей, все стены которого окружали полки, наполненные книгами и свитками, затем, обогнув большие емкости для хранения запасов воды, оказались перед узкой невысокой дверцей. «Это и есть «игольное ушко», вход в Царствие Небесное! Однако не думал я, что он находится здесь!», - мелькнуло в голове Хилеля.
       Иона отпер огромных размеров навесной дверной замок большим золотым ключом, висевшим у него на шее на длинном шелковом шнурке, и быстро втолкнул отца внутрь темного, узкого сырого помещения, крикнув ему на прощанье: «Ты проведешь в полном одиночестве три месяца, пока твоя духовная энергия не пробудится. Ты будешь взращивать здесь свою душу, чтобы устремить все свои помыслы и намерения к Творцу. Народ же обязан исполнять Закон Моисея, а Бог за это должен даровать ему Мошиаха, отвергая обязательность раввинских толкований Закона. Плоды должны пожать те, кто застанет приход Мошиаха!».
       Когда глаза немного привыкли к темноте, Хилель разглядел прямо перед собой, спускающуюся откуда-то сверху веревочную лестницу, и, подтянувшись из последних сил, стал карабкаться по ней, перебирая руками ступеньку за ступенькой, в надежде выбраться своими силами из этого узкого каменного колодца…

       Очнувшись от своего кошмара, Хилель обнаружил, что прочно связан по рукам и ногам. Однако, услышав рядом с собой чужие, грубые голоса, он постарался не выдать своего открытия и остался лежать с закрытыми глазами, пытаясь дышать так мерно и тихо, как, если бы продолжал спать. Налетчики говорили по-арамейски, и из их разговора Хилель понял, что они ждут кого-то еще, кто должен решить его участь.
       «Что им от меня нужно? – Размышлял он, отчего-то ничуть не беспокоясь о своей дальнейшей судьбе, - денег у меня при себе нет. Может, спутали с кем…, уж не те ли это сикарии, что прикончили бедного Макея! Но ведь свитки теперь у них, что же им от меня-то требуется?».
       Наконец, Хилель услышал, что к двум голосам присоединился третий, который показался ему знакомым, но где и когда он его слышал, старец, как ни старался, вспомнить не мог.
       - Ну, показывайте, кого вы тут схватили? Да, вы, никак, последнего ума лишились! – Воскликнул вновь подошедший, склоняясь к лицу Хилеля. – Зачем вы связали этого несчастного!
       - Мы боялись, что он убежит до твоего прихода. Вот, и решили, не позволить ему дать деру.
       - Вы бы хоть имели уважение к его сединам, не пытайтесь меня убедить, что старик мог сбежать от двух дюжих молодцов! Немедленно освободите его от пут! Слышите?
       - Как скажешь, Иехуда, воля твоя, только я бы его прежде допросил по-хорошему, а уж потом решал, освобождать или нет…, ведь свитки-то были у него в руках, прежде чем попали к тому греку. А что, если он с них список сделал? Тогда – ищи-свищи сокровища, может, их уже и нет!
       - С чего вы это взяли? – Озадаченно спросил тот, кого бандиты называли «Иехуда».
       - Как «с чего»? Мы грека испытали, он нам все прямехонько и выложил, где медные свитки добыл.
       - Ладно, я сам все решу. Развяжите старца и оставьте нас. Позову, если понадобитесь.
       Поняв, что притворяться дальше не имеет смысла, Хилель открыл глаза.
       - Вишь ты, а делал вид, что спит! – Злобно сверля старца глазами, пробурчал здоровенный чернобородый детина, разрезая кривым ножом веревки на его затекших запястьях. – Ноги пока освобождать не буду, а то, чего доброго…
       Молча выхватив нож из рук своего строптивого подчиненного, - а то, что именно он был тут главным, Хилель не сомневался, - Иехуда осторожно перерезал путы и на его ногах. Старец встал во весь рост, и прямо взглянув в глаза своему обидчику, спокойным голосом спросил:
       - Что тебе от меня нужно, добрый человек? Чем я могу тебе помочь?
       Чернобородые бандиты дружно расхохотались, но вожак метнул в них испепеляющий взгляд, и они, не смея ослушаться своего предводителя, покорно пошли прочь.
       Иехуда несколько секунд внимательно всматривался в лицо Хилеля, видимо ища на нем испуг или подобострастие, но, не обнаружив ничего, кроме безмятежного покоя, коротко спросил:
       - Скажи честно, старик, ты сделал списки с медных свитков?
       - Да, - признался Хилель без колебания, - я позволил себе переписать «Вознесение Моисея», так как по моим меркам оно является по истине бесценным сокровищем. Можешь наказать меня за это преступление.
       - А два других…, где говорится… о спрятанном золоте и серебре? – С легкой запинкой спросил Иехуда.
       - Хвала Творцу, но я на каких-то кругооборотах своей земной жизни уже пережил эти состояния, когда жаждут славы, почестей и богатства, даже обладать знаниями я уже стремлюсь гораздо меньше, чем хочу добиться духовного возвышения. Мое себялюбие достаточно созрело для такого желания, и только об одном этом молю я неустанно Творца.
       - Я не понял тебя, мудрец…, - Иехуда вопросительно поглядел в глаза Хилелю, ожидая объяснения сказанного. – Что ты имеешь ввиду?
       - Человек в нашем мире постоянно испытывает на себе воздействие прямого света, который ниспосылаем из Высших миров, благодаря именно ему, он и развивается, проходя на этом пути несколько стадий. Сначала ему достаточно крова над головой, сытного, регулярного пропитания, да доброго, жизнеспособного потомства. Со временем его желания растут, и он начинает стяжать себе богатство, затем, стремиться обладать славой и почестями, затем, жаждет все больших и больших знаний, но на этом заканчиваются возможности нашего мира. Более он ничего не может предложить человеку, и тот устремляет свои желания вверх, к Творцу, желая овладеть богатствами духовными. Однако много, очень много жизней надо прожить на этой земле, чтобы насытится ее благами, и начать постигать отсюда Высший мир.
       - Странные вещи ты говоришь, мудрец. Уж не Пророк ли ты? Или тебя обуяла непомерная гордыня? Только однажды я слышал подобные слова, хотя и не постиг тогда всей их глубины: «Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем».
       - Золотые слова ты произнес, правда, не сам ты до них додумался, а жаль, - сказал задумчиво Хилель, глядя куда-то вдаль, за плечо Иехуды, - но я даже знаю, кому они принадлежат…, только, хорошо ли ты их понял?
       - Иди с миром, мудрец, об одном прошу тебя, забудь о нашей встрече и не держи на меня зла. Большое дело мы затеяли, и я не могу подвергать его риску. Для того и нужны нам те сокровища…, совсем не личного обогащения я желаю, если бы ты знал меня лучше, то не усомнился бы в этом.
       - Зато я не сомневаюсь в том, что ты человек, которому я могу без опаски подставить свою спину, - произнес Хилель, внимательно глядя в глаза своему спасителю, затем, действительно, спокойно повернулся к нему спиной и ровным, неспешным шагом направился в сторону своего селения, ничего не добавив к сказанному, даже слов прощанья.


       ЗАЛОЖНИК ПЕЧАЛИ

       Иехуда довольно долго провожал глазами удаляющуюся фигуру старца, шепча ему вслед: «Прости меня, мудрец, я говорил с тобой непочтительно, хотя видел печать близящегося несчастья на твоем челе…, все мы здесь заложники печали, в этом времени нет случайных людей…, и я знаю, пути наши обязательно пересекутся однажды».
       Иехуда сел на то место, где еще несколько минут назад лежал связанный Хилель, и глубоко задумался.

       «Вчера препоясал я чресла и избрал себе Учителя. Он принял меня без колебаний, хотя ему давно известно, какими мотивами было продиктовано мое вступление в число ближайших учеников. «Много званых, но мало избранных», так, кажется, он однажды сказал…. Простому смертному трудно проникнуть в Замысел Всевышнего, но раввуни, безусловно, знает больше, чем говорит, и потому, быть может, призвал меня. Наша маленькая группа – прообраз грядущего царствия, мы должны научиться особым взаимоотношениям между собой…, словно слиться, сделаться единым организмом, с одной душой. Возлюбить ближнего – человеку труднее всего, а уж послужить примером для остального человечества, и вовсе немыслимо! Товарищи мои сразу же избрали меня казначеем братства, и каждый из них добровольно вручил мне свой личный капитал. Только Фома Дидим заколебался немного, прежде чем расстаться со своими скромными сбережениями. Он подошел последним, и в его глазах, как в открытой книге, читалось сомнение в том, что мне можно доверять.
       Учитель начал занятие свое, как обычно, с иносказания и произнес: «Это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут». Затем, стал подробно объяснять нам сказанное. Я понял его так, что не все люди находятся на одинаковых ступенях развития. Есть между ними такие, что как бы мертвы, словно камни, и обуревают их алчные примитивные желания. Но наряду с ними в этом мире уже существуют такие, кто сумел во множествах земных кругооборотов преодолеть свою непомерную алчность и научился отдавать ради Всевышнего. Они-то и есть те, «которые живы и не умрут». Чем больше ты отдаешь, тем больше в тебе жизни. Долго еще говорил он с нами об этом, объясняя, как научиться отдавать, получая от Отца нашего небесного, Которого скрывают от нас пять небес. Как он сказал: «В доме Отца моего обителей много»…, он даже назвал нам некоторые Его тайные Имена.
       После урока необъяснимая горечь наполнила мое сердце, я ощутил себя злым, безнравственным, себялюбивым, словно все мои пороки вдруг обнажились разом и предстали передо мной во всей своей неприглядной наготе и безобразии.
       Только неимоверным усилием воли смог я заставить себя вернуться к осуществлению задуманной цели. Теперь я имел право говорить с ним начистоту, ведь связь между учеником и Учителем особая, она подобна тому, как может говорить только возлюбленный сын со своим отцом. Я настойчиво просил его определить свое отношение к моему плану, но он был тверд и решительно отказался принимать участие в освобождении Пророка Иоанна из Иродова заточения. Я потребовал объяснений, но Учитель только взглянул на меня печально и кротко, ничего не сказав в ответ. Однако взгляд его пронзил меня до глубины души. Нет сомнений, что он знает больше, чем может открыть! Что же мне делать? Учитель не отговаривал меня, нет! Но в глазах его я прочитал: «Это не твоя битва! Ты не должен ставить свое имя рядом с теми именами…». Интересно, каким он видит мое предназначенье? Знает ли, какая судьба уготована мне?
       Может быть, он и прав, только отступать уже поздно, казнь может быть назначена на любой день. Ирод итак колеблется уже полтора года, он все держит Иоанна в крепости Махерон, и, говорят, любит время от времени беседовать с ним о царствии небесном. И хотя разговоры эти производят на четверовластника сильное впечатление, он боится отпустить узника на свободу, ибо знает, что тот может принять решение возглавить движение зелотов и поднять восстание. Однако от скорой расправы над Иоанном сосипатра удерживает еще больший страх перед началом массовых волнений в его новой столице - Тивериаде. Ведь жители южной Переи, которой, как и Галилеей управляет Ирод, почитают Иоанна святым человеком и Пророком, но Иродиада продолжает интриговать против Иоанна. Он для нее, словно острая кость в горле, и я уверен, что эта хитрая бестия рано или поздно добьется своего, уже не знаю, с помощью каких ухищрений.
       Завтра самый удобный момент для проведения операции – день рождения Ирода Антипы, который он будет широко и пышно отмечать в своей любимой резиденции - Махеронском дворце. У нас все давно готово для того, чтобы начать действовать, продумано до последних мелочей, люди предупреждены, а стража подкуплена, осталась самая малость: дождаться согласия Пророка Иоанна, его необходимо предупредить, чтобы не навредить делу. Он должен жить! Такого популярного в народе политического трибуна зелотам больше не найти, и потому он нам необходим для благополучного исхода нашей освободительной борьбы…. Тогда, может быть, и сам раввуни примкнет к нам, ведь он так высоко чтит Иоанна, не говоря уже об их кровном родстве. Я не понимаю, чем можно объяснить его нерешительность? Трусостью? Опасением испортить свою репутацию в глазах первосвященников? Боязнью навредить новому учению? Да, и такое ли уж оно новое! Он ведь сам говорит, что пришел исполнить Закон и Пророков…».

       Размышления молодого человека были прерваны появлением связного. Он нетерпеливым движением вскочил на ноги и вопросительно поглядел на гонца, словно силясь прочесть по выражению на его лице, добрую ли весть тот принес.
       - В путь! – Односложно произнес прибывший.
       - Я готов! – С радостной улыбкой ответил Иехуда.
       Спустя несколько минут, по направлению, ведущему к переправе через Иордан, быстро мчалась в южную Перею окутанная облаком желтоватой пыли небольшая повозка, влекомая парой горячих каурых коней. И вдруг Иехуда услышал слова Учителя, словно прозвучавшие прямо в его ушах: «Передай ему, если успеешь, что нищим благовествуют…». Он в испуге и недоумении оглянулся по сторонам, но никого не увидел на пустынной дороге.
       
       Крепость Махерон располагалась в непосредственной близости от Набатеи, и потому, выбрав ее местом проведения праздника, Ирод несказанно удивил многих. Он явно преследовал этим какую-то цель.
       «Одно из двух: либо тетрарх Иудеи и Переи очень хочет помириться со своим бывшим тестем, которому нанес неслыханное оскорбления, либо продемонстрировать грозному царю Набатеи Арету, что не боится его? - Размышлял Иехуда, направляясь в Пирейскую резиденцию Ирода Антипы, - ведь разведясь с его дочерью по требованию Иродиады, он унизил правителя великого и мощного государства, а такое уничижение можно смыть только кровью! Думаю, она не замедлит пролиться…, только, кто станет инициатором? Сдается мне, что без поддержки Рима и тут не обошлось…, однако нельзя сбрасывать со счетов, что и сам тетрарх – выходец из того же царского колена, ведь бабка его, мать Ирода Великого - набатейская сестра-царица…».

       Облачившись в приличествующие случаю одежды, прибыл Иехуда на пышное празднование шестидесятилетия тетрарха. У него имелось намерение не затеряться в пестрой толпе многочисленных гостей, а напротив, примелькаться, по возможности, как можно большему числу присутствующих. План освобождения узника, тщательно разработанный им самим, казался ему блестящим во всех отношениях: он отрекомендуется знаменитым врачом, недавно прибывшим из Индии. В разгар пиршества, когда гости отдадут должное напиткам, имеющимся тут в изобилии, кому-нибудь из стражников, охраняющих темницу Пророка, расположенную под одной из башен, сделается вдруг плохо, тогда-то Иехуда и предложит свои профессиональные услуги. Войдя в узилище, он поменяется одеждами с пленником, и, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту займет его место, а рядом с ним будут лежать такие же плененные стражники. Иоанн тем временем беспрепятственно покинет крепость Махерон под видом восточного лекаря.

       Пир протекал своим чередом, не предвещая ничего из ряда вон выходящего. В двух больших дворцовых залах собралось до сорока приглашенных, и далеко не все из них были знакомы между собой. Иехуда - человек образованный блестяще во всех отношениях, - знал несколько языков, был, действительно, сведущ в медицине, и потому ему не составило никакого труда ввести в заблуждение тех гостей, с которым он имел честь беседовать. Восточный лекарь даже дал несколько практических советов по части сохранности здоровья некоторым из именитых гостей сосипатра, и все они смотрели на него с доброжелательностью и уважением, а иные даже откровенно заискивали перед ним, в надежде заполучить бесплатного консультанта.
       Наконец, празднество достигло своей кульминации, разгоряченные вином гости потребовали зрелищ. Хозяин послал за Иродиадой, сидевшей в специально отведенном зале для женщин, та, появившись, что-то шепнула мужу на ухо и хлопнула в ладоши. Музыка зазвучала так громко, что ее, должно быть, мог слышать даже бедный, томившийся в темнице узник. Затем, медленно отворились боковые двери, и в зале появилась полуобнаженная танцовщица. Нижняя часть ее лица прикрывала прозрачная пурпурная ткань, и потому Иехуда не сразу узнал в ней дочь Иродиады, рожденную в законном браке с Иродом Филиппой, ее родным дядей, которая вместе с матерью жила теперь при Ироде Антипе, влача, очевидно, безрадостное одинокое существование, подобно бесплодной смоковнице. После обличительной речи Иоанна в адрес незаконного сожительства сластолюбивой парочки, желающих взять в жены дочь прелюбодейки, так и не нашлось, не смотря на огромное приданое, обещанное за невестой.
       Танец Саломеи перед гостями-мужчинами можно было расценивать, как поступок, совершаемый на грани приличия. Танцовщице к этому времени шел уже двадцать восьмой год, и хотя весьма оплывший стан ее еще не утратил окончательно своей гибкости, прельстить она могла разве что, только сильно подогретое спиртным воображение. Гости дружно хлопали в ладоши, и, казалось, способны были заглушить своими воплями даже трубный глас шафара под стенами Иерихона. Ирод был польщен своеобразным подарком приемной дочери, снискавшей своим выступлением столь бурные восторги гостей, которые к тому моменту были уже вполне готовы принять даже старую ворону за юную горлицу. И, если бы в пляс пустилась сама сорокасемилетняя Иродиада, они приветствовали бы ее с не меньшим энтузиазмом.

       Дальнейшие события развернулись с молниеносной быстротой. Едва утихли неистовые хвалебные восклицания и аплодисменты, Ирод потребовал, чтобы падчерица попросила заслуженной награды, и она, пошептавшись предварительно с матерью, что-то коротко сказала ему, потупясь. Антипа изменился в лице, но подозвал стражника и отдал приказ. Иехуда тем временем старался протиснуться поближе к дверям, ожидая условного сигнала, и не очень следил за происходящими вокруг хозяина событиями. Он уже начинал немного нервничать, так как по его мнению, ситуация затягивалась, грозя выйти у него из-под контроля, и удобный момент мог быть безвозвратно упущен.
       Спустя некоторое время, в длинном нешироком проходе, ведущем в зал, из-за поворота появились факелоносцы, а за ними Иехуда увидел двух вооруженных стражников. Заговорщик решил, было, что для него наступил решающий миг. Однако, присмотревшись повнимательнее, он разглядел за их могучими спинами охранников еще двоих. Сердце Иехуды сжалось от безотчетного и ужасного предчувствия. Когда процессия приблизилась, он пошатнулся, а в глазах у него потемнело, при взгляде на то, что стражники несли в своих руках. С огромного серебряного блюда, до краев наполненного еще слегка дымящейся кровью, на него, не мигая, смотрели огромные светло-карии глаза Пророка, уже подернутые смертельной поволокой. Иехуда сделал шаг навстречу скорбной процессии и прошептал, глядя в это бледное обескровленное лицо: «Прости, я не успел, Иоанн…, он просил передать тебе, что нищим благовествуют…». И на какой-то миг ему вдруг помстилось, что посиневшие уста усекновенной головы Крестителя разомкнула едва заметная улыбка.
       «Ведь Учитель все это предвидел…, нет, он знал! Они оба знали…, и не предприняли ничего, неужели и в этом есть Замысел Всевышнего?». - Шептал Иехуда, покидая резиденцию Ирода Антипы, и тот час же в его воображении опять всплыли мертвые немигающие глаза Пророка, в прозрачной бездонной глубине которых, сияли темные зрачки, словно окруженные крохотными терновыми венцами.

 
       ЛЕВАНОН

       Возвращаясь ранним утром с Кинерета, Хилель опять встретил племянницу. Глаза ее были заплаканы, а в голосе еще звенели недавние слезы, но она старалась говорить нарочито весело и доброжелательно, не желая показывать своего состояния.
       - Доброе утро, дядя Хилель! Отчего ты к нам не заходишь совсем? Я по тебе скучаю…
       - Кто тебя обидел, девушка, - ласково спросил в свою очередь Хилель, не отвечая на ее пустяшный вопрос, - ты ведь плакала? Не так ли? Рискну предположить, что тебя опять бранил Лаван. Расскажи-ка мне все начистоту. Может, я смогу помочь твоему горю.
       Слезы вдруг водопадом заструились по милому веснушчатому личику Мириам, и она начала сбивчиво передавать недавнюю ссору с отцом.
       - Я просилась пойти с ними, а он…, сказал, что я…, что про меня будут судачить и говорить плохое, но мне так хочется в Иерусалим на праздник! Все там будут с Учителем, одна я тут…, почему не могу с ними…, разве я блудница или флейтистка…, если хочу вместе со всеми…
       - Э-э-э, погоди, так не годиться, давай все по порядку. Я буду говорить, а ты меня поправляй, где не так скажу.
       Мириам только кивнула головой в знак согласия, не в силах успокоиться.
       - Ты хочешь пойти в Иерусалим на праздник, куда отправляется твой Учитель со своей паствой?
       - Да, - всхлипнула девушка.
       - Ты спросила разрешения у отца, а он не дал своего согласия, да еще оскорбил тебя недостойными подозрениями, так? Что ж, попробую уговорить Лавана. Отчего бы и мне не прогуляться с вами? Возможно, узнав, что я тоже собираюсь посетить Иерусалим, он станет более сговорчив? Как ты думаешь? Давно мечтал я увидеть Храм…, - а про себя подумал, - может, времени больше не будет…, кто знает, сколько мне жить осталось…, а Леванону стоять…
       Глаза Мириам засияли радостным светом, а слезы высохли в одно мгновение, словно утренняя роса на жарком солнышке.
       - Зайду к вам вечером, только ты ничего не говори отцу про нашу встречу.
       - Как же я тебя люблю, дядя Хилель! Ты самый лучший человек на свете, - воскликнула счастливо Мириам, а потом, помолчав секунду, прибавила смущенно, - после раввуни…

       - Шалом, Лаван, я пришел посчитаться, - заявил Хилель многозначительно и серьезно, едва переступив порог. – Имущество, которое оставил я на твое попечение…, что, принесло ли доход? Может быть, я остался должен тебе за твои заботы о моем скромном хозяйстве?
       - Что ты, что ты, Хилель, - замахал руками младший брат, между тем, лицо его покраснело и даже несколько распухло от волнения. – Я пекся о нем как рачительный хозяин, скот твой множился…, только, вот…, тебе нужны деньги? Много ли?
       - Хотел я посетить в праздники Иерусалим, на Храм поглядеть в конце жизни, подняться на Хар Баит. Надо же остановиться там где-то, да и на пропитание деньги нужны, так вот, я и подумал, узнаю-ка у Лавана, может, есть у меня хоть небольшой капитал для такого путешествия.
       - О, Адонай! Только-то и всего, - вздохнул Лаван с облегчением, словно снял тесный сапог с натертой ноги. – Пожить можно у сестры, а где двое столуются, там и третьему кусок хлеба найдется…, видишь ли, у меня все деньги в обороте, и в том числе твоя доля, если я их сейчас выну, то потеряем мы слишком много. Поскребу все, что в доме есть, дам тебе на дорогу. У меня, вон, и Мириам тоже в Иерусалим просится, я бы и сам с вами отправился, только сейчас не могу хозяйство без присмотра оставить. После смерти Хаима, его дом тоже попечения требует…, думаешь, мне не хочется на Храмовую Гору взойти, как тебе, или увидать Бет Адонай, где обитает Б-г, как говорится в Торе?
       - Творцу жилплощадь не надобна, - сказал Хилель, поднимаясь из-за стола. – В Торе сказано: «Пусть сделают они Мне святилище, и буду обитать внутри них», имея в виду сердца человеческие.
       - Тебе лишь бы по-своему все переиначить. Не любишь ты, Хилель, священнослужителей. – Не без ехидства и осуждения произнес Лаван, но, вспомнив про свой долг брату, уже более миролюбиво поинтересовался, – чем, позволь спросить, они тебе так не угодили?
       - Уж и не знаю, что хуже – деспотизм мирской или священнический…, - проворчал Хилель. – Так, я понял, что ты Мириам со мной отпускаешь?
       - Что тебе за разница – отпускаю я ее или нет, паршивая овца все стадо перепортит…, тысячу раз прав ребе, когда говорит: «Лучше сжечь слова закона, чем передать их женщинам». Я думал, мы вместе праздник встретим, такой праздник, а ты… в Иерусалим…, что тебе в нем?
       - Вот, и славно, - подвел итог Хилель, словно пропустив мимо ушей последние замечания Лавана.
       «Больше всего, брат, не люблю я воинствующего невежества», - произнес Хилель вслух, уже покинув дом Лавана, весьма довольный своей ловкостью и не опасаясь быть услышанным.

       - Божественный лев! Ариэль! Пророки называли его «Леванон» - «Белый», - восторженно шептал Хилель, не в силах оторвать взор от белоснежного Храма. – Средоточие Света Милосердия. Несомненно, когда-то, в одном из кругооборотов видел я и полное величие твое.
       - О чем ты говоришь, дядя? – С удивлением спросила Мириам, стоящая рядом. – Почему ты так его называешь?
       - Первый Храм, который олицетворял Свет Мудрости, разрушил Невухаднецар, царь Вавилона, но сказал тогда Господь устами Пророка Йермияу: «Когда исполнится 70 лет Вавилону, вспомню Я о вас и исполню для вас доброе слово Мое о возвращении вас на это место».
       После того пророчества Творец расправился с египетским фараоном, изгнал из земли Канаанской семь великих народов, развеял мощь ассирийского царя Санхерива. Так Он поступал со всяким, кто осмеливался выступать не по Его воле. Сколь ни велика держава, она может служить лишь бичом в руках Творца. Во времена строительства Первого Храма, весь наш народ, идущий за Авраамом, находился на ступени Мудрости, но теперь себялюбие и алчность так возросли в людях, что нам остался только Свет Милосердия, да и тот уже еле брезжит в наших душах. Сосуды их почти опустели…
       - Ты изъясняешься притчами, совсем как раввуни…, - улыбнулась Мириам.
       - Все очень просто: есть уровни постижения Творца, глубина осознания его сил, или свойств Высшей Природы, Элоким, которая управляет нашим миром. Наивысший из них называется Светом Мудрости, а следующий за ним, Светом Милосердия.
       - А почему ты называешь Творца Высшей Природой, Элоким?
       - Потому что у этих слов общая гематрия, числовое значение, а под Природой я подразумеваю ее духовную составляющую, а не земную, хотя и она выражает Творца, но только с помощью гвуры, силы преодоления. Путем страданий она вынуждает нас обратить внимание на свое развитие и заставляет взглянуть вверх, на Цель творения, чтобы увидеть, что существует нечто выше нашего мира. Однако, где же твой Учитель? Что-то я потерял его из виду, когда мы вошли в Иерусалим, и теперь мне приходится давать тебе урок вместо него.
       Хилель улыбнулся счастливо, по-доброму и, запрокинув голову, подставил свое смуглое морщинистое лицо звонкому сияющему, слепящему невыразимой голубизной, но такому манящему небу.


       НАЕДИНЕ С ХРАМОМ

       - Раввуни повел учеников к Дому Милосердия, что у Овечьих ворот, - ответила Мириам на вопрос дяди с некотором опозданием. – Там они будут заниматься исцелением больных…
       Он посмотрел на нее внимательно, и решил, что девушка чем-то глубоко опечалена.
       - Отчего же ты не последовала за ними?
       - Симон Петр прогнал меня. Он потребовал, чтобы я ушла, ибо уверяет, что женщины недостойны жизни…, не знаю, что у него на уме, надеюсь, не дурное?
       - На твой вопрос ответить не сложно. Под этим он подразумевал «жизнь вечную», то есть, исправленное состояние, к которому мужчина и женщина идут разными путями, а Петр, должно быть, считает, что женщина вовсе не может достичь окончательного исправления в силу своей природы. У вас иной сорт душ, - не хуже и не лучше, просто другой, - оттого и путь свой, особенный, отличный от нашего. Однако мне интересно, что ответил ему Учитель?
       - Он сказал: «Смотрите, я направлю ее, дабы сделать ее мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам, мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдет в царствие небесное...». Объясни мне, дядя, если можешь, эти его слова!
       - Что ж, попробую…, - нерешительно сказал Хилель, с сомнением взглянув на девушку, - только, поймешь ли?
       - Дядя, ты тоже, как они! – С негодованием воскликнула Мириам, - думаешь, я глупа? Учитель учит меня отдельно от всех! Я многое уже знаю! Он сказал: «Когда Ева была в Адаме, не было смерти. После того, как она отделилась от него, появилась смерть. Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет»!
       - И как же ты поняла его слова?
       - Если бы женщина не отделилась от мужчины, она не умерла бы вместе с ним, ибо отделение было началом смерти, а Учитель объясняет нам, как снова исправить разделение, которое произошло вначале, объединить обоих и тем, кто умер из-за разделения, дать, тем самым, жизнь. Однако соединение происходит в чертоге брачном…, то есть, на небесах.
       - Хорошо, не сердись…, ты меня не так поняла…, я усомнился в себе…, смогу ли объяснить тебе, растолковать все это простыми словами. Женщина, согласно своим свойствам, теснее связана с природой, и потому реже ошибается. Предназначение мужчины – заботиться о духовных корнях, и делает он это с помощью своего воображения. Мы – большие выдумщики, но именно это помогает нам, мужчинам, достичь связи со своим духовным корнем и начать исправление. Женщина в повседневной жизни, прежде всего, озабочена тем, чтобы обрести уверенность в завтрашнем дне, стремясь защитить, обезопасить свое потомство, и уж только потом – неосознанно желает связаться с духовным корнем своего мужа, прилепившись к нему, ибо лишь так она может начать духовно развиваться. Это и означает, что «Ева снова войдет в Адама». Однако и мужчина не может духовно развиваться без женщины. Их взаимоотношения здесь, на земле – прообраз связи, которая существует между мужским и женским корнем всего Мироздания, что лежит выше материи этого мира и управляет им.
       - А как, по-твоему, выглядит «духовный мир»? Каким ты его видишь?
       - Его невозможно ощутить нашими органами чувств, и потому описать. Я думаю, что, прежде всего, это правильное соединение со своим корнем. Ведь у каждой души есть собственное, строго закрепленное место в единой душе Адама Ришон. А, соединившись с корнем, все души снова сольются в одну – общую. Понимаешь, отношения между мужчиной и женщиной развиваются в нашем мире, а их корень находится в мире Высшем, который они не видят отсюда и потому не понимают его.
       - Но что же нам делать, чтобы понять друг друга?
       - Когда человек полностью исправится, то есть, обретет свою связь с духовным корнем, то тогда и вся природа восстановит свое равновесие на всех уровнях: неживом, растительном, животном и человеческом, а это означает, что и отношения между мужчиной и женщиной тоже станут другими.
       - Как же все связано в Мироздании! – Восторженно воскликнула Мириам. – Спасибо тебе, дядя, теперь я буду лучше понимать своих товарищей и не стану сердиться на них за то, что они гонят меня прочь.
       - А сейчас оставь меня одного, девушка…, - смиренно попросил Хилель, - я хочу соединиться с Храмом.
       Мириам ничего не ответила, а только согласно кивнула ему, и с радостным чувством отправилась к Овечьим воротам разыскивать остальных спутников.
       
       Войдя во внешний двор, Хилель сразу же испытал жесточайшее разочарование, ибо насколько он знал из описаний, прежде все здесь выглядело совершенно иначе. Двор полностью утратил свой традиционный облик и, согласно вкусам Ирода Великого, начавшего сорок шесть лет назад реставрацию Храма, построенного некогда Соломоном, привнес в «свое детище» отпечаток греко-римской архитектуры. Вместо прежних трехэтажных помещений, тянувшихся вдоль дворовых стен, была возведена тройная колоннада в эллинском стиле. Тот же чуждый иудейскому духу отпечаток лежал на фасаде, «воротах Никанора» и значительно расширенном здании Храма.
       Хилель совсем, было, подошел ко входу, как вдруг почувствовал, что ноги его, словно приросли к ступени, и он не в силах сделать последний шаг, чтобы переступить порог! Ему отчего-то отчаянно не захотелось входить внутрь помещения, он очень удивился этому внезапному внутреннему отторжению, но привычка доверять своим ощущениям, взяла верх и на сей раз.
       Возможно, всему виной был рассказ Мириам о том, как их Наставник изгонял из Храма ровно год назад торговцев скотом, птицей и меновщиков денег? Девушка так живописно передавала все происходившее тут, будто сама была тому свидетельницей. И Хилель, будучи человеком восприимчивым, вдруг увидел перед своим внутренним взором картину, как, сделав веревочный бич, ее дорогой раввуни гнал им из-под священных сводов скот и его владельцев, разбрасывал деньги менял и опрокидывал столы, приговаривая: «Не делайте Храм домом торговли!». Может быть, он говорил и не совсем эти слова, но суть их от этого не становилась иной. А дальше случилась совсем уже удивительная история…, и он сказал будто бы: «Разрушьте Храм сей, и я в три дня воздвигну его».
       «Что стоит за этими словами? – задумался старец. - Ясно, что он сравнивал Храм с единой Душой Адама Ришон, и хотел показать, как может каждый человек изгнать «грешников» из своей души, очистить собственный сосуд, подготовив его, сделав пригодным к тому, чтобы принять свет Творца. Ведь молодой Пророк ничего не говорит просто так, ради красного словца…, разумеется, речь тут шла о внутренней работе человека над собой, о постижении Высшего мира. Однако я пока бессилен истолковать его слова «в три дня воздвигну его». Неужели он так высоко продвинулся по лестнице Иакова, что ему осталось лишь исправить Лев а-эвен – каменное сердце? Как такое возможно! Ведь эта часть в малхут совершенно не в состоянии ощутить свойства света, а потому измениться! Десятой сфирой пользоваться нельзя. Там начинаются тайны Торы, недоступные простым смертным, но он явно намекал на это своим заявлением!
       Однако самое удивительное, что Мириам спросила потом у него, когда узнала об этом: «Материя тогда разрушится или нет?». Дай-ка вспомнить точно, что он ей ответил? Да, он сказал: «Все существа, все создания, все творения пребывают друг в друге и друг с другом; и они снова разрешатся в их собственном корне. Ведь природа материи разрешается в том, что составляет ее единственную природу». Безусловно, он имел в виду, что человеческая природа поменяется на свет Творца! Но как это будет выглядеть со стороны неисправленного наблюдателя? Сможет ли он увидеть такую природу? И если да, то какой она ему покажется? Ведь его-то органы восприятия будут оставаться все теми же – неисправленными! Недаром в древних манускриптах говорится о полном перерождении материального тела! Эллины называли такое изменение «метанойя». Ведь сказано о Пророке Илие, что он был живым взят на небо…, а что, если он продолжал оставаться на земле! Просто Елисей перестал видеть и слышать его, когда тот изменил свою природу на природу внешних сфер, иначе говоря, слился с Творцом! Должно быть, такое вполне возможно…, мы ведь ничего не знаем об этом…. Однако милоть своего великого Учителя поднял любимый ученик…, да, не он ли сейчас воплотился и ходит по земле в образе молодого Пророка, чтобы завершить дело Илии!
       Кроме того, было сказано им что-то еще…, очень важное, сейчас вспомню…. «Материя породила страсть, не имеющую подобия, которая произошла от чрезмерности».
       Все это поразительно, но только с одним я не согласен: «чрезмерность» эта еще не достигла пика своего развития, вот, в чем он ошибается! Себялюбие еще явит себя во всем своем ужасающем, отвратительном образе. Мы – только в самом начале пути человеческого падения! Нам еще светит, хотя и очень слабо, Свет Милосердия. Однако мы еще падаем и впереди – бездна! И именно из этой бездны должен начать свой подъем к Творцу человек.
       Час еще не пробил, гнойник должен созреть полностью, иначе он не прорвется. Иначе получится та же история, что с Адамом в Райском саду, когда змей предложил ему взять, да и исправить разом весь свой эгоизм, не дробя его на отдельные мелкие части, с которыми постепенно, шаг за шагом может справиться человеческая природа нашего мира.
       Как бы я хотел написать книгу и назвать ее «Хохмат а-каббала», то есть, «Наука получать», или просто «Свет», где мог бы аллегорически изложить весь путь человека к Творцу, описать строение каждого мира, особенность каждой ступени, возможность перехода с одной на другую, роль Наставника на этом пути. Однако тот, кто будет заниматься по ней духовным постижением, поймет, что речь в ней идет исключительно, о переживании души. Многое уже записал я ранее, из того, что мне открылось, но что-то подсказывает, что в этом кругообороте я не успею этого сделать…, вот, и получается, что напрасно я не принес записи с собой…».


       ВИДЕНИЕ

       Сам того не замечая, Хилель оказался у западной стены Храма, и вдруг почувствовал, как в его сердце, словно вонзается огненная стрела.
       …Он увидел дым пожарища, охватившего Храм со всеми его постройками, ощутил сладковатый запах горелой человеческой плоти. А затем, примстился старцу и весь Иерусалим, лежащий в руинах. По дорогам его брели бесчисленные толпы пленников, гонимые римскими легионерами, волокущими за собой мешки с захваченными трофеями.
       И еще открылось ему, что когда Храм запылал, все Небесные Врата разом захлопнулись, оставив открытыми только Врата слез, а связь с пятью мирами прервалась совершенно. Человечество погрузилось во мрак греха и себялюбия, так как даже свет Милосердия от мира Асия не доходил более к нему…. Люди совсем перестали ощущать Творца, и начали воспринимать Его управление как злое и несущее одни страдания…

       Хилель пошатнулся и, чтобы не упасть, прижался спиной к прожаренной солнцем стене Храма. Ее плиты, цветом напоминавшие выгоревшее, желтовато-блеклое небо над пустыней, когда светило находится в самом зените, придали ему сил. Он медленно обернулся к стене лицом, прижался к ней потным лбом, и, заливаясь невольными слезами, прошептал:
       «Это все, - что останется от тебя, Великий Ариэль, но люди, будут стекаться в это место со всего мира, чтобы поклоняться тебе, как величайшей святыне. Они будут нести к тебе свои слезы, горести и печали, возносить молитвы, давать обеты и загадывать желания. Ведь они могут ненавидеть и убивать друг друга, но могут и надеяться, уповать и иметь так много общего. Ты вернешься, ты обязательно вернешься, и город опять будет расти вокруг тебя, хотя и часто озаряемый пламенем пожарищ…, и люди, рассеявшиеся после твоего разрушения по всей земле, тоже вернутся на свою многострадальную родину».
       Пылающие камни, вросшие в древнюю почву, нарезанные и плотно пригнанные друг к другу, напоминали спины людей тесно прижавшихся боками, и казались сейчас вечными, а стена незыблемой.
       «Вот так, и мы, все живущие на земле, должны сплотиться в единую душу, которая станет залогом грядущего человечества. Ах, как еще не скоро наступит это благословенное время!».
       - Тебе нехорошо, добрый человек? – Услышал Хилель позади себя знакомый голос, и почувствовал, как крепкая мужская рука придержала его за локоть.
       - Я молился, и у меня немного закружилась голова, - ответил Хилель спокойно, возвращаясь к действительности, и, усмехнувшись, добавил, - должно быть, от духовной жажды…, а тебе, как видно, на роду написано спасть меня, Иехуда.
       Он быстро отер заплаканное лицо концом талита и обернулся к молодому человеку. Пошатываясь, опираясь на руку своего недавнего знакомца, старец добрел до подножия Храмовой Горы и, обогнув ее немного, сел на землю с теневой стороны. Солнце быстро клонилось к закату, уже потянулись по земле фиолетовые тени.
       Иехуда постоял некоторое время рядом с ним, озабоченно вглядываясь в побледневшее лицо старца, а потом сказал:
       - Прости, я вынужден оставить тебя одного, меня ждут…, но если ты не очень торопишься, то отдохни немного и дождись моего возвращения, я отведу тебя туда, где ты остановился. У тебя есть пристанище в этом городе?
       - Не беспокойся обо мне, юноша, я вполне сносно себя чувствую, иди своей дорогой, не заставляй Учителя ждать…, ведь ты несешь ему недобрую весть…
       Иехуда удивленно взглянул в проникновенные мудрые глаза старца и быстро зашагал прочь.

       Недавнее, яркое видение грядущих невзгод, подействовало на Хилеля опустошающе, его начал бить сильный озноб. Он устало раскинулся на горячей земле, прильнул к ней тесно, всем телом, раскинув в стороны затекшие руки, словно распятый, с наслаждением впитывая ее благодатный жар, и стал неотрывно, почти не мигая, смотреть в бездонное небо над Иерусалимом, словно стремясь проникнуть внутренним взором за таинственную завесу пяти миров, шепча пересохшими, запекшимися губами:
       «Я знаю, что в Твоих чертогах нет времени, пространства и движения, все это возникло только после Цимцум Бэт, второго сокращения, тогда-то и появились миры Адам Кадмон, Ацилут, Брия, Ецира, Асия, постепенно все больше и больше заслоняя собой от этого мира Твой свет. Там, в вышине, за завесою экрана хранятся записи духовного знания о каждом из нас во все времена. Они называются решимот и представляют собой чистейшую суть, оставшуюся после исчезновения прошлой формы. Порой, мне кажется, что я умею их читать…, но означает ли это, что я могу предвидеть будущее?».
 
       Тем временем Иехуда отыскал нужную улицу и остановился возле указанного дома, медля, словно обдумывая что-то. Вдруг он с удивлением заметил, как из тех самых дверей, в которые он намеревался войти, выскользнула женщина, явно легкого поведения. Она быстро прошла мимо, даже не взглянув в его сторону и не заметив, что коснулась Иехуды краем своего плаща, видимо, поспешно накинутого поверх гиматия. Молодой человек мгновенно ощутил, как его обдала жаркая волна ароматического масла, которым были обильно смочены волосы незнакомки. Он решил, было, нагнать ее, влекомый этим обволакивающим, манящим ароматом и жадным мужским инстинктом, но махнул рукой, и постучал в дом влиятельного иерусалимского фарисея Симона, где у него была назначена встреча с Учителем. Иехуде показалось странным, что падшая женщина вышла именно из этих дверей, но, он тотчас разгневался на себя, за этот неконтролируемый зов плоти, вспомнив о своей печальной миссии, и злобно подумал:
       «Не одну унцию, должно быть, издержала на себя развратница! А ведь цена этого благовонного масла равняется годовому заработку простого человека, если его продать, то вырученных денег могло бы хватить, чтобы накормить за один раз пять тысяч нищих…».

       Представители знатнейших фарисейских фамилий усердно раздавали милостыню и кичились своей благотворительностью, выставляя ее напоказ. Иные из них даже трубили в шофар, прежде чем оказать помощь нуждающемуся, а, принимая в своем доме именитых особ, оставляли двери открытыми, чтобы любой нищий мог зайти и, встав у стены за ложами гостей, успеть схватить кусок, брошенный кем-то из пирующих. Однако на сей раз, все было иначе: двери крепко заперты на засов, окна занавешены тканями, - ведь хозяин дома сильно рисковал, пригласив к себе Пророка и его ближайших учеников – Иакова, Иоанна и Петра, он мог подвергнуться за это суровому осуждению синедриона. Симон же находился под столь великим впечатлением не только от учения молодого проповедника, но и от его личности, а потому решился пренебречь осторожностью.
       
       Иехуда постучал условным стуком и слуга, отперевший дверь, кивком головы указал направление, в котором ему следовало идти. Еще с порога он услышал, как раввуни говорит присутствующим:
       - Вы посылали к Иоанну, и он засвидетельствовал о истине. Впрочем, я не от человека принимаю свидетельство; но говорю это для того, чтобы вы спаслись. Он был светильник, горящий и светящий; а вы хотели малое время порадоваться при свете его.
       «Стало быть, он уже все знает, раз говорит о нем в прошедшем! – Подумал Иехуда, - но от кого? Ведь не было еще никого, кто мог бы ему рассказать…».
       Он вошел в комнату и встретил глубокий печальный взгляд Учителя, седевшего на своем ложе лицом к двери напротив хозяина дома. В помещении витал резкий запах благовоний и мускуса.
       - Равви, светильник погас, - произнес Иехуда суровым голосом, словно обвиняя в этом всех присутствующих.
       Хотя смотрел он только на Учителя, но боковым зрением смог заметить, что Петр при его словах сильно побледнел, а Иоанн зарыдал, закрыв тонкими, почти женскими руками лицо. Иаков же низко опустил голову, и выражения его глаз видно не было. Один только хозяин дома не понял сказанного и потому весьма удивился столь бурному проявлению чувств по такому пустяковому поводу, как погасший светильник.

       Все пятеро тотчас простились и, поблагодарив за оказанное гостеприимство, быстро покинули дом Симона. До Храмовой Горы они дошли в полном молчании. Потом Учитель внезапно остановился и произнес сурово:
       - Мне ведомы твои мысли, Иехуда. Я знаю, что ты осуждаешь меня за нерешительность, винишь Творца за то, что Он допустил смерть Пророка, но поверь, Замысел Его уже начал приходить в исполнение, все роли распределены и ничего не может быть изменено в ходе событий.
       - Ты мог бы, если бы захотел спасти его, ведь он был еще и твоим братом! – Воскликнул Иехуда с излишней горячностью, - но ты отказался! Отказался! А ведь у нас было время! Целых полтора года находился Иоанн в плену у Ирода. Как будешь ты теперь смотреть в лицо его матери?
       При этих словах Иоанн Заведеев испуганно схватил его за руку, а Петр едва не испепелил взглядом своих огромных жгуче-черных глаз, но Иехуда гневно продолжил:
       - Если уж я набрался смелости говорить с тобой, равви, то выскажу тебе все, коли представилась такая возможность! Ты не патриот своей родины, ибо отказываешься возглавить восстание зелотов, сколько бы тебя об этом не просили! А он…, он согласился бы, и не было бы среди нас более выдающегося трибуна! Люди верят тебе, они идут за тобой и внимают каждому твоему слову. Тебе достаточно сделать намек, и костер освободительной войны запылает во всю мощь! Да, что там намек, хватило бы обычного и позволения выступить с призывом в твоем присутствии устами того же Симона Зелота. Однако вместо этого, что ты говоришь: «Отдайте кесарю кесарево, а Божие Богу»! После такого заявления многие люди думают, будто ты одобряешь завоевателей и велишь нам мириться со своим унизительным положением.
       - Значит, так ты истолковал слова мои, Иехуда, - сказал задумчиво Учитель. – Уж от тебя-то я этого не ожидал! Плохо же ты понимаешь мои уроки. Да, знаешь ли ты, что имел я в виду, говоря о кесаре и о Боге?! Ведь речь тут о теле и душе, наставлял я: «не бойся плоти и не люби ее. Если боишься ее, она будет господствовать над тобой. Если ты полюбишь ее, она поглотит тебя, она подавит тебя». Это плоть твоя принадлежит кесарю, а душа – Творцу, и не след их смешивать. Да, я учу притчами, передаю знание иносказательно, на языке ветвей, который называется Агодат, но только так его запомнят большинство моих последователей, а когда придет час, то найдутся учителя и объяснят людям, что стоит за аллегориями, но ведь таким же языком написана и вся Тора. Мало есть людей, которые понимали бы сейчас ее истинный смысл. Однако когда-нибудь его растолкуют, и люди поверят Моисею, а если они поверят Моисею, то и мне поверят!
       Что же до всего остального, я не имею права ничего предпринять даже в отношении себя, хотя определенно знаю свою участь и удел каждого из вас. Цепочка решимот уже разворачивается, по непреложному Закону Высшего мира, строго звено за звеном, ее не остановить и не свернуть обратно!
       Я пройду в этом кругообороте весь путь исправления до самого конца. Но этого мало! Мало пройти самому, надо еще оставить по себе живой, незабвенный пример, такой яркий и жгучий, чтобы его запомнили на века и захотели повторить! Каждый в свой черед, в своем кругообороте - вы пройдете тем же путем до окончательного исправления своей души на природу внешних сфер и оставите по себе бессмертную память. Да, вы и будете бессмертными…, потому что вернетесь в Дом Отца. Разве не обещал я вам спасение и жизнь вечную? Ты пойдешь за мной, Иехуда…, в своем следующем круге жизни.
       - Разве обо мне ты не хочешь сказать, равви, - ревниво спросил Петр, - что ждет меня? Каков мой удел? Конечно же, я пойду с тобой до конца, и не покину тебя до твоего смертного часа!
       - И мой! – Взволнованно воскликнули Иаков с Иоанном в один голос.
       - Лучше бы вам не спрашивать…, - ответил он, ласково поглядев на них.
       - А ты не боишься, равви, что потомки оболгут тебя, исказят твои слова, припишут тебе то, чего ты никогда не говорил? Станут казнить и миловать именем твоим? – Тихо спросил бледный, трепещущий Иехуда.
       - Оставим это на их совести, - так же тихо отозвался Учитель, затем, возвысил голос и подвел итог. - Теперь одно скажу: Иоанн обезглавлен Иродом. Промедление закончено. Пришла пора говорить открыто, - и пошел вперед, не оглядываясь.

       Слышал ли Хилель этот разговор на самом деле, или он ему только приснился в том месте, где мудрец незаметно уснул в тени Храмовой Горы на теплой, такой жестокой и ласковой, и такой родной земле…, кто его знает, ибо не было свидетелей тому, а те, кто жили тогда, давно уже умерли…
       
       К концу месяца все паломники покинули Иерусалим. Хилель вернулся домой, а Учитель повел свою преданную паству в Капернаум через Иерихон и долину Иорданскую. Мириам отправилась с ними, поручив дяде оправдать ее, насколько будет возможно, перед отцом за неповиновение. Дядюшка и рад был бы отказаться от такого доверия племянницы, да, любил он ее крепко, как родную дочь.
       

       ЗНАК КАИНА

       Жизнь Хилеля по возвращении его из Иерусалима в Магдалу-Нумайю сильно осложнилась, и виной тому был Лаван. Старец не любил вспоминать их последнюю встречу, и осадок от нее жестоко саднил ему сердце, едва он открывал по утру глаза.
       В тот памятный вечер он, не заходя к себе, сразу же направился к брату, в надежде застать его дома в столь поздний час.
       Лаван, как обычно, сидел за столом, заваленном клочками мятой, замусоленной бумаги, углубившись в расходные записи и, уйдя с головой в это увлекательное занятие.
       Хилель поздоровался и сел напротив него.
       - Шалом, - буркнул Лаван, не понимая головы. – Как прошло путешествие? На прежнем ли месте ты нашел Храм? Что сестра? Здорово ли ее семейство?
       - Хвала Всевышнему, все в добром здравии, - вздохнув протяжно и тяжело, ответствовал старец.
       Этот вздох насторожил Лавана, и он оторвал глаза от своих подсчетов, словно уловив в нем некую угрозу своему спокойствию и благополучию.
       - А где Мириам? – Взвизгнул вдруг Лаван, буравя брата своими темно-карими глазами, из которых, казалось, метнулись две испепеляющие молнии. – Где моя дочь, я тебя спрашиваю!
       - Мириам взрослая девушка, и вправе сама избрать свой путь, - миролюбиво и назидательно сделал Хилель попытку урезонить его.
       - Что! Да ты понимаешь, о чем говоришь? Сама! Как такое может быть! Она осталась с этим бродягой, который, якобы, проповедует приближение нового царства, чтобы таскаться за ним повсюду? Нет никакого «нового царства»! Она посмела нарушить отцовский запрет, попрала веру и традиции наших отцов, ради того чтобы предаваться блуду и прелюбодеянию с такими же нечестивцами, заниматься свальным грехом!
       Как позволил ты ей ослушаться меня и не вернуться домой? Я отдал молодую девушку на твое попечение, а ты потворствовал ей, допустил опозорить меня на весь город! Как мне теперь смотреть в глаза ребе и почтенным гражданам? Кто после этого захочет иметь со мной дело? Теперь всякий оборванец может ткнуть в меня пальцем и объявить, что моя дочь блудница, и будет прав. Да, это все равно, что поступить в один из гнусных притонов, коими теперь так славится Магдала-Нумайя! Мне было бы легче видеть свою дочь мертвой, лучше бы Б-г забрал ее вместо моего дорогого Хаима. Конечно, имей ты собственных детей, то не рассуждал бы как сейчас безразлично. Твое семя не приживается на этой земле, видать, ты чем-то сильно прогневил Господа. Зачем ты только вернулся? Ведь если бы не ты, я ни за что не позволил бы этой безмозглой овце отправиться в Иерусалим в сомнительной компании. Вон из моего дома! Ты мне больше не брат! А если увидишь эту шелудивую негодницу, передай, чтобы не смела показываться мне на глаза, ибо я первый брошу в нее камень…

       «Ничего, пройдет немного времени, он одумается, пожалеет о сказанном и простит ее, - успокаивал себя Хилель, направляясь к своему дому, - Лаван с детства был вспыльчив, но он любит своих детей и добрый отец им. Конечно, теперь ему кажется, что во всем виноват я один, но пусть уж лучше думает так…, что можно было сделать? Не силой же ее возвращать домой. Теперь настают другие времена…, в том числе и для женщин…. Однако Лаван прав в одном: нет никакого «нового царства». Есть только Тора и Пророки, что и пришел благовествовать Учитель Мириам:
       «Я создал себялюбие и дал Тору для его исправления, ибо свет ее возвращает человека к его Источнику», ведь там и речи нет о нашем мире...».

       Дома Хилеля ожидало неожиданное известие: Зоя объявила ему, что беременна. Теплая волна радости и умиления затопила сердце его, но где-то на самом дне незатопленным остался крохотный островок страха перед неумолимым роком, столько лет лишавшим Хилеля счастья отцовства.
       «Все будет хорошо, - говорил он себе, - славный сын родится у меня! Я буду учить его, терпелив и справедлив буду с ним, как не был еще ни один отец в мире…, только бы дожить, пусть продлит Творец мой срок…».

       Как-то в один из дней Зоя вернулась домой опечаленная.
       - Косо стали соседи смотреть на меня, - сказала она мужу, - отворачиваются при встрече, говорить со мной не хотят. Не скажешь ли ты мне, что случилось, в чем причина такого обхождения, и я ли тому виной?
       - Ах, Лаван, Лаван! – Пробормотал Хилель, - все бы тебе воду мутить. Не беспокойся, жена, все само собой разрешится…, поссорился я с братом, винит он меня в том, что я дочь его подбил ходить с молодым проповедником, слава о котором так приумножилась сейчас и распространилась повсеместно.
       - Так ли это? – Изумленно спросила Зоя, - ты ли виноват? Я и не слыхала о таком…
       - Зачем искать виноватых, если семена уже взошли… Теперь надо дождаться урожая и отделить зерна от плевел. – Только и сказал Хилель в свое оправдание. – Пореже выходи на улицу, да, не трещи с соседками, больше будет проку. И сие пройдет, как изрек царь Соломон…
       
       Несколько дней спустя, отправившись, как всегда затемно, на озеро, Хилель сильно ушиб о камень босую ногу. Боль была невыносимой, старец с трудом забрался в чью-то лодку, и сев на корму, опустил ноги в воду, дожидаясь, когда станет немного легче, чтобы продолжить путь. Он неотрывно смотрел на лунную дорожку, словно рассекающую мировое пространство надвое, как вдруг увидел лодку, вынырнувшую из темноты прямо в полосу света. Гребец покружил немного, а потом умело расположил свое суденышко вдоль широкого бледно-серебристого языка и забросил весла внутрь. Скрипнули уключины, но этот звук тотчас же всосала в себя тишина. Присмотревшись, Хилель разглядел, что в лодке были мужчина и женщина. Однако они не вели себя как любовники, а просто сидели молча, глядя на эту прекрасную ночную картину, словно специально нарисованную для тех, кто способен ею залюбоваться. Потом мужчина заговорил так, будто продолжил прерванный урок, и звуки его голоса далеко разнесла ровная, упругая гладь воды:
       - Вначале появилось прелюбодеяние, затем, убийца, и он был порожден от прелюбодеяния. Ибо он был сыном змия. Поэтому он стал человекоубийцей, как и его отец, и он убил своего брата. Так, всякое сообщество, которое появляется от несхожих друг с другом начал, - прелюбодеяние.
       Потом уключины всхлипнули снова, и лодка, покинув полосу света, легко заскользила вдоль берега.
       Эта фраза произвела на Хилеля сильное впечатление.
       «Он, словно специально для меня ее произнес! Как будто знал, что я услышу его слова непременно, а, услышав, задумаюсь над ними…».
       С трудом доковыляв до «своего камня» на берегу озера, он углубился в размышления и потянул за один конец, брошенной ему веревки, перебирая в уме первую книгу Торы - «Берешит». Особенно, то место в ней, где говорится о Каине и Эвеле, все, пытаясь проникнуть в потаенный ее смысл и увязать с тем, что сейчас услышал.

«Жене сказал Он: Премного умножу муку твою и беременность твою, в мучении будешь рожать детей. И к мужу твоему вожделение твое, он же будет властвовать над тобой…. И познал человек Хаву, свою жену; и она зачала и родила Каина. И сказала она: Обрела я мужа с Господом. И еще родила она брата его, Эвеля. И стал Эвель пастухом овец, а Каин стал земледельцем. И было по прошествии дней, и принес Каин от плодов земли дар Господу. И Эвель, принес также и от первородных стада своего и от их туков. И призрел Господь на Эвеля и на его дар. А на Каина и на его дар не призрел. И досадно стало Каину очень, и поникло его лицо. И сказал Господь Каину: Почему досадно тебе и почему поникло твое лицо? Ведь если будешь добро творить, простится, а если не будешь творить добро, при входе грех лежит, и к тебе его влечение, - ты же властвуй над ним! И сказал Каин Эвелю, брату своему… И было, когда они были в поле, и восстал Каин на Эвеля, брата своего и убил его. И сказал Господь Каину: Где Эвель, брат твой? И сказал он: Не знаю. Разве сторож я брату моему? И сказал Он: Что сделал ты? Глас крови брата твоего взывает ко Мне – из земли. И ныне, проклят ты больше земли, которая открыла уста свои, чтобы принять крови брата твоего от твоей руки. Когда возделывать станешь землю, не будет она более давать свою силу тебе. Шатким и кочевым будешь ты на земле. И сказал Каин Господу: Столь велика моя вина, что не вынести? Вот Ты изгнал меня сегодня с лица земли, и от лица Твоего сокрыт буду, и буду я шатким и кочевым на земле, - и будет: всякий встретивший меня убьет меня. И сказал ему Господь: Потому всякий, кто убьет Каина,..! В седьмом (поколении) отмстится ему. – И поставил Господь Каину знак, чтобы не поразил его всякий встретивший его. И отошел Каин от лица Господа, и поселился он на земле Нод, восточнее Эдена».

       «Что же создал Творец? Только желание получать блаженство, и ничего более. «Я создал себялюбие и дал Тору для его исправления, ибо свет ее возвращает человека к его Источнику». Если Тора рассказывает нам о том, что происходило в мире Высшем, значит, каждый персонаж в ней олицетворяет какое-либо желание. Что же тогда есть по сути «Каин» и «Эвель» - желания, которые образовались в результате того что «познал человек Хаву», соединив себялюбие с бескорыстием. Однако после первого грехопадения, Адам продолжил грешить, и родились от него разного вида силы нечистые: шейдим, рухим, лилин, и произошло это без участия Хавы, ибо падало на землю извергающееся семя его. Иначе говоря, получал он весь свет, исходящий от Творца, включающий в себя все, что Тот желает дать творению. Вслед за тем, пришел он к Хаве, и зачала она Каина, и хотя Адам использовал уже экран и желал получить свет не ради себя, но под бременем прежних прегрешений отца, родился Каин дурным и эгоистичным. Он него и пошло поколение, приведшее к потопу.
       Лишь от второго зивуга, соития, ударного взаимодействия света с экраном, родился парцуф Эвель – духовное тело, желание наслаждаться Творцом, снабженное экраном, то есть, способное получить свет. Затем, Адам опять ушел от жены, извергая семя без нуквы, иначе говоря, получая весь свет без экрана, потом снова вернулся, и родились у Хавы «законные» сыновья..., однако первенец его Каин, желал получить весь свет жизни, не делясь им ни с кем. Он возжаждал завладеть всем знанием, которым обладает Творец, узнать Его мысли и чувства, постичь то, что присутствует в Нем, находиться с Ним на одной ступени. Эвель же, - напортив, желает получать блаженство, даруемое Творцом, по всем правилам, посредством экрана, но поскольку Каин старше его, а, значит, выше по уровню, то Эвель может получить свет только через него. Однако если Каин передаст Эвелю свет жизни, получаемый без экрана, то это будет равносильно братоубийству. Потому на вопрос Господа, где Эвель, Каин отвечает: «Разве я сторож брату своему?», давая, тем самым, понять, что не намерен снабжать брата светом жизни.
       Эвель тяготеет к Творцу, ибо не возделывает землю – эрэц – эгоистическое желание, а пасет овец. То есть, он может вести к «воде и тучным пастбищам» эгоистические желания человека, и те будут следовать за ним, влекомые наслаждением, ибо они-то суть овцы. Получается, что «желание Эвель» и есть та самая лестница Иакова, спущенная с небес, чтобы человек мог подняться по ней прямо к Творцу!
       А что же тогда «желание Каин»? Стремление использовать свет Творца ради собственного наполнения. Однако здесь нет еще полного разрыва связи с Творцом, когда Он совершенно скрыт от Своего создания. Но не за горами то время, когда голос разума заглушит этот робкий диалог с Создателем, убеждая человека, что надо жить только для себя! Наше «желание Каин» постоянно работает с себялюбием, которое оборяет его, берет над ним власть.

«И досадно стало Каину очень, и поникло его лицо. И сказал Господь Каину: Почему досадно тебе и почему поникло твое лицо? Ведь если будешь добро творить, простится, а если не будешь творить добро, при входе грех лежит, и к тебе его влечение, - ты же властвуй над ним!».

       Это означает, что человек должен работать над своими себялюбивыми желаниями, а не пытаться их искоренить, так как не получать совсем – он не может! Он создан «получающим»! Однако ему необходимо подняться над своим эгоизмом, возвысится и властвовать над ним, использовать его для того, чтобы научиться испытывать блаженство оттого, что наслаждается другой – Создатель! К этому состоянию, в конце концов, должен придти человек. Это и есть Цель Творца, ради которой Он создал Свое творение, иначе эгоизм одержит верх над ним, и приведет его к гибели, как потомство Каина, смытое водами потопа.
 
       
       ДОРОГА В ДРУГОЙ КОРУГООБОРОТ

       Весь путь до дома, который он преодолел гораздо медленнее, чем обычно, из-за ушибленной ноги, Хилеля не покидало ощущение, что за ним кто-то следит. Еще издали старец увидел зарево пожара, и сердце его болезненно сжалось от внезапного предчувствия и великой тревоги за свое, еще не родившееся потомство. Забыв про боль, он, что было сил, побежал навстречу полыхающему столбу огня и остановился только у самого дома, который уже почти догорел. Рядом с дымящимися головешками он с облегчением увидел невредимую жену, безутешно рыдающую о своей потере, которую успокаивала Мириам. Возле женщин стоял Иехуда, ибо, как объяснила племянница, он первым заметил пожар и поднял тревогу, успев разбудить и вывести из горящего дома, насмерть перепуганную Зою.
       - Мои книги…, мои записи, - горестно вздохнул Хилель, успокоенный видом жены, которой больше ничего не угрожало. – Все потеряно безвозвратно! Ведь я собирался сделать из них книгу…, но у меня совсем не осталось времени, чтобы начать все с самого начала…

       Бедным погорельцам ничего не оставалось, как поселиться временно в пустующем доме покойного Макея, поскольку жена его с детьми благополучно проживала в Греции и не собиралась, по-видимому, в него возвращаться. Зоя, казалось, даже рада была этому обстоятельству, она истово принялась наводить порядок в привычной для нее обстановке, так как дом, осиротевший без хозяина, давно уже требовал прилежной женской руки. Она не поделилась с мужем своей сокровенной надеждой уговорить вдову продать дом им, но втайне от него вынашивала планы, списаться со свояченицей. Ведь, хотя бы и приемная дочь, но она была по закону сводной сестрой Макея и потому имела права на половину этой недвижимости, принадлежавшей их родителям. Хилель изредка кидал неодобрительные взгляды на жену, усматривая в таком чрезмерном усердии угрозу для младенца, растущего в ее чреве, но та была женщиной крепкой, трудолюбивой и не боялась физической работы.
       У них остановилась на время своего короткого пребывания в Магдале-Нумайе и Мириам, которая, узнав про угрозы отца, не решалась предстать пред его лицо. Учитель, нигде подолгу не задерживающийся, привел сюда учеников, буквально, на несколько дней, и потому Хилель предложил девушке немного подождать, пока Лаван окончательно не упокоится и не простит ее. Он не стал делиться с ней своими опасениями относительно инициатора поджога, ибо только предполагал, что это могло быть сделано по указанию брата.

       Ушибленная нога Хилеля наутро раздулась как подушка, и болела так неимоверно, что бедный старец не мог на нее ступить. Зоя заботливо устроила мужа на лежанке у открытого окна и напоила горячим отваром из трав. Он сделал вид, что уснул под тихое бормотание женских голосов, но ум его неотступно сверлила одна мысль:
       «Не иначе, он хочет выжить меня отсюда, - размышлял печально Хилель. – Ах, брат, брат! Так-то ты блюдешь Закон, данный нам Творцом через Моисея. Надеюсь, что благоразумие и милосердие возьмут верх в твоем сердце, и ты снова станешь прежним – добрым, чадолюбивым и заботливым. Не дай Господь тебе очерстветь! Ведь справедливость без милосердия – есть жестокость, в твоей ли власти вершить суд над человеками!».

       Не успели они отобедать, как в дом пришел Иехуда, сказать Мириам, что планы Учителя неожиданно изменились, и он намерен двигаться далее, чтобы встретить субботу в Тивериаде. Девушка поспешно засобиралась, а Иехуда, будучи человеком, чрезвычайно сведущим во врачевании, предложил осмотреть ногу Хилеля. Он весьма ловко наложил больному повязку с целебной мазью, которую всегда имел при себе и носил на ремешке, в небольшом кожаном мешочке, притороченном к поясу. Хилель поблагодарил его за труды, и Иехуда отправился по своим делам, пообещав проведать больного при первой же возможности. Нога и правда вскоре перестала беспокоить старца, он отвернулся к окну и погрузился в мирную дремоту, но, почувствовав, что чья-то рука осторожно прикоснулась к его плечу, мгновенно открыл глаза. То была Мириам, подошедшая попрощаться.
       Хилель внимательно посмотрел в ясные безмятежные глаза племянницы и сказал тихо, чтобы Зоя не услыхала его слов:
       - Пообщей мне заботиться о моем сыне…, Зоя не сможет поднять его одна…
       - Что ты, что ты, дядя, - испуганно пролепетала та, - куда это ты собрался? От больной ноги еще никто не умирал. Иехуда быстро тебя вылечит, и ты будешь жить долго, как Мафусаил…, я люблю тебя, я очень тебя люблю…
       - Да, да, - вымучено улыбнулся Хилель, - и станцую на твоей свадьбе. Только Лета Мафусаила не были чрезмерными, как принято считать. Это не указание на физический возраст, а то, сколько ступеней он смог преодолеть на своем пути к Творцу. Речь идет о его духовном возвышении, поняла? Теперь же ступай, девушка, не заставляй Учителя ждать, и запомни: я тоже тебя люблю…

       Не успела Мириам выйти из дому, как с улицы раздались крики:
       - Блудница! Бесстыжая прелюбодейка! Гони ее прочь!
       Хилель метнулся к окну и увидел, что вокруг девушки быстро собирается разгневанный народ. Мириам, как испуганная птичка, пойманная в силки, металась, ища выход из смыкающегося круга людей, плевавших ей в лицо. Какая-то женщина кинулась к ней с ножницами для стрижки овец в руках, желая, видимо, обезобразить ее прекрасные длинные волосы. Еще секунда, и в нее полетели комья навоза, гнилые фрукты, а по ее одежде потекла смрадная жижа. Но вдруг Хилель увидел в оголтелой толпе Лавана. Глаза его налились кровью, жилы на мощной шее вздулись и посинели. Народ медленно расступился перед ним, и он остановился лицом к лицу с бедной перепуганной дочерью.
       - Нет! – Закричал Хилель, кинулся на улицу, и, подбежав к обезумевшему брату, схватил его за руку, - ты не смеешь! Ты не должен! Я не позволю тебе убить свою душу! Она же – дочь твоя, плоть от плоти твоей!
       - Прочь! – Проревел Лаван, - с дороги! Это мое дело! Не сметь мне мешать!
       Он резко оттолкнул Хилеля, даже не понимая, видимо, что это был его старший брат. Старец едва не упал, но поддерживаемый возвратившимся с полдороги Иехудой, все же удержался на ногах.
       Толпа продолжала подстрекать Лавана криками и улюлюканьем, но вот, чья-то безымянная рука вложила камень ему в ладонь. Лаван с силой сжал его в своем огромном кулаке, так, что кожа на костяшках пальцев побелела, потом поднял руку и замахнулся. На все ушли мгновения, показавшиеся Хилелю вечностью. Он рванулся, что было сил, из рук Иехуды и кинулся к Мириам, чтобы закрыть ее своим тщедушным телом как раз в тот самый миг, когда увесистый острый камень сорвался с пясти Лавана, как с пращи и полетел прямо ему в висок.

       Хилель умер мгновенно, едва ли успев осознать, что душа его освободилась.
















































       Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

       ЕССЕЙ

       СЕНСАЦИЯ

       - Христофор Михалыч, а, Христофор Михалыч, вас генеральный вызывает…, трясу, трясу, а вы как в отключке…, уж хотел водой побрызгать. Уснули что ли? Не удивительно, скука тут у вас…, одно название – архив!
       Христофор помотал головой, с трудом возвращаясь к действительности, и увидел, что над ним склонился охранник Коля, озабоченно вглядываясь в его лицо.
       - Что, Николай, простите, я не расслышал, задумался очень глубоко, знаете ли. Повторите, пожалуйста, если вас не затруднит, что вы сейчас сказали?
       - Генеральный, говорю, вас зовет к себе, ну, на ковер, вроде…, - засмеялся молодой человек и покачал головой, - чудные вы тут все какие-то, и разговор у вас смешной, не то, что у нас в банке. Если бы не налет, да ранение, ни почем бы к вам не пошел! И то жена заставила, говорит, тихо у вас, а там стреляют, дети сиротами останутся, достала меня совсем…

       - Послушай, Вадим, я только что совершил выдающееся научное открытие! – Едва войдя в начальственный кабинет, заговорил Христофор. - Нет, ты только вообрази, я сейчас понял нечто важное: оказывается, Иисус Христос не создавал никакой новой религии, Он просто открывал людям каббалу при помощи притч! Это сенсация! Поверь! Она перевернет весь мир, всколыхнет всю мировую научную общественность! Новую религию из этого древнего знания сделали уже Его адепты. Помнишь ту байку: «Я есмь Жизнь, Истина и Путь», - сказал Христос. «Единственный!», - сказали ученики.
       - Да, ты в своем уме! Кто станет тебя слушать? И потом, откуда такая информация, где ты ее добыл? Часом, не во сне?
       - Что-то вроде этого…, - неуверенно произнес Христофор. – Понимаешь, я как бы провалился в те времена, и все осознал, не знаю, кем там был я, но показали мне очень многое, и главное – дали понять, в каком направлении надо вести поиски доказательств! Необходимо проделать тщательный, скрупулезный сравнительный анализ текстов некоторых неканонических евангелие с каббалой. И весь разговор. Все встанет на свои места! Понимаешь?
       - Ты знаешь, каких?
       - Да, тех, что обнаружили в Наг-Хаммади еще в середине прошлого века, в частности, Евангелия от Фомы, Филиппа и Марии Магдалины. А я-то все искал тему для докторской диссертации, вот, она! Это произведет в научном мире эффект разорвавшейся бомбы! Вообрази, сразу станут понятны все гностические тексты, ведь к их трактовке еще ни разу не подходили с этих позиций.
       - Слушай, может, тебе «провалиться» еще разок в какое-нибудь другое место, и ты поймешь, что Иисус Христос проповедовал, к примеру, вуду? А что? Оригинальная мысль, вот, уж, до этого, точно никто еще не додумался! Это будет не просто разрыв бомбы, а атака инопланетного разума, варварские вторжение пришельцев на Землю.
       - Я прекрасно понимаю твой скептицизм, и нисколько не обижаюсь. Просто ты не видел того, что видел и слышал я. Меня, словно внедрили в те времена! Не знаю, правда, кем я там был, как я уже говорил, может быть, просто сторонним наблюдателем…, но все происходило как наяву! Настолько реально и отчетливо, не передать словами! Я видел краски, ощущал запахи, испытывал переживания. Да, я бы и сам не поверил, если бы еще вчера мне кто-то рассказал такое и счел бы эту идею совершенно бредовой, и не просто не заслуживающей внимания, а абсурдной со всех точек зрения, но теперь, когда я был там…
       - Да, ты пойми, чудак-человек, эта сенсация никому, кроме каких-нибудь двоих-троих чудаков, вроде нас с тобой, не нужна, тебе же навтыкают со всех сторон, и христиане и каббалисты! Ну, и еще хасиды для компании…. Где ты собираешься брать доказательства? Не предъявишь ведь ты на ученом совете свои видения!
       - Я же говорю, проведу сравнительный анализ текстов…. Видишь ли, меня всегда удивлял один момент: почему никто не узнавал Христа после Его воскресения?
       - И почему же, интересно?
       - Да, потому что, Его физическое тело полностью переродилось, уподобилось природе внешних сфер! А те, кто с Ним встречался, остались прежними, у них были органы восприятия, не приспособленные для того, чтобы уловить то, что не является природой нашего мира. Наши органы чувств так устроены, что мы не можем воспринимать всего того, что нас окружает, полностью. Реальность, которую мы в силах ощутить, не является истинной. Мы видим, слышим и прочее только то, что нам доступно вследствие ограниченности наших природных сенсоров. Диапазон-то их крошечный! А все технические приспособления, вроде микроскопов, телескопов и прочего, только усиливают немного наши физические возможности, но не меняют их полностью. Тут же требуется принципиально другой взгляд! Внутренний что ли…, надо «отрастить» себе еще один орган чувств, шестой! У каббалистов он, кажется, называется экран! Я где-то читал…, зато мне теперь абсолютно понятно, почему Иисус так часто повторял: «Имеющий уши слышать, да услышит». Он подразумевал под этим особую способность к восприятию. Некие «специальные» возможности, что ли. Надо бы достать учебник какой-то толковый, чтобы разобраться в теории, самоучитель, пособие…, а то у меня только весьма поверхностные знания по каббале, скорее в историческом аспекте, без научной базы. Ты, случайно, не знаешь, есть ли такой?
       - Да, у них полно литературы, и самоучитель недавно вышел в двух томах. Я на книжной ярмарке видел. Сайт есть, обучение бесплатное. Ты безнадежно отстал от жизни, каббала уже давно доступна каждому желающему, как любая из наук. Изучай на здоровье, тебе с удовольствием помогут. На все вопросы ответят, все сомнения рассеют. Пиши, спрашивай! Я и сам ее интересовался немного, да все времени не находится разобраться, что же это за наука такая? Очень она меня занимала одно время своим, как мне казалось, мистическим подходом к сотворению мира. Еще, будучи студентом, нашел одну пошлую книженцию, где черным по белому написано, буквально, следующее: «Суть каббализма нетрудно постичь; интеллигентный человек может это сделать за полчаса. Начинать нужно с понимания природы десяти кругов…». Ну, и дальше в том же духе. Это смелое утверждение разбередило мое любопытство. Я, разумеется, и усомниться не мог в отсутствии у себя интеллекта, а когда соприкоснулся с настоящими ее положениями, спеси-то у меня поубавилось…, да, и понял – не мое это, однако там, несомненно, имеются ответы на все вопросы, вот, только задавать их надо с умом. Но самое главное – выбирать правильные книги, а не всякую случайную пошлую белиберду, сфабрикованную досужими полуграмотными оккультистами.
       - Боюсь, что на мои вопросы у них ответа нет…, придется как-то самому организовать поиски и собирать доказательства…. У меня ведь особый аспект, сравнительный, не думаю, что они что-то делали в этом направлении.
       - Эх, жаль мне тебя…
       - Это еще почему?
       - Грех, не пожалеть слепого, который собирается в огромной темной комнате искать черную кошку…. И потом…, самое главное…, наша РПЦ немедленно предаст тебя анафеме, если, конечно, обратит внимания на твой научный лепет и всерьез сочтет тебя оппонентом, достойным обсуждения и тем более порицания. Это еще надо заслужить! Не говоря уже о многочисленных верующих…, у которых ты собираешься отнять Бога, пытаясь доказать, что это был просто выдающийся каббалист и ничего больше.
       - Я ведь ею тоже интересовался, как ты помнишь. Насколько мне известно, сама наука в первом веке еще не называлась каббалой, так ее стали именовать только в конце двенадцатого, начале тринадцатого веков. Эти знания иносказательно были изложены в Пятикнижие Моисея и в текстах Пророков, но они были уже целостными, полными, сформировались как самостоятельное учение, просто мало кто имеет шифр к ним. В дальнейшем лишь методики постижения менялись, чтобы адаптировать их к современности. Фарисеи же к тому времени, когда Иисус начал свою проповедническую деятельность, стремились закрыть древнее знание не только от народа, но и вообще, что называется, запечатать сосуд навечно, они даже сами им не пользовались, а людей, постигающих Высший мир, подвергали гонениям и преследованиям. Таких, и было-то - единицы, на пальцах сосчитать, и они не афишировали свои изыскания, а называли их Пророками, это сейчас вошел в употребление термин «каббалист», но ведь это – одно и тоже! Понимаешь? Просто после распятия истинное учение, как водится, исказили, думаю, даже не поняв всей его глубины, ведь наши канонические Евангелия столько раз переписывались! Уже и определить невозможно, как они выглядели в первозданном виде. Идею реинкарнации, которая в них, безусловно, была, выхолостили, даже можно сказать точно, когда это случилось. На Аникейском Соборе в 523 году, кажется, или что-то около этого, надо будет уточнить…
       - Взял бы ты отпуск, да, поехал куда-нибудь, ну, хоть в деревню, забыл про весь этот бред…, - ласково увещевал друга Вадим. – А если глобально, - то жениться тебе надо, и немедленно завести косяк детишек, чтобы вздохнуть было некогда. Это сразу усмирит твою разбушевавшуюся фантазию!
       - А знаешь, наверное, человек и становится Богом, когда проходит весь путь исправления своей природы из эгоистической в альтруистическую, - мечтательно произнес Христофор, не обращая на слова друга ни малейшего внимания. – Просто примеров у нас маловато…, ведь некоторые Пророки были «живыми» взяты на небо, как гласит Библия, но, действительно ли, это так? Возможно, что в силу своего духовного возвышения их физические тела перерождались, и они становились невидимыми для окружающих, как, например, Илья? Ведь там была разыграна мистерия, Им Самим срежиссированная, и все фигуры в ней – суть символы, Христос оставлял нам знаки посвящения. Выделял ключевые моменты…, однако, как очень тонко подметила одна юная особа, страдания-то были подлинными! Возможно, это и является самым важным пунктом мистерии, чтобы она не осталась незамеченной, а была незабвенной. Жертва – чтобы запомнили! Иуда там тоже совершенно другой…, он врач, изрядно образован, бесстрашен, занимает один из ключевых постов в патриотической организации зелотов и хочет подтолкнуть Иисуса к тому, чтобы Он возглавил движение за освобождение родины от римлян, или хотя бы дал понять, что одобряет его. Иуда желал привлечь Его на свою сторону, использовать популярность Спасителя среди простых иудеев и сделать повстанческую борьбу поистине всенародной.
       - Странные особы тебя окружают, мне что-то такие не попадаются…, а идея с Иудой не нова, у нее уже борода успела отрасти. Что же касается изменения физической природы тела, то подумай сам, как такое возможно с точки зрения законов физики? Хотя в квантовой механике разные бродят идеи. Но твои – уж, вообще из области фантастики! Может, тебе роман написать и этим ограничится? Бестселлер получится, обогатишься! Я даже готов стать твоим литературным агентом. Вот, из-за твоих бредовых теорий я и стал твоим начальником, а не наоборот, хотя институт ты закончил с красным дипломом и кандидатскую раньше меня защитил. Высказывался бы ты пореже о своей «нетрадиционной» научной ориентации, не озвучивал свои идеи, где ни попадя, глядишь, командовал бы сейчас мною…
       - Ты же знаешь, мне этого не нужно, у меня… другие недостатки. Я никогда не стремился к карьерному росту, одно слово – книжный червь! Вызывал-то ты меня зачем? – Спохватился Христофор.
       - Хотел спросить, собираешься ли ты идти домой? Мог бы тебя подбросить…, я сегодня иду с женой слушать казацкий хор. Хороши, черти, аж, дух захватывает от их исполнения! Может, с нами? Думаю, с билетом проблем не будет, хотя прошлый раз зал был битком.
       - Благодарю покорно. – Церемонно раскланялся Христофор. - Есть еще одно дело. Обещал некой девушке помочь с дипломом.
       - О, девушке! Это уже кое-что! Симпатичная?
       - Не сказал бы, мне ее подруга показалась более привлекательной, но я не снискал взаимности…, и потом, ты все не правильно понял: здесь только помощь и ничего больше! Поверь!

       Спустя месяц после этого разговора Христофор пригласил бывшего однокурсника, а теперь своего непосредственного руководителя и ближайшего друга, стать свидетелем на его свадьбе с Соней.


       «СКЕЛЕТ В ШКАФУ»

       Соня ухватилась за предложение Христофора, как утопающий за соломинку. Даже она понимала, какая гигантская пропасть их разделяет, но дала себе слово «молчать в тряпочку», чтобы не обнаружить перед потенциальным женихом прежде времени всю глубину и размах своего невежества.
       Будучи девушкой восприимчивой, она быстро переняла у своей обожаемой подруги Маши науку загадочно улыбаться, слегка прищуривая глаза, в тот момент когда, совершенно не понимала, о чем идет речь, и не могла поддержать разговор. При этом она слегка склоняла к пышному плечу свою массивную, грубоватой лепки голову, отчего казалась еще более короткошеей, чем была. Но самый большой урон наносила ее внешности жиденькая мелированная челка, прикрывающая невысокий лоб и высоко поднятые брови до самых близко посаженных невыразительных круглых серых глаз.
       Возможно, будь она писаной красавицей, то у нее имелся бы навык «привлекать к опылению», как выражалась Маша, представителей неизящной половины человечества, способами, совершенно не щадящими их интеллектуальные и умственные запросы. Однако Господь пожалел девушку, и наделил ее вместо броской внешности осторожностью, сдержанностью и врожденным умением внимать собеседнику, не перебивая его неуместными замечаниями или выводить из себя глупыми напыщенными, но пустыми восклицаниями, вроде: «Ах, какая прелесть!» или «Дивно сказано!», как это часто делали ее более амбициозные товарки по разуму. За время своей учебы в самом горниле пошлости, она не утратила наивного восхищения перед всем «столичным», но это была отнюдь не зависть, а всего-навсего заниженная самооценка провинциалки, желающей снискать симпатию аборигенов.
       Если бы кого-то из близких Сониных подруг попросили охарактеризовать ее двумя-тремя словами, то, вероятно, большинство из них ограничились бы и одним: простушка. Стоит напомнить, что под таким определением люди, сами того не ведая, подразумевают нравственную чистоту, они просто забыли, что такое понятие вообще существует среди девушек, а приехавших «из глубинки» обычно называют «понаехали тут», вообще не принимая в расчет и не рассматривая их достоинств. Правда, такая валюта, как нравственность, редко пользовалась теперь спросом в пунктах обмена моральных ценностей на материальные, и потому, видимо, Соня «засиделась в девушках», в самом исконном понимании этого слова.
       В первые дни их общения с Христофором ее не покидало ощущение, что она мчится во весь опор на велосипеде с горы, не разбирая дороги, не в состоянии остановиться и полюбоваться окружающим пейзажем. Постепенно Соня научилась все же «цепляться» за отдельные слова, чтобы задержать на них свое внимание, потом смогла воспринимать уже целые предложения в потоке его бурно изливающегося сознания, и именно это обстоятельство подтолкнуло девушку ответить согласием на его неожиданное предложение руки и сердца.
       «Стерпится – слюбится, лишь бы человек был хороший…», - произнесла она фразу, которую произносили до нее бесчисленное количество девушек, выходящих замуж без любви, и кинулась с головой в омут семейной жизни.

       Христофор, действительно, был «человек хороший» во всех отношениях. Не имел вредных привычек, отдавал зарплату до последней копейки, сам стирал носки и не разбрасывал по всей квартире предметы своего скудного гардероба. В гастрономических излишествах ей тоже не удалось его уличить, он с удовольствием ел все, что предлагала жена, отдавая особое предпочтение макаронам с сыром.
       Соня, будучи «девушкой из многодетной семьи», весьма ловко умела вести хозяйство, любила наводить уют и чистоту, но вынесла из недр семейного эгрегора весьма строгие понятия о разделении обязанностей на мужские и женские. Ей было в диковинку, что муж после ужина садится за письменный стол, а не разваливается на диване перед телевизором с бутылкой пива, а то и чего покрепче, смотреть футбол или соревнования по боксу. И никогда не возникло бы в ее воображении картины более дикой, чем вид собственного отца или кого-то из старших братьев, склонившихся над чистым листом бумаги. Однако Соня твердо знала, что если надо было передвинуть мебель или починить водопроводный кран, то эти миссия возлагалась на мужскую составляющую семейной ячейки. Христофор же искренне недоумевал, как можно тратить попусту драгоценные минуты, предназначенные для глубоких раздумий и озарений на подобную чепуху и использовать мужской интеллект по столь косвенному назначению? Он пытался поначалу открыть жене глаза, что для решения этих задач существуют узкие специалисты, и никто не в силах остановить бегущую из туалетного бачка воду грамотнее, чем слесарь-сантехник.
       - Ты пойми! – Разглагольствовал за ужином Христофор, размахивая вилкой с которой свисала длинная макаронина, - для меня время является эквивалентом знаний, то есть, сколько информации я смогу получить, или не получить за тот период, что тщетно потрачу на неквалифицированное проведение сантехнических работ! Это же не сопоставимо! И, по меньшей мере – иррационально! Ведь была затрачена уйма средств на обучение мастеров соответствующего профиля, и ежели каждый дилетант начнет бездарно выполнять чужую работу, то получается, что эти средства и – главное – время были пущены на ветер.
       А в перестановке мебели я вообще не вижу никакого смысла. На эти места ее водворили еще мои покойные родители, не думаю, что они подошли к данному вопросу без должного внимания, не обдумав, не взвесив тщательно функциональное предназначение каждого предмета быта. Прости, милая, но я решительно против. Спасибо тебе за отличный ужин, а теперь мне надо немного поработать.
       «Конечно, можно считать недостатком нежелание чинить унитаз и переставлять мебель, - размышляла Соня, стоя у раковины, - но ведь я и сама могу все передвинуть. Значит, это женская работа…, она не такая уж тяжелая, ведь ДСП…. Он и не заметит даже…, книг только много, но их все равно пора протереть, а в сортир и правда лучше не соваться, если никогда этого не делал, только доломает окончательно, потом менять придется полностью, а это уйма денег! Наверное, мой муж – человек идеальный во всех отношениях, и я должна считать, что мне крупно повезло в семейной жизни. Отец, правда, сказал брату на свадьбе, что он малахольный…, но как-то по-доброму сказал, без злости или осуждения. Имея, наверное, в виду, что не наш он человек, не нашего круга, как сказал бы сам Христофор. Только не верится мне что-то, что нет у него ни одного недостатка! Так не бывает…, что-нибудь да вылезет со временем…, вот, только что и когда?»
       Душа у нее в минуты таких предположений уходила в пятки, а на сердце становилось холодно и мутно, словно за окном в дождливый пасмурный день.

       В пятницу утром, дождавшись, когда муж уйдет на работу, Соня засучила рукав и с энтузиазмом принялась за перестановку мебели. Она любовно, как специалист, вынула и протерла каждую книгу, чтобы расположить их потом, как полагается, в соответствии со временем жизни авторов. Затем, сдвинула все четыре огромных книжных шкафа, стоявшие в разных местах квартиры, в виде каре в одну часть длинной комнаты. Получилась своего рода библиотека. Массивный, старинный стол Христофора перекочевал к окну, а диван и буфет с посудой заняли свои места на оставшемся пространстве напротив друг друга. Полюбовавшись проделанной работой, Соня осталась довольна созданной ее руками гармонией, и с поспешностью принялась за стряпню, нетерпеливо подгоняя время, чтобы поскорее услышать удивленные возгласы супруга и насладиться его восхищением.
       Христофор с порога втянул носом чесночный аромат, источаемый тушеной курицей, прицокнул языком в предвкушении вкусного ужина и направился в комнату, чтобы положить на письменный стол, принесенный с работы на выходные ноутбук. Тут-то он и обнаружил, что на месте его драгоценного капища, где он ежедневно совершал свои добровольные жертвоприношения науке, сжигая умственные усилия в горниле разума, нагло расположился диван.
       Услышав из кухни рев гигантского ракопаука, упустившего свою добычу, Соня выронила из рук тарелку и кинулась в комнату, дробя ногами осколки. Лица Христофора исказила гримаса нечеловеческой муки, щеки покрылись пунцовыми пятнами, глаза метали молнии. Он простер указательный перст к наглецу, посмевшему занять чужое место, и во весь голос завопил:
       - Что это, я тебя спрашиваю? Как ты осмелилась, безмозглая курица, согнать меня отсюда? Я годами нарабатывал себе пространство, пока здесь не образовалась соответствующая энергетика. Ты ее порушила! Оборвала мою связь с Высшим миром! Все кончено! Приходишь с работы усталый как черт, а твой дом разорен и лежит в руинах! Я же просил! Я же умолял! Я же объяснял! Мне нет тут больше пристанища!
       Христофор кинулся в прихожую, рывком сдернул с вешалки куртку, оставив на крючке выдранную с «мясом» петельку, и опрометью выскочил из квартиры.
       Соня спокойно переложила ноутбук, куда следовало, села на диван и счастливо улыбнулась. Потом перекрестилась истово и сказала вслух: «Вот, и отлично! Как там в мифологии? Нашлась ахиллесова пята. Теперь можно расслабиться…, а я-то уж боялась, что он агнец Божий во плоти…, или сам сатана…».


       ВЗГЛЯД ИЗ ОКНА

       Христофор вернулся через полчаса с фирменным пакетом в руках. Он спокойно разделся, пробормотал что-то горестно насчет оборванной петли, прошел на кухню и протянул жене свое новое приобретение. Соня, похолодев, извлекла из глубоких пластиковых недр большой острый нож знаменитой немецкой марки «Золлинген».
       - Надоело плохие ножи точить, - объяснил он суть покупки. - Взгляни – самый отличный, тебе удобно будет им орудовать при разделке мяса и птицы, там еще был поменьше, но как-нибудь в другой раз. - А потом добавил, смущенно, – этот стоит уйму денег…, почти три тысячи. Ты меня извини великодушно, дорогая, я проявил несдержанность, повел себя, как трамвайный хам, право же, мне очень совестно, но только умоляю, давай вернем мой стол на прежнее место, я не смогу там работать…, это трудно объяснить другому человеку. Можешь считать меня ненормальным…, остальное, Бог с ним…, пусть стоит…
       - Хорошо, как скажешь, - отозвалась Соня безмятежно, - только, чур, ты мне поможешь, а то у меня уже спина отваливается, он такой тяжелый, чертяка!
 
       Став замужней дамой, Соня мигом оборвала все близкие контакты с прежними подругами, зная из рассказов опытных женщин, какую угрозу для семейного спокойствия представляют одинокие, неустроенные наперсницы. Даже с Машей она теперь общалась только по телефону, да, и то крайне редко и, в основном, по инициативе бывшей одноклассницы, с поразительной ловкостью уклоняясь от ее навязчивых приглашений, и уж ни в коем случае, не зазывая к себе в дом. Маша дулась на нее в начале, я потом махнула рукой и сказала сама себе: «Что ж, одной заботой меньше. Вот, погонит он ее, когда поймет, как его вокруг пальца обвели, тогда сама прибежит. Больше некуда».

       В конце июня Соня – с Божьей и Христофора помощью – с грехом пополам защитила диплом и твердо решила найти работу.
       - Хочешь, я поговорю с начальником? – Предложил неуверенно муж. – Нам нужны специалисты…
       - Так, это – специалисты! – Рассмеялась Соня, трезво оценивавшая свои возможности. – Нет, спасибо, я не хочу, чтобы ты за меня краснел. И потом…, муж и жена не должны работать вместе, так считают психологи. Я сама поищу что-нибудь скромненькое, где буду чувствовать себя уверенно, на своем месте.
       Христофор взглянул на жену с удивлением и благодарность, видимо, не ожидая от нее такого такта и критического отношения к своим скромным способностям. Соня же испытала благостное чувство защищенности, оттого что рядом есть человек, способный взять на себя заботу о ней.

       Место нашлось, буквально, на следующий день. Отправившись в магазин за покупками, Соня обратила внимание на вывеску, украшавшую соседний дом, мимо которой проходила уже неоднократно: «Детская библиотека». Она решительно подошла к дверям и обнаружила на них бумажку с объявлением, что требуется библиотекарь на абонемент.
       - Коллектив у нас замечательный! – Рассыпалась заведующая, - люди отзывчивые, добросердечные, оклад, правда, маловат, но и занятость соответствующая. Вы не пожалеете.
       - Сколько?
       - Пять тысяч, - пролепетала пожилая дама, покраснев, - но нам обещали прибавить…, мы на бюджете у мэрии…
       После крохотной стипендии эта сумма показалась молодой женщине целым состоянием.
       «Половина за квартиру, а зарплата Христофора на питание и покупки всякие, одежда, обувь, белье, по дому что-нибудь…, - быстро прикинула она в уме, - можно будет еще и откладывать немного, плюс экономия на проезде. Как все-таки замечательно иметь собственное жилье рядом с местом работы!».
       - Хорошо, когда нужно приступить?
       - Ах, как я рада, что вы приняли такое решение! – Закудахтала будущая патронесса, - послезавтра, милая. Вас это устроит?
       Соня вернулась домой, страшно довольная собой. Разложила на подоконнике газету и принялась чистить картошку к ужину, время от времени, кидая взгляд на дорожку, по которой обычно возвращался с работы Христофор. Ей не терпелось поделиться с мужем своими новостями.
       «Пусть не думает, что я какая-нибудь захребетница: села на мужнину шею и ножки свесила, а потом я расскажу ему еще один свой секрет...».

       - Ну, как проистекает твоя семейная жизнь? – Шутливо поинтересовался шеф, подвозя Христофора домой после работы. – Смотрю, ты разопсел, ухоженный ходишь, спокойный, задерживаться перестал до ночи, привыкаешь помаленьку?
       - Знаешь, Вадим, у меня такое ощущение, словно я прожил с этой женщиной всю жизнь, и даже ни одну…, мне, собственно, и привыкать к ней не пришлось. Как-то сразу все образовалось, мы заняли те ниши, которые всегда занимали по отношению друг к другу. У нее врожденное чувство такта, я думал, что таких девушек уже не бывает.
       - Это потому что из провинции. Она тебе просто благодарна за то, что ты на ней женился и дал возможность укрепиться в столице. Вы ведь такие… разные, тебя не смущает разрыв в интеллекте?
       - Ничуть. Я вообще не выношу этого слова «интеллектуал», скажи еще «интеллигент».
       - О, между этими понятиями существует некий тонкий нюанс, - рассмеялся Вадим. - Интеллектуал говорит такими словами, которыми интеллигент даже не думает! Улавливаешь разницу? Ладно, что с твоей докторской? Продвигается?
       - Медленнее, чем хотелось бы…, изучаю каббалу, провожу сравнительный анализ текстов…, материала – бездна! Это меня очень воодушевляет. Теперь, когда супруга полностью взяла на себя заботы о нашем быте…, однако меня в ней поражает еще и то, что она необычайно медиумична!
       - Вылезай, приехали…, значит, как я понял, ты ее любишь?
       Христофор ничего не ответил на последний вопрос, но, уже выбравшись из машины на тротуар, он вдруг вернулся, снова сел на сидение и сказал:
       - Мне кажется, что все люди вкладывают в понятие «любовь» совершенно разный смысл.
       Вадим удивленно взглянул на друга, и ему на какое-то мгновение показалось, что он видит этого человека впервые – так изменилось выражение его лица, взгляд, даже голос стал более мягким, проникновенным, и он продолжил:
       - Недавно прочитал удивительные слова, поразившие меня своей глубиной. Возможно, я сейчас не смогу их передать точно, но общий смысл такой: «Любовь – это когда я забочусь, как наполнить любимого. Если представить себе мироздание в виде огромного желания, то я думаю, как наполнить его, и начинаю понимать, что все это мое, это все я, просто раньше не понимал этого. И вдруг сам становлюсь таким огромным, заполняющим все. Я становлюсь тем, что хочу наполнить!». Может быть, так и выглядит Любовь?
       - Вот, я же говорю, - интеллектуал! – Все ясно: Ромео отравился, но дело его живет, - Валим глупо хохотнул, и чтобы как-то загладить свою неловкую реакцию, предложил:
       - Слушай, академик, а поехали завтра к нам на дачу! Тебе обязательно надо проветриться. Мы же новый дом на участке отгрохали, поможешь мне вещи перетащить, а заодно, хлам на чердаке разберем…
       - Посмотрим, - уклончиво ответил Христофор, - как супруга решит…
       - Знаешь, - сказал вдруг Вадим совершенно другим тоном, - хочу тебе признаться…, я иногда робею перед тобой, как перед… отцом…

       Соня увидела, что под окном остановилась крытая машина, вид которой отчего-то заставил ее похолодеть.
       «Скорая что ли? Не похоже…, с красными крестами, только форма другая…, - подумала она. – Какая-то жуткая волна от нее пошла…, прямо мурашки по спине побежали…».
       Из кабины неторопливо выбрались два дюжих молодца, открыв задние дверцы своего фургона, достали большой синий пластиковый мешок. Соне удалось разглядеть ручки носилок, и сердце у нее упало в пятки.
       «Что-то они не слишком торопятся…, наверное, плохо кому-то в подъезде стало, а врач где? Почему они не в белых халатах?».
       Мужчины все так же без излишней поспешности вошли в подъезд, открыли обе створки дверей настежь, прижав их камнями, Соня услышала грубые голоса и тяжелый топот по ступеням лестницы. Она кинулась к входной двери и прислушалась. Вот, они миновали их квартиру и, поднявшись еще на два пролета, позвонили в какую-то дверь на третьем этаже. Звонок прозвенел еле слышно, но Соне показалось, что она физически ощутила в ушах его печальный звук.
       Молодая женщина так разволновалась от необъяснимого предчувствия, что, вернувшись назад, вытянула шею, стараясь не пропустить ни одной детали из происходящего под окном. Время тянулось невероятно медленно, мужчины все не выходили, и Соня, чутко прислушиваясь, принялась нетерпеливо мерить шагами крохотную кухню, не в силах сдержать бивший ее озноб.
       Наконец, снаружи опять раздались голоса и непристойные выражения, относящиеся к узкому лестничному пролету. Соня прильнула к стеклу, то и дело протирая его, запотевающее от ее жаркого дыхания. Мужчины вышли из подъезда со скорбной ношей в пластиковом мешке, который они даже не сочли нужным застегнуть, бесцеремонно положили его прямо на затоптанный асфальт, потом открыли створки своего фургона и небрежно запихнули туда мертвое тело. Однако пока пакет лежал на земле, Соня успела разглядеть мятые серые брюки, светлую рубашку навыпуск и черные носки, сквозь дыру на одном из которых, как-то особенно сиротливо и трогательно торчал большой, бледный палец ноги. Никто из близких не сопровождал эту печальную процедуру…, не голосил, не проливал слез…
       «Господи, как же можно так не по-людски! Ведь человек целую жизнь прожил! – Хотя она не видела лица покойника, но почему-то поняла, что это был одинокий старичок с третьего этажа. - Наверное, любил кого-нибудь, были у него родственники, дети, внуки, в конце концов. А эти…, бросили на землю, словно мешок картошки, даже носилки не взяли…».

       Соня с трудом дотащила тело, ставшее вдруг непослушным и таким тяжелым, до кресла, стоявшего в углу кухни и, упав в него, вдруг почувствовала сильное головокружение, к ее горлу подступила тошнота….
       Черный вал неизбывного горя стремительно накатил на нее, и с неотвратимостью увлек в глубины воспоминаний, о которых она даже не подозревала…


       ВДОВСТВО

       Когда безжизненное тело Хилеля принесли домой, Зоя, словно окаменела. Она перестала замечать что-либо, происходящее вокруг, и время для нее остановило свой бег. Бедная вдова сидела, дрожа всем телом, в углу семейного ложа, прислонившись к стене и притянув к себе белый цицит покойного, залитый кровью, крепко сжимала его в руках. Все заботы о погребенье взяла на себя Мириам, сама полумертвая от горя, ибо знала, что послужила невольной причиной смерти дяди. Однако более всего убивало девушку то, что бедный, ни в чем не повинный старец, умер от руки ее отца. Сам Лаван сделался как безумный. Он мало что соображал, и только глупо улыбался в ответ на все вопросы, с которыми к нему обращались.
       Учитель, узнав о разыгравшейся трагедии, изменил свои планы и отложил уход на некоторое время, наказав ученикам помочь бедным женщинам. Они ушли только после того, как тело Хилеля было предано земле с соблюдением положенного обряда и спустя неделю, отведенную для дней траура.
       Мириам не решилась оставить Зою одну, и убедила ее отправиться вместе с ними в Тивериаду и далее. Та же – только апатично кивала в ответ головой, не понимая до конца, чего от нее хотят.
       Перед самым уходом, когда пришедший за ними Дидим Иехуда ожидал возле дома, чтобы забрать нехитрый узелок со всем необходимым, и отвести женщин к месту, где собрались все остальные ученики, готовые отправиться в путь, Зоя вдруг выразила желание сходить на пепелище. На ее лицо вернулось осмысленное выражение, а глаза загорелись нетерпением.
       Побродив некоторое время среди обугленных головешек, словно ища что-то, Зоя вдруг заметила знакомый предмет, угол которого торчал из-под обломков развалившегося очага. Нагнувшись, она вытянула кожаный кошель, каким-то чудом уцелевший в пламени пожарища. Внутри него лежал свиток пергамента, заботливо переписанный рукой Хилеля. Зоя зарыдала в голос, но эти бурные слезы принесли некоторое облегчение ее измученному горем сердцу, и она твердыми шагами отправилась следом за Мириам, крепко прижимая перепачканную сажей находку к груди.

       К вечеру пятницы все были уже в Тивериаде, и встретили там субботу. С Учителем постоянно ходили несколько женщин, - десять или двенадцать – не более, но это было в то время, когда мужчине не полагалось здороваться в общественном месте даже с собственной женой, что свидетельствовало о его необычайном мужестве. Едва ли снискал он симпатию и одобрение, поступив так вопреки учению раввинов, а также убеждениям духовно слепых и морально невежественных толп.
       Мириам рассказала Зое, что, собрав женщин, Учитель поручил им уход за больными и наставление на путь истинный своих падших подруг, для чего им приходилось часто посещали дома терпимости, внушая там, что двери в Дом Отца открыты даже таким заблудшим овцам как они.
       - Поначалу мужчины были потрясены, - губы девушки тронула робкая улыбка, - ведь ты сама знаешь, что нам нет места даже в основном помещении Храма, где наше присутствие ограничивается только женской галереей. Раввуни сказал ученикам: «Вы не должны смотреть на своих сестер как на существа более низкие в духовном отношении, ибо в Царствии Небесном нет богатых или бедных, свободных или рабов, мужчин или женщин, и потому все в равной мере являются Божьими сынами и дочерьми…».
       Однако многие продолжают относиться к нам с презрением, особенно Петр нетерпим с женщинами. Ну, и пусть, зато теперь у нас есть своя маленькая организация и своя казна. Мы не берем денег у Иехуды на наши нужды, а зарабатываем их собственным трудом, он обеспечил нас только вьючными животными и медикаментами. Нами руководит Сусанна, она очень мудра, и мы охотно ей починяемся. Не думай, мы знаем свое место! Поначалу женщины сами были смущены таким своим положением, они боялись поднять глаза на Учителя, а теперь, если нужно, нас всегда готовы выслушать кто-нибудь из учеников или сам раввуни. Женщины, которые не входят в нашу организацию, пользуются теми же правами. Они в случае необходимости, обращаются к Сусанне, и она приводит их к Учителю.
       Зое, воспитанной в строгих религиозных традициях, даже разговоры на эту тему были в диковинку. Разумеется, она никогда бы не осмелилась заговорить с Учителем, да, и видела-то его только мельком, не принимая участия в занятиях, которые он вел с учениками. Зоя еще не окончательно оправилась от своего потрясения, и не сразу запомнила имена всех своих спутниц. Более других опекали ее Ревекка, дочь Иосифа Аримафейского, родного дяди Учителя и Милка, которая, как и Дидим Иехуда, была племянницей Хилеля. С этой милой улыбчивой девушкой у нее сложились особенно доверительные отношения.
       Во время переходов из поселения в поселение женщины, как правило, замыкали шествие, но самыми последними шли Зоя с Милкой. Первые месяцы беременности бедная вдова переносила сносно, хотя частые рвоты перемежались у нее с приступами немилосердной икоты. Иногда, если переход бывал особенно длинным и утомительным, двум женщинам приходилось делать дополнительную остановку в пути, чтобы немного передохнуть, и они появлялись в лагере последними.
       Наконец, подруги заметили, что Зое стало все труднее следовать за ними пешком, и Сусанна приняла решение, купить ей ослика. Теперь дело пошло на лад, Зоя полюбила своего мохнатого дружка и часто баловала его каким-нибудь лакомством. Она старалась не выказывать подругам своей тревоги из-за плохого самочувствия, но срок родов приближался, и ей очень хотелось, чтобы ребенок появился на свет в Иерусалиме в дни празднования Песаха.
       Будучи полностью погружена в себя, как всякая женщина, вынашивающая новую жизнь в своем чреве, Зоя мало обращала внимания на деятельность их обширной группы. Иногда до нее волей-неволей доходили слухи о том, что происходило извне, или она слышала, как ученики озабоченно переговаривались о чем-то, но пропускала весь этот бесполезный для нее поток информации мимо ушей, думая только о том, как бы поскорее благополучно разрешиться от бремени.
       Наконец, к вечеру пятницы, за семь дней до Песаха они прибыли в небольшое селение Вифанию, где были приветливо встречены Лазарем, его сестрами и их друзьями. Зоя попросила Милку поскорее организовать ей какое-нибудь пристанище, и в ожидании крова над головой, присела в придорожной пыли. Отсюда она видела толпы народа, сопровождавшие Учителя, слышала восторженные крики приветствий, но у нее так кружилась голова, что не было сил даже подняться, не то чтобы присоединиться к остальным. Вдруг она увидела, что по дороге идут Дидим Иехуда и молодой Иоанн, вооруженные мечами, а когда мужчины поравнялись с ней, женщина услышала, как один из них сказал:
       «Удивляюсь, как раввуни может оставаться таким невозмутимым и сдержанным, когда первосвященникам теперь наверняка донесли о его приближении к Иерусалиму! А ведь они давно уже ищут его повсюду, чтобы схватить и предать суду. Он же – вместо того, чтобы проявить осторожность, спокойно проповедует о том, что победить можно только, принеся в жертву свою гордыню и себялюбие, а истинное милосердие – есть духовное освобождение от всех обид, гнева, жажды власти и мести. Можно подумать, он никогда не слыхал, что у него есть враги!».
       «Слуги синедриона ни за что не решатся арестовать его в Вифании среди многочисленных друзей, - ответил второй. – Они будут выжидать, и искать более удобного момента. Скорее всего, они попытаются сделать это в самом Иерусалиме. Однако я настаиваю, чтобы мы сегодняшнюю ночь и все последующие охраняли по двое его сон. Славные мечи я достал, пусть только сунется кто-нибудь, я и прикоснуться им не дам к Учителю!».
       Их нескрываемая тревога и вид грозного оружия взволновали Зою не на шутку.
       «Что происходит, - подумала она, похолодев, - неужели нам всем грозит опасность! Только бы эти события не помешали мне родить, ведь, если начнутся расправы, никто не примет в расчет мою беременность, а близость моя с этими людьми может серьезно навредить мне. Может быть, будет лучше остаться в этом маленьком местечке и дождаться их возвращения из Иерусалима? Лучше уж мне родить ребенка в этой глуши, чем подвергать его заведомо грядущей мести первосвященников!».

       Наконец, пришла Милка, и Зоя, держась за седло верного спутника последних месяцев, так как ей уже трудно было взбираться к нему на спину без посторонней помощи, тяжело дыша, медленно отправилась следом за подругой на окраину села, где та нашла для нее приют у двух пожилых бедняков.
       Когда Зоя улеглась на жестком неудобном не слишком чистом ложе, Милка поспешила уйти, но та удержала девушку за руку и со слезами на глазах попросила:
       - Останься со мной немного…, пока я не усну. Что-то тревожно у меня на сердце, словно случиться должно что-то ужасное для меня. Я боюсь, Милка…, ведь мне уже тридцать два года…, это мои первые роды, должно быть, не стоит рисковать и идти со всеми в Иерусалим.
       - Сегодня всем тревожно, - тихо отозвалась подруга, истолковав ее слова по-своему, - мне надо быть рядом с раввуни, с тобой все будет хорошо, эти добрые люди помогут тебе в случае необходимости, но ты приняла правильное решение. Не надо тебе быть там в эти дни. Завтра утром, перед тем как нам уйти, я принесу в твою комнату запас свечей, флягу воды, немного денег и все, что женщины приготовили для твоего малыша. На обратном пути мы обязательно заберем… вас с собой.
       Она ласково поцеловала перепуганную вдову в щеку и быстро вышла из комнаты.
       
       Оставшись одна, Зоя закрыла глаза и попыталась уснуть, однако в голову ей тотчас полезли разные мысли.
       «А что, если я умру родами! Кто возьмет на себя заботу о нашем мальчике? Бедный Хилель, он так и не познал счастья отцовства…, ведь у него есть где-то сын, родной брат моему малышу…, почему я не подумала разыскать его. Хилель пытался, да не вышло. Он мог бы позаботиться сейчас о нас…, знаю только, что его зовут Иона…. Скорее бы уже все закончилось, как болит поясница. Спи малыш, не надо так толкаться, мама устала, еще немного и мы увидимся. Никто нам не нужен.
       Хилель предвидел свою скорую кончину, а я не верила ему. Он не раз говорил мне, что смерть прерывает жизнь человека, но не разрушает его семью, что он хотел этим сказать? Почему я не спросила? Мне так и не довелось узнать, что такое настоящая семья…, меня вырастили чужие люди…, мать изнасиловал римский легионер, все презирали ее за это, словно она виновата в том, что с ней случилось. Когда я родилась, она покончила с собой, чтобы не навлекать на меня позор…, тогда никто не захотел брать в дом сироту неизвестного происхождения. Если бы не те греки, у которых умерла новорожденная девочка, меня бы тоже не было сейчас на этом свете. Я росла в их семье, как равная и родная…, но потом не было мне радости в жизни, она все время обходила меня стороной. Словно проклятье лежит на мне! Сначала утонул первый муж, мы и прожили-то с ним всего два месяца! Недавно по моей неосторожности погиб сводный брат Макей, который заботился обо мне неустанно…, зачем я сказала ему про те злополучные медные свитки! Теперь Хилеля убил его брат…, может быть, это я приношу несчастье всякому, с кем нахожусь рядом? Неужели эта земля больше не может дать мне защиту, она, словно хочет сбросить меня со своей груди! Спи, малыш, все будет хорошо…, у нас есть свой дом…, где мы с тобой сможет укрыться от всех бурь и бед».


       ПРОСТЕЦЫ

       Иона прошел в гончарную мастерскую, посмотрел на готовую продукцию и нахмурился.
       - Поторопитесь, времени у нас не так-то много. – Сурово сказал он гончарам. - Мне надо, чтобы двадцать цилиндрических сосудов большого размера с толстыми стенками были готовы к концу года. Кожа для свитков к тому времени уже достигнет нужного состояния, ибо напомню вам, что сказано в завещании Моисея: «Предо всем народом прими писание сие, дабы не забывал ты хранить книги, кои передам тебе, ты же их расположишь в порядке и запечатаешь и положишь в сосудах глиняных в месте, созданном от начала мира, дабы призывалось имя Его вплоть до дня покаяния с почитанием, коим почтил их Господь на исходе дней».
       - Мы успеем, Избранник, не торопи нас, - ответил за всех Старший Гончар, - глина не любит спешки, у нее свои законы.
       - Хорошо, я доверяю тебе полностью, но проследи за качеством, ты отвечаешь за него…
       - Мастеров у меня маловато, уж про подмастерьев я вообще не говорю…, все приходится делать самим, - носить воду, месить глину…
       - Да, - вздохнул тот, кого Старший Гончар назвал Избранником, - давно в наш орден не поступали неофиты, времена теперь изменились, все труднее становится вербовать адептов.
       - Если бы мы не исповедовали целибат…, наши дети могли бы продолжить дело…
       Почувствовав укор в голосе Старшего Гончара, Иона взглянул на него осуждающе, затем, зачерпнул горсть свежего замеса из большого чана, помял глину в руках и остался доволен ее качеством. Положив комок обратно, он пришлепнул его ладонью, чтобы прилепить к общей массе, потом тщательно вытер перепачканную руку мокрой тряпкой и, ни слова не говоря, направился к своему рабочему месту, где занимался подготовкой свитков со священными текстами. На столе лежал чистый лист пергамента, ессей помедлил несколько секунд, а потом осторожно обмакнул перо в широкую глиняную чернильницу, стряхнул лишнюю каплю и начал писать четким убористым почерком «Послание к потомкам».
       Наш Орден «Мертвого моря» является самым аскетическим, существование и труд в нем подчинены строжайшей дисциплине. Мы считаем городскую жизнь растлевающей и не желаем иметь ничего общего с Храмом, ибо он осквернен саддукейскими священниками. Мы не терпим инакомыслия и решительно изгоняем из своих рядов нарушителей установленного канона, и те, лишенные ритуальной пищи, приготовленной в общине и потому единственно чистой, умирают голодной смертью. Наши монашеские правила сколь незыблемы, столь и просты для исполнения: вкушать еду совместно в полном молчании, предваряя и заканчивая трапезу молитвой; не иметь личного имущества и индивидуальных помещений для проживания; все доходы отдавать Ордену. Лишь сыны Аарона управляют судом и имуществом, и по их приказу исходит жребий для всякого правила людей яхада.
       Мы решительно осуждаем войны, рабство, торговлю и кровавые жертвоприношения…
       
       Неожиданно Иона выпрямился и, оторвав глаза от листа пергамента, стал прислушиваться к своим ощущениям. Ему показалось, что он почувствовал едва уловимый зов, словно родное сердце своим биением тихо, но настойчиво призывало его к себе издалека.
       «Странно, - подумал ессей, - кто бы это мог быть? Так отчетливо можно услышать только очень близкую душу…, самую родную, но ведь у меня не осталось ни одного такого человека на всей земле. Отец убит…, до сих пор не могу себе простить, что не открылся ему, не отер его слез! Я должен спешить! Как бы не оказалось поздно…, я предвижу скоре несчастье, сердце того существа едва бьется…, но его стук перекрывает биение другого – взрослого - сердца…, странно, как будто некто взывает ко мне из материнского лона!
       Недавно виделся я с Иехудой, и он рассказал мне о том, что жена моего отца после того, как он погиб от руки своего брата, ходит теперь с Мастером …, возможно, женщина та носит в своем чреве отцовское семя!
       Это даже хорошо, что они в Иерусалиме…, от Хирбет-Кумрана рукой подать. Однако придется плыть морем, огибать его по суше нет смысла, до Песаха еще пять дней, я успею обернуться…».
       Иона кликнул гребцов и направился к причалу.

       Ессей расположился на носу легкого суденышка, и неотрывно глядя на тяжелую, словно маслянистую воду, предался глубоким раздумьям.
       «Я разошелся теперь и с учениками Мастера, и воинством Иоанновым, с нами остались только зелоты. Наш Орден стал совершенно обособленным…, так отказались мы некогда принимать хоть какое-нибудь участие в «делах тьмы». Сейчас все они направились к Храму, который находится в руках «нечестивого священника», и никто из Избранников не должен переступать его порог. Мы ожидаем, когда придет «день гнева», но Иехуда назвал нас «Созерцателями» и «Простецами», а наш протест против внешних и внутренних угнетателей – пассивным. Я объяснял ему, что не вижу большого смысла в патриотической борьбе зелотов, и предупредил их, что провижу скорое разрушение Храма и самого Иерусалима…, но не нашлось ушей, чтобы внимать мне. И если принял Мастер жезл из рук Мелхиседека, как считают многие, то не должен был бы он сейчас затевать всего того, что задумал. Такая опрометчивая поспешность, по меньшей мере, свидетельствует о его нетерпении…, и может принести больше ущерба человечеству, чем пользы.
       Когда-то и мы как слепые нащупывали дорогу, блуждая во тьме, пока Всевышний не ниспослал нам Учителя Праведности, который направил нас по пути Своего сердца. Он, Взыскующий Закона, увел сынов Своих в пустыню, к берегам Мертвого моря. Тогда ессеи ощущали себя Израилем, которому предстояло начинать все сызнова. С тех пор мы отвернулись от растленного мира, ничто не мешало нам заключить Новый Завет с Творцом, как уже бывало не однажды, и живем здесь в укрепленных прибрежных помещениях, ожидая возвращения Своего Священника.
       Однако кое-кто сомневался в его принадлежности к иудеям, но право поклоняться Творцу Единому и быть носителем истинной веры даровано было не одним потомкам Авраамовым! Взять, к примеру, Иова – праведника, произошедшего из земли Уц, или Иофора мадиамянина. Да, ведь и Фарра, отец Аврама, не был ли месопотамским жрецом из города Ур Халдейский? А Мелхиседек, сам великий Мелхиседек? Был ли он сыном какого-либо из народов? Не есть ли он воплощенный ангел, прямой посланец Творца, Сын Его Возлюбленный, о приходе которого на землю давно намекали Пророки, Его Тифэрэт, как сказал однажды мой отец? Мелхиседек грезился людям Царем и Первосвященником…, ибо он вечен…, он Сам Элоким…
       Многое бы я отдал, чтобы проникнуть в эту тайну. Возможно, отцу моему было открыто великое знание, я все надеялся, что у меня будет время расспросить его…, вот, и теперь времени почти не осталось…, еще два-три десятка лет и все рухнет! Мы должны успеть спрятать свои священные сокровища».
       
       Ступив на сушу, Иона направился в сторону Иерусалима, и к вечеру достиг Вифании. Он нашел селение совершенно безлюдным, только в конце узкой пыльной улочки металась какая-то старуха, тщетно призывая на помощь. Завидя идущего мужчину, она кинулась к нему, лопоча только одну горячую мольбу и, цепко ухватив за край одежды, повлекла незнакомца за собой в глубину убогой, полуразвалившейся хибары.
       Картина, представшая глазам Ессея, была достойна ужаса и умиления. На куче окровавленного тряпья лежала бездыханная женщина, устремив застывший взгляд на крохотное, новорожденное человеческое существо, которое безмятежно сосало еще не успевшую окончательно остыть грудь мертвой матери. Старуха сообщила Ионе, что роженицу звали Зоей, она шла в Иерусалим на празднование Песаха вместе с Пророком, но сроки ее подошли, и подруга привела женщину к ним в дом. Все случившееся потом не требовало объяснений…
       Иона завернул младенца в чистый гиматий покойницы, обнаруженный в ее тощем узелке, вложил в руку остолбеневшей старухи увесистый мешочек серебра, и ни слова не говоря, направился к двери, оставив заботы о погребении бедняжки на совести хозяйки дома. Старуха, почувствовав тяжесть вознаграждения в своей ладони, смирилась, прикидывая в уме навар от своих забот, и протянула незнакомцу большой перепачканный копотью кожаный кошель, объяснив, что он составлял все имущество бедной матери. Ессей бросил прощальный взгляд на лицо почившей Зои, которую никогда прежде не видел, и на миг ему показалось, что ее уста слегка раздвинулись в благодарной, спокойной улыбке…

       Никто из них не знал, что в этот самый миг грудь Учителя, распятого на кресте, пронзило острие копья, и он испустил дух…
       
       Все последующие события вытеснили из памяти их участников воспоминание о бедной вдове, оставленной на попечении двух стариков в небольшом местечке Вифания. Только Мириам, спустя уже достаточно времени, тщетно пыталась отыскать следы исчезнувшей Зои и ее младенца, однако эта потеря казалась ей такой ничтожной рядом с утратой Учителя.
       

       НАХОДКА НА ЧЕРДАКЕ

       Вернувшись домой, Христофор застал жену в состоянии близком к помешательству. Она, рыдая, сообщила ему, что ждет ребенка, но уверена, что непременно умрет во время родов.
       - Ну, почему тебе пришла в голову такая нелепая мысль! Ты молодая, здоровая женщина…, мы найдем лучшего специалиста, он будет тебя наблюдать…, - уговаривал Соню муж, нежно целуя ей руки, - у нас будет маленький, это же так замечательно! Я тебе безумно благодарен! Иметь сына – моя самая горячая мечта! Ты не представляешь, как я счастлив, а ты плачешь…, что случилось? Наверное, поделилась с Машей, а та наговорила тебе всяких ужасов, можно подумать, что у нее есть личный опыт! И потом, у всех это протекает индивидуально, в таких вещах никогда не следует полагаться на рассказы других женщин, мало ли, как все это происходило у них! Объясни мне, почему ты так напугана?
       - Понимаешь…, - начала сбивчиво рассказывать Соня, то и дело всхлипывая и шмыгая покрасневшим носом. - Я увидела покойника под окном, он лежал в полиэтиленовом мешке, его прямо на землю кинули…, сосед-старичок, ну, тот, с третьего этажа, он еще иногда у подъезда на приступочке сидел. Вежливый такой, всегда поздоровается…, мне стало так страшно, что голова закружилась. Потом я села и, кажется, уснула, и мне…, как бы приснилось, но так ясно, что…, ну, прямо как в жизни. Я, то есть, не я, конечно, та женщина во сне, что была мною, родила мальчика и умерла, а его забрал какой-то человек, как будто его старший брат…, меня там оставили и ушли…, а мужа убили…
       - Теперь все понятно! – Облегченно вздохнул Христофор. – Это был просто сон, навеянный неприятными впечатлениями! Я-то, было, подумал, что ты была в клинике, и там тебя врачи запугали! Хотел прямо с утра бежать и выяснять с ними отношения…, кстати, а ты уже посетила специалиста?
       Соня отрицательно покачала головой, постепенно успокаиваясь от ровного, заботливого голоса мужа и его трогательных ласк.
       - Надо обязательно посетить! Обязательно! Причем, самого лучшего. Я спрошу у Вадима, его жена наблюдалась оба раза у какой-то знаменитости. Да, они нас пригласили провести уик-энд на их новой даче, там и поговорим, можешь сама ее расспросить. Бедная моя, глупая девочка, так себя накрутила. Все, все, успокойся, я с тобой…
       Поздно вечером, уже лежа в постели, удобно устроившись на плече мужа и почти засыпая, Соня забормотала тихонько:
       - Представляешь, я и уснула-то минут на пять, прямо перед твоим приходом, а так ясно все видела, будто наяву. Даже имена запомнила…, хоть они и не наши были…, меня там звали Зоя. Вроде, дело в Израиле происходило, мы на праздник куда-то все шли, целой толпой за учителем, а я рожать собралась, меня одну оставили в чужом доме. Еще был Иехуда какой-то, Мириам, Иона, да, а мужа моего, ну, того, которого убили, звали Хилель. Чудно, правда? Я таких имен в жизни не слыхала…, ты чего? – Удивленно спросила Соня, почувствовав, как при ее словах резко напряглось плечо Христофора.
       - Ничего, милая, все правильно…, - успокоил он жену и поцеловал ее в лоб. – Спи, тебе теперь надо больше отдыхать…, - а, почувствовав ее ровное дыхание, прошептал одними губами, - значит, Зоя тоже умерла. Вот, я и узнал конец истории, или это еще не конец? Иона, стало быть, забрал нашего мальчика…, тогда получается, что Хилель – это я?
       
       Субботнее утро выдалось хмурым. Небо будто задрапировали неотбеленным домотканым полотном, приготовив его, как задник декорации, к какому-то мистическому действу. Однако погода не помешала Соне радоваться предстоящей поездке, она собирала в большую сумку продукты и оживленно щебетала на кухне что-то, не предполагающее ответа. Христофор, напротив, был молчалив и угрюм. У него не выходил из головы вчерашний рассказ жены, и он все перетасовывал на разные лады те скудные сведения, которые она смогла передать.
       Наконец, Вадим позвонил в домофон и весело прокричал:
       - Спускайтесь, господа, сто две лошади в вашем распоряжении! Стоят на улице, под холодящей душу вывеской «Стоматология» и бьют от нетерпения резиновыми копытами.
 
       Небольшое сельцо Юрятино расположилось на правом берегу типичной среднерусской, равнинной речки Протвы, берега которой густо заросли ивняком. Подъезд к нему по ухабистой разбитой дороге на иномарке с низкой посадкой был чистым мученьем. Пассажиры, подпрыгивая на каждой очередной колдобине, чуть ни бились головами в потолок машины, водитель же шутливо извинялся, но, естественно, перед своим многострадальным транспортным средством, а вовсе не перед ними.
       - Мои пращуры жили тут с незапамятных времен! – Объяснял Вадим, адресуя свой рассказ, главным образом, Соне и Христофору. – По крайней мере, во времена войны с Наполеоном – однозначно. Здесь недалеко проходит старый Калужский трак, оставшийся еще тех пор, как по нему солдаты Бонапарта отступали, в ужасающем состоянии, конечно, но наши современные, с позволенья сказать, автобаны, мало чем от него отличаются. Так вот, у нас даже существует семейное предание, что мою, уж не знаю, сколько раз «пра»-бабку, соблазнил некий испанский улан, потомок древнего рода, в котором числились даже «храмовники». Кажется, они даже повенчаны были, хотя никто теперь точно этого утверждать не может, разумеется, но то, что он ей подготовил малютку, вроде бы правда. Потом сгинул куда-то, или убили его что ли, словом, «все они умерли», как говорил герой одного замечательного кинофильма.
       - Да, место здесь удивительное, - немного рассеянно, с опозданием отозвался Христофор, - дышится легко…, в духовном смысле…
       - Ага, ты еще про ауру забыл упомянуть, - засмеялся Вадим, осторожно заводя машину в старые не широкие деревянные ворота. - Каждый раз въезжаю и холодею от ужаса, не знаю, что больше жалко: машину помять или ворота повалить. Хотя они уже такие ветхие и прогнившие, что ими даже не поцарапаешь ничего. Тронь, и завалятся, труха одна.

       После обеда, когда женщины устроились посекретничать в большом гамаке, друзья отправились разбираться с хламом на чердаке старого дома.
       - Установка такая, - скомандовал хозяин, - складываем все подряд в эти мешки и выбрасываем без малейшего сожаления! Здесь нет совершенно ничего ценного, я тебя уверяю. История моей семьи, конечно, насчитывает не одно поколение, которое можно проследить, но недюжинным умом или выдающимся талантом ни один его представитель себя не запятнал. Разве что – мы с Эвой…
       Вадим засмеялся весело, беззаботно и счастливо, как человек с чистой совестью, совершенно довольный своей жизнью.
       - А как же предки-«храмовники»? – В тон ему отозвался Христофор, - вдруг среди этого хлама есть что-то им принадлежащее?
       - Усмири свое разгулявшееся в архивных коридорах воображение, академик, все бы тебе ерничать!

       Наконец, спустя два часа плодотворной работы, чердак был почти очищен от своего исторического прошлого, и мужчины, страшно довольные собой, присели отдохнуть на небольшой деревянный, окованный медными полосами сундучок, с какими раньше, вероятно, путешествовали мелкопоместные баре из Петербурга в Москву и обратно.
       - А с этим, что думаешь делать? – Спросил Христофор, погладив «старинушку» по облупившемуся боку. – В новый дом отнесем?
       - Ни Боже мой! – Бурно засучил руками хозяин, отчего сундучок жалобно всхлипнул, словно предчувствую свою печальную участь, - этакое-то убоище…, да, меня жена со свету сживет. На свалку его!
       - Жалко. Может, в архиве приспособим? Все же антиквариат…
       - Вот, именно, что «анти». Нет, уж, уволь. А знаешь, забирай его себе, если ты такой жалостливый!
       - Что ты! Давай я у тебя его куплю что ли…, хочется мне с ним повозиться, в порядок привести, дать, так сказать, вторую жизнь…, люблю вещи с историей…, они хранят на себе печать давно ушедшего сакрального времени, в которое можно «вернуться и пощупать». – Размечтался Христофор, плотоядно глядя на стоявший посреди опустевшего чердака сундучок, - вдруг это ручная кладь какого-нибудь тамплиера, воевавшего за очищение Святой Земли? Может, в нем везли из Палестины сокровища разгромленного римлянами Храма! Скрижали Завета, например, или Чашу Грааля! Ты только вообрази!
       - Выдумал тоже – «куплю»! И думать забудь! Все равно мне вас до дому подвозить, он вполне поместится в багажник, - сказал Вадим с сомнением, - а не поместится, так, с оказией отправим, когда будем мебель из городской квартиры перебрасывать. Мы свою поменять решили.

       К великому удовольствию Христофора его новое приобретение точно вошло во вместительный багажник машины, и старинный сундучок прописался теперь в их московской квартире на Ленинградском проспекте. Соня, правда, отнеслась к «новоселу» с нескрываемым подозрением: мол, нет ли в нем какой-нибудь «заразы», ребенок маленький в доме появится, не дай Бог, подцепит что-нибудь. Однако муж успокоил ее, и пообещал обновить подарение друга изнутри и снаружи в ближайшие выходные.


       ПОДАРОК С ДВОЙНЫМ ДНОМ

       - Тебе знакома эта вещь? – Спросил Христофор, выкладывая в понедельник утром на письменный стол шефа полиэтиленовый пакет и осторожно извлекая из него старый заскорузлый кожаный кошель.
       - Знакома! – Неожиданно для себя выпалил Вадим, потом изумленно воззрился на Христофора и сказал, слегка запинаясь, - Господи, что я н-несу! С-совсем с ума с-сошел! Впервые вижу…, а где… т-ты его откопал?
       - В твоем сундуке! Представляешь, у этого шельмеца обнаружилось двойное дно. Мне он сразу показался подозрительным, его внутренняя высота даже на поверхностный взгляд явно не соответствовала внешней, а когда я начал приводить его в порядок, обнаружил потайное устройство, разобрался и открыл дополнительную полость, а там – вот, это…, - он кивнул на кошель и таинственно понизил голос до шепота. – Но это еще не все! Внутри него лежал свиток пергамента, завернутый в истлевшую тряпицу!
       - Что!?
       - Да-да, представь себе! Я не успел еще подробно его изучить, но как специалист, могу тебя заверить, этот текст можно датировать, приблизительно, началом первого века. Выполнен на иврите, и, несмотря на неподобающие условия хранения, он вполне поддается прочтению. На поверхностный взгляд это список с «Вознесения Моисея». Текст не представляет собой ничего сенсационного для науки, но, возможно, с его помощью удастся ликвидировать некоторые лакуны, имеющиеся в тех списках, которые давно известны. Я побоялся его разворачивать, очень уж он обветшал и истончился, прямо крошится весь в руках, особенно, верхний слой. Но и это еще не все…
       - Господи, не томи! – Взмолился Вадим, - любишь ты душу на кулак наматывать! Что там еще?
       - Рядом с большим свитком находился еще один небольшой свиточек, завернутый в отдельную ткань, не такую ветхую, как у первого…, вроде личного письма что ли…, как я понял из первых строк, нечто напоминающее посмертное завещание отца сыну. Он сохранился несколько лучше, так как выполнен на телячьей коже, хотя и она прилично задубела…, ее, конечно, можно размягчить, сейчас появилось множество всяких средств для таких целей, но имеем ли мы право делать это самостоятельно? Ты можешь, хотя бы предположительно узнать, как он к тебе попал? Имеем ли мы право, повторяю, изучить его самовольно, не докладывая по начальству?
       - Сундук принадлежит мне, так? Точнее, теперь уже тебе. Значит, все его содержимое тоже является нашей собственностью. Знаешь что, - изучай, а потом решим, что делать. Если эти находки представляют ценность для науки, сдадим, как полагается, а если нет – пусть лежат у тебя, как у моего наследника, типа..., только… сделай мне для начала копию перевода этого послания к сыну, или как его там…
       - Я сделал несколько строчек, переслал тебе по мейлу, посмотри в почте. Ладно, попробуем, но если пергамент будет разрушаться, то я лучше его сдам, а то, чего доброго, погубим реликвию…
       Уже стоя в дверях, Христофор вдруг вспомнил:
       - Чуть не упустил, на самом дне было нацарапано имя и фамилия вероятного владельца этого сокровища: Захария Салами. Тебе это о чем-то говорит?
       Вадим отрицательно покачал головой и молча наградил друга нетерпеливым, - выпроваживающим - взглядом.
       Едва за Христофором закрылась дверь, он с громко бьющимся сердцем кинулся к экрану компьютера. Щеки его пылали, и ему самому показалось странным это неожиданное возбуждение.

       «Дорогой мой Иона, если ты сейчас читаешь эти строки, значит, я все-таки нашел тебя, и можно считать, что мы встретились, хотя бы и не лицом к лицу. Теперь я могу возблагодарить Господа! Какими бы разными путями мы не шли к Творцу, мы продвигаемся в одном направлении, - к Нему. Ни твой Учитель Праведности, ни тот, кого ученики называют «раввуни», не изобрели нового учения. Есть только Тора и Пророки. В Торе все красноречиво и полно значения: как слова, так и умолчания…

       Вадим вдруг почувствовал, что попал в какой-то быстро мчащийся временной поток, который неумолимо уносил его назад, в далекое прошлое.


       Ессей поспешно направился в сторону моря, и подгоняя всю дорогу гребцов, благодаря попутному ветру, вскоре был уже в стенах свой общины. Теперь у него появилась еще одна цель в жизни: ему предстояло вырастить своего брата настоящим адептом Ордена Мертвого моря, дабы подготовить себе достойную смену.
       Иона передал новорожденного младенца в руки послушников, распорядившись, чтобы у него было все необходимое, затем, с трепетом открыл кошель, который был ему хорошо знаком, и извлек на свет туго смотанный свиток. Кинув беглый взгляд на первые строки текста, он сразу же узнал его. Это был список с «Вознесения Моисея», выполненный им самим некоторое время назад на листе меди.
       «Странно, стало быть, отец видел медные свитки! В таком случае, почему он не сделал копии двух других, ведь все три лежали вместе, в этом самом кошеле? Но как они могли к нему попасть и куда делись потом? Он подвергал себя величайшей опасности…, за этими свитками охотится множество желающих добраться до сокровищ! Их так ловко выкрали у нас…, и мы до сих пор не можем напасть на след похитителей. Логичнее всего предположить, что сейчас они находятся в руках зелотов…, им очень нужны средства, чтобы продолжить борьбу с Римом. Иехуда даже слушать меня не пожелал, когда я поделился с ним своими соображениями, а ведь не я один предвижу скорое падение Иерусалима и разрушение Храма! Мастер говорит о том же самом…, и все-таки, каким образом свитки оказались у моего отца? И почему он сделал список только «Вознесения Моисея»? Хотя, это как раз легко объяснить: сведения о кладе не представляли для него решительно никакой ценности! Мой отец был великим мудрецом, и сложись его жизнь несколько иначе, мог бы сделаться даже Пророком, интересно, оставил ли он какие-нибудь записи о своих постижениях…».
       Перемотав со всей осторожностью пергамент, Иона обнаружил внутри него небольшой кусок телячьей кожи, скрученный в тугую трубку, и углубился в его изучение.

       «Дорогой мой Иона, если ты сейчас читаешь эти строки, значит, я все-таки нашел тебя, и можно считать, что мы встретились, хотя бы и не лицом к лицу. Теперь я могу возблагодарить Господа! Какими бы разными путями мы не шли к Творцу, мы продвигаемся в одном направлении, - к Нему. Ни твой Учитель Праведности, ни тот, кого ученики называют «раввуни», не изобрели нового учения. Есть только Тора и Пророки. В Торе все красноречиво и полно значения: как слова, так и умолчания. Человек непосвященный и невежественный видит в ней только историческое повествование о событиях большой давности и сказочное предание о сотворении мира, но тот, кто ищет путь к Творцу, жаждет слияния с Ним, должен обладать внутренним видением. Ему необходимо развить шестое чувство в дополнение к пяти имеющимся от природы, чтобы с его помощью проникнуть в тайны Торы, в ее святая святых. С его помощью ты одолеешь свое себялюбие, обнаружишь, что именно оно – есть величайшее в мире зло, научишься получать, отдавая, и станешь равным Творцу, ибо Он не создал ничего, кроме желания получать, только это и мог создать Безмерно и Безгранично Дающий. «Я создал себялюбие и дал вам Тору для его исправления, ибо ее свет возвращает вас к Источнику». Все измеряется желанием, его силой, даже скорость течения времени…, ибо, что есть время, как не промежуток между возникающими желаниями…, главное – изменить намерение…
       Как бы я хотел передать тебе все, что мне удалось постичь! Однако Всевышний уготовил мне иную участь…, много испытаний выпало на мою долю, но с помощью страданий, коими столь богата была жизнь моя, научился я проверять направление своего продвижения, они были как маяки на моем пути к Творцу, как вехи, ниспосылаемые мне Высшим Управлением.
       Я вел записи много лет. Часть их уничтожил безжалостный огонь, а часть спрятана в глиняном кувшине в подвале моего дома, который я покинул после смерти твоей матери. Завещаю их тебе, больше у меня ничего нет, но отрывочные заметки эти помогут тебе избежать многих ошибок, и укажут тебе верную дорогу к Творцу.
       Хилель. Твой отец».

       Иона отложил кусок кожи и грустно произнес:
       «Спасибо, отец. Твое письмо, как ласковый привет из другого мира…, когда-нибудь я исполню твою волю и отыщу твои заметки…, мы отправимся на их поиски вместе с моим братом, но не теперь, а когда он немного подрастет. К сожалению, сейчас у меня есть более неотложные дела…, и они требуют моего вмешательства…».
       Затем, он скрутил оба свитка по отдельности, заботливо упаковал в кошель, обернув каждый из них предварительно несколькими слоями чистого полотна, и направился в гончарную мастерскую.

       Ближайшие несколько месяцев Иона был занят подготовкой текстов, предназначенных для длительного хранения. Предвидя многие беды, он понимал, как важно тщательно спрятать библиотеку, чтобы она могла послужить адептам Ордена, когда наступят более благоприятные времена. Все это время Ессей почти не имел сношений с внешним миром, Иерусалим был от него так же далек, как и небесный свод, полный холодных, безжизненных звезд.

       Особенное удовольствие доставляло Ионе общение с маленьким Захарией, - так он нарек новорожденного в первый же день по возвращении из своей поездки. Мальчик рос крепким и на удивление смышленым, он уже узнавал старшего брата и радостно улыбался при его приближении. Неведомые доселе чувства переполняли ессея, никогда не знавшего счастья отцовства.
       Однажды Иона решил сам первый раз накормить малыша кашей, сваренной на козьем молоке, и вдруг ощутил, как очерствевшее сердце его растаяло от искреннего умиления. Малыш отфыркивался, мотал головой, отодвигал ручонками рожок с непривычной едой, и суровый Иона, вдруг вспомнив письмо отца, подумал улыбнувшись:
       «Действительно, мой отец прав, - связь между Творцом и человеком напоминает отношения взрослого и ребенка, присущие всей природе. «Творец – Дающий, Он создал Свое творение получающим...». Любому отцу нравится, чтобы его дитя получало удовольствие, но до чего же странно ощущать себя в роли дающего! Этот младенец – получающий, и мне необходимо добиться от него, чтобы он непременно съел то, что я ему предлагаю, ибо именно такая пища сейчас ему необходима для роста. Однако он еще не понимает этого и противится изо всех сил. Так и Творец, Он дает человеку возможность наполниться Его светом, а тот сопротивляется, довольствуясь по привычке жизнью во тьме...».
       К огорчению Ессея, эту идиллию прервало появление послушника, который доложил, что его спрашивает какой-то незнакомец.


       ДЕТИ ОТЦА ЖИВОГО

       Поднявшись в зал, предназначенный для приема посетителей, Иона обнаружил там Иоанна, сына Заведеева. С первого взгляда Ессей почувствовал, что юноша взволнован чрезмерно. Новости, которые тот принес, поразили Иону до глубины души.
       - Я не знал, что Мастер погиб на кресте! – Вскричал он в большом отчаянии. – Это великая потеря для нас всех…
       - Не знаю, поверишь ли ты во все, что произошло потом…, человеческий разум с трудом вмещает такое…
       - Говори все без утайки, - сказал Иона сурово и в упор посмотрел на трепещущего Иоанна.
       Он внимательно выслушал сбивчивый рассказ его и глубоко задумался.
       - Это еще не все…, недавно я сам видел Учителя, и он учил меня! Вообрази, как-то встретил я фарисея Аримана у Храма, и он спросил меня: «Где твой господин, которому ты последовал?». Я ответил ему: «Место, откуда он пришел, туда он снова возвратился». Тогда услышал я такие нечестивые слова: «Обманом этот назареянин ввел вас в заблуждение, и наполнил ваши уши ложью, и запер ваши сердца, и повернул вас от предания ваших отцов». Горько мне стало, и, опечалившись, двинулся я к месту пустынному, горному, рассуждая сам с собою: «Почему избран спаситель? И почему он послан в мир своим отцом? И кто его отец, который послал его?».
       Многое еще пришло мне на ум, но в то самое время небеса раскрылись, и все творение, что ниже неба, осветилось, и весь мир содрогнулся. Я пал ниц, испугавшись премного, когда увидел перед собой в свете юношу, который вдруг на моих глазах сделался подобным старцу. И он изменял свой облик, став как дитя. …Он был единством многих форм в свете, и формы открывались одна в другой. Он заговорил со мной как Учитель и сказал, что пришел учить меня… о Совершенном Человеке, дабы я передал его слова своим товарищам…
       - Что же…, записал ты учение Мастера, ибо это, несомненно, он явился тебе в свете горнем!? – Взволнованно воскликнул Иона.
       - Да, - ответствовал Иоанн, - потому-то я здесь. Наслышаны мы были, что вы готовитесь спрятать бесценные свитки в пещерах, которых много по берегам пересохших речных русл. Мне приходится скрываться теперь. Все ученики разошлись в пределы, которые были указаны Учителем, теперь мой черед отправляться, чтобы нести слово его людям…. Позже думаю я написать Евангелие, а пока хочу отдать тебе записи того, чему учил меня раввуни в день последней нашей встречи на земле…, ты… возьмешь? Сохранишь?
       - Можешь не сомневаться! Каждое слово его будет сохранено…, и пролежит там, куда мы спрячем библиотеку, до положенного часа, который, увы, не известен…
       - Почти все ученики сделали записи своих бесед с Учителем…, и Дидим Иехуда, прозванный Фомой, и Филипп, и Петр, даже Мириам записала его слова к ней…
       - Что же ты не принес? – Огорченно воскликнул Ессей. – Их надо переписать подобающим образом и спрятать свитки, как надлежит… по науке Моисеевой! Где они?
       - Дидим Иехуда доставит их тебе…, он со мной собирался, да не успел…, все тянул, сомневается, по обыкновению, отдавать ли, самому ли спрятать…, уж такая у него натура! Он даже осмелился вложить персты в раны Учителя, чтобы убедиться, что тот, действительно, был распят…
       - Странный человек, мой двоюродный брат! И все же…, будет правильно сложить все в одно место…, так вернее. Что ж, пусть миссия твоя исполнится, как должно…, как желал того Мастер. – Произнес Иона на прощанье, и крепко обнял Иоанна, понимая, что более не суждено им увидеться в этой жизни.

       Спустя неделю, появился Дидим Иехуда. Ессей, находившийся в тот момент в гончарной мастерской, приказал привести его туда. Гость обвел помещение придирчивым взглядом и скептически скривил губы.
       - Тесновато тут у вас…, а прочные ли сосуды вы лепите? – Он кивнул головой на готовую продукцию. – Сдается мне, они и месяца не продержатся, рассыплются в прах.
       - Много ты понимаешь! – Возмутился Старший Гончар. – Если ты такой большой мастер, что на глаз можешь определить прочность изделия и качество глины, шел бы к нам, да руководил процессом…
       - Делать мне нечего! – Усмехнулся презрительно визитер, - Только и забот, что черепки лепить! Да еще из такого низкосортного сырья…
       - Что? Низкосортного, говоришь! Да я тебя сейчас вымажу этой глиной и оставлю засыхать, и будешь ты лежать как Паро в саркофаге!
       - Полно вам спорить, - вмешался Иона примиряющим тоном, уже пожалев, что пригласил родственника сюда. – Пойдем-ка, брат, в зал для приема посетителей, там и поговорим без помех.
       - Я, вот, шел сюда, - пробубнил Дидим Иехуда, - и всю дорогу сомневался, правильно ли я делаю, что отдаю вам на хранение свои записи…, это все Иоанн. Он меня уговорил. Остальные-то, небось, не принесли. Хотя, что они могут написать! Только исказят слова Учителя и все. Я же записал точь в точь, ничего от себя не добавил, ни словечка лишнего, даже, если мне не понятны были его ответы...
       - Нет, брат, ты совершенно прав! Все записи надо собрать в одном месте, только... придут ли остальные…, лучше бы ты взял у них и принес…
       - Сам приходи. Ученики сейчас в Галилее. Откуда мне известно, придут ли они? Может, и не сподобятся…, писали многие, да никто не дал, хотя всем было сказано, что к тебе иду. Разве я брат тебе? Почему ты меня так называешь?
       Ессей грустно улыбнулся и ответил:
       - Не вижу смысла скрывать это далее…, я сын Хилеля, твоего родного дяди…, стало быть, твой двоюродный брат.
       - Ну, и дела! Как ты докажешь?
       - Я сказал, а ты можешь не верить, - пожал плечами Иона. – Не имею ни малейшего желания что-то доказывать кому-либо.
       - Что же на погребение-то не прибыл? Сын называется…, да, и он мне про тебя никогда не сказывал…
       - Так получилось…, я не знал о его гибели…, и не открылся ему. Вот, при жизни его и не поговорили с ним ни разу, хотя нет, один разговор между нами все же состоялся, только повел я себя глупо тогда, о чем очень жалею. Да, сделанного не воротишь! Поздно теперь сожалеть да каяться…
       - Мне дяди Хилеля сильно не хватает, большой мудрец был! Так ясно все объяснял, понимал Учителя, как никто другой. Бывало, попросишь его притчу растолковать, которую от раввуни услышишь, он тебе так все по полочкам разложит, что и сам удивляешь, как это ты сразу-то не понял! Ты-то, поди, как он не сможешь…, вот, и получается, что зря отцу не открылся, может, ума-разума бы от него набрался…
       - А что же Мастер, - воскликнул Иона в изумлении, - разве сам он не открывал вам истинного толкования своих слов?
       - Это уже потом…, когда посвятил нас в апостолы Нового Царства…, и мы обрели уши, чтобы слышать, стал он нас учить открыто, только, я не могу этого написать, ведь писание мое может попасть в руки человека невежественного и много беды наделать…, потому, здесь только притчи, переданные языком агодат.
       - Отец написал мне в своем прощальном письме, что нет никакого «Нового Царства». Есть только Тора и Пророки…
       - Может, оно и так…, только мы Торы-то истинной не знаем, и Творца узреть не можем, а он указал нам единственный путь к Нему, - другого не дано, ибо так и говорил: «Я есмь Жизнь, Истина и Путь».

       Оставшись один, Иона вдруг ощутил жгучее любопытство, ему захотелось тотчас же заглянуть в записи Дидима Иехуды, он развернул его пергамент и прочел вслух первую строку, попавшуюся ему на глаза:
       «Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны, и вы узнаете, что вы – дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы – бедность».

       Спустя несколько дней в Хирбет-Кумране появился и Филипп. Он единственный поступил мудро: дождался, когда все ученики, желающие записать слова Учителя, закончат свои труды, и собрал их все с тем, чтобы передать на хранение ессеям. Иона прежде мало знал Филиппа, но юноша этот вызывал у него большую симпатию своим спокойным и невозмутимым нравом, и как казалось, его словам можно было доверять более всего. Приступив к подготовке писания Филиппа для хранения, он с радостью убедился в своем предположении, и искренне порадовался, что оказался прав. Многие строки юноши, буквально, врезались в память Ионе, и скоро вспомнил он их при самых неожиданных обстоятельствах.

       ПУТЕШЕСТВИЕ В ПЕТРУ

       Спускаясь в бассейн для ритуальных омовений, которые все ессеи обязаны были совершать несколько раз в день, Иона поскользнулся на мокрых каменных ступенях узкой лестницы, вырубленной в скале, и сильно расшиб указательный палец правой руки. Его очень угнетало вынужденное бездействие, и он решил привести в исполнение свой давний замысел – посетить Набатею, совместив в этой поездке осуществление трех целей одновременно.
       Как ни обособленно, ни замкнуто жили ессеи, считая целью своей единственно духовное самосовершенствование, им все же приходилось время от времени пополнять запасы муки, соли и камеди. Осуждая богатство, отвергая роскошь в одежде и презирая умащение тела ароматическими маслами, они воскуряли ладан во время совместных молитв, а прислужник, следящий за тем, чтобы эта драгоценная смола всегда имелась в наличии, недавно предупредил Иону, что резервы их на исходе.
       Лучшего же ладана – более чистого и белого – не сыскать было нигде поблизости, кроме как на рынках соседней Набатеи. Ибо с незапамятных времен держала она под своим контролем все перевозимые караванным путем из Персидского залива через Аравийскую пустыню в Дамаск и Газу ценности: благовония, пряности, наркотические вещества, шелка, драгоценные камни и металлы. Когда-то, еще в древности имелись у ее мужчин для таких целей стада дрессированных верблюдов, и они жертвовали ради этого промысла всеми удобствами оседлой жизни, по неписаному закону меняя ее на свое небезопасное кочевье, запрещая себе строить жилища, разводить сады и пить вино. Набатеи сооружали в пустыне резервуары для сбора дождевой воды и зорко их охраняли, ловко маскируя от любопытных глаз.
       Всегда предводительствуемые мудрыми и могущественными шейхами, храбро отбивали мужественные воины пустыни нападения захватчиков, даже Александру Македонскому не случилось поставить их колени, однако в последнее время эллинскому влиянию, - принятому на себя скорее добровольно, чем по принуждению, - удалось добиться от этого сурового народа расслабляющего, разнеживающего домоседства. Благодаря своим уникальным ирригационным навыкам они превратили Аравийскую пустыню в цветущий сад, научились облагораживать пространство, заполняя пустоту, усмиряя и подчиняя его своим вкусам, а их цари стали стремиться к абсолютной обожествленной власти. Сейчас правил набатеями Арета Второй или «Тот, кто возлюбил свой народ».

       В одно осеннее утро с самым рассветом из городских ворот Хирбет-Кумрана вышла небольшая кавалькада и неторопливо двинулась вдоль берега Асфальтового моря к тому месту, где из него снова вытекает священный Иордан. Троих мужчин, восседавших верхом на осликах, сопровождало трое пеших послушников. Иона, помимо пополнения запасов, с того самого дня, как забрал к себе малютку, вынашивал еще одну мечту: омыть маленького Захарию водой из источника Моисея. Теперь малыш, едва научившийся сидеть, был крепко-накрепко приторочен к спине старшего брата большим куском белой ткани, однако он безмолвно и терпеливо сносил все неудобства такого способа передвижения.
       О третьей цели своей миссии в Набатею Иона не обмолвился ни одной живой душе. Ему было доподлинно известно, что существует там некий тайный Орден «Нэбо», члены которого еще называют себя «Дети Мелхиседека». Ессей хотел непременно разыскать его и снестись с кем-нибудь из руководителей на предмет переписки древних сакральных текстов. Он был просто одержим тщеславным желанием создать у себя в обители самую богатейшую библиотеку, и когда в апокалиптической битве «Сынов Света» с «Сынами Тьмы» первые одержат победу – в чем он ни секунды не сомневался – у них будет огромный арсенал рукописных знаний.
       Наконец, превозмогая все тяготы нелегкого пути, семеро путешественников достигли горного массива, казавшегося издали совершенно непреодолимым, но только один из них знал местонахождение Петры, то был уроженец Набатеи, брат Асан. Он без труда привел своих спутников к узкому лазу, ведущему в глубокое ущелье Сик. Теперь им предстояло преодолеть некоторое расстояние по дну страшноватого, извилистого развала в громаде нубийского песчаника. Неширокий, петляющий проход меж угрожающе нависавших скал, которые почти смыкались на огромной высоте, вывел их к заветной цели. Неожиданно за последним плавным изгибом стены каменного коридора вынырнул из полумрака во всем великолепии дворец Эль-Хазне, вырубленный в монолитной скальной породе. От неожиданности путники замерли в немом восхищении: словно ожившая легенда, перед ними предстала Петра – рукотворная, розовая жемчужина, выросшая в горных недрах Набатеи, будто в створках волшебной раковины.
       С трепетом и недоумением вошли путники в красно-коралловый город, искусно высеченный в скалах, город, который «моложе разве что самого времени», город, построенный на месте испепеленных гневом Господним Содома и Гоморры, сохранивший до сей поры независимость, благодаря союзу с Римом. Где-то здесь, в бесчисленных пещерах будущего града, прятался, должно быть, в достопамятную пору Лот со своими беспутными дочерьми, занимаясь неправедным порождением народов Моав и Амон, а несколько сот лет спустя, под этим же небом прозвучала и отчаянная мольба Моисея, вынужденного ударить посохом Скалу, чтобы заставить ее напоить его жестоковыйный народ. Более тысячи лет миновало с того момента, но источник и поныне на своем месте, Бог не забирает назад своих щедрот, но никогда не возвращает и того, что забрал…, так, на одной из неприступных вершин покоился прах Пророка Аарона..., и совсем уже недавно была где-то тут и суровая обитель Иоаннова. Неподалеку от этих мест крестил последний Пророк Палестины людей в водах Иордана, собирая вокруг себя единомышленников, число которых с каждым днем все возрастало, наводя страх на Ирода Антипу, за что и поплатился головой.
       Кто жил прежде на этой негостеприимной земле? Кто топтал ее своими ногами? Потомки ли Измаила, или потерянное колено Израилево, нашедшее здесь приют со времен разрушения Первого Храма? Или те, кто основал Вавилон после потопа? Можно ли теперь узнать? Едва ли…

       Как ни устали путники за время своего нелегкого путешествия, они не в силах были оторвать изумленные взгляды от созерцания величественных сооружений, укрывшихся в самом сердце неприступных гор. Презирая жизнь в больших городах, считая ее безнравственной и растлевающей, ессеи все же не могли не отдать должное искусству человеческих рук и полету воображения. Хотя поначалу, глядя на это могучее великолепие, легче было поверить, что сказочной красоты строения в цельной скальной породе были вырублены руками неведомых небесных исполинов, так совершенны были их пропорции. Может быть, сами Сыны Неба построили для себя на земле жилища, но, отчего-то передумав, подарили их людям…
       От дворца Эль-Хазне Асан повел спутников к центру города по довольно широкой дороге, вдоль которой тянулись сотни высеченных в камне построек – монументальные храмы, царские гробницы и усыпальницы знати, водные каналы, бани и культовые сооружения, изящные арки, торговые лавки и убегающие вверх лестницы. Выбрав одну из них, юноша стал ловко карабкаться по ступеням и нырнул сквозь арку в лабиринт мощеных улиц, так что, едва поспевающие за ним спутники чуть не упустили из виду своего торопыгу-проводника. Разместившись с грехом пополам в маленьком жилище родителей Асана, путники дали покой своим натруженным ногам.

       На другой день с рассветом послушники отправились на рынок за припасами и камедью, а Ессей, взяв Захарию, вознамерился разыскать источник Моисея. Совершив омовение, он отправился побродить с разомлевшим малышом на руках, среди куполообразных скал, и недалеко от города набрел на руины поселения библейских эдомитов, затем, на его пути попался небольшой мавзолей. Иона слышал уже от Асана, что в стародавние времена процветал на этой земле культ языческого бога Душары и матери богов Аллат. Однако он удивился, что по сей день стоит нетронутым этот безмолвный каменный свидетель седых веков, и отчетливо читается на нем надпись, сделанная по-арамейски: «И будет мавзолей этот священным и заповедным в соответствии с обычаем о священном и заповедном, которое посвящается Душаре и объявляется заповедным у набатеев и саламеев».
       Иона усмехнулся, увидев на камне на дату рождения Душары, но, прочитав число, похолодел: оно совпадало с днем появления на свет Мастера…, тут-то и вспомнилась ему отчего-то запись сделанная рукой Филиппа со слов Учителя: «Язычник не умирает, ибо он никогда не жил, чтобы он мог умереть. Тот, кто поверил в истину, начал жить, и он подвергается опасности умереть, ибо он живет».
       Захария безмятежно уснул после омовения водой из Источника Моисея, и оставлен был на попечение спутников. Теперь Иона мог, наконец, осуществить свою давнюю мечту – спокойно разыскать Орден «Нэбо», тайно обитающий, как ему было известно, в одной из больших пещер в окрестностях Петры.


       БРАТСТВО «НЭБО»

       Любуясь окаменевшей фантазией безымянных зодчих, шел Иона по продуваемой ветрами с севера на юг Петре в направлении, указанном однажды путником, посетившим затворников Хирбет-Кумрана. Как плату за свое чудесное исцеление от странной душевной болезни он оставил им таинственную карту, и теперь Ессей постоянно сверял свой путь с цветным рисунком на полуистлевшем папирусе.
       «Бог Нэбо олицетворял мудрость в древнем Вавилоне, именное его фигурки чаще всего вырезал молодой бедуин Аврам, конечно, ведь они пользовались наибольшим спросом у соплеменников, их охотно покупали мужчины и платили за них больше, чем за идолов других божеств. Он символизировал могущество, а снабженный соответствующим знаком, мог служить талисманом, защищающим от злых сил. – Вспоминал Иона рассказ бывшего владельца карты. – Теперь имя бога Тайной Мудрости Нэбо носит мистическое братство, члены которого зорко охраняют сакральное знание. Покажи им этот рисунок на обороте папируса, он послужит условным знаком, означающим принадлежность к ним. Это Пентальфа, тройной треугольник, воспроизводящий букву Альфа в пяти разных положениях, и в зависимости от этого означающий человека, Микрокосм или «Небесного человека». Он олицетворяет падение чистого духа в материю, и хранит от воздействия элементалов».
       Поблуждав некоторое время в незнакомой местности, Иона, наконец, обнаружил довольно далеко от города пещеру, над входом в которую красовался нарисованный пурпуром символ Пентальфа. Выше него начертан был большой круг с точкой в центре, - изображение хорошо известное ему, означающее момент Сотворения Мироздания Всевышним.
       «Первый Непроявленный в Мире Бесконечности, который обозначен кругом, Беспредельность и Абсолют. Это, несомненно, здесь», - прошептал он и уже пригнул слегка голову, готовясь войти в низкий проем, как вдруг услышал знакомый голос за своей спиной, и почувствовал, что тяжелая рука легла на его плечо, словно призывая задержаться.
       - Давай, войдем вместе, Ессей. Ведь ты, как и я, пришел сюда за древним знанием, не так ли?
       - Иехуда! – Вскликнул Иона, обернувшись, и тотчас непроизвольно отшатнулся от него, как от человека, о котором слышал вещи ужасные.
       - Да, не шарахайся ты от меня, как от пораженного лепрой, - горько усмехнулся Иехуда. – Хотя… я уже привык, что все считают меня предателем, выдавшим Учителя в руки его врагов. Такое клеймо припечатывается быстро и на всю жизнь. Он-то это знал! Другие не знали…, раввуни говорил со мной отдельно от всех…, ибо считал меня «имеющим уши, чтобы слышать»…
       - Извини…, просто никак не ожидал встретить тебя в этом месте. Какое же знание жаждешь обрести здесь ты? – Спросил Иона, устыдившись своего невольного порыва.
       - Он сказал мне однажды, что я буду следующим, кто пройдет его путем…, мне нужно знать все о пяти ранах Христа…, ибо они - вехи, точки перехода в Высший мир…, видишь этот Пентальф, он и есть символ Перехода Потока.
       - А что же зелоты? – Полюбопытствовал Ессей немного высокомерно. – Ведь ты был одним из вожаков их движения, стяжал средства, не гнушаясь способов нечестных, не твои ли сикарии украли наши медные свитки, или теперь отошел от политической борьбы и раздаешь все накопленные богатства нищим?
       - Нет, конечно! – С жаром воскликнул Иехуда. – Не думаешь же ты, что я престал быть патриотом! «Нищие всегда с нами…», как говорил Учитель, а наша партия разрастается, и дела своего я не оставлю никогда, даже если нам не суждено одержать победу! Пусть мы потеряли Учителя, Иоанна, воинство которого, столь многочисленное при его жизни, распалось…. Похоронив своего Наставника, они ослабли духом и разбрелись, кто куда, словно стадо овец без пастыря. Впрочем, как и мы в первые дни после казни Учителя. Только… у каждого человека есть стезя земная и путь небесный. Они редко пересекаются, разве что, у раввуни…, я бы хотел узнать Замысел Всевышнего на мой счет. Предчувствую, что он не прост, но, зная о нем, не сделаешь ошибки…
       - Неужели ты так наивен, что надеешься узнать его здесь?
       Ессей помедлил немного перед входом в пещеру, а потом, не дожидаясь ответа собеседника, шагнул в темный проем решительно и без колебаний, даже не поинтересовавшись, следует ли за ним Иехуда. Он просто не сомневался в этом.

       Преодолев некоторое расстояние в полном мраке, Иона уткнулся в глухую стену и, ощупав ее, понял, что проход в этом месте поворачивает под углом в девяносто градусов. Он осторожно пошел вдоль стены, касаясь ее рукой и считая шаги от поворота.
       «Как можно было не взять с собой огня и веревки! - Подосадовал Ессей на свою неосмотрительность, - в такой кромешной тьме недолго угодить в какой-нибудь лабиринт ходов, из которого потом до конца жизни не выберешься…».
       Однако, оказавшись вскоре еще перед одним препятствием, он успокоился: руки опять подсказали ему, что это деревянная дверь с большим кольцом посередине. Иона с силой потянул ее на себя, но дверь не поддалась ни на йоту.
       - Попробуем сообща…, - решительно предложил Иехуда, жарко дыша ему в затылок.
       Они взялись вдвоем за широкий обод, и после их совместных усилий дверь начала медленно отворяться, оглашая проход омерзительным скрежетом несмазанных петель. После полной темноты свет, брызнувший им в глаза, казался необычайно ярким. Двое мужчин, осторожно переступив высокий порог, очутились в довольно большом круглом помещении, освещенном смоляными факелами, укрепленными в пазы, вделанные в каменные стены. По обеим сторонам от входа в пещеру стояли два столба. В самом центре возвышался огромный круглый стол, занимающий почти все ее пространство, где кроме них не было больше ни души.
       - Знакомые сооружения, - тихо произнес Иехуда, кивая на столбы, - сдается мне, что это Якин и Боаз, которые некогда охраняли вход в Храм Соломона. Я видел их изображение на одном старом папирусе…, интересно знать, как они тут очутились?
       - А вон, еще три, - Иона указал в противоположном направлении и медленно направился к ним вдоль стены, огибая стол. - Надо бы осмотреться, пока не пришли хозяева, ведь нам не известно, будут ли они рады нашему вторжению …
       Иехуда тоже решился, наконец, сдвинуться с места, но едва он отошел от входной двери, как она сама собой захлопнулась с тем же противным звуком, издав в конце сухой, резкий щелчок, свидетельствующий о том, что гости оказались в мышеловке.
       Подойдя с двух сторон к столбам на противоположной стороне, непрошеные визитеры увидели, что за ними расположены три одинаковые, узкие двери, испещренные загадочными символами. Кроме этих знаков, на каждой из них можно было последовательно прочитать слова: Жестокость, Милосердие, Умеренность.
       Не сговариваясь, оба они постучали в среднюю дверь и стали ждать ответа. Наконец, с той стороны послышалось какое-то движение, затем, она медленно сдвинулась влево, и целиком ушла в боковую стену пещеры, открыв плохо освещенный проход, из которого повеял острый аромат благовоний. Потом все снова замерло, и в восстановившейся тишине было слышно только громкое дыхание двух мужчин.
       - Нам, кажется, предлагают войти…, - прошептал Иона, боком протискиваясь в образовавшийся проем, но не успел он сделать шаг, как услышал, что дверь за его спиной вернулась на прежнее место, отсекая от него спутника.
       Собрав все свое мужество, Ессей миновал длинный узкий коридор и оказался в плохо освещенной душной треугольной комнате с низким потолком и стенами, сплошь испещренными яркими загадочными рисунками, местами кое-где проеденными плесенью. В углу, противоположном входу, на невысоком каменном сиденье восседала фигура в сером плаще, с лицом до самого подбородка закрытым большим капюшоном. За спиной таинственного обитателя этого странного помещения возвышалась золотая курильница для благовоний, над которой обильно клубился сладковато-пряный фиолетовый дым. Этот острый назойливый аромат, казалось, проникал Ионе в самый мозг, заполняя все извилины и вызывая тошноту. Усилием воли он подавил рвотный позыв и замер в молчаливом ожидании.
       - Что ты желаешь узнать, пришелец? - Послышался, наконец, голос, при звуке которого Иона вздрогнул. Вопрошавшей его была женщина.
       - Я пришел говорить с тем, кто владеет знанием, - вымолвил он, наконец, после недолгого колебания, вспомнив наставления, данные ему хозяином папируса, - отвечать правду, говорить по существу и не задавать лишних вопросов.
       - Какого знания ты жаждешь?
       - Знания Мелхиседека.
       - Известна ли тебе плата?
       - Н-нет, - ответил Иона дрогнувшим голосом.
       - Что почитаешь ты превыше всего в этом мире?
       - Чистоту нравственную и физическую…, - произнес он слабеющим голосом.
       Его мозг, одурманенный куреньями, уже отказывался связно соображать, и вдруг Ессей почувствовал, что веки его смыкаются.
       Последнее, что он увидел, прежде чем окончательно провалиться в пустоту, была картина: царственным жестом фигура в плаще откинула с головы капюшон, и перед Ионой предстал прекрасный юноша лет тринадцати, который на его глазах стал меняться и за несколько секунд превратился в старца, убеленного сединами.
       «Это он - Мелхиседек! Ветхий днями… вечно юный, видел я Ветхого днями и грядущего к нему Сына Человеческого…», - промелькнула в его голове последняя связная мысль…

       Первым к Ионе вернулся слух. Он услышал рядом с собой чей-то хрип: «Нет! Он велел мне! Приказал! Я не мог его ослушаться. Пять ран…, пять посвящений…, пять священных центров было открыто у него. Каменное сердце, каменное сердце…, когда копье открыло последнюю точку…, оно растворилось в водах жизни…, вода, это свет…».
       С трудом разомкнув слипшиеся, непослушные, будто каменные веки, Иона медленно повернул голову на звук этого дикого голоса и, вскрикнув от невыносимой боли, инстинктивно сжал ладонями виски, усмиряя бешено пульсирующую в них кровь. В двух шагах от него лежал метавшийся в бреду Иехуда. Его запястья были в крови, на них зияли стигматы.
       Усилием воли Ессей заставил сесть неимоверно тяжелое, словно чужое тело, и осмотрелся по сторонам одними глазами, стараясь не поворачивать голову, в которой, казалось, кто-то злобный колотил изнутри палкой.
       Солнце уже готовилось отправиться на покой, укутывая на ночь землю в отдельных местах темно-лиловым покровом. Светило задержалось на несколько мгновений на пике самой высокой вершины, осматривая свои владения, проверяя, как рачительный хозяин перед уходом из дома, все ли оставил он в порядке, и плавно закатилось за острый каменный зуб, вызолотив киноварью небосвод на горизонте.

       По возвращении в Хирбет-Кумран, Иона принял твердое решение незамедлительно отправиться на поиски рукописей отца. Отдав последние распоряжения, он выехал один в самом начале зимы, пока еще в верховьях Иордана не начался сезон дождей, и взял с собой только маленького Захарию.


       ДЕСЯТИГРАДЬЕ

       - Чудны дела Твои, Господи! – Воскликнул Вадим, открывая глаза и уставившись на Христофора невидящим взглядом. – Неужели я спал? Ты, наверное, шутишь…, отродясь со мной такого не бывало, чтобы я заснул прямо на рабочем столе! Надеюсь, меня никто не застукал? Это все ремонт проклятущий…, вечно моей дражайшей половине неймется…, поднимает меня в шесть утра…, все что-то мажем, передвигаем, навешиваем, вечером все с начала, хоть домой ночевать не приходи. Может, мне у вас пожить, пока это безобразие не закончится, нет, вы слишком близко, найдет и вывезет, лучше уж сбегу на дачу…. Зато, как чудесно я выспался! Чего только не насмотрелся во сне! Даже Петру видел, представляешь! Всегда мечтал там побывать…, удивительнейшее место! Право слово, - удивительнейшее!
       - Да, в любопытные края занес тебя сон, искренне завидую. – Загадочно улыбнулся Христофор, с интересом слушая друга. – В какую же эпоху ты там оказался? При набатеях, смею надеяться? С позволенья сказать, под теми небесами столько всего происходило! Они видели Содом и Гоморру, Аарона и Моисея, Иоанна Крестителя, Иисуса Христа. Даже печально известный Ирод Великий состоял в родстве с набатеями, а первой женой его отпрыска Ирода Антипы была дочь набатейского царя, которую он оставил ради Иродиады…, правда, ему это дорого обошлось. В тридцать пятом году, если я не ошибаюсь, Арета разбил его войска наголову. Да, я, кажется, увлекся, прости, вернемся к твоему сну…
       - Представляешь, я там был каким-то Ионой, типа, ессеем…, поехал в Петру за ладаном и прочим барахлом, малютка со мной был, вроде как, мой младший брат. Думаю, что все твой кошель навеял! – Засмеялся Вадим, но в его голосе чувствовалась неуверенность. – Слишком ясный сон…, как в жизни прямо, каждая мелочь, запахи, звуки, краски…, детально очень. Да, еще я забурился в какую-то шибко оккультную секту, «Нэбо», как сейчас помню! Меня там обкурили благовонной дрянью, вроде тих ароматических палочек, которые ты так обожаешь. Мне кажется, что я ими провонял насквозь, до сих пор этот запах чувствую, - Вадим интенсивно пошмыгал носом и принюхался к своему пиджаку, - нет, честно, так и стоит в ноздрях, будто правда надышался.
       - И что же секта? – Христофор весь обратился в слух. – Знания какие-нибудь получил от них? Вспомни, ну, пожалуйста, это чрезвычайно важно! Обычно в таких вещих снах дается очень ценная – сакральная – информация! Надо срочно зафиксировать, немедленно, пока она не выветрилась у тебя из памяти! Говори, я готов записывать!
       - Это самое темное место во всем сне…, что-то я узнал, безусловно, но все как в тумане! Представляешь, остальное помню до мелочей: тесный проход в скалах, узкое такое дефиле, длиной, примерно, с километр, только одному человеку можно проехать среди каменных стен сказочной красоты! Я, кстати, ехал на симпатичном мохнатом ослике…, бесподобной архитектуры здания в скальной породе. Гробницы еще у них очень чудные: снаружи пышность невероятная, а внутри крохотное помещеньице, не то что - пирамиды Египетские. Казна их знаменитая, метров сорок высотой, помнишь, еще народец в нее постреливал, мол, если попасть в определенную точку, то прольется золотой дождь, но там она целехонькая была, ни единого отверстия. Это значит, я попал в очень отдаленные времена. А как дохожу до секты, так, провал какой-то в памяти…, помню только, что пришел узнать у них, кажется…, о Мелхиседеке. Зачем-то мне это очень надо было. И что-то я там понял про него такое, страшно важное для меня в тот момент, но что именно, хоть убей, не могу вспомнить! Да! – Воскликнул вдруг Вадим радостно, - Иуда со мной еще был! Тоже хотел у них что-то выведать…, про Христа вроде…, про Его посвящения. Нас вместе с ним и выкинули потом эти сектанты проклятые в какую-то заброшенную каменоломню. Вот…, собственно, и весь сон, потом ты появился и не дал мне досмотреть. Да, я и отключился-то всего минуть на десять-пятнадцать. Я же помню, сколько было времени, когда ты от меня вышел…, а ты чего хотел-то?
       - Ты меня своим сном совершенно сбил с толку, - спохватился Христофор, - чуть не забыл доложить. Жаль, что не помнишь самого главного…, может быть, потом всплывет…, такое бывает. Так вот, осмелюсь напомнить, год назад мы посылали запрос на обмен сотрудниками с Центральным музейным архивом Иордании, хотели кое-какие документы получить для своих фондов. Наконец, пришел ответ, что они готовы к сотрудничеству и рады оказать нам всяческое содействие. Даже сообщили фамилию своего представителя, который приедет к нам. Времена у них, конечно, сейчас не самые безмятежные для такого рода мероприятий, но, как сказал поэт: «Времена не выбирают, - в них живут и умирают».
       - Так, в чем проблема-то? Ты ведь должен был поехать. Я не понимаю, что у тебя вызывает сомнения?
       - С тех пор многое изменилось…, я бы с радостью помчался туда еще полгода назад. Соня…, мы ожидаем прибавления семейства…, видишь ли, мне бы не хотелось оставлять супругу одну. Тревожится она…, страхи у нее постоянно, фобия, как я понимаю, на почве первой беременности. Может, тебе поехать? Я бы тут присмотрел за всем. Не подведу, - не сомневайся…
       - Слушай, старик! Это же потрясающе! Смыться в разгар ремонта! Какая отличная перспектива. Когда там сроки?
       - Да, хоть сегодня садись и поезжай! Приглашение в полном порядке, остальное Тамара Николаевна в три счета тебе оформит. Только распорядись…, представляешь, ты можешь посетить легендарное Десятиградье! Декаполис, так называемый. У меня даже дух захватывает от таких возможностей!
       - Мы рождены, чтобы Кафку сделать былью! Оказывается, вещие сны сбываются…, - Вадим как-то странно посмотрел на друга, и, сменив шутливый тон на серьезный, добавил. – И все же…, я непременно выберу время, чтобы съездить в Петру.
       - Только учти, если ты надеешься материализовать свой сон, то тебя ждет глубочайшее разочарование! Руины, которые ты там обретешь…
       - То есть, ты не советуешь…
       - Отчего же, просто хочу избавить тебя от ненужных иллюзий. Набатейскую коду исполнил, как известно, император Троян в сто шестом году, а то, что он не сумел разрушить, практически, довершили два мощнейших землетрясения триста шестьдесят третьего и семьсот сорок седьмого годов. Заметь, какие странные даты…. Потом, где-то в самом начале двенадцатого века, если не ошибаюсь, в одна тысяча сто первом, там отметились крестоносцы, построив пару крепостей. Затем, покинутый и истерзанный город пролежал под жадными, всепоглощающими песками до тысяча восемьсот двенадцатого года, но не успел его неправедно обманным путем обнаружить один досужий дилетант-археолог, как в этих местах начались военные действия. Только после того как череда войн на Ближнем Востоке прекратилась, более-менее, конечно, туда стали пускать иностранцев, всего-то около десяти лет…. Вот, и вообрази, что тебя там ждет! Общее представление о рельефе местности, ну и смутный слепок с былого величия.
       - Что-то я не пойму…, ты меня отговариваешь ехать в Петру что ли? Тебе бы лекции читать, а не в архиве работать, рассказываешь – заслушаться можно! Не понимаю, почему ты книги не пишешь…
       - Нет, ни в коем случае не отговариваю! Просто я бы хотел сосредоточить твое внимание на следующем: собственных письменных источников набатейцы почти не оставили. Посему, какими они были людьми, и каков был их быт, нам почти ничего не известно. Однако в середине прошлого века в тех самых пещерах Кумрана в районе Мертвого моря была обнаружена деловая документация набатеев, написанная на одной из разновидностей арамита. У меня создается впечатление, что кто-то из их современников, безусловно, принадлежавший к числу ессеев, заботливо прибрал к рукам все, что смог найти. Допускаю и тот факт, что в силу объективных причин не все документы еще изучены, и среди деловой переписки нас могут ожидать приятные сюрпризы. Следи за моей мыслью, пожалуйста. Надо непременно получить доступ к этим материалам! Слышишь? Непременно! У меня странное предчувствие, и потом… такой вывод напрашивается из твоего сна, пусть это не покажется тебе странным или нелепым. И вообще…, собери побольше информации о Набатее, для меня лично. Если что-то очень важное вдруг выплывет и потребуется моя помощь, как человека прилично знающего язык и тот культурный срез, вызовешь, дней пять я как-нибудь выкрою. Попросим Сонину подругу, она у нас поживет, хотя такая перспектива не кажется мне привлекательной...
       - Если будет нужда, вызову вас вдвоем на неделю, не обеднеешь, купишь жене билет за свой счет. Пусть мир посмотрит, ей полезно будет в ее состоянии побывать на Святой земле, это настраивает на умиротворяющий лад. Главное, чтобы загранпаспорт был в порядке.
       - Превосходная мысль! Как-то она мне сразу в голову не пришла. Так, когда ты поедешь-то? Нам бы успеть по срокам обернуться…
       - Как только, так, сразу! Не вижу ничего страшного, если она там даже родит.
       - Это было бы в высшей степени оригинально! – Рассмеялся Христофор. – Однако не желательно, могут быть проблемы…
       - Боишься, что малютку сразу понесут в синагогу или в мечеть, совершать соответствующий обряд?
       - Любишь ты позубоскалить…, ты же знаешь, что моя супруга этого не допустит, она строго придерживается православных традиций, я бы сказал, ревностно.

       Однако, в силу разного рода бумажной волокиты, Вадиму не удалось тихонько «поставить свой крест в угол» и сбежать в разгар ремонта. Он вылетел в Иорданию только в конце октября, после того, как переставил с места на место под бдительным оком жены новую мебель, приблизительно, раз пять.



       ДАНЬ ЭПИСТОЛЯРНОМУ ЖАНРУ

       Согласно договоренности, с первого дня приезда, Вадим должен был в мельчайших подробностях информировать друга о своих действиях, однако в оживленную переписку вступили они далеко не сразу. Первые три дня электронная почта не доставила от босса ни единого словечка. Христофор измаялся совершенно. Каждые пятнадцать минут он подводил светящуюся стрелку к заветному «конвертику» в надежде увидеть долгожданные слова: «получение почты», и с замиранием сердца пробегал глазами разного рода несущественную деловую информацию, оглашая, затем, кабинет огорченным вздохами.
       Наконец, на исходе четвертого дня долгожданное сообщение прибыло. Христофор жадно впился в него глазами.
 
       «Дорогой далекий друг! (Рука так и чесалась написать: Здравствуйте, любезная моя, Катерина Матвевна, видимо, пустыня навевает…). Знал бы ты, насколько иначе здесь течет время! Только на Ближнем Востоке, я осознал воочию, какие все мы, европейцы, суетливые и занудливые. Это непонимание сути времени обедняет нас несказанно! Мы постоянно торопимся и потому никуда не поспеваем. Истинная природа времени не однозначна, ты бы согласился со мной, будь ты рядом. Недаром, столько великих умов бились над разгадкой этого таинственного феномена, однако мало преуспели…. Мне, более всего, симпатична теория о том, что эта субстанция (иначе не назовешь) делится на «время сакральное» и «время профанное», так сказать: Вечность и событийность. Они связаны между собой очень причудливым образом, весьма, я бы сказал, причудливым…, так вот, здесь событийность почти отсутствует! Ее с успехом замещает созерцательность и неторопливость. То есть, пойми меня правильно, народец здесь, как и везде, шуршит, конечно, во всю, но, словно не во времени, а только в пространстве. Эти понятия тут как бы не пересекаются, существуют отдельно, каждое само по себе, и оттого кажется, что время почти не движется, оно застряло, механизм его движения остановился не известно, в каком тысячелетии.
       Прости, я знаю, с каким нетерпением ты ждешь от меня делового отчета, в свое оправдание могу сказать только одно: я путешествовал! Знакомился, так сказать, с духом и рельефом местности. К просмотру документации еще не приступал. Думаю, что кинься я сразу рыться в архивах, принимающая сторона заподозрила бы меня, по меньшей мере, в нескромности, а то и – упаси Господи, в бестактности. Мне же хотелось произвести на иорданских коллаборантов благоприятное впечатление о славянах. Наш коллега, на которого меня «обменяли», еще не и собирался выезжать! Думаю, он прибудет в Москву, даст Бог, к весне! (Если вообще сподобится выехать из дому).
       Я прилагаю к этой эпистоле небольшой документальный обзор, исключительно, с целью тебя утешить в твоем разочаровании!
       Да, совсем забыл сообщить! Экзегетом ко мне приставили этакую бледнокурую Ундину из благословенной неметчины. Очень расторопная особа и знает уйму языков. Я комплексую и скорблю безмерно со своим «полу-английским со словарем». Однако общение с этой девицей помогло мне понять, что я испытываю реликтовый ужас перед женским началом, но даже не пытаюсь ликвидировать сей пробел. Говорили мне мудрые аксакалы: не женись в осьмнадцать лет. Не послушался, вот, теперь только понял, что ничего я в жизни не видел! Засим, обнимаю тебя, до гроба остаюсь твой верный раб Димитрий. До связи.
       P.S. Очень хочу тебя предостеречь: если моя жена будет настаивать, чтобы ты немедленно прибыл к ней для перестановки мебели, бросив все как есть дела, то скажи этой женщине, что муж приедет и во всем разберется. Право же, с такой чепухой спешить не следует…».
       Отчет
       «В эпоху средней Бронзы в этих местах существовали царства Моуб и Мидия. Через Эдом прошли и племена иудеев во время исхода из Египта, где часть их благополучно осела. Царь Давид безжалостно опустошил Моуб и Эдом, но после его кончины Соломон восстановил их, ведя успешную торговлишку медной рудой с Южной Аравией. Потом набежали ассирийцы и радостно отхапали восточную часть земель. В их записях есть первые упоминания об интересующих тебя набатейцах, селившихся в Мидии. Навуходоносор же после захвата Иудеи, выселил бедняг в Южную Палестину.
       При эллинах страна процветала, и династические междоусобицы были на руку набатейцам, расширяющим под исторический шумок свои владения на север, быстренько наладив экспорт кой-какого барахла в Сирию и Аравию.
       Храбрых воинов Набатеи разбило войско Помпея. Он-то и создал союз десяти греческих городов в этих негостеприимных местах, называемый Декаполис или по-нашему Десятиградье. Набатея платила Риму налоги, служа как бы буфером против аравийских кочевников. Потом они благополучно сгинули с политической и экономической арены. Как корова языком слизала, с позволенья сказать.
       Завтра меня везут осматривать сухое русло Вади-эль-Араба, потом намечена экскурсия в Петру, а в конце недели отправляюсь лицезреть развалины Хирбет-Кумрана, завидуй, славянин! Вдруг мне повезет, и я найду еще один горшок и инкунабулами и свитками?!».

       Зная Вадима, в буквальном смысле слова «с горшков», - они посещали в нежном возрасте одну ясельную группу - Христофор прочел между строк гораздо больше, чем тот хотел сообщить и с ехидным удовольствием прокомментировал скупой на полезную информацию, хотя и красочный отчет шефа.
       «Сибаритствует, - сказал он сам себе, - законченный сибарит! Это же надо, - из всей много тысячелетней культуры он немедленно позаимствовал только одно качество – мужскую, восточную лень! Не поручусь, что он и путешествует, как писатель Иван Гончаров, возлежа в каком-нибудь портшезе, только сопровождаемый чернокожим рабом с опахалом в руках! Не надо быть «семи пядей во лбу», чтобы понять, что он отправился в Интернет, надергал оттуда сведений и ничтоже сумняшеся отправил мне под видом неслыханных откровений. Наивная ленивая личность, неужели он полагает, что я этого не замечу?
       Делать нечего, остается только запастись терпением и ждать, когда он, наконец, раскачается. Тормошить его, все равно, что торопить компьютер во время загрузки файла, или женщину, вынашивающую младенца. Ладно, если он что-нибудь интересное откопает, я его прощу, но если нет…».

       Следующий информационный блок был полностью посвящен фото сессии самого патрона и его «бледнокурого экзегета», оживляющих скупые пустынные пейзажи и живописнейшие руины Петры. На комментарии Вадим не поскупился, они искрились солдатским юмором, а снимки свидетельствовали о неожиданно обретенной раскрепощенности, с которой он, видимо, уже вполне освоился.
       «Это я у Храма Крылатых Львов! Думаю, не полететь ли нам в Иерусалим, ибо здесь спиртного не подают…», а «Это я намереваюсь чмокнуть Джинновы губы, хотя противно, наверное…». «Тут мы с Греттхен одушевляем развалины Казны, если золотой дождь сейчас прольется, то может немножко «замочить» и нас! Лично я возражать не стану, мои собственные финансовые заначки тают на глазах!».
       Христофор обреченно вздохнул и с досадой умертвил экран.

       В конце первой недели командировки от Вадима пришло более-менее связное сообщение, хотя бы отдаленно напоминающее об истинной цели его пребывания на Иорданской земле.

       «Дорогой! Я первый раз искренне пожалел, что тебя со мной нет. Прости, но такая уж я эгоистичная свинюха. Однако не скрою, вспоминал тебя постоянно по разным поводам. Иногда даже бранил, что выпихнул ты меня сюда вместо себя, ибо я уже сыт по горло этой восточной экзотикой.
       Мы посетили остатки трех кумранских поселений: Айн-Фешха, Айн-эль-Хувейр и, собственно, Хирбет-Кумран. Вообрази, мрачновано-угрюмая, совершенно лишенная растительности гряда пыльных скал, изрытых кавернами пещер, приблизительно, в полутора-двух километрах от Мертвого моря. Говорят, что ессеи очень боялись его вредных испарений, называя Асфальтовым, и потому не рисковали селиться слишком близко от берегов.
       В пятистах метрах восточнее пещер, к северу от Вади-Кумрана над выступом Мергелевой (насилу выговорил!) террасы имеется возвышенность, окруженная оврагами. Это и есть Хирбет-Кумран, то есть, «Развалины Кумрана». Так они стали именоваться после ужасающей мощности землетрясения, произошедшего тут в тридцать первом году до нашей с тобой эры. Оно было столь разрушительным, что обитатели на время оставили эти края, и вернулись сюда только между четвертым-шестым годами уже нашей с тобой эры. Общая численность проживающего здесь населения, если судить по захоронениям, одномоментно составляла от ста пятидесяти до четырехсот человек. Первоначально это были мужские сообщества, потом в могильниках более позднего периода стали попадаться женские и детские останки.
       Рукописи, обнаруженные в пещерах, (не стану утомлять тебя цифрами, да я их и сам не запомнил) были завернуты в ткань, которая, как предполагалось, предохраняла кожу и папирус от сырости, и уложены в большие цилиндрические кувшины.
       Слушай, сам не знаю, для чего я все это пишу? Мне проще вызвать тебя сюда, - уже принял решение - вместе с женой. Сегодня вышлю бумаги, так что, собирайтесь! Гораздо продуктивнее увидеть все это своими глазами, чем читать мои путанные бестолковые описания. Я думаю, у тебя уже скулы свело от скуки.
       Поделюсь только, что тут ходят упорные байки, будто не было в Хирбет-Кумране в иродианский период никакого поселения «Сынов Цадока», а все тексты попали сюда из разных мест, главным образом, из Иерусалима, при отступлении ранних христиан под натиском Рима. А тут, мол, существовали только гончарные мастерские и больше ничего интересного, сильно много черепков обнаружили, они-то, кстати, и позволили провести датировку. Такой способ называется палеографией.
       Возможно, у меня не хватает элементарных знаний, но я почему-то тоже симпатизирую этой версии. Мне никак не удается нащупать связь между ранними христианами с их прагматичным гностицизмом и «Сынами Света», которые были ревностно привязаны к библейскому Второзаконию, и именно его положили в основу своего «Устава». В этой книге Пятикнижия предписывается ежегодно совершать обряд возобновления Завета. Всех инакомыслящих ессеи причисляли к «сынам тьмы» и решительно отказывались иметь с ними какие-либо сношения, вплоть до деловых. Специалисты считают, что именно такое патологическое чистоплюйство и привело их к полному исчезновению. На рекрутах в свою веру они не смогли продержаться достаточно долго. Сильно блюли чистоту рядов, вот, и повымерли уси.
       Однако и гностицизм, столь милый моему разуму, оказался не более живучим, чем ессейство…, значит, остается признать, что Христианство – это совершенно новая религия, если только…, если только, не вмешался сюда кто-то очень расторопный и хитроумный, вроде Савлушки, и перелопатил учение Христа на свой манер. С другой стороны, как справедливо отмечала мадам Блаватская: «Нет религии выше истины». Правда, порой, ее очень трудно бывает восстановить. Помнится, один страшно крутой оккультист говорил мне, что эта дама – одно из воплощений апостола Павла (не к ночи будут помянуты…), может быть, именно поэтому ее личность кажется мне такой одиозной. Ты не представляешь, как я нуждаюсь в твоей помощи…, чем расписываюсь в своем полном бессилии, невежестве и дилетантстве.
       Уф, утомился писать! Давай, собирайся, жду тебя с нетерпением. Считай, что это приказ. Дела передашь Софье Львовне».

       В самом конце ноября Христофор с сильно округлившейся Соней приземлились в аэропорту Аммана. Сойдя с трапа самолета, они, не сговариваясь, поглядели друг на друга, недоумевая, отчего их сердца забились вдруг от внезапного предчувствия, и по Сониному лицу, испещренному яркими пигментными пятнами, сами собой заструились неудержимые потоки слез.


       НЕОЖИДАННАЯ УДАЧА

       - Отпусти меня, Христофорушка, ну, что тебе стоит? – Канючил шеф, разместив друга в роскошном номере отеля. - Ты же и без меня справишься…, жена рядом, условия замечательные, жара не докучает, интересующие нас материалы я для копирования отобрал по каталогу. Тебе остается их только просмотреть и заказать переводы. Даже и это мы можем дома сделать, я согласен на все. Какой от меня еще толк? Лежу целыми днями в бассейне, как старый нильский крокодил, а дома мебель двигать некому. И… за глоток хорошего «Виски», кажется, душу бы отдал! Ты же знаешь, я к спиртному, практически, равнодушен, а тут… даже сниться стало. Мне кажется, что у меня все альвеолы в легких песком забиты!
       - Разве не ты мечтал избавиться от такого мероприятия, как перестановка мебели? – Засмеялся Христофор, наблюдая искренние мучения друга. – Ладно, отпущу, вот, только в одно местечко с тобой съездим, и отправляйся подобру-поздорову.
       - В какое такое местечко! – Взвился Вадим, - я больше никуда не хочу…, насмотрелся уже. Угнетает меня пустыня, понимаешь? Плохо мне здесь…, второй месяц торчу!
       - Скажи, - начал нерешительно Христофор, - а не возникало ли у тебя каких-то необычных ассоциаций…, нечто, вроде дежа вю? Ты понимаешь, о чем я говорю? Ощущения, что ты все это уже видел однажды…, был в этих местах и все здесь тебе знакомо, особенно, в Хирбет-Кумране?
       - Да, что там видеть-то сейчас! Камни да песок! Сам посуди, даже допуская, что человек может вспомнить свое прежнее воплощение, надо попытаться воздействовать на его эмоции…, если бы я попал в то же самое место, а тут – одни руины. Нет, ничего я не испытал, кроме тоски и безудержного желания побыстрее смыться оттуда. Надо было мне Петру на закуску оставить, все впечатление от нее смазали эти пещеры и безжизненный пейзаж, даже странно, как вообще люди могут здесь жить…
       - Эмоции выветриваются…, большинство из них не так живучи, как нам хотелось бы. Помнишь, ты мне писал про дворец Эль-Хазне?
       - Что именно? Я уже забыл…
       - Меня зацепил тот момент, что люди стреляли в него в надежде, что, угодив в нужную точку, они вызовут золотой ливень. Так и эмоции: надо попасть в самое уязвимое место психики, чтобы пролился «золотой дождь» воспоминаний из прошлых жизней.
       - Может быть, ты и прав…, скорее всего, так оно и происходит…
       - Помнишь тот кошель? Соприкосновение с ним забросило тебя в самые потаенные глубины памяти…, в «сакральное время», как ты его называешь.
       - Это не я называю, а один умный человек…, я бы до такой мудрости не додумался…
       - Не важно. Ты его никогда в этой жизни не видел, так? Хотя в первое мгновение интуитивно сказал, что этот предмет тебе знаком. Помнишь?
       - Да…, вроде бы…, - протянул Вадим смущенно.
       - Более того, потом ты погрузился в воспоминания о прошлом, вызванные именно им! Связанные тесно с этим кошелем! Значит, ты уже соприкасался с ним прежде, и он произвел очень мощное воздействие, как бы «надавил» на определенную точку в твоей психике. Ты его запомнил когда-то на все времена! На все отпущенные тебе жизни! Скажу по секрету, на нас с супругой этот кошель тоже подействовал!
       - Иди ты! – Вадим застыл с открытым ртом. – Как?
       - Не так сильно, как на тебя…, но психологический рисунок у всех людей разный. Соня потребовала немедленно выбросить его на помойку вместе с сундуком, так как он может стать источником какой-нибудь заразы и причинить вред ребенку. Причем, категорически, со слезами и выкручиванием рук, образно говоря. Такого с ней прежде не бывало, она, ведь, на удивление покладистая женщина, а тут, просто условие поставила: или я, или он. У меня же было ощущение, что с ним связана какая-то роковая драма со смертельным исходом, от него, словно до сих пор пахло кровью, понимаешь? Да и сам он очень странный, словно сделан в разные эпохи…, наружный слой раньше, а внутренний позже, судя по состоянию сохранности материала, и соединены слои кожи между собой чем-то, наподобие кетгута, что ли…, то есть, предмет этот эклектичный, если можно так выразится по его поводу.
       - Скажи еще винтажный, - ехидно усмехнулся Вадим. - И какой же ты делаешь вывод из всей этой истории?
       - Очень простой: все мы трое – ты, я и Соня, уже были связаны в одной из прошлых жизней! Или не одной, а нескольких, просто этот злополучный кошель выявил эту связь одним своим видом. Он имел когда-то отношение к каждому из нас!
       - А ты не напридумывал всю цепочку? Уж больно факты за уши притянуты, ты их, часом, не подтасовываешь, выдавая желаемое за действительное?
       - Вспомни, имя, которое было написано на дне сундука, на арамите, осмелюсь напомнить…, «Захария Салами». Это зацепка, я считаю, что такой человек реально существовал и хочу попытаться обнаружить подтверждение этому в документах. Ну, хотя бы попробовать…
       - Хорошо, к чему же ты ведешь спич? Я что-то не вижу тут связи с моим отъездом…
       - Связь есть. Мы должны остаться здесь на некоторое время, ведь не случайно судьбе было угодно забросить нас в эти края всех одновременно! Надо использовать такую уникальную возможность, понимаешь? Другого шанса нам могут не предоставить. Но это еще не все…
       - Что же еще? – Простонал Вадим в полном отчаянии. – По-моему, ты задумал тут навеки поселиться!
       - Нет, речь о моей диссертации…, может же быть у человека корысть? Я решил несколько сместить направление своих поисков и попытаться обнаружить среди всех «даров Мертвого моря» какие-либо следы каббалистических сочинений. Вдруг мне повезет, они же скопили бездну бесценного материала, и я смогу отыскать какие-то заметки, записи «рядовых», если можно так выразится, представителей этой науки. Ведь разрабатывали ее не одни гении, а зиждется она на именах и менее скромных. Неужели ничего от них не осталось? Уж слишком лакуны большие между появлением «ключевых» трудов: Книги Созидания Авраама, Книги Зоар Рашби, немногочисленных сочинений Ари, и, наконец, революционного прорыва Бааль Сулама, уже, практически, нашего современника. Видишь ли, в этом направлении, я полагаю, никто еще не искал. Да, и с истоками христианства все обстоит не так безмятежно, как нам рисуют евангелисты от канонических до апокрифических. Тут еще тоже разборка предстоит большая…, семья Иисуса, на которой все держалось после его казни, словно бы и не существовала вовсе. Значение Иоанна Предтечи сильно искажено и принижено, старшего брата Иакова, словно бы и не было в ряду славных имен, так, проходной персонаж, мелкая сошка, а между тем, он был едва ли не столпом христианства после кончины брата.
       - Это они у египтян нахватались, те любили свою историю переписывать: чуть что – неугодного фараона после смерти долой. Эхнатона с Нефертити вымарали из всех источников, бедную Хашепсут тоже…, довольно бесцеремонная манера обращаться с сакральным временем, ты не находишь? Эхнатона, правда, объявили сумасшедшим, недавно открылась леденящая душу подробность: якобы мозг у него с возрастом рос, а череп нет, это все результат инцеста…
       - Возможно, ты и прав, однако думаю, что не одни египтяне этим славны, так многие народы поступали и поступают, нам ли далеко ходить за примерами…, лучше бы за своими мозгами следили, а то у нас все наоборот: череп растет, а мозги остаются младенческими.
       Поэтому прошу тебя убедительно, задержись еще немного, я постараюсь уложиться в самые короткие сроки, и мы все вместе вернемся домой. Заметь, мы с супругой заинтересованы в этом больше тебя, и по объективным причинам. Нам в середине января рожать! Никуда твой «Виски» не денется, как, впрочем, и мебель. Это все ребячество, «на лужайке детский сад».
       - А тебе бы все тешить свое любопытство…, - ответил Вадим, явно сдавая позиции, - так и быть. Даю тебе неделю сроку.
       - Две, о, божественный мой властитель!
       - Ладно, работай, нигер, там будем делать поглядеть…, если жив останусь…, мне-то что делать, пока ты документы лопатишь?
       - А ты думай постоянно о глотке «Виски», глядишь, он и материализуется, - рассмеялся счастливо Христофор, доставая жестом фокусника из внутреннего кармана рубашки плоский стограммовый шкалик «Белой лошади».
       - Это ты мой божественный властитель! А я твой раб! – Взвыл Вадим, мгновенно повеселев. – Как ты его провез? Колись!
       - В самом интимном месте…, в родовом бандаже своей супруги…
 
       Для Христофора наступили благодатные времена. Он с головой погрузился в море старинных рукописных свитков, инкунабул и древних книг, сравнительно недавно обнаруженных в ранее не обследованных пещерах Кумрана. Благодаря своей обширнейшей эрудиции и блестящему знанию древних семитских языков, ему довольно быстро удалось снискать доверие местных служителей музея. Они охотно допускали русского архивариуса в свое «святая святых», а иногда даже спрашивали его мнение по тому или иному спорному вопросу. Неделя пролетела как один день, не принеся никаких новостей по интересующему друзей делу. Однако Христофор не унывал и настойчиво продолжал поиски, страстно желая обнаружить, хоть какую-нибудь зацепку, которая приблизила бы его к раскрытию «тайны старого кошеля».
       Наконец, ему было дано разрешение на знакомство с документами, касающимися деловых бумаг набатейцев, которого он добивался с первого дня своего приезда в Иорданию. Работа была рутинная, скучная и, по мнению Вадима, не предвещала никаких неожиданных открытий.
       Соня отчаянно тосковала по дому, изнывая от вынужденной праздности, хотя чувствовала себя вполне сносно. Иногда Вадим составлял ей компанию в коротких прогулках по Амману, но она быстро уставала от пешей ходьбы и с трудом добиралась до своего номера, едва держась на отекших ногах.
       В один прекрасный день настойчивость Христофора была вознаграждена. Перекладывая со всей мыслимой осторожностью один листок папируса за другим, и бегло просматривая скучную череду записей о торговых сделках, он неожиданно наткнулся на коротенькую записку на клочке пергамента, сделанную, словно наспех, просто для памяти. Он перевел ее так:
       «Сегодня (дата была неразборчива) я осуществил свое заветное желание – омыл своего брата водой из Источника Моисея и нарек его именем Зоар Салами, то есть, «Сияние милосердия». Да, будет благословенная память об отце нашем Хилеле».
       Сердце Христофора готово было выскочить из груди. Он внимательно вгляделся в каждую букву, перечитал записку несколько раз, стараясь запомнить ее слово в слово, чтобы потом воспроизвести в оригинале, не заказывая копию с заинтересовавшего его документа, и лихорадочно продолжил поиски. Однако сколько ни искал он далее, ему не удалось обнаружить ничего, столь же интересного.
       Придя вечером домой, Христофор пригласил Вадима к ним в номер и с торжествующим видом протянул ему клочок бумаги, вырванный из записной книжки. Вадим прочел записку и побледнел.
       - Ты оказался прав, - произнес он после некоторого молчания, - такой человек, действительно, существовал. Но что нам это дает? Мы можем лишь строить догадки и делать предположения, одно нелепее другого.
       - Давай, призовем на помощь логику, - возразил Христофор. – Первое: деловая переписка набатеев была обнаружена в одном из горшков, которые принадлежат «Сынам света». Второе: какой-то ессей, имени которого мы пока не знаем, случайно забыл написанную им для памяти записку среди этих документов. Возможно, он занимался их перепиской и воспользовался этим клочком пергамента, как закладкой, чтобы пометить, на каком месте он оставил свои занятия. Ведь мы тоже поступаем подобным образом, прерываясь на обед, скажем, или на перекур. Третье: этот таинственный имярек имел маленького брата, с которым у них был общий отец по имени Хилель. Признаюсь, что именно его я видел тогда в своем сне наяву. Помнишь, я тебе рассказывал об этом, примерно, полгода назад, или чуть больше. Жаль, что не удастся установить имя автора записки! Едва ли нам повезет еще раз…, говорят, что даже снаряд не попадает два раза в одно и тоже место…
       - Его звали Иона. – Спокойно произнес Вадим. – Потому что именно эти события и видел тогда я…, когда уснул на столе…. Наконец-то я вспомнил весь сон! Мне приснилось, что некий старец Хилель имел двух сыновей – Иону и Захарию. Мать последнего скончалась во время родов, и старший брат забрал новорожденного к себе в Хирбет-Кумран. Они вместе совершили путешествие в Петру, а потом этот Иона решил отправиться куда-то на поиски архива отца. Помнишь, в том кожаном кошеле был свиток на коже, который ты для меня перевел? Там ясно говорилось, что он оставил по себе какие-то заметки. С него-то все и началось, меня, словно понесло куда-то, как в аэродинамическую трубу засосало. Возможно, этот Иона все-таки добыл бумаги Хилеля, и у нас есть шанс их обнаружить среди других бумаг. На них могли просто не обратить внимания, или очередь пока не дошла. Ведь еще не все находки Мертвого моря изучены…, я другого не пойму…, почему ты связываешь этих людей с нами? То есть, какое отношение имеем мы с тобой ко всему этому? Почему это примстилось именно нам?
       - Ты не понял. Главное не в том, как их звали и кем они были, в то время, когда жили на этой земле, а в том, что они были современниками и могли встречаться с…, значит, мы имеем право…, можно предположить…, что мы все состояли некогда в очень близком родстве…, и было это во времена…
       - Т-с-с! Молчи! Не надо ничего говорить! Я хочу остаться один, пока…
       Вадим пулей вылетел из номера друга, оставив его наедине со своими фантастическими догадками.





       «ХОЧУ ОСЛИКА!»
 
       За окнами стемнело, но Христофор даже не заметил этого, он продолжал мерить шагами гостиничный номер, глубоко погруженный в свои раздумья, и потому не услышал слов Сони, тихо вошедшей в комнату. Ей пришлось повторить свой вопрос:
       - Вадим, говорю, разве ушел? Я думала, мы вместе ужинать будем…, хотя мне что-то даже и не охота их еды…, все или слишком острое, или слишком сладкое, потом пить сильно хочется, а мне врач велел не нагружаться на ночь и поменьше жидкости, потому что ноги отекают. Случилось что-то? – Спросила она, внимательно присматриваясь к мужу. - Вы… не поссорились, часом?
       - Нет, милая, упаси Бог! – Вымучено улыбнулся Христофор, - просто обсуждали кое-какие мои находки, и он отправился подумать.
       - Так, ты что-то важное нашел? Для диссертации или для архива? Что-то совсем новое обнаружил? Неизвестные ранее свитки?
       - Можно и так сказать…, я ниточку одну потянул, которая может нам помочь, но она, кажется, оборвалась. Покопаюсь, конечно, еще немного в материалах, но что-то мне подсказывает, пустое это все. Ничего тут больше нет…, я думаю, а это означает, что, приблизительно, через неделю мы можем возвращаться домой. Ты рада?
       - Ой, конечно, рада! Ты еще спрашиваешь! Дома дел невпроворот, а я тут бездельничаю. К роддому еще ничего не готово. Квартиру надо в порядок привести, чтобы сияло все, ведь детям нужна чистота, они такие восприимчивые ко всякой заразе! Опять же, твоя диссертация…, ты ведь хотел тут работать над ней, надеялся найти что-то новое…, похоже, только время зря потерял.
       - Не зря, разумеется, но документов, стопроцентно подтверждающих мою теорию, мне найти не удалось.
       - Может, их и нет вовсе…, а какая твоя теория? Только ты попроще мне расскажи, без латыни твоей и терминов всяких заумных.
       - Все предельно просто, - серьезно сказал Христофор, - я ищу доказательства, что Иисус Христос был каббалистом и обычным человеком, который прошел весь путь возвышения, и доказал на собственном примере, что это может сделать любой, кто серьезно занимается каббалой. При определенных условиях, разумеется…
       - Нет, конечно! – Соня рассмеялось просто и искренне, а потом назидательным тоном, как мать неразумному ребенку сказала. – Он бы Сыном Божьим. Спасителем, Мессией. Ты разве не понимаешь, за Него люди кровь проливали, с Его Именем шли на мученическую смерть, приносили себя в жертву, подобно тому, как сделал Он! Молили Его о милосердии, о защите, о спасении, просили справедливого, праведного суда. А старцы? Они же были святые, благодаря тому, что верили в Его пример! Может быть, я плохо говорю, не так красноречиво, как ты, но нельзя пренебрежительно относиться к чувствам и вере миллионов людей, множества поколений! Может, и Богородица, по-твоему, была каббалисткой? Подумай, Христофор, зачем тебе все это? Никто и никогда не поверит в твою научную работу, как бы блестяще ни была она написана. А ты…, не можешь…, не должен пренебрегать искренней верой людей! Топтать ее…
       - Я понимаю, тебе невозможно это принять, ты выросла в православной стране, к тому же воспитана в строгих религиозных канонах набожной бабушкой. Самое смешное, что и каббалисты этого факта категорически не признают, а ведь это – точка, которая может помочь устранить многие противоречия, снять напряжение между религиозными разногласиями! Им бы, кажется, ухватиться за эту идею, а они ругают Христа на все корки. Однако если бы ты знала каббалу, настоящую науку, а не бредни всякие о ней, вроде гадания на Таро и каббалистических символов, то, возможно, была бы настроена не так категорично.
       - Но как тебе вообще в голову пришла такая мысль!? – Соня встревожилась не на шутку, - твою диссертацию ни за что не допустят даже до защиты! Как ты собираешься это доказывать?
       - С помощью неопровержимых фактов, а не на пальцах, разумеется! В одной статье я прочитал, что наше представление о реальности и формирует реальность, которая нас окружает, - казал Христофор с глубоким вздохом.
       - Я же просила: говори проще, я не понимаю таких противоречивых теорий…
       - Хорошо, попробую. Люди когда-то думали, что земля плоская, потому что она плоская от Аммана, скажем, до Иерусалима. Так им казалось.
       - Все равно, ничего не поняла, только голова разболелась. Наверное, потому что душно здесь, а от кондиционера холодно. Кстати, ты обещал свозить меня в Иерусалим, забыл уже? Я, собственно, на это и повелась, а то бы – ни за какие коврижки не поехала с тобой на сносях…
       - Это не так просто. На первый взгляд, казалось бы, рядом совсем, пешком можно добраться, а документы оформлять – хлопот не оберешься. Право, проще из Москвы прилететь.
       - Нет уж, ребеночек появится, никуда не двинешься. Обидно же, рядом совсем…, я бабуленьке обещала землицы с Голгофы привезти. Ждет ведь, так обрадовалась, словно я ей золотой слиток собралась подарить.
       - Какой землицы! Опомнись, ты хоть представляешь себе, как сейчас выглядит это место? Думаешь, там все по-прежнему, как две тысячи лет назад? Почитала бы хоть что-то, прежде чем обещать!
       - Я читала, только в моем представлении это не укладывается, как же можно было все снести. Ну, пожалуйста! Может, все-таки как-нибудь постараешься…, поговори с местным начальством…, ты ведь даже не узнавал еще, а уже пугаешь, может, не так все и страшно, как ты описываешь.
       - Софьюшка, милая, это небезопасно, прежде всего, у них серьезный конфликт, стреляют постоянно. Ты представляешь, о чем просишь? И не заикайся даже! Чтобы я своими руками подвергал опасности беременную супругу! Разве я похож на безумца?
       - Похож, - пробормотала тихонько Соня, - раз на мне женился…
       - Что ты сказала, я не расслышал, извини, пожалуйста.
       - Нет, так, ничего особенного…, в Иерусалим, говорю, очень хочется, просто сил нет! Быть у воды и не напиться…, я, между прочим, даже в Домодедово путеводитель купила по Святым местам, прочитала от корки до корки, а получилось, что сижу целый день одна в гостинице, и ничего не увидела живьем.
       - Ладно, - сжалился Христофор, видя искреннее огорчение жены, - попрошу Вадима, чтобы свозил тебя к тому месту, где Пророк Иоанн крестил Иисуса. Это не очень далеко. Хотя и там не безопасно, иногда стреляют, но можно попробовать…. Наберешь там водички из Иордана и бабушке привезешь. Объяснишь ситуацию, она тебя простит, я полагаю.
       - Ой! – Вскрикнула Соня.
       - Что с тобой? – Христофор испуганно метнулся к жене. – Тебе больно? Где? Я сейчас вызову врача…
       - Прямо, как в Евангелие, когда Мария пришла к Елисавете с известием, что у Нее будет Богом данный ребенок, Иоанн, услышал эту весть и «взыграл младенец во чреве ее». Мальчик наш тоже услышал, что можно будет поехать на Иордан, и, словно ножонками взбрыкнул, я даже подскочила.
       - Ты полагаешь? – С сомнением в голосе спросил Христофор, сочувственно глядя на жену.
       - Что тут полагать? Я верю. Вообще-то пора бы уж ему имя придумать, а то все «мальчик, да, сыночек»…
       - Как же можно, не видя человека, давать ему имя? Вот появится на свет, я…, мы на него посмотрим внимательно и наречем. Имя должно человеку соответствовать, быть созвучно.
       - И на все-то у тебя теории…, - вздохнула Соня.

       На другой день за завтраком друзья испытывали взаимную неловкость, которая возникает даже между самыми близкими людьми после сильного всплеска эмоций. Соня удивленно поглядывала на них исподтишка и тоже сидела, набрав в рот воды, ожидая, когда муж заговорит, наконец, с Вадимом о поездке на Иордан. Тот ковырял вилкой в тарелке и рассеянно глядел в окно. Никто не решался первым нарушить молчание.
       - В Иерусалим, что ли смотаться, - сказал Вадим, ни к кому конкретно не обращаясь, а просто для того, чтобы как-то сгладить напряженную обстановку. – Устал я тут, хоть какая-то смена обстановки…
       - А можно разве? – Тихонько спросила Соня, боясь поверить такому счастливому совпадению. – Говорят, они не очень-то принимают из Иордана…, посты там всякие, проверка документов…
       - Глупости! Это касается только Ливана и Сирии, а отсюда – сколько хочешь. До Иерихона даже обычным рейсовым автобусом можно доехать баксов за пятнадцать, а там, через мост Алленби, правда КПП не каждый день работает, но надо уточнить. Кажется, еще какую-то мзду берут в шекелях за пересечение рубежа, но это сущая чепуха. Ты как? – Спросил он, наконец, поглядев искоса на Христофора.
       - Идея сама по себе заслуживает внимания, но я бы хотел закончить тут, как можно быстрее, сами ведь домой торопитесь, а мне дня на три работы, по прикидкам. Разве, Соню с тобой отпустить…, ты согласишься? Она очень хочет. – Христофор просительно заглянул другу в глаза, ожидая ответа.
       - Что поделаешь, просьба беременной женщины – закон. – Он улыбнулся, и оттого, видимо, всем троим, сразу стало легко и весело. – Тогда поступим так: мне местные товарищи, точнее, господа давно предлагали организовать поездку по Святым местам, да как-то не хотелось…, я не слишком религиозен, разве что, свечку когда поставлю, да и то, если жена в церковь на аркане затащит. Теперь я могу попросить у них машину, скажу, что нас двое, желающих приобщиться, так сказать к достопримечательностям центра Мироздания. Прямо сейчас и пойду, а ты Христофошечка, выполняй свое обещание, я им заодно и билеты закажу на субботу. Ты меня порадовал, друг! Я за такое известие твою жену, куда скажешь, свожу, хоть на Генисаретское озеро!
       - Нет, нет, - замахал руками Христофор. - Так далеко не надо, и убедительно тебя прошу, глаз с нее не спускай! Двоих доверяю…, да, и места в самолете бронировать чуть повремени, пожалуйста, мало ли что…, у нас ведь все равно они с открытой датой.
       - Сегодня, пожалуй, мы уже припозднились, а завтра прямо с утреца и рванем! Я пошел по начальству заниматься бумажной волокитой, если потребуется, и клянчить средство перемещения по сложно-пересеченной местности. Соня, давай свой паспорт.
       - Нет, ты конкретизируй, пожалуйста, а то дадут вам парочку осликов…, – пошутил Христофор, - намаетесь с ними. Они, говорят, упрямые и с норовом попадаются, как, впрочем, и люди.
       - Ой, как здорово! – Соня захлопала в ладоши, - хочу ослика, хочу ослика!
       - Синдром Богородицы! Поглядите на нее. Жаль, лета мои уже не те, чтобы на осликах перемещаться, - вздохнул Вадим, - хотя тебя бы я с наслаждением отправил на таком ушастом транспорте, а то ты у нас окончательно засиделся. Скоро совсем ходить разучишься…, он бы хоть тебя растряс маленько.




       ДЕЖА ВЮ В ВИФАНИИ

       Соня была неутомима в своем стремлении увидеть все, что только возможно, и без устали щелкала фотоаппаратом, стараясь запечатлеть чуть ни каждый сантиметр Крестного пути. Лицо ее приобрело серьезное, даже несколько скорбное выражение, в глазах застыли слезы, она, словно шла следом за истерзанным человеком, несущим на своих плечах тяжелый крест, который через несколько часов станет Богом, ее Спасителем. Ей было все равно, сколько веков миновало с той поры, что город этот находится за тысячи верст от ее родины, - это была ее история, ее боль и ее горе.
       Глядя на Соню, Вадим вдруг осознал, почему на старинных картах Иерусалим изображался как центр мира. Уже две тысячи лет он был точкой, в которой соединилась, сконцентрировалась привязанность великого множества сердец, они как бы присваивали его, считали своим, отождествляясь с тем важным для их веры событием, которое в нем произошло в те далекие времена. Миллионы христиан, разбросанных по всему земному шару, любили этот город ничуть не меньше, чем коренные жители, в тысячах церквей священнослужители поминали его ежедневно в своих молитвах, страждущие обращали к нему свой внутренний взор, свои чаяния и надежды. Для верующих он стал странноприимным и священным. Они с трепетом ожидали от него чуда второго пришествия, появления Мессии, Который еще раз возьмет на себя грехи всего человечества, дарует жизнь вечную, воскресив всех усопших, но на сей раз уже навсегда, и самозабвенно, не вдаваясь в исконный смысл праздника Пасхи, радовались Его воскрешенью.
       «Вот, тут Он упал…, а здесь встретился с Марией, а там Симон Кирениянин помог Ему нести крест, а на том месте Святая Вероника отерла кровавый пот с Его лица своим гиматием. - Шептала Соня, словно заучивая урок, даваемый разбитным экскурсоводом, никак не демонстрирующим эмоционально свою причастность к происходившим некогда на Виа Долороса событиям. – Как же так, а где же Голгофа?».
       Сонино лицо вытянулось, а глаза загорелись негодованием. Она ни за что не хотела верить, что после седьмой остановки Спасителя Дорога скорби, начавшаяся в мусульманском квартале с места, где Иисус был приговорен к распятию, так безжалостно обрывается, уступая священное место обыденным постройкам, в которых живут люди, возможно, никогда даже не слышавшие о Христе! Спокойно пьют, едят, занимаются сексом, ссорятся и мирятся, не помышляя ежесекундно о том, что именно тут был распят Бог!

       Вадим отказался войти в церковь Гроба Господня, сославшись, что плохо переносит замкнутое пространство при таком скоплении народа, и остался ждать Соню снаружи.
       «Да, неподъемную задачу взял на себя Христофор, - размышлял он, прячась в тени кипариса. - Едва ли ему удастся убедить хоть одного единственного христианина, даже собственную жену, что их Бог был просто человеком, пусть даже самым величайшим в мире каббалистом, который преодолел весь путь к Творцу и изменил свою человеческую сущность на природу внешних сфер, слился с Ним, указав путь остальным».
       На посещении церкви Гроба Господня экскурсия не закончилась, и вся группа покорно потопала за своим чичероне дальше по улочкам Старого Города – этого музея и рынка под открытым небом. Вадим выдохся окончательно, он уже готов был со всем пылом, искренне приобщиться к любой конфессии, если бы Господь, или Аллах, или Будда с Брамой совершили чудо и помогли ему оказаться в каком-нибудь уютном кафе с бокалом холодного сухого «Мартини» в руке. «И пусть бы там непременно плавала оливка из Гефсиманского сада…», - мечтательно прошептал он.
       
       - Да, зажирел я в Иордании, пора в фитнесклуб. И на диету, и на диету! Это же ужас какой-то! Жена меня на порог не пустит, такой кабан стал! – Пыхтел и отдувался Вадим, тащась в самом хвосте экскурсионной процессии и за неимением собеседников, разговаривая сам с собой.
       Соня же, напротив, старалась находиться как можно ближе к экскурсоводу, чтобы не пропустить ни единого слова из всех его сомнительных откровений, безоговорочно веря всему, что изрекал его уставший от бесконечных реприз рот.
       - Прошу минуточку вашего драгоценного внимания, дамы и господа! Одну, собственно даже, секундочку! Понимаю, вы уже устали, но не отвлекайтесь, я уже дам вам время на посещение магазинов. Сейчас мы с вами находимся-таки на месте бывшего поселения Вифания, где произошло волшебное воскрешение хорошо известного каждому из вас Лазаря. Иисус неоднократно посещал это место. Остановился Он уже тут со своими учениками и в Свое последнее, роковое для Него посещение Иерусалима…, - затараторил беспощадный гид.
       Вдруг Вадим поймал тревожный взгляд Сони, обращенный к нему сквозь толпу, и скорее прочитал по губам, чем услышал: «Началось…».
       Перед его внутренним взором мгновенно, словно огненный смерч, промчалось видение узкой пыльной улочки, в конце которой металась, заламывая руки, косматая старуха, взывая о помощи; остановившийся на младенце, безмятежно сосущем грудь, взгляд мертвой роженицы, лежащей на груде окровавленного тряпья...
       Расталкивая ничего не понимающую публику, он бросился к Соне, крича: «Только не здесь, Зоя, только не здесь! Слышишь? Я тебе не позволю!».

       Как ни старался Вадим вспомнить потом те минуты, он не мог отчетливо восстановить в памяти, кто вызвал «Скорую», как домчались они до родильного дома с Соней, успокаивающей его всю дорогу. Уже потом, когда все благополучно завершилось, и молодой врач сказал ему на чистом русском языке: «Поздравляю, папаша, у вас сын. Богатырь, четыре двести! Русские мужчины знают свое дело!», он немного пришел в себя и попросил у него сигарету, хотя оставил эту привычку уже пять лет тому назад.
       Войдя в палату, Вадим готов был от счастья задушить Соню в объятьях. Сочувственно глядя на ее бледное личико, все испещренное красными точками в результате сильных потуг и запекшиеся, искусанные губы, он умилился до слез.
       - Сонечка, как же ты меня напугала! Я чуть инфаркт не заработал…, - только и сказал он, улыбаясь до ушей. – За свою жену так не переживал. Да, меня бы Христофорище с потрохами съел, если бы что…, да я и сам бы не выжил…
       - Ну, чего ты так напугался, бедный? – Вымучено улыбнулась Соня. – Дело-то естественное…, конечно, плохо, что воды прямо там отошли, на сухую пришлось рожать, но ничего, справились. Врач очень опытный попался, наш, русский, то есть, из России, я имела в виду. Скажи, Вадим, а почему ты меня тогда Зоей называл, и все кричал: «Только не здесь, только не здесь!»?
       - Зоей? – Искренне изумился он. – Понятия не имею…, в жизни не знаком ни с одной дамой с таким именем! Должно быть, оговорился от страха…, Зоя – Софья, созвучно очень…, что ж, надо позвонить счастливому папашке. Он ведь ничего не знает еще, волнуется, наверное, я случайно мобильник вырубил…, он, поди, по потолку уже бегает, мы ведь должны были давно вернуться, глухая ночь на дворе. Или ты сама позвонишь?
       - Сама, давай телефон…, а то услышит твой голос и с ума там сойдет, подумает, что меня уже нет в живых…
       - Да, уж, голос меня сейчас может подвести…, заешь, пойду-ка я свечку, что ли поставлю в какой-нибудь храм, все же – Бог есть, каким бы именем его не называли…
       Уже, закрывая за собой дверь, он услышал, как Соня щебечет в трубку:
       «Ты не представляешь, как я счастлива, что наш сыночек родился здесь, на Святой Земле, почти на том самом месте, где Спаситель воскресил Лазаря! Господь никогда бы не допустил, чтобы здесь со мной случилось что-то плохое. Спасибо, что ты меня отпустил в Иерусалим…, приезжай скорее, мы тебя очень ждем, надо же имя, наконец, выбрать…, а крестным пусть обязательно будет Вадим, слышишь? Да, конечно, если он согласится…».

       Христофор, приоткрыв рот, любовался картиной, столь близкой сердцу каждого мужчины, пережившего первый миг свидания с обожаемым чадом. Младенец мирно трудился над поглощением содержимого материнской груди и даже не подозревал, какие чувства испытывают родители, глядя на его усердие.
       - Ну-ка, покажись, малыш, поглядим, кто ты у нас такой? – Прошептал Христофор, когда мальчик уснул, насытившись, рядом с Соней. – Светленький какой…, я думал, они все красненькие рождаются…, а крупный, как только ты, бедная, его выносила да на свет произвела! А если бы доходила…
       - Мне врач сказал, который роды принимал, что со сроками не угадали, когда беременность определяли…, он во время родился. Они так делают, чтобы декретные поменьше платить. Мою маму каждый раз обманывали на неделю, другую.
       - Глупости! Это, возмозно, ланьше так было, а тепель никого не волнуют твои деклетные, мамочка, - смешно гнусавя, бормотал счастливый отец, не в силах оторвать взгляд от сына. Ты бы тоже поспала немного, тебе необходимо восстанавливать силы, милая, а я тут на диванчике посижу и на вас полюбуюсь.
       Христофор устроился на небольшом канапе у окна, но в эту минуту дверь открылась, и в палату осторожно заглянул Вадим.
       - Пардон, я без стука, боялся разбудить…, мне сказали, что ты здесь. – Прошептал он.
       - Проходи, крестный отец, надо же имя выбрать. Спасибо тебе, друг, если бы не ты…
       Христофор крепко обнял шефа и украдкой отер слезы.
       - Я бы назвал его Святослав, - предложил новоиспеченный крестный. – Как тебе? А? Светик…
       - А я бы – Захарией нарек, - сказал Христофор ему на ухо, - да, боюсь, супруга не одобрит моего выбора…
       - Все-таки Творец мудр, - так же тихо отозвался Вадим, - невозможно жить с грузом тягостных воспоминаний, которые тянутся за тобой из прошлых воплощений…, ты не представляешь, что я пережил, когда у Сони начались схватки на том самом месте, где когда-то, как выяснилось, находилась эта самая злополучная Вифания. Как-нибудь расскажу…, при случае…, лучше бы я ничего не знал.
       - Может быть, может быть…, но я бы дорого дал, чтобы узнать продолжение этой истории. Пока мы знаем судьбу только двоих персонажей, а что же стало с Ионой и с Захарией? Неужели тебе не интересно?
       - Ничего не знаешь, - голова не болит. Мне не нравится жить и постоянно оглядываться на давно минувшие времена. Понимаешь, жизненные ситуации ведь часто повторяются, а я не хочу негативных ассоциаций…
       - Повторяются, это верно, но ты можешь извлечь урок из прожитого опыта, он – словно подсказка! Это… как дорожные знаки, которые предостерегают об опасности. Вот, как в случае с Соней…, не будь у тебя той информации из прошлого, возможно, ты упустил бы что-нибудь важное…, например, время. Опыт, знаешь ли, приходит с опытом!
Мы ведь все равно используем навыки, приобретенные во всех своих кругооборотах жизни, иначе нам прошлось бы каждый раз нарабатывать их заново, и мы бы совсем не развивались. Представь, что каждому поколению физиков, скажем, или химиков надо было заново открывать все законы, а только потом их применять, далеко бы они продвинулись в изучении природы нашего мира?
 
       Спустя десять дней все четверо благополучно вернулись в Москву. Христофор не привез из поездки ничего ценного, кроме сына, и крохотного клочка бумаги, хоть отдаленно подтверждающего его догадку о том, что все они были связаны тесными узами в те далекие времена, когда жил на Святой Земле Пророк по имени Иисус, пожелавший научить людей, как стать равными Богу.


















































       Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

       ТАЙНА СТАРОГО КОШЕЛЯ

       ВЗЯТИЕ ИЕРУСАЛИМА

       
       - Ну, и что эклектичного ты в нем нашел? Просто кожа внутри и снаружи разного качества и цвета. Я думаю, это от времени…, внешняя сторона могла подвергаться воздействию климатических условий…, валялся где-нибудь две тысячи лет! Нет, ты только представь, какую бездну времени он прожил! – Разглагольствовал Вадим, с легкой брезгливостью глядя на кошель, возвращенный Христофором. – Я понимаю, почему Соня изгнала его из дома…, вещь мало презентабельная. Годится разве что, крючки рыболовные в нем хранить, да грузила, блесны какие-нибудь…, для этого он в самый раз! Вот, и сложу в него свою рыбацкую оснастку, будет, наконец-то, все в одном месте, а то собираю вечно перед поездкой, коробочки какие-то, пакетики, все рвется, высыпается. Один раз кота чуть не погубил. Представляешь, покрасил лески голубой краской, чтобы в воде не заметны были, и повесил сушить, куда ты думаешь? На штору, да на высоту вытянутой руки, боялся, как бы дети не дотянулись из любопытства. А этот балбес, Ося наш, полез смотреть, что это там хозяин вывесил. Изо рта уже извлек, даже язык оцарапал, дурила, малавитом жена мазала.
       - Скажи, а есть, хоть малейшая возможность узнать, как он к вам попал? Ведь может же кто-то из семьи знать? – Гнул свое Христофор. – У вас все женщины – рекордсменки по продолжительности жизни. Сколько лет уже Эльвире Константиновне сравнялось?
       - Восемьдесят восемь в ближайшую субботу! Кстати, вы приглашены, как всегда.
       - Благодарствую. Соня, наверное, не сможет, у Светика зубки режутся, очень болезненный процесс. Капризничает, бедный, даже температура была. Я где-то читал, что взрослый человек не вынес бы такой боли, у деток все иначе…, во сколько там все начинается? Обязательно нанесу визит твое почтенной прародительнице, заодно и расспрошу кое о чем…
       - Скажешь тоже – «начинается»! – Засмеялся Вадим. – Ты, верно, забыл, как у прабабушки протекает день рождения! С утра засядут в преферанс резаться с бабушкой и матушкой моей, к обеду рассорятся окончательно из-за вистов, потом, может, удастся их помирить, а, может, и нет.
       - Неужели по сию пору играют?!
       - А кто бы им запретил? Видятся-то не часто, но уж, когда соберутся, то лучше не встревать! Иной раз по три «пули» умудряются в день расписать, я бы, кажется, умер уже. Сидят в табачном дыму, тянут винишко с «минералкой» и дуются напропалую. Ор стоит – хоть святых выноси!
       - Может быть, в другой день напросится к ней на аудиенцию, когда она не будет так поглощена игрой?
       - Думаю, ты прав, а то во время преферанса у нее сенсорная депривация наступает, то есть, полное отсутствие ощущений. Одни висты в голове!
       - Игра, братец мой, – страшная сила! Но в ней отчетливо прослеживается «работа желания», и все твои «грешники» вылезают наружу. Недаром психологи до сих пор не могут подвести под этот процесс теоретическую базу. Такая страсть посильнее прочих будет…
       - И все-то вы знаете, и везде-то вы бывали…, - пропел Вадим притворно-елейным голоском. – Можно подумать, ты знаешь, что такое игра!
       - Все может быть…, - произнес Христофор, глядя перед собой отсутствующим взглядом. – Говорят, что опыт, который мы получили в предыдущих жизненных циклах, в настоящем становится нашими навыками. Потому, судя по некоторым твоим способностям, опытный каббалист, например, с легкостью скажет тебе, кем ты был и чем занимался.
       - Ты все со своей каббалой возишься? Не надоело тебе? Я думал, что после нашей поездки в Иорданию, ты оставил эту бредовую затею, доказать, что Иисус Христос был каббалистом?
       - Нет, не оставил, - сказал Христофор твердо, и его взгляд стал тяжелым и колючим. – Я очень надеялся, что новые находки в Кумране добавят мне материала для сравнения, но там – одна пустая порода, какие-то разрозненные гетерогенные тексты, с огромными лакунами, словом, ничего существенного, а материала, как ты сам понимаешь, много не бывает. Что ж, остается довольствоваться тем, что есть. Тут имеет место еще один тонкий момент: сами каббалисты того периода оставили по себе очень мало рукописного наследия. Во времена Христа, не считая писаний Пророков и, собственно, Торы, мы почти не имеем письменных свидетельств, как развивалась каббала в качестве науки, как совершенствовалась ее методика от поколения к поколению. Все основные источники появились уже существенно позднее, в частности, книга Зоар, труды Ари, не говоря уже о Бааль Суламе. Если бы не было книги Авраама «Сефир Ецира», то и говорить было бы не о чем. Слишком скупо делились древние каббалисты личными достижениями. Как я мечтал обнаружить среди вновь обретенных свитков какой-нибудь достаточно полный текст, где человек описывал бы свой собственный путь в духовное, переживания, постижения.
       - Когнитивный диссонанс, да и только! – С усмешкой посочувствовал Вадим.
       - Не понял?
       - Ну, образно говоря, открываешь с похмелья банку, на которой написано: «Огурцы», предвкушаешь подлечиться рассольчиком, а там ананасы.
       - Импрессионизм тебя погубит, милейший, но, в целом, ты прав. Ладно, пора приниматься за труды, у меня еще масса дел.
       
       Оставшись в одиночестве, Вадим положил перед собой злополучный кошель и стал внимательно его рассматривать. Затем, осторожно провел ладонью по заскорузлой кожаной поверхности, в которую, казалось, вместе с тысячелетней грязью въелось само время, усмехнулся и спросил, как у живого существа:
       «Ну-ка, рассказывай, голубчик, что видел на своем веку? Кому служил? Кто тебя на свет произвел? Жаль, что ты не умеешь говорить, много удивительного, наверное, мог бы поведать! А ведь он, действительно, состоит из двух слоев кожи разного цвета, сшитых между собой чем-то вроде дратвы или лески…, выходит, Христофор прав? Возможно, он вначале был одинарным…, а потом уже к нему присоединили еще один слой…, для прочности что ли? Интересно, а чем в первом веке сшивали кожу, и почему, собственно, в первом? Кожа, кстати, прекрасной выделки, скорее всего воловья или верблюжья, иначе не сохранилась бы так хорошо. Может, внутренний слой приляпали сравнительно недавно…, он выглядит намного лучше…, на внешнем в местах старого соединения остались достаточно крупные дырки, словно их сначала проковыривали шилом, а потом уж продевали нити. Или не нити, а воловьи жилы какие-нибудь, медную проволоку…, мало ли, чем они тогда пользовались…, поди, знай теперь! Потом он, наверное, развалился от старости, и к нему приторочили еще слой, прошив кошель по всему периметру, но работа ручная, это ясно видно по неодинаковому расстоянию между стежками…, кто-то изрядно потрудился над этой вещицей, чтобы дать ей вторую жизнь, но зачем? Не проще ли было выкинуть его на помойку и делу конец? Ладно, что я к нему привязался, или у меня других занятий нет? Постой! Тут, в самом углу процарапан небольшой значок…, словно выжжен каким-то раскаленным металлическим предметом, вроде гвоздя. У меня была лупа…, сейчас поглядим как следует, так, так, так…. Молния, перечеркнутая косым крестом! Где-то я уже видел нечто подобное…, только где?».
       Вадим нажал кнопку вызова секретаря, и попросил ее, как можно быстрее, пригласить к нему в кабинет Христофора.
       - Христофор Михайлович в подвальном хранилище, - ответила всеведущая Марина, немилосердно картавя, - там мой мобильник не берет, послать за ним кого-нибудь? Сейчас организую.
       - Сходите сами, пожалуйста, а то сто лет пройдет, пока вы нарочного отыщите, он мне нужен срочно!
       - Только ради вас, шеф, после того, как я там мышь увидела, меня туда коробкой «Рафаэллы» не заманишь…
       - Понял, конфеты за мной…, двойная порция…
 
       В ожидании прихода Христофора, Вадим нашел в «Гугле» статью «Иудейские войны» и с изумлением прочитал, что символом молнии пользовались еще воины Юлия Цезаря, которых так и называли: «Молниеносный легион».
       - Странно, - пробормотал он вслух, - а мне казалось, что во времена войны с гельветами, они использовали знак быка…, это я хорошо помню…, ладно, что там дальше-то было, галлы меня сейчас как-то не очень волнуют, да и сам Цезарь…
       «Несмотря на отчаянное сопротивление зелотов, решительно отвергавших компромисс с римлянами, после пятимесячной осады города, в котором свирепствовал голод, Тит в 70 году разрушил Верхний город и Второй Храм. Сопротивление сикариев продолжалось до 73 года. В их руках оставались три крепости: Махор, Геродион и Масада, однако, оказавшись в безнадежном положении, защитники Масада убили своих жен и детей, а, затем, друг друга…».

       «…Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: вы видели все бедствие, какое Я навел на Иерусалим и на все города Иудейские; вот, они теперь пусты, и никто в них не живет…».
       - Запомни, брат, эти слова Пророка Иеремии. – С горечью произнес Иона. – Нет у нас больше родины…, осталась только ее история. Однако я верю, что наш великий труд не будет напрасным. Израиль еще возродится и кто-то найдет эти глиняные сосуды…, только, когда это случится, мне не ведомо…
       - Иона, нам надо как можно скорее отнести в нижнюю пещеру два последних горшка со свитками. Мецада сейчас единственное место, где мы можем чувствовать себя относительно защищенными. Сикарии держатся стойко, но продуктовые запасы на исходе, их осталось не более, чем на три месяца…, а с нами много женщин и детей. Как ты думаешь, сколько им еще удастся удерживать крепость?
       - Мецада уже много лет считается одной из наиболее укрепленных цитаделей Иудеи, - отозвался старший брат, но в его голосе не чувствовалось подлинной уверенности. – Помимо воли возблагодаришь Ирода за его усердие, ведь он обнес в свое время всю вершину горы стеной из белого камня длиной в семь стадий, высота которой двенадцать локтей, а толщина восемь!
       - Не так уж это было и сложно, ведь восточная сторона укреплена самой природой, а проход с запада не слишком крутой, его лишь перегородили башней, возведенной в тесном проходе на расстоянии в тысячу локтей от вершины. Хорошо, что здесь есть клочок земли, который может с горем пополам обеспечить осажденных минимальным пропитанием, да в скалах высечены цистерны с бассейнами, пригодные для сбора дождевой воды. Жаль только, небесная влага в наших местах – редкость…
       - Видел бы ты дворец, когда Ирод пребывал в самом блеске своей славы! Конечно, теперь там все сильно обветшало и пришло в упадок. Он всегда хранил в Мецаде боеприпасы, рассчитанные на десять тысяч вооруженных солдат, а так же железо, медь и свинец.
       - Но зачем ему это! – Изумился Захария.
       - Иехуда сказывал мне, - Ирод находился в постоянном страхе из-за того, что, во-первых, евреи восстанут против пришлого царя и посадят на трон представителя любимой ими династии Хасмонеев, а, во-вторых, что, послушавшись совета Клеопатры, римляне скинут его с престола. Властитель же наш был не из числа тех, кто уступает однажды обретенную власть добровольно! Так что, здесь он приготовил себе оплот и укрепленное убежище на случай внутреннего бунта и утраты расположения Рима. После его смерти все следующие семьдесят лет это место уже не играло столь значительной роли, вплоть до наших дней. Однако последние три года Мецада занимает важнейшее место в истории борьбы нашего народа за независимость. Запомни, Захария: здесь и сейчас, прямо у тебя на глазах будущее становится прошлым…
       Главное, мы почти закончили наше дело! Остальное уже не имеет для меня большого значения. Я, практически, ослеп, да и возраст мой подошел к закату, не каждый доживает до столь преклонных лет…, а ты еще в расцвете сил…, и потому, молю тебя, - беги, не медли, пока еще можно выбраться…, предвижу, скоро крепость падет, и кончина наша будет страшной!
       - Что ты говоришь!? – Вскричал в возмущении Захария. – Я никогда тебя не оставлю! Все эти годы, сколько себя помню, ты был мне отцом, матерью, братом, другом, Наставником. И теперь предлагаешь бросить тебя на произвол судьбы? Как такое возможно! Я останусь до конца…, каким бы ужасным он тебе не представлялся…, мы встретим его вместе, плечом к плечу, как и все наши прежние невзгоды!
       - Ты уже успел переписать «Мидраш Мелхиседека»? Братья ждут моего сигнала, чтобы упаковать последние свитки и отнести их в пещеру, пока к ней не перекрыл доступ противник. Поторопись, времени уже не будет…, – сменил Иона тему разговора, а про себя подумал: «Я сделаю все, чтобы спасти тебя…, даже ценою собственной жизни. Ведь ты мой брат!».


       «МЕЦАДОТ ЕГО И НЕПРЕСТУПНЫЕ СКАЛЫ»

       «Это – предел, год благоволения к Мелхиседеку …святые господа будут призваны к власти правосудия, как написано о нем в песнопениях Давида, который сказал: господь стал в сонме божием, среди ангелов он судит. И о нем сказал он: Обратись к нему в небесную высь, господь будет судить народы…», - бормотал тихонько Захария в слух, быстро и четко выводя букву за буквой, – «…а относительно того, что он сказал о последних днях через Исайю пророка, который сказал: Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир, благовествующего доброе, возвещающего спасение, говорящий Сиону: царствует твой бог».
       - Я заканчиваю, Иона, еще несколько строк, не торопи меня, пожалуйста, и не стой за спиной, а то я непременно ошибусь! Здесь и так темно, надо подлить в светильник немного масла и бросить в него щепотку соли, чтобы он не коптил. «…И вострубите трубным гласом в месяц седьмой…».
       - Масло все вышло, а соль на вес золота, Захария, или ты забыл, что крепость на осадном положении? Сегодня девятое ава, ровно три года прошло с того дня, как сожжен Храм. Не могу сказать, что скорблю об этом, если бы не сопутствующие горестные обстоятельства, я был бы только рад, что это вместилище порока не попирает более нашу святую землю. Месяц спустя, был разрушен огнем и Верхний Иерушалаим – радость всего еврейского народа, а вскоре пала и крепость Геродион. Махор еще продержался некоторое время, чуть больше года, раздираемый внутренней борьбой, но тоже сдался.
       - Кто же там сражался? – Без особого любопытства спросил Захария, окончивший, наконец, свое занятие.
       - Местное население готово было сдать крепость римлянам без сопротивления, но появились сикарии и начали призывать их бороться до последнего вздоха.
       - Как же решилось дело?
       - Легионеры захватили в плен некого геройски сражавшегося юношу и угрожали распять его на кресте, если крепость не будет сдана. Жители согласились на такой обмен, тогда сикарии, видя, что исход боя решен, пробились чудом сквозь ряды завоевателей, потеряв всего несколько человек, и бежали сюда. Теперь одна Мецада во всей Иудее, Галилее и Смарии стоит против всех врагов.
       - Что же будет с нами! – Горестно воскликнул Захария, воздев руки к небу. – Все разрушено до основания, от Иерушалаима осталась лишь груда развалин среди скорбного пепелища…, разве есть у нас надежда выстоять в столь неравной борьбе?
       - Да, враг силен, Сильва выставил против горстки наших людей, числом менее тысячи человек, включая женщин и детей, восемь тысяч хорошо вооруженных воинов, в распоряжение которых все необходимое. Страна во власти покорителей, а мы доставляем хлеб и воду издалека, всякий раз рискуя быть убитыми и оставить защитников крепости без самого насущного. Надежды на победу нет, но сдаться – покрыть себя несмываемым позором. Элазар бен Яир, занявший теперь место Бар-Гиора, происходит из семьи потомственных зелотов, самих основателей этого освободительного движения. Он фанатичный сикарий, впитавший наше учение, один из наиболее ревностных его адептов. Прежде весь район Мертвого моря и Эйн-Геди были подвластны ему, но я предвижу, что римляне будут биться до конца и никогда не оставят крепость в руках повстанцев.
       - Да, до сих пор прокуратору Флавию Сильве несказанно везло! Мы у него как кость в горле, - раздался неожиданно голос не слышно вошедшего Иехуды. – Захватил все побережье и расставил там гарнизоны. Однако сколько он ни пытается пробить наши стены катапультами да таранами, которые установил на «Белой скале» - насыпи высотой в пятьдесят локтей, ему не удается взять бастион приступом.
       В этот момент снаружи послышался страшный грохот и крики раненых.
       - Все же, кажется, это случилось…, неужели противник пробил брешь во внешней стене! – Воскликнул Иехуда и с несвойственной его преклонному возрасту поспешностью, выскочил наружу. Захария помчался за ним, крикнув Ионе, чтобы тот оставался на месте.
       Через четверть часа он вернулся и сообщил старшему брату, что строительство внутренней стены, уже несколько месяцев возводимой сикариями из двух параллельных рядов бревен, пространство между которыми заполнялось землей, практически, завершено. Именно благодаря этому мощная атака врага не причинил большого ущерба защитникам крепости, приглушив удар тарана.
       - Теперь прокуратор Сильва отдал приказ бросать на стены нашей крепости горящие факелы, чтобы ее деревянные части обгорели, и она утратила свою несокрушимость, враги временно отступили, но думаю, завтра продолжат нас атаковать. Они, видимо, намерены штурмовать ослабевшую стену до тех пор, пока та окончательно не рухнет, ведь от нее останется одна только земляная начинка...
       - Ты пойдешь в пещеру сегодня ночью, - спокойно, но твердо сказал Иона. – Возьмешь с собой Моше, он знает опасную козью тропу вдоль отвесной скалы и поможет тебе донести сосуды, чтобы спрятать их в надежном месте. В них находятся наиболее важные свитки, которые не должны погибнуть, и уж, тем более – попасть в руки язычников-римлян! Мы вернемся, я в это верю, и начнем с самого начала, а для этого все должно сохраниться в наилучшем виде. Да, и непременно прихвати с собой кошель отца. Его записи бесценны, хотя я не согласен с ним во многом…, но это ничего не означает.
       - А ты не можешь послать с Моше кого-то вместо меня? Вдруг я не успею вернуться до начала штурма, и враги отрежут мне путь в крепость?
       - Успеешь, - успокоил брата Иона, как можно более уверенным тоном, - не сомневайся, мы еще постоим…, а теперь – собирайся. Как это не омерзительно, но ради святого дела вы должны будете переодеться в одежды римских легионеров. Я не могу рисковать важными свитками…, а вы в любой момент можете быть схвачены. Иехуда говорит, что посты противника расставлены повсюду. Может быть, вам удастся беспрепятственно проскочить под видом водоносов со своими кувшинами на плечах. Это последняя возможность завершить наше святое дело и потому…, Всевышний не допустит, чтобы оно осталось незавершенным…
       - Не говори так, брат! Мне страшно представить, что я могу больше никогда не увидеться с тобой! Если бы я посмел ослушаться тебя…, но нет. Ты всегда все решал сам. Но хорошо ли ты подумал на сей раз? Если с тобой…, с вами что-то случится, как я смогу жить на свете с таким клеймом несмываемого позора!?
       - Должен! Ибо, кто, как не ты сможет возродить наше дело! Ведь я старался обучить тебя всему, что знаю сам. А теперь пойдем в чикву, совершим омовение, не вижу повода нарушать однажды заведенный священный ритуал, ведь мы еще живы…
       Выйдя из небольшого бассейна, Иона сказал Захарии:
       - Мне пора идти на совет к Элазару…, нам предстоит принять чрезвычайно важное решение, проводи меня, но не жди обратно, я могу задержаться…, выходите, как только немного стемнеет. Дай мне обнять тебя, мальчик мой…, всякое может случиться. Скоро Песах…, твой сороковой день рождения…

       С наступлением темноты из потайного ходя, ведущего из крепости, на крутую, едва заметную даже при ярком солнечном свете козью тропу крадучись и осторожно озираясь по сторонам, вышли два человека в одеждах, снятых с убитых воинов десятого легиона. За спиной они несли большие глиняные сосуды с бесценными свитками.

       Захария никогда больше не видел старшего брата, только спустя много времени, он случайно узнал, как окончил свою жизнь Ессей Иона, а вместе с ним и все остальные повстанцы.

       - Неужели наша бесценная реликвия разговорилась? «И сказал кошель человеческим голосом…». – Улыбаясь, проговорил Христофор, входя в кабинет шефа. – У тебя такой вид, будто ты увидел фантом. Что случилось? Ты бледный какой-то…, тебе нехорошо? Может, «Скорую»…
       - Нет, нет, все в порядке…, - прошептал еле слышно Вадим, с трудом возвращаясь к действительности. Потом, кивнув на раритетную находку, прокашлялся и добавил обычным голосом, – просто я подумал, что ты прав. Он, действительно, прожил долгую жизнь, и его берегли…, чинили. Погляди-ка сюда…
       - Молния, перечеркнутая крестом! Да эти символы говорят о многом! В них отразилась вся борьба Израиля с Римом! Что сам думаешь по этому поводу?
       - Окончательные выводы делать рано. Очевидно одно: наш кошель принадлежал человеку, пережившему разрушение Иерусалима римскими легионерами в семидесятые годы первого века, возможно, даже защитнику крепости Масада – последнего оплота зелотов, или кому-то, кто получил там убежище в последние дни войны. Этот двойной символ придумали сикарии, я почти уверен! Среди повстанцев, как известно, было достаточно ессеев, а последний предводитель зелотов – Элазар бен Яир – происходил из рода Хизкии и Иехуды Галилеянина, все представители которого по мужской линии положили жизни на борьбу с завоевателями и являлись членами ордена «Сынов Света».
       Я очень жалею, что не посетил Масаду во время нашей поездки, а ведь хотел…, даже была на уме грешная мысль – камешек крошечный оттуда прихватить…, просто Соня тогда рожать задумала, и у меня разом из головы все вылетело.
       - Разве ты не знаешь поговорки: «Кто унес из Масады хоть камень, будет жалеть об этом всю жизнь». Хорошо, что не попал туда…
       - У меня почему-то сердце сжалось, когда я прочитал о ее защитниках! Ты только вообрази: над Мертвым морем в восточной части Иудейский пустыни почти на пятьсот метров возвышается гора Масада, и на ее крохотной плоской ромбовидной верхушке площадью всего-навсего шестьсот пятьдесят на триста метров отважно держит оборону горстка повстанцев в девятьсот шестьдесят человек, включая членов их семей, отчаянно сопротивляясь восьмитысячной армии римлян!
       - Эти бесценные сведения ты почерпнул в тенетах «всемирной паутины»? - Христофор кивнул на монитор компьютера, на экране которого увидел информационный блок об Иудейских войнах.
       - В том числе…, но не только…, - протянул Вадим, отчего-то разом утратив энтузиазм и демонстрируя явное нежелание развивать эту тему. – Мне сейчас как-то не хочется вдаваться в подробности, голова, знаешь ли, вдруг разболелась, я – человек метеозависимый, как тебе известно…, а у нас сегодня, наверное, магнитная буря. Ладно, прости, что оторвал от дела…, возвращайся в свой подвал. Просто мне хотелось показать символ, который я совсем случайно обнаружил в углу кошеля и спросить, что ты обо всем этом думаешь. Вполне мог и подождать, сам не пойму, что это мне приспичило?
       - Навскидку ничего не могу сказать, хотя символ этот мне знаком до боли, надо поднять документы соответствующего периода, а это займет некоторое время, но если хочешь…
       - Не надо…, иди, говорю, занимайся, чем планировал, незачем отвлекаться на всякую чепуху. Мало ли, что мне в голову взбрело, как-нибудь потом, может быть, на досуге…
       Христофор молча пожал плечами, и вышел из кабинета, но через минуту вернулся и сказал:
       - Все же я убедительно тебя прошу, добейся для меня аудиенции у твоей милейшей прабабушки, на дне рождения, ты прав, поговорить серьезных вещах не удастся, а у меня возникла одна идея. Я хочу показать кошель ей.
       - Легко сказать – «добейся»! – Усмехнулся Вадим, оставшись один. – Она у нас особа с норовом, может и отказать. Тут, что называется, «как масть пойдет!».


       ЗНАЛ БЫ ПРИКУП, ЖИЛ БЫ В СОЧИ!

       - А я тебе еще раз повторяю: вся лирика Расула Гамзатова создана двумя бедными одесскими евреями! И что? Кого это волнует? – Услышали, войдя в прихожую, Христофор и Вадим глубокий контральто Эльвиры Константиновны, выплывающий из комнаты вместе с клубами едкого папиросного дыма. - Переводчик – фигура едва ли не самая значительная в этом процессе, кто бы познакомился, и тем более восхитился Шекспиром или Данте, не будь они превосходно переведены на русский гениальной плеядой поэтов Серебряного века? Или откуда узнали бы мы навеянного наркотическим сном «Кубла Хана» Кольриджа, когда бы ни великий Бальмонт? А ты – глупая курица, и цены себе не знаешь! Ладно, сдавай карты, хватит вешать слюни нам на жилетки, сделанного не воротишь, или ты надеешься, что после твоих претензий они соберут с прилавков весь тираж, чтобы вставить туда твою фамилию!
       - Они ее даже не упомянули…, даже не упомянули, ни единого намека на переводчика, - раздался следом обиженный, почти детский голосок бабушки Вадима Анны Дмитриевны. – Я так старалась, столько времени потратила, а открыла книжку, - меня там и в помине нет…, конечно, кто я такая? Даже не Брюсов, который творил с иноязычными поэтами, что хотел, и ему сходило это с рук. Недаром, Цветаева звала его «герой труда»…
       - Мама, ты хотя бы поинтересовалась, почему они так с тобой обошлись? – Подала голос Елена Павловна, родительница Вадима, - интересно, чем они мотивировали свой промах? Это же подсудное дело!
       - Вот, подай на них в суд, и делу конец! – Резюмировала глава рода, - Найми грамотного ловкого адвоката, Вадьку проси, он тебе мигом сыщет! Заплачь еще! Ты будешь сдавать или нет?
       - Адвоката? – Ужаснулась Анна Дмитриевна, поспешно тасуя карты. – Он же возьмет кучу денег, мама!
       - Ничего, зато вчинит им такой иск, что уж на его оплату, всяко будет довольно! – Мстительным голосом произнесла Эльвира Константиновна, - чтобы впредь не повадно было с переводчиками небрежничать. Другой раз остерегутся нашего брата обижать!
       - Они мне сказали, что у них так принято…, а при заключении договора об этом и речи не было, да мне бы и в голову не пришло усомниться, я с таким хамством прежде не сталкивалась, - всхлипнула бабушка Вадима.
       - Ну, да! При Советах подобное отношение к экзегетам было немыслимо. Уж на что цензура свирепствовала, но нас всегда ценили. А тут выходит, что этот бездарь прямо взял, и сам написал великолепные стихи на чистейшем русском языке! Видела я оригинал! Бред сивой кобылы в темную осеннюю ночь! Я еще тебя предупреждала, Нюська, что материал из рук вон плох, даже местами чудовищен. А ты мне что ответила? «Тем интереснее сделать из него конфетку…». Сделала? Теперь народ будет ее кушать и восхищаться гениальностью автора.
       - Да, - шмыгнула носом Анна Дмитриевна, - а если бы я посредственно перевела, люди бы сказали: какой ужасный перевод…, автора никогда не ругают…
       - Что ж, таков наш удел. Все, больше не отвлекаемся! Я первая говорю. Раз.
       - Пойдем на кухню, - скомандовал Вадим, и, проходя по коридору, прикрыл дверь в комнату играющих, - пожуем что-нибудь. Очень есть хочется.
       - Надо же поприветствовать именинницу, - запротестовал Христофор, - вручить цветы, подарок, не вежливо как-то тайком пробираться на кухню и жевать без приглашения, ты-то свой человек, а я у нее давно не был…
       - Упаси тебя Господь сейчас к ним соваться! – Замахал руками Вадим. – Пусть немного поиграют, если она будет в плюсах, тогда улучим минутку, когда кто-нибудь из них в туалет пойдет, и зайдем, поздравим.
       - А если в минусах? Что, так и просидим на кухне? Я ведь долго задерживаться не могу, нам Светика купать…
       - Так и просидим. Тебе же лучше, а то откажется поговорить с тобой. Знаешь, какая она гневная становится, когда ремизится? Один раз даже всю колоду карт спалила после разгромного проигрыша.
       - Ты не преувеличиваешь?
       - Хочешь совершить подвиг камикадзе? Сунься. Она меня как-то на масляной неделе нижайше призвала блинков откушать. Я пришел, наивный чухонский юноша, они, естественно, в преф дуются. Ну, отправился на кухню, там никаких блинов и в помине нет. Я голову в комнату просунул и тихонечко, так, говорю: «Эва, а где блины?». Она что-то буркнула невнятное. Переспрашиваю уже громче, я же не знал, что она в этот момент на семерике без трех оставалась и гадала, как бы ей половчее, хотя бы без двух отползти.
       - И что? Тебя расстреляли? – Засмеялся Христофор.
       - Нет. Но я такого о себе наслушался, да, и родственницы ее тоже, которые меня воспитывали, долго не мог опомниться, пулей вылетел и домой! Тут ведь, понимаешь, главное даже не сами слова, а их эмоциональная подача, энергетика-то у нашей прародительницы – будь здоров! И еще, ты помнишь, что ее надо называть только Эва и никак иначе! Она от всех требует, чтобы видели ее только молодой и красивой.
       - Это я помню…, ты меня совсем запугал…, может, я лучше пойду. Ты с ней сам договоришься, когда ей будет удобно меня принять…
       - Нет уж, дорогуша, придется испить чашу до дна! Кстати, о чаше, надо же выпить за здоровье именинницы! Правда, рюмки у нее в горке, там в комнате. Я сейчас молчком войду в клетку с тигрицами и принесу. Не вздумай за мной потащиться, сиди тихо!
       Вадим на цыпочках, стараясь, чтобы старый рассохшийся паркет предательски не скрипел под его ногами, отправился добывать питейную посуду, затем, Христофор услышал через открывшуюся дверь довольный голос хозяйки дома:
       - Сыграла, сыграла! Не поймали! Я снесла валета пик и туза треф, а вы, глупые гусыни, ловили черву. Запиши-ка, Нюся, мне десяточку в пулю. Здравствуй, правнук, в щеку целуй, я нынче добрая, хор-роший мизерок сваляла! Христофора привел? Славно, ну, ждите на кухне, позову. Да, ешьте без стеснения, там всего вдоволь, и вино чилийское в холодильнике, бабка твоя поставила. Право слово, дикарка! Чилийское – холодильнике держать! Погляди на нее, обиженная сидит. Надулась, как мышь на крупу, - фамилию переводчика, видишь ли, в книжке не поставили. И в кого она такая рохля уродилась? Не иначе – в испанскую родню! По нашей линии все тетки умели за себя постоять! Оттого мужики от нас и сбегали…, ладно, ступай уже, мешаешь, я сдала, говори, Нюся. Да, милок, принеси-ка нам бутылочку «Каберне» и воды минеральной.

       Спустя два часа Христофор решительно поднялся и заявил:
       - Прости, Вадик. Мне пора, Соня меня ждет. Передай имениннице мои искренние поздравления, объясни ситуацию, извинись от моего имени, а завтра сообщишь мне ее решение.
       Однако в этот самый момент в кухню вошла матушка Вадима и объявила, что игра, наконец, закончилась с разгромным счетом в пользу Эльвиры Константиновны, и она покорнейше просит всех в комнату. Христофор суетливо заметался, схватил свой, уже несколько поникший букет, горестно приговаривая: «Эх, надо было в воду…», и обреченно поплелся следом за Вадимом.
       - Входи, входи, Христоносец, совсем забыл старуху, - заулыбалась Эльвира Константиновна, но, увидев в руках вошедшего пышный букет белых хризантем, брезгливо передернула плечами, отчего с них сползла старенькая, изрядно выношенная норковая горжетка. – Веник-то, зачем принес, живая еще? Только деньги зря потратил, я этот мусор в доме терпеть не могу! Их потом месяца два выкинуть не соберешься, так и будут стоять, болотом пахнуть! Ладно, садись, вот, тут рядом, рассказывай.
       Видя, что друг совсем потерялся, Вадим решил прийти ему на выручку:
       - Эва, Христофор интересуется историей нашего рода…
       - На что ему? Невест на выданье у нас нет, разве что я, да твоя бабка. К тому ж, не ты ли мне сказывал, что он женился, наконец. Так, женился или нет? – Обернулась она к Христофору.
       - Да, Эльвир…, Эва, женился…, вступил, так сказать, в законный брак. Мальчик Светик у нас, крестник вашего правнука…
       - Тоже мне, Иоанна Крестителя нашел! Этот безбожник, поди, и Библию-то ни разу не открывал! У нас ведь в основном ритуал блюдут, варварский обряд какой-нибудь, а в чем истинная вера состоит, и слыхом не слыхивали! Одно название, что православные. Язычники, все как есть, язычники! На Крещенье приходят в церковь с ведрами, с канистрами, каждый норовит побольше святой воды урвать, нешто это вера! Подлинно верующих по пальцам счесть можно. Так, какое у тебя ко мне дело?
       - Видите ли, мы с Вадимом кое-что обнаружили в старом сундучке на даче…, хотели вам показать, может быть, предмет этот вам знаком…
       - Что за предмет? Гадость какая-нибудь…, - опять передернула плечами Эльвира Константиновна, но в ее темных умных глазах промелькнул неподдельный интерес. Чтобы скрыть это, она повернула вполоборота голову и на фоне светлых, всегда задернутых штор четко обозначился ее критский профиль с прямой переносицей.
       - Вадим, ты взял с собой, я полагаю…
       - Вот, черт! Забыл!
       - Досадно…, Эва, когда можно нанести вам визит для серьезной беседы? Я теперь не располагаю достаточным временем…, да и Вадим подвел меня… своей забывчивостью…
       - Ладно, заинтриговали совсем старуху, знаете ведь, какая я любопытная…, приходите, что ли в субботу утром…, изведусь ведь вся, непременно изведусь! Не доживу..., помереть могу! Тогда, глядишь, и цветочки твои пригодятся…
       - Ну, и юмор у тебя, мама! – Воскликнула в ужасе Анна Дмитриевна.
       - Немного «хармсятинки» в жизни никогда не мешает, - лукаво вздохнула почтенная дама, но, затем, взгляд ее неожиданно сделался отсутствующим, она ушла в себя и даже не заметила, как Христофор поцеловал ей руку и, пятясь, удалился.
       В комнате повисла гнетущая тишина.
       - Милиционер родился! – Глупо пошутил Вадим, чтобы как-то развеять неловкую атмосферу.
       Эльвира Константиновна обвела родственников сердитым взглядом, и, царственным жестом указав им на дверь, сказала: «Ступайте теперь все! Устала я от вас…».


       СИНДРОМ ЛЕММИНГОВ

       - Стало быть, ты женился, наконец, - разлив по старинным изящным чашкам ароматный чай, начала занимать Эльвира Константиновна гостя светской беседой в ожидании Вадима. - Сала Богу! А то я уж, было, думала, что целибат принял. Часом, не на той медсестричке из стоматологии? Ты еще с ней сюда приходил на последнем курсе института. Миловидная такая, бойкая особа…
       - Нет-нет, - ответил Христофор несколько испуганно и замахал руками, - спаси и сохрани!
       - Что так?
       - Эпизод один выручил…, посетил я ее как-то на работе в обеденный перерыв, чтобы в кино пригласить, мобильников-то еще не было…, она выпархивает ко мне на улицу в белом крахмальном халатике, само очарованье, а нежной белой ручкой в кармане чем-то поигрывает, словно мелочью позвякивает. Поговорили немного, потом моя Ассоль достает горсть окровавленных зубов и, показывая мне, с гордостью говорит: «Вот, смотри, сколько я сегодня надергала! Доверили!». Тут-то вся моя любовь мигом испарилась.
       - Тьфу, гадость какая, и хорошо сделал, что сбежал! А что же, жена твоя, чем занимается?
       - Сейчас, главным образом, ребенком, а вообще - у нее библиотечное образование. Скромная милая девушка, из очень простой семьи.
       - Тебя… не смущает разница в интеллекте?
       - Она достаточно умна, чтобы не демонстрировать его отсутствие…, однако главное ее достоинство – невероятная доброта.
       - Да, это, как говорится, «дорого стоит», потому что народ сейчас стал – просто зверь! Вчера по телевещанию рассказали о диком поступке молодого водителя автомашины какой-то заграничной марки: хотел стартовать с места первым и ринулся на желтый сигнал светофора, а тем временем дорогу перебегал некий юноша, первокурсник. Так, этот безумный торопыга выскочил из кабины и убил несчастного студента одним ударом кулака. Нет, все же первопрестольная чудовищно перенаселена! Чудовищно! И это приводит к очень неожиданным эффектам. У меня в связи с этой историей возникла странная ассоциация. Переводила как-то с французского один научный опус по зоологии, где шла речь о поведении леммингов, которых я просто обожаю. Оказывается, когда их популяция становится чрезмерно многочисленной, а размножаются они с невероятным энтузиазмом, как ты понимаешь, то надпочечники зверьков увеличиваются, что вызывает у мирных, в целом, грызунов крайне атипичное поведение. Они становятся агрессивными, дерутся смертным боем за пищу и особ женского пола.
       - И что же? Такая бойня помогает сократить популяцию? – Спросил из вежливости Христофор, ни мало не скорбя о погибших леммингах.
       - Куда там! Самая пассионарная ее часть откочевывает и осваивает новые места проживания.
       - Вы полагаете, что можно подобным же образом решить вопрос с перенаселенностью в Москве? Где все-таки Вадим? Мы ведь четко договорились…
       - Нет, Земле определенно не хватает какого-нибудь катаклизма вселенского масштаба, что-то вроде падения солидного метеорита, тогда человек просто естественным образом повторит судьбу трилобитов, это все же пристойнее, чем существующий ныне социалдарвинизм! Может быть, место Homo sapiens займет какой-нибудь более достойный и благородный представитель фауны, не с таким извращенным разумом…
       - Прискорбно…
       - Что именно, дорогой?
       - Прискорбно, что Вадима до сих пор нет. Без кошеля наш разговор будет носить весьма абстрактный характер…
       - Ты мне живописуй в общих чертах свою материю, а появится этот негодник, – тогда и продемонстрируете свой экспонат.
       - Хорошо, - вздохнул Христофор и начал в подробностях излагать историю находки старинного кошеля, стараясь быть, как можно более последовательным и не отвлекаться на исторические экскурсы, внимательно наблюдая за реакцией слушательницы.
       Эльвира Константиновна, казалось, внимала ему поначалу несколько рассеянно, и ничем не проявляла своего интереса к рассказу, если он у нее и возник. Однако при упоминании о таинственном символе в глазах пожилой дамы мелькнуло нечто, похожее на испуг, но тотчас погасло. Наконец, когда Христофор закончил повествовать, раздался телефонный звонок. Это был Вадим, он мямлил и извивался, клял семейство, поносил пробки на дорогах, но что-то явно не договаривал, и, наконец, объявив, что никак не может быть у Эвы раньше семи часов вечера, быстро повесил трубку.
       Христофор сразу вскочил и начал раскланиваться, что-то лопоча об отнятом впустую у хозяйки времени.
       - Ты куда! Толком не сказал ничего, - изумилась Эва. – Что узнать-то хотел?
       - Видите ли, я и сам точно не знаю…, историю кошеля, словом, нет ли у вас сведений…, семейных преданий, как он к вам попал, кому принадлежал? Одна только просьба: когда Вадик его вам принесет, посмотрите на эту вещь внимательно. Это… странный предмет, он вызывает у людей некие глубинные ассоциации, воспоминания о прошлых жизнях что ли…, когда-то им прожитых, словно лакмусовая бумажка…
       - Э-э-э, милый мой! Я человек православный и в подобную чепуху не верю. Открою тебе страшную тайну, ты уж меня не выдавай, - я и в загробный-то мир не верю, по-моему, нет там никакого рая и ада, одни поповские сказки. В Священном Писании про это ничего не сказано…, я хоть и грешница, а Библию чту. Отца и Сына чту…, Святую Троицу. Но если, действительно, что-то вспомню о том, кому кошель принадлежал, то расскажу с удовольствием, а мистики всякой от меня не жди! Какие еще воплощения? У человека одна жизнь, и дай Бог вспомнить, что на ее протяжении происходило, вот, поживешь с мое, - поймешь, о чем я говорю…, а семейных преданий много, да все – байки одни! Подтвердить-то некому. Ладно, собрался – иди. После поговорим.
       Уже стоя в прихожей и держась за ручку двери, Христофор неожиданно спросил:
       - Эва, вот, вы говорите, что Библию хорошо знаете…, а у вас не сложилось впечатления, что все персонажи в ней напоминают друг друга?
       - Объяснись яснее.
       - Ну…, словно там постоянно описывается один и тот же круг лиц, только в разные времена…, так много сходства в поведении, в ситуациях…
       - Ты опять за свое! Вот, наказанье! Агитировать, что ли в буддизм меня собрался на старости лет? Этак, и до атеизма рукой подать, а там, по выражению Федора Михайловича, - «все позволено»! Вот, до чего секуляризация сознания доводит. Отправляйся уже с Богом, гуру!
       - Почему обязательно «в буддизм»? Есть и другие учения, исповедующие доктрину переселения душ…, каббала, например…
       - Час от часу не легче! Еще мракобесия иудейского мне не доставало! – Эльвира Константиновна даже слегка попятилась.
       - Это вы так говорите от полного отсутствия информации об этом предмете! – горячо воскликнул Христофор. – Я прежде тоже, приблизительно, как вы думал, а когда стал ее изучать, так сказать, углубился в основы…, то понял, что она одна в состоянии ответить на все мои вопросы!
       - Да, какие вопросы! О чем? Есть ли Бог, как Он выглядит?
       - На любые! Откуда мы пришли, зачем и куда нам надо продвигаться. Но главное, – каким путем…, конечно, эта тема не для поспешного «разговора на лестнице», как-нибудь, если вам интересно будет, могу рассказать об этой удивительной науке подробно…
       - Так уж, и «науке»? Мистика это…, слыхала я еще в молодости, что мои предки по испанской линии все были ее яростными адептами. Даже письма какие-то упоминались, или записки, вроде, только я их никогда не видела…
       - Постарайтесь припомнить! – Христофор в волнении схватил хозяйку за руку и сжал так, что та легонько вскрикнула.
       - Да, что с тобой? Темпераментный какой! Хорошо, я попытаю свою память…, ступай уже, каббалист, у меня даже ноги отекли – стоять тут с тобой в передней. Вот, уж верна поговорка «Не бойся гостя сидячего…».

       - Крис, ну, не сердись, пжалста, - льстивым голоском замурлыкал Вадим в трубку. Обычно, он называл Христофора этим глупым именем, напоминающим собачью кличку, когда был прилично «под-шафе», - форсмажорные обстоятсва. Шурин насыпался с семейством как снег на голову. Не мог же я не оказать должного гостеприимства брату своей жены, единоутробному, тык скзать.
       - Да, чувствую, что обиженным он не ушел…, - отозвался Христофор суховато. – Нельзя же так манкировать взятыми на себя обязательствами! Ты обещал.
       - Да, я завтра с самого утра, ей-богу! Эва рано встает, и я как штык.
       - Хорошо, посмотрим. Я вкратце изложил ей «материю», как она выразилась, так что можешь ничего не комментировать. Просто отдай кошель и все.
       - Бу сделно!

       В понедельник утром Вадим набегу отрапортовал другу, что его поручение исполнено наилучшим образом и умчался в Мэрию, клянчить деньги на ремонт помещения.
       «Ну, и славно, - подумал Христофор, - пусть пака кошель у нее «поживет», вдруг напомнит о чем-то интересном, через неделю-другую можно будет и побеспокоить их сиятельство…».
       Однако дальнейшие события смешали ему все карты. Во вторник Вадим не вышел ко времени на работу, а позвонил и обеспокоенным голосом сказал, что находится у Эвы в больнице, которую доставили туда с подозрением на инсульт накануне вечером.
       «Неужели из-за кошеля…», - похолодел Христофор, но постарался отогнать от себя поскорее эту нелепую мысль, и спросил:
       - Она в сознании?
       - Бредит. Какие-то слова не понятные произносит, как будто по-гречески…, толком не разберешь. Какой-то «тристамов скворец» ей мерещится, кажется…, насколько мне удалось разобрать…, причем тут скворец?
       - А что врачи говорят о ее состоянии?
       - Стабильно тяжелое.
       - Держи меня в курсе, пожалуйста, и если понадобиться моя помощь…, без церемоний! Могу ночью подежурить, словом, располагай по своему усмотрению. А тристамов скворец – это птичка такая…, обитает в ограниченном ареале на юге Израиля, сам черный, а крылья оранжевые, эндемик местный, его еще иногда называют тристрамта…, после разгрома Масады, говорят, только одни они в живых и остались, да еще лемминги. - Машинально следуя своей привычке делиться информацией, сообщил другу Христофор, а про себя подумал, - «Значит, все-таки, кошель…! Какой же я кретин!».


       ТРИСТАМОВ СКВОРЕЦ

       Каждое утро Клея брала на руки годовалого Лисимаха, и в сопровождении верной кормилицы, несущей корзинку со снедью и принадлежностями для письма, отправлялась в густые заросли маквиса, где проводила в мечтах большую часть дня. Когда она была совсем еще девочкой, боготворящий ее отец приказал построить для дочери в этом облюбованном ею месте небольшую ротонду из марпесского мрамора, и теперь, вернувшись после смерти мужа в родительский дом, Клея, прежде всего, восстановила прежнюю привычку к уединению. Здесь она могла дать полную волю своему воображению, и оно, закусив удила, мчалось во весь опор, увлекая за собой молодую женщину в заоблачные выси. Взращенная на народных мифах и легендах, Клея была благодарна своей кормилице, которая вместе со своим молоком вспоила питомицу и живой водой из источника античной мудрости. Она знала и почитала весь пантеон священных обитателей Олимпа, но белее всего выделяла Афродиту Анадиамену, поклоняясь ей с любовью и страхом, который подпитывался печальным опытом многочисленной череды женщин, посмевших чем-либо досадить строптивой богине и вызвать на свою голову ее гнев.
       Чаще всего Клея воображала себя Ариадной, покинутой неверным Тесеем именно в этих метах, на ее родном Наксосе. Как правило, ее фантазии переплавлялись в небольшие поэтические сочинения, и тогда она тщеславно сравнивала себя со своей далекой соотечественницей Сафо, обессмертившей стихами свое имя. Клея немилосердно терзала терпеливую как ангел кормилицу, заставляя ее выслушивать свои творения, и непременно ожидая от бедной слушательницы самой восторженной похвалы.
       - Послушай, послушай, Ма! Не отвлекайся на Лисимаха…, что из того, что он мокрый? Потерпит, от этого еще никто не умирал. Знаешь, я бы хотела, чтобы моим именем тоже назвали строфу, как в честь Сафо…, только оно у меня для этого не очень подходящее. «Клеическая строфа», как неблагозвучно! То ли дело – «Сапфическая строфа», или ничего…, как ты считаешь? Это я сегодня сочинила…, по-моему, отлично вышло! Называется: «Рассказ царицы амазонок Антиопы об Ариадне».
       
       Ариадна

       Ариадна! Всей нежностью женственных "а"
       Это имя наполнено тайной:
       Не сама выбирала себе жениха -
       Дионису супругой случайной
       Обрекли - упорхнул беззаботный Тесей -
       Не сплела из клубка ты любовных сетей.

       Так - скатывают бинт
       Белый.
       Так - ввинчивают в лабиринт
       Тело.

       "Одиночество - сон, где мы бродим одни,
       Не усни, не усни, не усни, не усни, -
       Шепчут волны Эгейского моря
       И маня, и дразня, и задоря. -
       Алчет жертв одиночества Молох -
       Не разбудит ни шорох, ни всполох..."

       Она для мастера Дедала
       На Крите весело плясала!

       Слёз и пены морской одинаковый вкус,
       Бег Тесея - змеи ядовитой укус.
       Остров Наксос. В ракушках прибрежная мель,
       Мерный шелест прибоя - любви колыбель,
       Расторопные волны тонули в песке...
       Жизнь Тесея на тонком висит волоске.

       Дедал, волшебный, где клубок?
       О боги, как мой сон глубок!

       Словно знала о предназначенье своём,
       Грозной воле богов не переча,
       Лабиринт - не жилье, что сдаётся в наём,
       Минотавр - это только предтеча.
       Одиночество - страх, одиночество - бред,
       Семь разлук, семь смертей, семь скитаний, семь бед.
       А Тесея на острове Наксосе нет?
       Может быть, Дионис знал на это ответ...

       Ещё не лёг меж этих уз
       Скрижальных заповедей груз.

       Монотонно текли солнцеликие дни -
       Не усни, не усни, не усни, не усни,
       Непроглядные липкие ночи
       Комариного писка короче.

       А когда поняла, что осталась одна,
       Без опоры - без крыши, без стен и без дна -
       То, забыв про свое первородство,
       Пожалела его за уродство!

       Простим его, убогий он...
       О боги, как глубок мой сон!

       "Одиночество - счастье, не горе, -
       Ей шептало Эгейское море. -
       Одиночество - боговеликая мысль,
       Не кликушам его открывается смысл,
       Не страшись, не беги, не чурайся его,
       Но вкуси всё, что можешь вкусить от него.
       Всё отдай, что имеешь, прибрежной волне,
       Жемчуга раствори и топазы на дне,
       Отдохни и забудься, не плачь о родне,
       Боги добрые есть и в чужой стороне"
       Остров Наксос. Пустынный обветренный мыс,
       Не случайно её тут нашёл Дионис...

       Не покидай его Дедал,
       Тесей клубок назад отдал...

       А во снах Ариадны проходят века,
       Путеводную нить крепко держит рука.
       Как сияли глаза ему, словно огни,
       Как шептала ему: не усни, не усни!

       Но вернулась пустой Ариаднина нить -
       Мог ли лживый Тесей Минотавра убить?

       - Очень хорошо! Только, вот…, про скрижали и заповеди… к месту ли? – Поторопилась воскликнуть кормилица, едва отзвучал голосок Клеи, а про себя подумала: «Бедная моя, девочка, смешалась в твоей головке материнская и отцовская вера…».
       - Может быть, ты и права…, - задумчиво проговорила Клея, против обыкновения не взрываясь на справедливое замечание своей Ма, - только это само собой вышло…, спасибо, подумаю. Знаешь, я на Крите стихов совсем не писала, все как-то не до того было…, там иначе жизнь течет…, быстрее, что ли. К нам в дом гости часто приходили, ведь мой муж был человек известный и почитаемый в своем кругу…, говорят, далекий потомок самого царя Миноса, потому и заискивали перед ним. Хотя, кто может теперь это подтвердить! Да, люди там совершенно другие…, вообрази, они до сих пор боятся, что вулкан на Тире опять проснется, хотя много столетий уже миновало с той страшной поры. Мы иногда бывали на этом острове, у нас там свой дом…, я даже видела огромный кусок земли, вырванный извержением, он сверху хорошо просматривается.
       - Бедная моя девочка, - пожалела ее кормилица уже вслух, - как жестоко с тобой обошлась судьба! В двадцать три года овдовела…, ты, должно, очень скорбела о своем бедном супруге?
       Клея в ответ только слегка пожала плечами, так как мысли ее унеслись уже далеко и от Крита, и от покойного мужа, и от Наксоса, и даже от маленького Лисимаха, которого она любила всем сердцем. Вдруг в поле зрения молодой женщины попала птица со странным оперением, бесстрашно севшая возле нее прямо на парапет ротонды.
       - Смотри, Ма, какая чудесная птаха, я никогда прежде не видела такой в наших местах! Сама черная, а крылья оранжевые, большая, по виду скворец, и, кажется, ручная совсем! Надо налить ей немного воды.
       «Захар-рия! Захар-рия! Дай р-руку!», - прокричала вдруг пернатая гостья, явно подражая чьему-то старческому голосу.
       Клея ойкнула от удивления и вскочила с места, птица тотчас вспорхнула и полетела вперед, в сторону моря, как будто указывая ей направление.
       - О боги! – Вскричала испуганно кормилица, - да, птаха-то говорящая! Только разговаривает она не по-нашему…, как бы не было беды…, пусть себе летит, коли ей на месте не сидится!
       - Пойдем скорее, Ма, оставь свои страхи! Она, словно зовет нас куда-то…, - весело воскликнула молодая женщина, предвкушая таинственное приключение. – Обычно Лисимах спит крепко после дневного кормления, да и до моря – рукой подать! Давай, хотя бы посмотрим…, а вдруг там кто-то, действительно, нуждается в помощи.
       - Ну, уж, нет! Никуда я не пойду, и тебя не пущу! Не хватало нам попасть в лапы разбойников! Сейчас много бродяг и оборванцев повалило к нам из Иудеи, говорят, римские варвары и там не оставили камня на камне. А что, если этот скворушка нарочно заманивает нас в логово к своим хозяевам?
       - Хорошо! Оставайся, если ты такая трусиха, я пойду одна, и ты не сможешь меня остановить!
       Кормилица только вздохнула и покорно поплелась следом за своей строптивой хозяйкой.


       ОПЕКУНСТВО

       Едва ли существует более романтический, загадочный и опасный вид взаимоотношений между мужчиной и женщиной, чем опекунство. Оно бесстрашно расцветает на вулкане самых горячих и необузданных страстей, которые дремлют до поры, до времени в его бушующих огненных недрах. Оно кажется нам невинным и, вместе с тем, равняет со Всемогущим Богом, оттого что позволяет, подобно Ему, оказать помощь тому, кто в ней нуждается. Оно делает нас всесильными, потому что дает редкую возможность проявить самые благородные и возвышенные стороны души. Однако незаметно, естественным образом завлекает и в скрытые силки, сотканные из нереализованных, невостребованных ее качеств. Ведь поначалу мы всегда наивно полагаем, что в простом опекунстве нет ни капли чувственности. Тем не менее, когда предмет наших активных забот вдруг начинает ускользать из-под опеки, переставая более в ней нуждаться, дремлющий вулкан неожиданно просыпается и заливает все, что рискнуло неосторожно расцвести на его плодородном склоне, пирокластическим потоком сжигающей, губительной страсти.

       С того самого дня, когда Клея нашла на берегу полумертвого от истощения Захарию, все ее существование, казалось, сосредоточилось на том, чтобы возродить его к жизни. Ей, постоянно пребывающей в воображаемом мире, и не имеющей понятия о том, что значит, думать о хлебе насущном, не сложно было выдумать его историю. В первый момент, едва завидя издали безжизненное тело мужчины у самой кромки прибоя, Клея дала полную волю своей фантазии, и та безудержно помчалось по бескрайней волшебной равнине, населенной мифическими образами и легендарными персонажами.
       «Должно быть, это Тесей, победивший, наконец, злобного Минотавра, вернулся на Наксос, чтобы забрать меня с собой! - Вихрем пронеслось у нее в голове. – Напрасно я думала, что мой возлюбленный бросил меня здесь на произвол судьбы». Она кинулась к нему со всех ног и едва не закричала: «Тесей, Тесей, я иду к тебе!», но, услышав за спиной предостерегающий окрик едва поспевающей за ней кормилицы, замерла на месте и мигом вернулась к действительности.
       Осторожно приблизившись, женщины увидели совершенно обессилевшего человека с обоженной солнцем кожей, испещренной кровавыми язвами, тело которого, едва прикрытое лохмотьями, напоминало высохшую до костей мумию. Дикий блуждающий взгляд и заросшее густой черной с проседью растительностью лицо не позволяло точно определить его возраст, ему с одинаковым успехом можно было дать от тридцати до шестидесяти лет. Бедняга находился в беспамятстве, однако вполне возможно, что будь он в состоянии рассказать о себе правду, его опекунша была бы сильно разочарована.
       Вдвоем с кормилицей они кое-как перетащили умирающего незнакомца в ротонду, и Клея решительно заявила, что намерена оставить его тут до полного выздоровления или, если богам будет угодно, обеспечить ему достойные условия для кончины. Теперь, когда у нее появилась, наконец, реальная возможность оказывать кому-то помощь, быть полезной и нужной, она вдруг в один миг повзрослела, поведение ее стало деятельным, а ум изобретательным. Кроме того, необходимость соблюдать максимальную осторожность и разумную конспирацию вывела ее душу и разум из долгого наркотического сна, в котором обычно пребывают существа слабые и излишне опекаемые, наделенные к тому же буйной фантазией. Даже рождение ребенка не стало для Клеи событием из ряда вон выходящим, ибо окруженная огромной вереницей слуг и помощниц, она считала его живой куклой, имея весьма приблизительное представление о том, что такое забота о ближнем. С появлением же человека, действительно, нуждающегося в ее опеке, жизнь молодой вдовы, словно раскололась надвое и обрела подлинный смысл.
       Незнакомец, обнаруженный женщинами на морском берегу, и, правда, был на волосок от смерти. Он бредил, жадно пил воду, постоянно призывая какого-то Иону и вымаливая у него прощение, но самое удивительное, при нем неотлучно находилась странного вида птица, столь чудесным образом поспособствовавшая его спасению.

       Спустя несколько дней, в результате тщательного ухода, взгляд незнакомца принял осмысленное выражение, но он упорно молчал и с большой неохотой принимал заботу терпеливо опекавших его женщин, всякий раз приходя в невероятное смущение при их появлении и опуская глаза долу. Зато диковинная птица, едва завидя спасительниц своего хозяина, радовалась искренне и безудержно. «Захар-рия, Захар-рия! Дай руку!», - весело орал скворец, необдуманно оглашая окрестности и грозя обнаружить тайный приют больного.

       Захария, будучи благодаря стараниям старшего брата человеком весьма образованным для своего времени, был полным невеждой во всем, что касалось связей социальных и политических. Ему было невдомек, что многие его соотечественники теперь рассеялись по миру и живут вне Палестины, образуя диаспоры в больших и малых городах, где их ассимиляция с местным населением становится неизбежной, в том числе и в отношении смешанных браков. Проживавшие в материковой части Эллады и на многочисленных островах иудеи, не только сделали язык, на котором они читали Тору и Писания Пророков, своим, но и приобщившись к ее обширному культурному наследию, создавали на греческом великолепные художественные, философские и богословские сочинения. К тому же, на начало римского владычества, Палестина и сопредельные области уже были подвержены заметной эллинизации, отчего ессеи, в частности, возненавидели Иерусалимский Храм, все более приобретавший при Ироде черты греческой архитектуры. Это же можно было сказать и в отношении полисов Десятиградья. Широко употреблялись в административных центрах Палестины, находящихся под управлением Ирода и его потомков, также греческие имена, да и народ там достаточно охотно говорил на этом языке. Переписав на своем веку несметное количество текстов, многие из которых были созданы на греческом, Захария знал его не хуже родного языка.
       Однако он не торопился обнаруживать это знание в присутствии своих спасительниц, и, жадно прислушиваясь к их разговорам, прикидывал, что будет лучше для его безопасности: объявить себя беглым иудеем или пострадавшим от рук врага римским легионером. Если бы не злосчастный скворец…, который говорил на чистейшем арамите.
       «Вот, окрепну немного и уйду…, - думал он каждый день, открывая по утру глаза. – Но куда мне идти! Я даже не могу точно сказать, где нахожусь сейчас. Женщины ни разу не назвали места, в котором я оказался по воле страшного шторма, застигшего нас с Моше в открытом море. Кстати, что стало с бедным Моше? Последнее, что я помню, так, это то, как огромная волна смыла его за борт нашего суденышка. Я тоже предал душу свою Творцу и, молясь Ему беспрестанно, попрощался с жизнью. Однако Всевышнему было угодно продлить мое жалкое существование…, не могу сказать, что благодарен Ему за это. Лучше бы Он забрал меня к себе, по крайней мере, я был бы сейчас не на чужбине, а на небесах рядом с братом…».
       Захария, в который раз, начал перебирать в уме прощальное письмо Ионы, переданное ему совершенно незнакомым человеком в Петре, где он оказался после взятия Мецады римлянами. Он уже давно знал его наизусть…

       «Дорогой мой Захария! Ближе и роднее нет у меня человека на всей земле, как, впрочем, никогда не было. Описываю тебе последние минуты осады крепости, ибо ты имеешь право знать, как велик подвиг ее защитников, чтобы рассказать о нем другим. Ведь не от одного врага должны потомки наши услышать о беспримерной храбрости и отчаянной преданности своих героев. После вашего с Моше ухода произошли следующие события:
       Убедившись окончательно, что нет ни малейшей надежды на спасение, Элазар бен Яир собрал нас, ессеев, и своих верных сикариев, девизом которых было ни при каких условиях не покоряться Риму. О позорном бегстве, равно, как и о добровольной сдаче крепости не было и речи!
       Вождь наш обратился к нам с пламенными словами: «Напоминаю вам, братья, что мы давно решили не быть рабами ни римлянам, ни кому-либо иному, кроме Бога, ибо Он истинный и справедливый властелин всего человечества. А сикарии – духовные сыновья зелотов, они восстали первыми и воюют последними. Грешен перед Богом наш народ, и потому Он разгневался на него. Именно по этой причине нельзя последним защитникам свободы согрешить еще и нарушением данной ими клятвы. Мы останемся верными идее свободы до конца. Однако вы знаете, что ожидает наших жен и детей, если мы сдадимся врагу. Итак, пусть жены умрут не оскверненными, и дети – не испытавшими позора рабства!».
       Услышав, что бен Яир предлагает принять страшное решение и совершить самый высокий и чудовищный подвиг, многие ужаснулись. Он заявил о необходимости всем до единого, – включая жен и детей, - покончить с собой, предав огню имеющиеся в крепости ценности, кроме запасов продовольствия, ибо нельзя, чтобы враг подумал, будто только надвигающийся голод, а не ненависть к рабству принудил защитников пойти на такой поступок.
       После этих слов, то тут, то там послышалось горестное рыдание, свидетельствующее о том, что воины колебались. Элазар же продолжал красноречиво и настойчиво убеждать их, но только великий и чистейший сплав идей зелотов и ессеев, где горячий патриотизм и подлинная религиозность слились воедино, помог воспламенить его уста. Он смог добиться от сикариев согласия - пойти на эту жертву во имя свободы духа – жертву беспрецедентную во всей истории человечества. Особенно подчеркивал бен Яир, что «несчастье человека есть жизнь, а не смерть, ибо она освобождает душу, заключенную в оковы тела, и позволяет ей возвратиться к вечному источнику чистоты – Богу. Глупо гнаться за свободой в жизни и гнушаться свободой вечной. Но даже если мы будем считать, что жизнь – это высшее благо для человека, а смерть – несчастье, то в настоящий момент надлежит нам избрать смерть, ибо таково Божье веленье: если бы не так, то Бог не дал бы погубить свой народ и спалить свой Храм». Не в этих ли словах великого сикария воплотилось все торжество наших идей! Ессеи должны быть счастливы, их учение упало на благодатную почву, дав превосходные всходы.
       Все было согласны с Элазаром, что римляне убьют большинство мужчин, а остальных вместе с женщинами и детьми продадут в рабство, к тому же надругавшись над их женами и дочерьми. «Неужели позорное пребывание в оковах до конца своих дней стоит называть жизнью? – Продолжил вождь. - Если мы не смогли отомстить Риму нашей жизнью, отмстим нашей смертью. Не дадим возможности врагам радоваться и предвкушать наше пленение. Ужаснем их зрелищем наших окровавленных тел. И тогда вместо того, чтобы презирать нас, они станут изумляться нашей решимости и отчаянной храбрости».
       Если бы ты видел, брат, сколь трогательная была сцена прощания этих грубых, привыкших работать кинжалом людей со своими семьями. Сколько нежности, благородства и подлинной любви вложили они в свое последнее, страшное деяние. Хотя в силу своей полной слепоты, я не видел воочию того, что произошло, но Иехуда рассказал мне об этом во всех подробностях, а воображение мое довершило его рассказ.
       Сердце мое разрывалось от горя, зная, что мужчины зарезали всех членов семьи по одному…
       Затем, все имущество, представляющее хотя бы малейшую ценность, было свезено в большую груду и предано огню. Все, кроме продовольствия…
       Наконец, наступает наша очередь. В моем сердце нет ни тени страха, я готов предстать перед Господом и совершенно спокоен. Мужчины выбрали по жребию из своей среды десять человек на роль палачей. После чего, каждый должен будет лечь возле своей жены и спокойно ожидать, когда наступит его черед. Оставшихся девять, умертвит десятый. По жребию…, не исключено, что им может оказаться Иехуда, ведь, несмотря на преклонные лета, рука у него верная…. Тогда последний подожжет крепость и пронзит себя мечом, рядом с товарищами…. Такова будет жертва на Песах, принесенная девятьюстами шестьюдесятью агнцами на алтарь свободы своей многострадальной родины.
       Сейчас я диктую это письмо одной женщине, она решилась спрятаться со своими пятерыми детьми и сдаться на милость победителя, так как муж ее погиб на прошлой неделе. Она спустится с малышами в подземный водопровод, и будет там ожидать вступления врага в крепость. Я не в праве выдавать ее или осуждать, ибо как говорил наш отец, человек имеет право проявить свободу воли и сделать выбор, с кем ему идти по жизни. К тому же, это – моя единственная возможность передать тебе прощальную весточку…. Обнимаю тебя, брат мой возлюбленный. Уповаю на то, что Моше в точности исполнил мой наказ. Если смерть пощадила тебя, живи по заветам и обычаями ессеев, чтобы возродить наше дело, когда придет для этого время. Твой Иона».
       

       НА СКЛОНЕ ВУЛКАНА

       - Как ты думаешь, Ма, он понимает, о чем мы говорим? Да, и слышит ли нас, вообще! Он даже ни разу не взглянул мне в глаза…, стоит нам появиться в ротонде, как этот притворщик делается слепым и глухим! Да, я уверена, что наш больной – большой притворщик, и не думай возражать!
       - Сдается мне, что бедняга скорее напуган чем-то без памяти, но могу поручиться, что этот человек не глухонемой, ведь бормотал же он что-то в бреду. - Высказала предположение кормилица. – Может, ему и невдомек, что он находится в руках людей порядочных и добрых. Знать бы, кто он такой и откуда к нам пожаловал…,
       - Отец вчера вечером встречался со своим старым другом, недавно вернувшимся из Палестины, куда ездил по торговым делам. Тот рассказывает ужасные вещи, от которых кровь стынет в жилах. Я первый раз в жизни порадовалась, что моя бедная матушка не дожила до этого скорбного дня, иначе ее сердце просто разорвалось бы от горя за свою погибшую родину. Говорят, что Иерусалима нет более на этой земле. На месте некогда прекрасного города теперь одни руины, римляне не оставили от него камня на камне. Население частью истреблено, частью угнано в рабство. Храм разрушен до основания. У нас завоеватели не так свирепствовали…
       - Тоже мне – беда! Один храм разрушен, новых настроят, а ты разве можешь знать, как вели себя варвары на нашей земле! Почитай, двести лет миновало с той поры, когда нас завоевали римляне…, не думаю, что они проявляли к нам доброту в те времена…
       - Ах, Ма, ты еще вспомни, как жестоки были к населению Наксоса персы пятьсот лет назад! – Рассмеялась Клея. – Киклада всегда была лакомым кусочком, невероятно привлекательным для иноземного вторжения.
       Так вот, я хотела сказать, не из Иерусалима ли бежал наш бедняга? Если мое предположение окажется верным, я могу гордиться тем, что спасла жизнь хоть одному соотечественнику моей матушки. Ведь почти сто лет назад ее семейство также подверглось гонению во времена Цезаревых походов на Иерусалим. Они были вынуждены спасться бегством, и лишь по воле счастливого случая оказались на Наксосе, где она и родилась, а потом вышла замуж за моего отца. Так что, во мне течет ровно половина иудейской крови. Я даже язык помню, хотя матушка учила меня ему совсем в юном возрасте.
       - Если так, можешь сказать ему что-нибудь…, вдруг выйдет толк, а то мы даже не поймем, болит у него что-нибудь, или он уже вполне здоров и может оправляться дальше?
       - Попробую, - неуверенно проговорила Клея и ласково обратилась к Захарии на языке своих предков по материнской линии. – Как тебя зовут? Откуда ты родом, добрый человек?
       То ли нежный, чарующий тембр ее голоса, особенно проникновенно прозвучавший на его родном языке, то ли настойчивая преданность, с которой молодая женщина ухаживала за ним целых две недели, добиваясь его выздоровления, заставили, наконец, Захарию поднять неосторожный взгляд на свою спасительницу. Он посмотрел ей прямо в глаза, да так и утонул в их бездонной, лучезарной голубизне, а остальное довершила природа.
       Чувство, вдруг затопившее как воды потопа все его существо, было настолько непривычным и властным, что Захария в первый момент испугался. Если бы молния ударила у самых его ног, это повергло бы его в меньшее изумление. Никогда прежде не испытывавший ничего подобного, он попытался взять себя в руки, чтобы ни в коем случае не выдать охватившего его волнения, и тихо произнес по-арамейски:
       - Меня зовут Захария. Я родом из Набатеи.
       Этот странный гортанный язык, отдаленно напоминающий иврит, был не знаком Клее. Она поняла только его имя, да название места, откуда незнакомец был родом, и переспросила по-гречески:
       - Тебя зовут Захария? Вот, и славно, теперь я знаю хотя бы твое имя! На-ба-те-я – где это?
       Не видя смысла притворяться далее, он глубоко вздохнул и перешел на родной язык своей спасительницы, заверив ее, что ответит на все вопросы.
       - Только не сейчас…, завтра…, теперь я очень устал.
       После этих слов Захария прикрыл глаза и замолчал, всеми силами пытаясь унять бешено колотившееся сердце.
       «Пусть она уйдет, - молил он про себя. – Потом, я поговорю с ней потом, мне надо успокоиться и понять, что со мной происходит. Это, наверное, последствия пережитых волнений…, только пусть она сейчас уйдет!».
       - Нам пора, Ма. – Услышал Захария и возблагодарил Господа. – Наш больной еще очень слаб. А у него приятный голос…

       Ночью, лежа без сна в своем гамаке, устроенном заботливыми женщинами, Захария постарался всеми силами отвлечься от непривычного томления, и чтобы как-то усмирить нервную дрожь, начал перебирать в памяти отрывок, случайно обнаруженный в заметках отца, которые Иона нашел некогда в его старом жилище на берегу озера Хуле. Позднее, когда Захария повзрослел и многому научился у ессеев, старший брат отдал эту драгоценную находку в его руки, как единственное наследство, оставленное мудрецом своим детям, которых он даже ни разу не видел.
       Судя по почерку, текст этот не принадлежал Хилелю, но он до глубины души поразил Захарию своим сокровенным смыслом и значением, неизменно оказывая на него умиротворяющее воздействие в самые трудные минуты жизни. Однако как попал этот клочок папируса в записки и размышления его отца, установить теперь не было никакой невозможности.

До прегрешения Адама, у него не было ничего от этого мира, то есть, не было желаний получать свет хохма, и рожал потомство только от силы бины - света хасадим.
Виноград - это свет хохма. Если свет хохма получают без альтруистического намерения, то пьянеют, то есть, теряют способность получать ради отдачи. А когда свет хохма облачают в альтруистическое намерение, в свет хасадим, разбавляя вино водой, то вино приносит радость от получения света хохма ради отдачи.
Авраам, Ицхак, Яков и все пророки пробовали плоды «Древа познания добра и зла» и, вместе с тем, остались живы. Как известно, это Древо познания добра и зла – смерть для того, кто вкусит его плоды - тот умрет от яда, наполняющего их...
Плоды Древа познания добра и зла - это малхут, последняя из 10 сфирот, которую нужно присоединить к первым 9 сфирот - другим деревьям райского сада. Только тогда можно есть плоды этого дерева, и получать наслаждение от познания добра и зла. Вот почему Авраам, Ицхак, Яков и все пророки могли безболезненно есть плоды Древа познания добра и зла.
Но для тех, кто не присоединяет малхут к первым девяти сфиротам, а наслаждается исключительно ею самою, она является ангелом смерти. И как говорится, в день, когда вкусишь от нее самой, ты разлучает Творца с Душами, и поэтому приговариваешься к смерти.
Исчезновение духовного света определяется как смерть, потому что этим человек лишается вечной совершенной жизни и у него остается только жизнь земная – временная и ущербная.
Духовная смерть - это потеря связи с Творцом. В это состояние упал Адам – собрание всех наших душ. Затем эта общая Душа разделилась на множество частей. Каждая часть находится в каждом из нас. И есть в каждой части только ее земная жизнь. По замыслу Творца, мы сами должны преодолеть уровень духовной смерти и достичь вечной и совершенной жизни.
Первая ступень на этом пути – ощутить, что мы духовно мертвы, что желаем духовной жизни, воскрешения – тогда является к человеку ангел жизни и оживляет его для вечной и совершенной жизни...

       «Как она прекрасна! – Вздохнул Захария, так и не закончив повторять про себя заветный отрывок, сохранившийся в заметках отца. – Я увижу ее опять завтра…, нет, уже сегодня. Скорее бы наступил рассвет! Она прекраснее даже самой утренней зари, у меня начинает щемить сердце, когда я смотрю на нее. Клея! Клея! Клея! Пусть ты язычница, я хочу любоваться тобой вечно!».
       Проведя всю свою жизнь в замкнутой суровой аскетической мужской среде, где, прежде всего, ценилась верность Уставу, воля и сила духа, он даже не подозревал, какую власть в один прекрасный момент может обрести над человеком бренная плоть. Вполне понятно, что Захария, лишенный влияния и поддержки старшего брата, привыкший во всем повиноваться ему и слушаться его советов, находился в состоянии, близком к отчаянию.
       Однако строгое воспитание и железная дисциплина помогли ему до некоторой степени взять себя в руки. С этого момента между Захарией и его спасительницей установились самые дружеские, доверительные отношения, таящие в себе не меньше опасности для уязвленного сердца, ибо, не имея ровно никакого опыта в общении с женщинами, он наивно полагал, что в состоянии себя контролировать, чтобы не позволить телу взять верх над духом.
       Теперь они целые дни проводили в беседах, правда, первое время Захария, в основном, слушал непрерывную исповедь Клеи. Молодая женщина поверяла ему все свои помыслы и мечты, рассказала о своем счастливом, безмятежном детстве, проведенном в этих местах, и недолгом, спокойном замужестве, окончившемся столь печально. Несмотря на откровенную дань идолопоклонству и нескончаемую вереницу богов, которыми были пересыпаны ее рассказы, Захария внимал Клее с умилением, не испытывая ни малейшего раздражения или высокомерия. Так взрослые слушают детей, пересказывающих им свои фантазии и любимые сказки. Он даже не давал себе труда вникнуть в смысл излагаемых откровений, а просто любовался ее лицом и наслаждался музыкальным журчанием голоса. Она же была уверена, что слушатель зачарован ее способностью передавать события своей жизни, столь живописно и остроумно, и потому призвала на помощь все свое красноречие и талант.
       Наконец, настал его черед исповедоваться. Захария долго собирался с силами, но принял решение рассказать о себе всю правду без утайки, ибо понял, что это, может быть, имеет гораздо большее значение для него, чем для его слушательницы.
       «Хватит прятать голову под крыло, как насмерть перепуганная птица, - твердо сказал он себе. – Пора разобраться во всем, что со мной произошло, чтобы понять, виноват я или нет. Жизнь продолжается. Осталось только определить: в каком направлении?».
       По этой причине Захария начал свой рассказ с момента последних событий, произошедших с ним перед расставанием с братом, ибо они волновали его более всего.


       ИСПОВЕДЬ ЗАХАРИИ

       - Когда мы с Моше, переодетые в одежды ненавистного врага, уходили под покровом ночи из Мецады, я еще был уверен, что смогу туда вернуться. Задача, которую нам предстояло решить, требовала большой изобретательности и представляла реальную опасность. Мы несли за спинами большие глиняные сосуды с драгоценными свитками, - последними из тех, что надлежало спрятать в пещере. Лишь в этом случае можно было считать наше великое дело завершенным. Ни одна страница из письменного наследия, составлявшего основу нашей веры, не должна была попасть в руки врага. Я и мой старший брат Иона положили все силы на алтарь Всевышнего, трудясь много лет ради того, чтобы сохранить учение для последующих поколений.
       Только тот, кто вырос в этих суровых, негостеприимных местах, мог рассчитывать найти ночью, в полной темноте извилистую горную козью тропу, да и то, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть. Однако Сам Господь, видимо, вел и оберегал нас на смертельно опасном пути, и к рассвету нам удалось, успешно обогнув лагерь врага, добраться до пещеры, находившейся неподалеку от западного склона Мецады. Между ней и Мертвым морем лежит белесая равнина, образованная осадочными мергельными породами древнего моря Лашон, изрезанная руслами многочисленных потоков, стекающих с окрестных гор. Многие из них давно уже пересохли. Мы называем их «вади»…, там-то, в этих древних безводных протоках и находилась пещера, куда нам следовало надежно укрыть глиняные кувшины с рукописями. Завершив свое дело, мы остались там, в ожидании спасительной темноты, чтобы проделать под ее покровом обратный путь в крепость.
       Я и понятия не имел о том, что у Моше были строгие указания брата на мой счет, однако, видя его тревогу, которую он не в силах был скрывать, тоже начал волноваться. И как выяснилось позже, не напрасно! Вскоре мы увидели зарево пожара на вершине горы. Только позже я узнал из прощального письма брата, что означало это пламя…, к тому моменту все обитатели крепости, кроме десяти человек, назначенных по жребию палачами, уже были мертвы. В том числе… и мой брат…. Это они подожгли имущество, представляющее собой, хотя бы малейшую ценность, чтобы оно не сделалось добычей врага. Нетронутым остались только запасы продовольствия, доказывающие, что защитники крепости избрали столь ужасный удел по доброй воле, а не из страха умереть голодной смертью.
       Я закричал и кинулся прочь из нашего укрытия, чтобы вернуться в крепость, так как не ведал, что даже в случае успешного исполнения своего намерения, уже не найду там ни одного живого человека. Об этом знал Моше, и твердо проинструктированный моим братом, оглушил меня по голове чем-то не слишком тяжелым, не имея другой возможности, остановить мой безумный и бессмысленный порыв.
       Придя в себя через некоторое время, я увидел, что враг бросился на штурм с дикими криками и радостными воплями варваров, предвкушающих скорую и богатую добычу. Меня поразила ответная тишина со стороны защитников крепости: ни выстрелов, ни криков…, словно храбрые сикарии решили без боя сдаться на милость победителя…, однако я не мог в это поверить, и с замиранием сердца наблюдал за осадой. Затем, все стихло, и над вершиной Мецады, словно повисло облако ужаса. Позже, прочитав письмо моего дорого Ионы, я почти физически ощутил панику врага, пораженного увиденной картиной. Девятьсот шестьдесят мертвых тел, среди которых находилось много женщин и детей, лежали прямо на земле плечом к плечу невдалеке от тлеющих головешек. Однако более всего я поражен решимостью сикариев. Не думаю, что смог бы поступить подобным образом даже в такой критической ситуации! Своими руками лишить жизни жену и детей…, это поистине ужас, который невозможно представить…
       Мы с Моше выждали еще сутки в нашем укрытии, и только после этого он решился передать мне указание брата следовать в Петру, где мы могли еще рассчитывать найти безопасный приют. Вдоль берега Мертвого моря тянется дорога, соединяющая Иудейскую пустыню с Заиорданьем. По ней-то мы с Моше и отправились в Набатею, я – в тайной надежде пасть в пути от удара вражеского кинжала, Моше – с намерением исполнить обещание, данное моему брату и доставить меня в надежное место.
       Остальная часть моих скитаний не представляет большого интереса, - подвел итог Захария и умолк, совершенно измотанный рассказом об этих чудовищных событиях. – Я просто не в силах был усидеть на одном месте и кинулся искать себе пристанище, где мог бы, хоть до некоторой степени усмирить свою боль.
       - Все! Все! Успокойся, теперь ты обрел, наконец, желанный покой, - воскликнула молодая женщина, бросаясь к нему и прижимая к груди его голову, даже не пытаясь скрыть своего волнения, отерев с лица потоки слез. – Твой брат был бы счастлив, если бы мог видеть твою участь из царства мертвых! Ведь ты исполнил его волю, а это самая лучшая весть для усопшего! Завтра ты продолжишь свой рассказ, я хочу знать все о том, что тебе довелось пережить. Пойдем, Ма, Захария должен отдохнуть, его слишком утомили эти горестные воспоминания.

       На другой день Захария чувствовал себя абсолютно разбитым, но, тем не менее, эта страшная исповедь принесла его измученной душе и некоторое облегчение, оттого, что он выговорился и выплеснул наружу горе, которое разъедало его душу на протяжении нескольких последних месяцев. У него все не шли из головы слова Клеи: «Ведь ты исполнил его волю, а это самая лучшая весть для усопшего».
       Заботливая его опекунша тоже пребывала в подавленном состоянии, она была против обыкновения молчалива, под прекрасными голубыми глазами залегли темные круги, а румяное прежде личико осунулось и побледнело.
       «Напрасно я расстроил это беспечное дитя своим леденящим душу рассказом! – Подосадовал на себя Захария. – Она так чиста и невинна, что стоило бы пощадить ее… из любви к ней. Вот, я и признался себе, что люблю Клею. Какие точные и прекрасные слова своего Учителя сохранил для нас Филипп: «Вера получает, любовь дает. Никто не сможет получить без веры, никто не сможет дать без любви. Поэтому, чтобы получить, мы верим, а чтобы воистину дать, мы любим. Ибо, если некто дает без любви, нет ему пользы от того, что он дал.».
       Ма, поглядев на мрачноватую парочку, произнесла нарочито громким голосом:
       - Господин Захария, а не могли бы вы рассказать нам о природе тех мест, в которых вы родились? Отродясь нигде не бывала, окромя Наксоса, и вряд ли повидаю чужие страны, но страсть, люблю слушать про иные земли. Как живут там люди, какие одежды носят, что едят, да каковы их обычаи?
       - Я мало, что могу об этом рассказать, - усмехнулся невесело Захария. – Родился я недалеко от Иерусалима в крохотном поселении Вифания, где моя бедная матушка оказалась после трагической смерти отца без всякого вспомоществования, как материального, так и человеческого. Едва услышав мой первый крик, она отдала душу Господу, однако он не оставил меня без призора, ибо в тот же самый миг, как скончалась породившая меня на свет женщина, появился в этом доме мой старший брат Иона. Словно чудом случилось ему ощутить мое появление, и он забрал меня с собой в Хирбет-Кумран, город на берегу Мертвого моря. Там он сделался мне и отцом, и матерью, и старшим братом, и мудрейшим Наставником. Мы не разлучались с ним никогда до того самого страшного дня его гибели, но будь на то моя воля, я с удовольствием разделил бы его участь и принял смерть рядом с ним. Однако он распорядился моей судьбой иначе, и вот…, я теперь тут, пребываю в полном неведении относительно своего дальнейшего пути.
       - Жениться бы вам надо, - решительно заявила кормилица, - деток завести, зажить своим домом, как добрый семьянин. Или у вас уже есть семья на родной стороне?
       - Нет, - грустно ответствовал Захария, - у меня теперь и родной стороны-то нет. Все попрано врагом…
       - Что же вы себе жену не приискали до этих лет? Или женщин пригожих да добронравных мало в вашей Иудее? – Продолжала с настырностью допытываться старая нянька. – Я слыхивала от своей бедной хозяйки, что странно и даже позорно для правоверного иудея оставаться холостым. Парень вы, вроде, видный, без изъянов, иль обет безбрачия на вас?
       - Не совсем…, - неохотно отозвался Захария. – Я принадлежу к довольно закрытому сообществу ессеев…, может быть, один из них теперь только и остался на всю общину. Мой брат, действительно, был связан целибатом, меня же он не заставил его принять, хотя многие братья придерживались безбрачия строго. Оттого и ряды наши редели год от года, не часто пополняясь новыми адептами. Правда, последнее время уже не так строго соблюдался старый обет, мужчинам стало позволено обзаводиться семьями, но теперь об этом можно говорить только в прошедшем времени.
       - Вот, и славно! Значит, не все еще потеряно, мы вам тут мигом жену сыщем. А детишки пойдут один за другим, так, вся печаль тотчас улетучится, некогда будет слезам да воспоминаниям предаваться. Так ведь, дочка?
       Клея вымучено улыбнулась и украдкой смахнула выкатившуюся помимо воли слезинку. Захария, заметив это, расстроился, но быстро взял себя в руки, и насколько мог бодрым голосом сказал:
       - Чтобы вас немного развлечь, я расскажу, как мы с братом поднимались на гору Синай, где праотец наш Моисей получил от Самого Господа скрижали Завета.
       - Это что же, - миф такой? Вроде, как про нашего Зевса-Громовержца или Диониса? – Оживилась кормилица.
       - Ма! Какая ты невежественная, - рассмеялась, наконец, Клея. – У Иудеев только один Бог.
       - Не может быть! Как же он за всем поспевает без помощников?
       - Это правдивая история, я помню, как мне еще матушка ее рассказывала в детстве. Она ведь была родом из Аримафеи. Они жили там давно большой и дружной семьей. Я даже помню немного ее брата, дядю Иосифа, который приезжал нас навестить, когда я была совсем крохой. Он, кажется, оловом торговал, и у него были торговые дела с отцом. Потом он приехал на погребенье мамы, совсем уже дряхлым старичком. Расскажи, Захария, ты так чудесно и точно все описываешь, я прямо вижу все события, словно сама принимаю в них участие.
       - Хорошо, слушайте!


       РАССВЕТ НАД ГОРОЙ СИНАЙ

       - «…Гора же Синай вся дымилась оттого, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась. И звук трубный становился все сильнее и сильнее. Моисей говорил, и Бог отвечал ему голосом. И сошел Господь на гору Синай, на вершину горы, и взошел Моисей...». - Начал задумчиво и тихо свой рассказ Захария словами Исхода. Его взгляд сделался отрешенным, он, словно проницал им пространство и время, словно видел эту встречу Моисея с Господом на вершине горы. - Восхождение обычно совершают в полной тьме, ибо с нее начинается всякий новый день.
       Я был тогда еще ребенком лет четырех, и мой брат нес меня на плечах. Однако ощущения, испытанные мною в те незабвенные минуты, сохранилось нетленными и по сей день. Мы начали свой подъем в два часа ночи по едва различимой даже при солнечном свете верблюжьей тропе, чтобы встретить рассвет на вершине Хорив с молитвой и покаянием. Глаза, быстро привыкшие к темноте, различали нечеткие контуры гор на фоне абсолютно непроницаемого неба, которое, тем не менее, казалось ярким от пронизывающих всю его поверхность бесчисленных звезд. Они, словно выстилали его как причудливый светящийся ковровый узор, почти не оставляя пустого места. Они были повсюду, куда ни кинь взор, они как будто окружали нас, парили совсем рядом, буквально, над нашими головами и выглядели такими досягаемыми! Мне почудилось, что с каждым шагом мы приближаемся к ним, и вот-вот сможем схватить одну из них рукою. Я счастливо засмеялся и решил, что мой всемогущий брат несет меня на своих плечах прямо в небо к Самому Господу.
       Наконец, нас, петляющих между валунами, подгоняемых усиленно дующим в спину ветром, тропа привела к пещере Моисея, где он провел сорок дней. Передохнув немного в этом священном месте, мы продолжили свой путь среди звездного неба к самой вершине. Я почти физически ощутил, что Ионе все тяжелее нести меня и отважно заявил, что хочу идти сам. Он опустил меня на камни и осторожно пошел впереди, наказав не выпускать из рук его цицит. Мои ноги шаг от шага будто наливались свинцом, а тело становилось неимоверно тяжелым и неуклюжим, но я упорно карабкался вслед за братом по неразличимой тропе, не желая показывать виду, что иду с трудом.
       Хотя рассвет не спешил нам на помощь, я вдруг заметил, что ночной мрак понемногу разрежается, небо становится поначалу синим, затем, голубым, звезды бледнеют, их яркий свет, словно постепенно убавляет всемогущая, невидимая рука, чтобы, в конце концов, погасить совсем. И вот, причудливых зубцов окрестных скал осторожно, словно боясь пораниться об острые пики, касается первый луч солнца! Его ослепительное сияние равномерно разливается между просветами вершин на востоке, заполняя все промежутки и щели между ними. Мы достигли, наконец, цели. Невозможно передать ощущение благодати, низошедшей в наши души. Меня охватил священный трепет, я лопотал слова молитвы и старался впитать в себя всю красоту открывшейся передо мной картины. Иона снова поднял меня на плечи и сказал, обводя рукой раскинувшуюся во все стороны панораму:
       «Запомни навсегда, Захария этот момент. Это твой Исток и твоя Родина. Сам Господь привел сюда праотца нашего Моисея, и заповедал ему эту землю. Смотри, вот там, на севере – горный массив Фрейях, за ним плато Ти, а на западе – пролив Акаба. Это все твое, мальчик мой! Если ты возлюбишь этот край, присвоишь его в своей душе, никто не посмеет его у тебя отнять, ни один завоеватель, как бы силен он ни был!».
       Не знаю, хватило ли у меня слов, чтобы передать вам всю красоту Синайских гор, пронзительную свежесть воздуха. Думаю, если бы вам довелось увидеть эту величественную картину воочию, вы были бы разочарованы моим рассказом.

       Захария умолк, и в ротонде воцарилась благоговейная тишина. Вдруг сквозь изящный мраморный арочный проем внутрь впорхнула прекрасная крупная бабочка. Она покружила немного над присутствующими, словно демонстрируя свою диковинную яркую окраску и выбирая место, где ее никто не смог бы потревожить, и, наконец, доверчиво усевшись на золотую фибулу, скрепляющую на плече хитон прекрасной островитянки, замерла, едва заметно шевеля короткими темными усиками. Клея, затаив дыхание, слегка скосила на священную гостью глаза, боясь пошевелиться. Кормилица легонько всплеснула руками, любуясь прекрасным созданием, даже Захария заулыбался, восхищенно глядя на крылатую красавицу, усевшуюся на белоснежное точеное плечо любимой, но неожиданно эта идиллия была прервана самым чудовищным образом. В ротонду, шумно трепеща оранжевыми крыльями, влетел тристрамта, и участь бедной бабочки была решена в мгновение ока. Она безмолвно и молниеносно окончила свой и без того короткий век в прожорливом клюве преданного друга Захарии.
       Клея побледнела и лишилась чувств. Захария, хотевший поначалу, было, легко попенять своему любимцу за столь несдержанное проявление естественных потребностей, увидев, к каким последствиям это привело, кинулся со всем нерастраченным пылом приводить в чувство свою спасительницу, решив, что скворец по неосторожности причинил ей боль. Виновник же происшествия преспокойно уселся на лепнине одной из колонн, поддерживающих потолок ротонды, и начал с усердием чистить перышки, как обычно делал, проглотив что-нибудь особенное лакомое. Кормилица истошно закричала на него и принялась кидать в обжору подушкой, стараясь сбить его на пол и, видимо, подвергнуть жестокой расправе.
       - Ей плохо, - вскричал Захария, растирая ладонями виски Клее, - да, оставь ты этого дуралея! Бабочку, конечно, жалко, но не убить же его за это! Помоги лучше мне, твоя хозяйка почти не дышит!
       - Оставить в покое?! – Кормилица чуть не задохнулась от негодования, - нет! Убить! Его надо убить! Не то – нас все ждет большая беда! Страшное несчастье! Убить его!
       Усилия Захарии, наконец, увенчались успехом, и Клея, открыв глаза, прошептала едва слышно:
       - Поздно…, это я виновата, не доглядела…, мне одной и отвечать перед Анадиаменой…
       - Да, что случилось? – В испуге спросил Захария, переводя недоумевающий взгляд с одной женщины на другую. – За что отвечать? Перед кем? За съеденную птицей бабочку? Но ведь в природе постоянно один вид питается другим, что противоестественного вы увидели в действиях тристрамты?
       - Для нас – бабочка священна, - ответила Клея печально, - она символизирует душу. Разве ты никогда не слышал миф о Психее?
       - Никогда…, - признался Захария, все еще ничего не понимая.
       - Психея соперничала по красоте с самой Афродитой, и завистливая богиня, решив ее наказать, подослала к ней своего сына Эрота, чтобы он взял ее в плен. Но юноша сам пленился несравненным видом Психеи и сделал ее своей женой.
       - Так, что же тут ужасного, если женой…, - растерянно произнес Захария.
       - Смертный не должен вызывать зависть богов, я плохо рассказала, лучше послушай одно стихотворение.
       - Может быть, потом…, тебе надо немного отдохнуть, - возразила озабоченно кормилица.
       - Нет. Теперь! – Заупрямилась Клея. – Мойры уже вытянули мой жребий…, времени больше не будет…
       ЗАВИСТЬ БОГОВ

       Клея улыбнулась Захарии, но улыбка ее получилась такой вымученной и жалкой, что сердце у него сжалось от горестного предчувствия. Он сел рядом с ней, прикрыл глаза и приготовился слушать.

       Рассказ амазонки Левкиппы.
       Психея

На земляникой выпачканный рот -
Улыбчивый, безгрешный, но желанный -
Залюбовался баловень Эрот.
Небесною припудренная манной
Психея спит, а ямочка на шее
Тепло и беззащитно голубеет -
Там неба накопилось озерцо,
Вот-вот прольётся, прямо на лицо -
Так голова закинута неловко!
Вся в чёрных точках божия коровка
Доверчиво гуляет по реке
Из вен и жилок на её руке,
Где кожа перламутра розовее,
А профиль чёткий - словно на камее.
"О боги, боги! Как она прекрасна!
 Нет, матушка ревнует не напрасно...
Я думаю, победа будет лёгкой,
Накину сеть, свяжу ее веревкой...
Верёвки нет... мне подойдет лоза!"
Пред ним Психеи ясные глаза:
"Скажи мне, кто ты, мой золотокожий?"
"Никто, Психея, для тебя прохожий".
"Мой господин, какой чудесный сон
Я видела: богиня Афродита
За что - не знаю - на меня сердита,
Послала сына взять меня в полон.
Мне кажется, передо мною он, -
Потом еще добавила несмело, -
Ты душу предпочтешь иль тело?
Психеи нет!" И бабочкой присела
На смуглое точёное плечо,
И стало в этом месте горячо.

Он шёл и спотыкался то и дело,
"Поделимся: ей душу, мне же - тело.
Устрою рай себе из шалаша..."
"Мой господин, Психеи суть - Душа!
Что плоть моя? Скорлупка, оболочка!
Не стоит отлетевшего листочка!
Нам никогда шалаш не станет раем,
Шалаш без душ, увы, необитаем.
Я стану лживой, вечно раздражённой,
Ревнивой стану... Неодушевлённой!
Сварливой, жадной... Я бы не хотела.
Ты матушке отдай скорлупку тела".
Эрот наш шёл понурый и угрюмый,
А бабочка шептала: "Думай! Думай!"

На Афродитин каменный вопрос
Ответил односложно: "Я принес".
И бабочку ей отдал прямо в руки.
Мужчины женщин слушают от скуки,
Чтоб поступить как раз наоборот -
Не исключенье, кажется, Эрот.
Мать улыбнулась: "Вот он - мой урок,
Ты человеком сделался сынок.
Глупец предпочитает морю сушу -
Запомни: боги выбирают Душу!
 
       Когда голос Клеи отзвучал, Захария подумал: «Если бы кто-то мне сказал, что я буду без памяти любить идолопоклонницу, я бы счел этого человека сумасшедшим…, а теперь не могу дня прожить, не видя ее лица, не слыша ее голоса. Господи, что же ты делаешь со мной! Не бежать ли мне, пока еще не поздно? Смертный не должен вызывать зависть богов…, не должен, не должен, не должен…».
 
       Женщины ушли, а Захария все стоял у проема ротонды и смотрел, как вечер набрасывает на небольшой остров, затерянный в Великом море, свои призрачные невесомые сумеречные сети.
       «Не бойся плоти и не люби ее. Если ты боишься ее, она будет господствовать над тобой. Если ты полюбишь ее, она поглотит тебя, она подавит тебя». Как это точно сказано в записях Филиппа. Что же мне делать? – думал он с тоской. – Как договориться со своим телом? Оказывается, я совершенно его не знаю. Да, что там! Я его откровенно боюсь…, и в нем ли одном дело? Если бы так…, уж я придумал бы какой-нибудь способ утихомирить свою разбушевавшуюся плоть! Неужели и брат мой так же страдал, подвергался искушению…, как жаль, что мы ни разу не поговорили с ним об этом! Я теперь хуже малого ребенка, брошенного на произвол судьбы без всякой надежды получить помощь взрослых…. Может быть, он дал бы мне совет, как любить, чтобы не вызвать ни зависти богов, ни гнева Всевышнего! Выбор мой не велик…, у меня есть только два пути: предаться прелюбодеянию, или вступить в законный брак с язычницей. Однако я воспитан в традициях ессеев, и потому, как то, так и другое – в равной степени невозможно для меня! Если бы я мог увезти ее отсюда и обратить в свою веру, тогда выход был бы найден, но куда можем мы уехать! У меня теперь даже нет родины, не говоря уже о крыше над головой. Я совершенно нищий, не знающий никакого ремесла, кроме переписывания текстов, да лепки убогих горшков. Что же делать? Бедные, мы, бедные…».
       Снаружи стало совсем темно, лишь крохотные огоньки светлячков мигали в непроглядной черноте то здесь, то там, словно плавающие звезды, напоминая, что жизнь ночных существ, пришла на смену дневной.
       Вдруг Захария услышал за своей спиной робкий шорох, сердце его заколотилось бешено и безумно, он обернулся на звук упавшей на мраморный пол золотой фибулы, и тотчас гибкие женские руки обвили его шею, запечатав рот поцелуем.

       «...Змей же был хитрее всех зверей полевых, которых создал Б-г Всесильный; и сказал он жене: «Хотя и сказал Всесильный: не ешьте ни от какого дерева этого сада…» /2/ И сказала жена змею: «Из плодов деревьев этого сада можем есть; /3/ Только от плодов дерева, которое в середине сада, сказал Всесильный, не ешьте от него и не прикасайтесь к нему, а то умрете». /4/ И сказал змей жене: «Никак не умрете. /5/ Но знает Всесильный, что, когда поедите от него, откроются глаза ваши и вы станете, подобно Всесильному, знающими добро и зло».

       - Еще ни разу в жизни я не ощущал себя таким свободным и счастливым! - сказал Захария, лежа на берегу и глядя в бездонное предрассветное небо.
       Теперь все ночи Клея проводила у него в ротонде, а ранним утром они отправлялись в небольшую, искусно отделанную мрамором морскую купальню, где плавали до полного изнеможения, а потом завтракали хлебом, медом и фруктами.
       - Расскажи мне все о себе, любимый! – Воскликнула молодая женщина, целуя его губами, перепачканными медом. – Я тоже хочу знать столько, сколько знаешь ты…
       - Братство ессеев, в котором я воспитывался, жило по строго заведенному аскетическому порядку. Однако, сделавшись зрелым человеком, мне стало понятно, что это сообщество обречено на забвение и вымирание…, в силу ряда причин, но более всего, из-за чрезмерной суровости своего Устава. Брат очень любил меня и оберегал от внешних влияний, но, как я теперь понимаю, он желал для меня другой доли…, иначе…, не отослал бы от себя там, в Мецаде. Одного он не понимал, что я оказался в огромном чужом мире совершенно не подготовленным к тому, чтобы жить в нем. Я ничего не знал даже о естественных требованиях собственного тела, мне не знакомы были его законы, и поначалу напугали меня…, мне казалось, что я один такой… извращенный и уродливый. Но я призвал на помощь Тору, то место в книге Берешит, которого прежде не понимал, и она многое мне объяснила…, теперь я знаю - ты моя Ева, неотъемлемая часть моей души…
       - Мы могли бы пожениться и быть счастливы тут, на Наксосе, вдали от враждебного мира. Уверена, отец не станет возражать! Он так любит меня, ведь я – единственное, что у него есть.
       - Я никогда не смогу жить за счет твоего отца, - воскликнул Захария возмущенно, - у меня же нет ничего, чтобы обеспечить тебе существование, к которому ты привыкла.
       - Ты мог бы стать ему сыном и помощником в торговых делах! – С воодушевлением предложила Клея. – Мне кажется, что ты достаточно образован для этого…
       - Я ровным счетом ничего не смыслю в торговле, - засмеялся Захария, - разве что могу грамотно и красиво вести учетные записи! Однако не думаю, что это мое умение принесет большую пользу твоему отцу, да, и мне такая работа будет мало интересна. Я переписал за свою жизнь столько чужих текстов, но только некоторые из них поразили меня до глубины души…
       - А для кого ты их переписывал? Вы с братом зарабатывали таким способом на жизнь?
       - О, вовсе нет! Попробую объяснить тебе…, видишь ли, ессеи были тесно связаны с патриотическим движением зелотов, более того, являлись их идейными вдохновителями. Мы предчувствовали, что гроза грянет неминуемо. Зелоты слишком долго воевали с римскими поработителями, почти целый век. Они должны были либо победить в этой войне, либо пасть окончательно. Третьего не дано…, теперь все они погибли, Мецада – был их последний оплот. Ессеи, предчувствуя возможность такой развязки, много лет собирали по всей стране наиболее ценные тексты, имеющие отношение к нашему учению…, и не только…. Мы сделали своей целью – сохранить это бесценное наследие.
       В день моего рождения был казнен…, распят на кресте наш последний иудейский Пророк, а его предшественнику отрубили голову…
       - О боги, как вы, иудеи, жестоки к своим Пророкам! – Воскликнула Клея, побледнев. – Хотя в наших мифах тоже много кровавых расправ, Диониса, например, титаны разорвали на семь частей по приказу жены Зевса завистливой и мстительной Геры.
       - Вы – дети, наивно верящие в мифы, - без всякого осуждения произнес Захария, - мы же давно живем жестокой и суровой реальностью. Пророк, о котором я говорю, хотел установить новое царство на нашей земле. После смерти его ученики записали слова Учителя и отдали нам, с тем, чтобы мы сохранили эти записи. О них-то я и говорил, что они поразили меня, и еще…, записи моего отца, которого мы с братом совсем не знали. Он оставил некоторые заметки и дал знать об этом Ионе. Мы забрали их из тайника, и теперь – это единственное сокровище, которым я обладаю. Каждый день я благодарю Господа, что не взял их с собой в дорогу, а спрятал в Петре у надежного человека. Но я должен обязательно забрать их оттуда! Потому что чувствую, - скоро настанет черед Набатеи попасть под римскую сандалию!
       - Я поеду с тобой! – Решительно заявила Клея. – Теперь мы не расстанемся до самой смерти!
       - Такое путешествие может быть очень опасно. До Петры путь не близкий…, я ни за что не возьму тебя с собой! – Возразил твердо Захария, а про себя подумал: «И умру от разлуки…».
       - Посмотрим, как ты сможешь меня отговорить…, - едва слышно проговорила Клея.


       ЭХО МЕЦАДЫ

       Захария, не отрываясь, смотрел за борт, любуясь зеленоватым потоком воды, упруго обтекающей струг, затем, медленно перевел взгляд назад, за корму, чтобы еще раз увидеть Наксос, который сделался уже крохотной точкой, едва различимой на горизонте. Мыслями он был все еще там, рядом с Клеей в их любимой ротонде, и уже в который раз перебирал в памяти каждую мелочь прощания с любимой.
       «Это даже хорошо, что она отказалась от своей затеи проводить меня и дождаться на берегу отплытия судна. В ее положении это не безопасно, беременность протекает нелегко, мою бедную жену постоянно тошнит. Как кстати пришлась эта оказия! Тесть уже давно ведет торговые отношения с Набатеей, и кому же, как ни мне, мог он доверить закупку благовоний, специй и шелковых тканей у тамошних купцов? Ведь я превосходно знаю язык и местные нравы! Постараюсь быть как можно более полезным ему, чтобы никто не смог упрекнуть меня, что я даром ем свой хлеб и сижу на шее у родственников жены. Надеюсь, у меня будет время съездить в Петру и забрать там, наконец, свой сундучок…».
       Захария тяжело вздохнул и проглотил подступивший к горлу комок.
       «И все-таки расставаться тяжело! В наше время никогда нельзя быть уверенным, что, выходя из дома, ты имеешь надежду туда вернуться…, а все проклятые римляне, нигде от них не скрыться, хорошо, что хотя бы здесь они так не свирепствуют, как на моей бедной родине. Клея держалась мужественно последние дни…, но я думаю, что она проведет в слезах все время нашей разлуки…».
       Вдруг Захария почувствовал, как его шею обвивают нежные руки любимой жены! Он мгновенно обернулся и увидел перед собой сияющее от радости личико Клеи.
       - Как ты здесь оказалась? – Воскликнул он, смеясь, но счастье встречи тотчас сменилось бесконечной тревогой. – Тебе нельзя со мной! Это не увеселительная прогулка вдоль морского побережья! Я прикажу повернуть, мы немедленно возвращаемся! Дорога полна опасностей, а ты беременна…, всякое может случиться!
       - Тем более, - отмахнулась беспечно молодая женщина. – Зачем мне жизнь, если ты мог не вернуться? Я же обещала тебе, что мы не расстанемся до самой смерти. Благодари своего Всевышнего, что еще тристрамтра опять за тобой не увязался! Вот, было бы весело…
       - Он теперь дружит с малышом Лисимахом, просто глаз с него не сводит, а обо мне этот эмигрант из Мецады и думать совсем забыл.
 
       Море было благосклонно к путешественникам. На протяжении всего пути дул попутный ветер, и торговое судно, идущее под римскими парусами, благополучно и беспрепятственно достигло порта назначения даже немного ранее предполагаемого времени. Пришвартовавшись в Газе, капитан отправился заниматься бумажной волокитой, и улаживать с представителями властей разного рода формальности, а Захария, которого уже неоднократно выручало блестящее знание греческого языка и латыни, приступил к торговым переговорам с набетейскими купцами.
       По его расчетам, им предстояло провести в порту Газа не менее месяца, и если все будет складываться так же благоприятно, как происходило до сих пор, они с женой весьма скоро в добром здравии вернуться на Наксос. Потому он в первый же день, не вдаваясь особенно в подробности, сговорился с одним купцом из Петры, что тот за умеренную плату пошлет нарочного по указанному адресу за вещами, которые Захария там оставил до лучших времен. После своего бегства из пещеры, где они с Моше провели три страшных дня, Петра показалась им тихим земным раем. Захария купил тогда себе небольшой сундучок с двойным дном, чтобы спрятать в него кошель с рукописями отца. Он не смог заставить себя расстаться с ними, ведь это была единственная память о том, что у него были какие-то родственные связи на этой земле.

       Клея чувствовала себя вполне сносно, хотя по утрам ее немилосердно тошнило, но она успокаивала мужа, уверяя его, что с наступлением четвертого месяца беременности, эти неприятные ощущения должны прекратиться, как подсказывает ей предыдущий опыт. Весь день она оставалась на судне, и Захария каждый вечер приносил ей с рынка разнообразные фрукты, овощи, свежую рыбу, а так же морепродукты, которые и дома составляли, в основном, ее меню. Он сам разделывал и готовил для нее рыбу, прикупив для этой цели специальный нож у одного финикийского торговца, который даже преподал ему за геру серебра, урок этой нехитрой науки. Иногда они с женой выходили в город «размять ноги на суше», как называла эти прогулки Клея.
       - Вот, видишь, - говорила она, победоносно поднимая вверх указательный пальчик, - ничего страшного эта поездка собой не представляет. Зря ты так паниковал. Какая я все же умница, что обманом пробралась на судно раньше тебя! А то бы – сидела дома и лила слезы, дожидаясь твоего возвращения.
       
       В один из дней Захария вернулся раньше обычного и в особенно радостным настроении, он принес с собой небольшой деревянный сундучок и сказал жене:
       - Вот, любимая, этот ларец и составляет все мое имущество! Полюбуйся на него, он вполне пригож и прослужит еще много лет, а на смертном ложе я завещаю его своим детям в качестве наследства!
       - Пригож, - смеясь, согласилась Клея, - просто красавец! Может быть, в честь этого события мы сходим размять ноги?

       Они долго гуляли по грязным, пропахшим рыбой и морем улицам портового города, пока, наконец, Захария не настоял на возвращении. Когда до стоянки их судна им осталось миновать последнюю кривую узкую улочку, из дверей портовой таверны вывалилась сильно подвыпившая компания римских матросов.
       - Какое свежее личико, - завопил один, указывая на Клею. – С ней будет приятно провести часок-другой. Признаться, мне до смерти надоели местные красотки, уж больно кожа у них темна.
       - А по мне, так, все равно, какого цвета их кожа, - возразил другой, - в темноте этого не видно, но ты прав, такой розанчик вызывает и у меня аппетит! Правда, она, кажется, уже занята.
       - Плевать, - сказал третий, - я берусь договориться с ее спутником. За деньги он согласится уступить нам свою дамочку на сегодняшний вечерок. Может, мы еще и осчастливим этого малого тем, что освободим от нее, видишь, как она повисла у него на руке…
       - А не согласится, так, есть и другой способ его уломать, - цинично рассмеялся первый, поигрывая обнаженными бицепсами. – Нас все-таки четверо, а он один. Эй, приятель, отойди-ка в сторонку, и дай хорошенько разглядеть твою подружку, не загораживай нам вид своим щуплым телом!
       Он грязно выругался, и все четверо дружно расхохотались прямо в лицо Захарии, который, действительно, старался загородить собой дрожащую от испуга Клею.
       - Не смейте! Это моя жена! – Крикнул он.
       - Знаем мы таких жен! Найдешь себе другую в следующем порту, этого добра везде полно, - произнес верзила и ударом кулака сбил Захарию с ног так, что тот потерял на время способность соображать.
       Трое его собутыльников бросились к Клее и схватили ее за руки, чтобы она не успела убежать. Молодая женщина дико закричала, но все было бесполезно, мужчины уже подтащили ее по улице ко входу в какой-то грязный портовый притон, где, по-видимому, обитали.
       Крик жены молниеносно вернул Захарию к действительности. Он кинулся следом за обидчиками, но перевес был явно не на его стороне. Клея визжала и извивалась в руках насильников, тогда Захария, без раздумья и колебания кинулся к ней и с недюженной силой, оттолкнув одного из матросов, молниеносным движением выхватив из-за пояса нож, перерезал ей горло. Обрызганные кровью с головы до ног, они в немом недоумении расступились, а потом в ужасе бросились бежать по улице, оглашая ее криками: «Сикарии, сикарии!».
       Захария опустился на колени перед распростертой на земле Клеей, крепко обнял бездыханное тело жены, прижался губами к ее еще теплым нежным губам и всадил, что было силы нож в свою грудь по самую рукоятку.

       Эльвира Константиновна открыла глаза и с недоумением обвела больничную палату затуманенным взглядом. Увидев сидящего рядом с кроватью Вадима, она пошутила, со свойственным ей здоровым цинизмом:
       - Караулишь? Боишься пропустить торжественный момент моего отплытия в Вечность? Шел бы ты домой…, хорошо все, я еще попью вашей кровушки.
       - Эва, дорогая, как ты нас напугала! – Кинулся к ней правнук. – Слава Богу, ты пришла в себя, я сейчас позову врача, пусть осмотрит…
       - Не надо мне твоего эскулапа, ну, его к лешему. Забери меня отсюда…, пожалуйста, ты же знаешь, как я ненавижу по больничкам валяться.
       - Хорошо, я сам поговорю с ним, если он разрешит, то заберу немедленно, не волнуйся, пожалуйста, дорогая, лишней минуты здесь не пробудешь. Обещаю.
       Вадим ушел, но вскоре вернулся с лечащим врачом, который после тщательного осмотра разрешил забрать больную домой, снабдив надлежащими предписаниями.

       С наслаждением растянувшись на своем стареньком топчане, Эльвира Константиновна сказала:
       - Как хорошо дома, даже присутствие сиделки не раздражает…, Вадюшка, выполнишь еще одну просьбу сумасбродной старухи?
       - Конечно, Эва, как ты можешь сомневаться! Только не проси, как в прошлый раз, тебя прикончить, - сострил Вадим в тон прабабушке.
       - Пусть Христофор придет…, мне надо с ним тет-а-тет поговорить…, пожалуйста, проси от меня. Ты не осерчаешь?
       - Хорошо, я ему обязательно передам твою просьбу, только у него жена сейчас на сохранении лежит, они второго ребеночка ждут. Так что, он может к тебе только с младенцем на руках пожаловать, как мадонна, понимаешь ли…
       - Это ничего, пусть приходит с малюткой, я его долго не задержу…, хотя не люблю этот писклявый возраст, да, и они меня не жалуют.
       - А ты не будешь волноваться? Обещаешь?
       - С чего бы это мне волноваться? Выдумаешь тоже…, или мне двадцать лет?
       - В том-то и дело, что не двадцать! А ты норовишь постоянно об этом забыть…
       - Так ты мне и позволишь…


       «ИСПОВЕДЬ ГРЕШНИЦЫ»

       В субботу утром Вадим заехал за другом. Они погрузили в машину переносную коляску с мирно спящим в ней Светиком и отправились в гости к Эве, жившей напротив Поклонной горы. Христофора всегда поражало, насколько шикарный, величественно-державный фасад дома на Кутузовском проспекте не соответствовал внутренней планировке квартир. Казалось, все воображение зодчих ушло на внешнее декорирование здания, а, когда дело, конкретно, дошло до отделки жилых помещений, они иссякли, или их к тому времени пустили «на распыл», и пришедшие им на замену мастеровые имели весьма смутное представление об удобстве. Они кое-как, произвольно разгородили общую жилплощадь картонными стенами на нелепые, мало функциональные клетушки в соответствии с собственным разумением о потребностях советских граждан, и на сем успокоились, совершенно не принимая в расчет чьи-либо запросы. Встроенный в кухонную стену мусоропровод, конечно, сильно облегчал жизнь квартиросъемщиков, но служил бездонным источником мух, не говоря уже о более древних представителях семейства хитиновых. Поэтому Вадим извинился за задержку, сообщив, что им необходимо заехать на Багратионовский рынок и сделать промышленные закупки «липучек».
       - Ты не представляешь, - возмущался он, - у меня на даче нет такого количества мух! Утром выйдешь на кухню, а там, аж все гудит! По две штуки вешаем каждый день и одну в ванной, а к вечеру на них уже свободного места нет. Ужас какой-то! Нет, надо муспровод заделывать! Устал уже Эву убеждать…

       - Эва, вы не представляете, как я рад видеть вас в добром здравии! – Искренне воскликнул Христофор и церемонно поцеловал престарелой даме руку.
       - Не понимаю, право слово, - фыркнула она, - чего вы все так переполошились? Ну, впала старушка на пару часов в ригидную каталепсию…, с кем не бывает. Доживете до моих лет…, садись рядом, Христоносец, прости, что я нынче тебя в своей кунсткамере принимаю, лекарствами закололи и приказали лежать. Вадьку, вон, в надзиратели приставили, а с ним не договоришься. Уж больно крут!
       Потом, резко сменив тон, елейным голоском она крикнула правнуку, расположившемуся в соседней комнате со Светиком:
       - Вадюшка, открой-ка нам бутылочку винца, пожалуйста. Мне доктор предписал принимать понемногу с водой. Там «Исповедь грешницы» в буфете…
       Когда Вадим, исполнив с неохотой ее просьбу, удалился, она, помолчала какое-то время, а потом вдруг спросила:
       - Кто такие ессеи, можешь ты мне популярно объяснить? Я о них слышала, конечно, но не более того…, сейчас много всякой ереси пишут о Христе, говорят, будто Он из их числа был…
       - Лично я сомневаюсь…, - серьезно ответил Христофор, совершенно не удивившись ее вопросу. – Мелковато для Него их учение. Известно, правда, о них немного…, исповедовали аскетизм, безбрачие, за это и поплатились…, в основе лежала доктрина, что душа заключена в тело, как в темницу, и потому смерть есть акт ее освобождения. Благодаря чему, они постоянно, по несколько раз на день совершали омовение, ели только, как бы сейчас выразились, исключительно, экологически чистую пищу. Это все греческие перепевки, орфики так же считали, пифагорейцы и прочие…, однако зелоты были под большим влиянием этого учения и на его принципах воспитывали сикариев. Мол, освободить душу из оков тела – почетно, и потому даже убийство человека ради правого дела не является грехом. Как видите, тут мало общего с учением Христа. Он, я думаю, был знаком с ессейством, но адептом никогда не был. Не советую вталкивать Его в эти рамки…
       - Спасибо, вполне исчерпывающий ответ.
       - А чем, если не секрет, вызван ваш интерес к ессеям?
       - Ничем. Это я, так, что называется, для начала разговора спросила, - слишком невинным тоном ответила Эва. – Просто интересно стало…, бывает же такое…
       - Бывает…, - ответил ей в тон Христофор. – Смею высказать предположение, основанное на моих личных выводах, что Иисус был, прежде всего, каббалистом.
       - Меня от твоих слов прямо наизнанку выворачивает! Так и хочется тебя чем-нибудь по голове стукнуть! А это разве не рамки?
       - Каббала не имеет рамок. Почему, с позволенья спросить, когда Христа называют Пророком, никто не возмущается и не падает в обморок? Вы ведь не станете с этим спорить?
       - Не стану.
       - Но это же – одно и тоже! Просто в древние времена так и называли каббалистов! Каббала – наука о том, как уподобиться Творцу, и Он показал это на примере Своей жизни!
       - То есть, после того, как тебя распнут на кресте, ты можешь стать Сыном Божьим?
       - Нет! Это совсем другая история…, но если хотите, я попробую объяснить.
       - Давай лучше сменим тему, пока не поругались вдрызг! – Ворчливо предложила хозяйка дома. – Значит, так! Кошеля… твоего, я никогда прежде не видала. Что до сундучка, могу только сделать предположение, что его завез в дом наш испанский предок. В его роду, кого только не было. И тамплиеры, и участники Наполеоновских войн, и каббалисты твои, в том числе. Собственно, после Бородинского сражения с Боунопартом он и появился в нашей семье…, знаешь, наверное, эту историю, мы из нее секрета никогда не делали…
       - Да, мне Вадик рассказывал в общих чертах.
       - Думаю, предок наш и не подозревал, что сундучок с секретом. До тебя об этом тайнике никто понятия не имел.
       - Значит, кошель у вас никаких ассоциаций не вызвал…, - разочарованно протянул Христофор. – Жаль…
       - Я этого не говорила, - неосторожно вырвалось у Эвы, но она тотчас же прикусила язык и продолжать не пожелала, ловко переведя разговор в другое русло. – Знаешь, я присмотрелась к нему внимательно и подумала: для чего могли к нему пришить второй слой? Как бы поставила себя на место его владельца. Ну, во-первых, конечно, для прочности…, чтобы меньше коробился…
       - А во-вторых? – Спросил Христофор, и глаза его загорелись неожиданной догадкой.
       - Ты совершенно прав, если бы мне нужно было что-то спрятать между ними. Нечто такое, чем я очень сильно дорожу и боюсь утратить! Хочешь, прямо сейчас и проверим? Возьми, вон, там на моем туалетном столике маникюрные ножницы…
       - Может, Вадима позовем, ему же тоже интересно посмотреть…
       - Ничего, пусть с младенцем пока понянчится, если найдем что, тогда и позовем, а то… вдруг мы с тобой ошибаемся…, чего нам зря позорится, до тех пор это будет наш маленький секрет. Распарывай, вот тут, сбоку, осторожно. Сначала сделай небольшую прорезь, чтобы палец можно было просунуть и пощупать. Ну, что?
       - Пока пусто…
       - Прорежь еще! Чтобы ладонь вошла…, Господи, да, что у тебя руки-то так дрожат! Если бы не моя глаукома, я бы сама…, ну, вспарывай уже!
       - Есть! – Закричал Христофор истошным голосом. – Есть! Я что-то нащупал!
       На крик друга в комнату ворвался насмерть перепуганный Вадим и в недоумении уставился на склонившуюся над кошелем, орудующую ножницами парочку.
       - Вы что тут…, перепились что ли? - Спросил он, вздыхая с облегчением. – Прямо, как Ося и Киса из «Двенадцати стульев», а в комнате – бриллиантовый дым.
       - Вадька, мы нашли между слоями кошеля какие-то бумаги! Ты понимаешь, что может это значить?
       - Какие бумаги? – Опешил Вадим.
       - Сейчас, надо распороть побольше и аккуратно достать, ведь они рассыпаться могут, неизвестно, сколько им лет…, а вдруг – более двух тысяч! Нет, я не могу, у меня руки просто ходуном ходят, давай, ты.
       Христофор просительно протянул другу кошель и маникюрные ножницы.
       Вадим осторожно принялся потрошить кошель, приговаривая: «Ловись рыбка и мала, и велика, ловись рыбка и мала, и велика».
       Наконец процедура вскрытия несчастного кошеля была завершена. Соблюдая максимальную осторожность, с двух сторон Вадим и Христофор начали отделять слои кожи друг от друга. Однако сделать это оказалось не просто. В одном месте бумага намертво прилипла к внешней стенке кошеля, и отрывать ее было просто опасно.
       - Все, кончай самодеятельность! – Скомандовал Вадим, в котором вдруг проснулся руководитель серьезного архивного учреждения. – В понедельник отдаем специалистам, а то наше дилетантское, варварское обращение с раритетом может его окончательно погубить и все будет впустую. Христофор, я тебя не узнаю!
       - Я же умру от любопытства, - жалобно простонала Эва.
       - Пусть тебя утешит, что ты умрешь в достойной компании, думаешь, нам не интересно, погляди на Христофора, он сейчас сознание потеряет. Мы сразу же тебя оповестим, как только будут новости. Ну, подумай сама, в конце концов, что там может быть такого уж, сверхъестественного? Какие-нибудь байки старого еврея…
       - Почему «старого»? – Изумилась Эва. – А вдруг там любовная переписка какой-нибудь несчастной парочки, разлученной жестокосердными родителями?
       - Знай я, что это так, даже не стал бы возиться, а выбросил все немедленно на помойку! – Притворно сурово пригрозил Вадим. – Кому это интересно? Хотя собрание анонимок на глиняных табличках шумеров, специалисты изучали долго и нудно.
       - Мне, - тоненьким голоском пропищала Эва. – Мне интересно. В старости все женщины обожают читать любовные романы…, когда не можешь подать дурного примера…
       - Вот, и читай на здоровье, теперь этого добра вагонами издают, а когда будет, что тебе сообщить, ты все узнаешь.

       В этот момент из соседней комнаты донеслось жалобное хныканье проснувшегося Светика, и заботливый отец понесся туда. Вернувшись через пару минут с сыном на руках, он с гордостью продемонстрировал его Эве.
       - Вот, какие мы большие! Нам уже скоро два с половиной годика, - ворковал, умиляясь, отец.
       Неожиданно малютка заулыбался и потянулся пухлыми ручонками к лежащей на постели хозяйке.
       - Нет, ты подумай! Что это с ним? Обычно он дичится чужих людей, а тут…, вот, дамский угодник растет! Что делать будем, крестный?
       Христофор, удивленно качая головой, подсадил малыша на кровать поближе к Эве, и Светик, ласково погладив ее по морщинистой, напудренной щеке, восхищенно произнес: «Класавица какая!». Пожилая дама вздрогнула, протянула руки и прижала голову мальчика к своей груди, прошептав одними губами:
       - Вот так и умереть не страшно…

       Спустя неделю после находки внутри кошеля таинственных листочков, Христофор позвонил Эве и отчитался трагическим голосом.
       - Кое-что удалось извлечь…, к сожалению, не много. Лишь небольшие фрагменты. Папирус слишком долго пролежал в условиях неподобающих…, та, часть текста, которую смогли сохранить при изъятии, подлежит длительной расшифровке. Я работаю над этим…, но пока… особенно похвастать нечем. Увы! Но мне кажется…, я смогу вспомнить…, - добавил он после паузы совсем тихо.
       - Но ты хотя бы в двух словах можешь мне сказать, о чем там идет спич? – Настаивала Эва.
       - Только в самых общих чертах: о любви.
       - О любви!? Я же говорила! – Разволновалась не на шутку пожилая дама.
       - Вы меня не так поняли, Эва. Я имел в виду любовь Творца к Своим творениям…, это, несомненно, каббалистический текст, и достаточно раннего происхождения, приблизительно, конца первого тысячелетия до нашей эры.
       - Знаешь, Христоносец, я тебе очень благодарна за твой кошель.
       - Вот как? А за что именно…
       - Благодаря ему, я пережила еще раз самую великую любовь своей жизни, и, пожалуй, склонна с тобой согласиться: душа не только бессмертна, но она воплощается на этой земле неоднократно.



       ЭПИЛОГ
       
       - Что-то я давно не слышал от тебя отчета на предмет того, как продвигается твоя диссертация? – Спросил Вадим без особого энтузиазма, а скорее из вежливости. Однако Христофор ответил вполне серьезно.
       - Я решил не писать ее, а последовать твоему давнему совету. У меня возникла блистательная идея сделать на этом материале художественное произведение. Своего рода, фантастический роман. Такая форма оставляет место для полета воображения, различных предположений, гипотез, допущений, парадигм. Словом, она более свободна от исторических обязательств и, главное, ответственности, чем строгий академический труд. Не стану же я строить научные выводы на сомнительной истории с кошелем! А для романа он – просто конфетка! Только…, тут есть один тонкий момент: писатель не должен быть фанатично привязан ни к одной доктрине, в противном случае он не сможет быть беспристрастным, объективным.
       - Как ты до этого додумался? – Изумился Вадим.
       - Видишь ли, подбирая материал для докторской диссертации, я вдруг понял простую вещь: ничего-то мы не знаем об истинном учении Христа, да, наверное, и не узнаем уже никогда! Хотя, кто может утверждать…. Много поколений церковников ревностно позаботилось о сокрытии или уничтожении подлинных документов, - ежели таковые вообще существовали, а началось все еще с Его современников. Я слышал от очевидцев, что в одном из монастырей Сирии, кажется, хотя точно не уверен, хранится странная икона, изображающая Святое семейство неканоническим, так сказать, образом. Там четыре персонажа, а не три, как мы привыкли видеть!
       - Кто же четвертый? – Воскликнул Вадим, все более и более вовлекаясь в беседу.
       - Иаков, старший сын Иосифа от предыдущего брака, родной брат Иисуса по отцу! Он был верным союзником Христа, и продолжал Его дело еще около тридцати лет после распятия Спасителя. Боюсь, что эта великая личность более пострадала от своего близкого родства с Ним, чем выиграла, как, впрочем, и остальные члены Святого семейства. Их, словно не существовало…, так, фон и не более.
       - Забавно…, никогда не слышал о такой иконе, - нервно хихикнул Вадим, как делал всегда в моменты сильных душевных волнений.
       - В одном я теперь твердо убежден: Иисус хотел открыть соотечественникам древнюю как мир науку – каббалу. Вся ее премудрость заключена в Торе и писаниях Пророков, Он не изобрел никаких новых знаний, кроме, разве, способа изложения, да, и тот уже к тому времени был широко известен для решения подобного рода задачи, - передачи учения из уст в уста, от Учителя ученику. Вся Библия написана языком ветвей, то есть, иносказаний.
       Однако Высшее Управление, видимо, сочло преждевременным столь откровенное раскрытие священных тайн широкому кругу, прямо скажем, не слишком заинтересованных в этом лиц. Но мне кажется, что Свою задачу Христос видел, главным образом, в том, чтобы подготовить плеяду Учителей и оставить ярчайший след в истории на все времена, то есть, привлечь как можно более пристальное внимание последующих поколений к учению. Думаю, Он не надеялся при жизни на мировое его распространение, а уже воспитанные им Учителя должны были заняться грамотным обращением язычников. Все остальное – досужие вымыслы, напластовавшиеся на эту науку за две тысячи лет, сделанные Его последователями, порой, тщеславными, порой, амбициозными, а порой, откровенно глупыми, жадными и трусливыми.
       - Ты уверен, что кому-то это сейчас нужно? Да, тебя же церковь в порошок сотрет! Как сказал один шутник: бессмысленно стараться прошибить лбом стену, - ты можешь оказаться в соседней камере!
       - Я нашел драгоценнейшую жемчужину и не имею права присвоить ее, оставить у себя. Она должна принадлежать всем людям, а они пусть решают, нужна она им или нет. Я просто выставляю ее на всеобщее обозрение, делаю свой клад достоянием всего мира.
       - Любишь ты куртуазно выражаться…
       - Скажу тебе больше: ты когда-нибудь задавался вопросом, а для кого, собственно, предназначалось Иисусово Царство Божие на земле? Для славян? Европейцев? Китайцев? Марсиан? Ничего подобного! Для Его народа! Именно поэтому я считаю, что Он не создал нового учения. Зачем? Кому это было нужно? Они уже имели цельную, абсолютно стройную науку о Мироздании, о месте и назначении человека в нем. А Он почувствовал, что Его народ постепенно утрачивает связь с Творцом, со своим корнем, все более и более скатываясь к формальному исполнению заповедей, и поставил Себе задачей ее восстановить любой ценой. Он был евреем, и христианство поначалу предназначалось одним только евреям, ибо лишь из их числа мечтал Иисус вырастить настоящих Учителей, имеющих право обучать в силу важных причин, о которых ясно говорится в каббале. Мне бы не хотелось сейчас останавливаться на этом вопросе подробно, а то выговоришься, и книгу писать уже не захочется. Так бывает…
       - Что же случилось в таком случае? Что помешало этому учению прижиться тогда на национальной, так сказать, почве?
       - Я бы не стал называть ее национальной, ибо евреи это не этнос, они пришли вслед за Авраамом из Месопотамии, как группа учеников, ведомая Учителем, откуда и принесли каббалу. А после смерти Христа распространению помешала война. Самая обычная вещь на свете. Но и в этом я усматриваю руку Провидения. Видимо, так было нужно. Время для откровений еще не настало. Когда в семидесятом году нашей эры Иерусалим, а с ним и Храм разрушили до основания римляне, истинному христианству пришел конец. Тогда-то Павел, образно говоря, и взял верх над Иаковом, благополучно экспортировав исконное учение евреев в Европу, исказив его до полной неузнаваемости, основываясь на своих экзистенциальных переживаниях. Он ведь не был в числе ближайших семидесяти учеников, Иисус не готовил его в Учителя. Однако – то ли из тщеславия, то ли по недопониманию, Павел с присущей ему фанатичностью на основе своих, якобы видений, во время которых получил сокровенное знание от Самого Учителя, переиначил его на свой манер. Допускаю, что и тут могло вмешаться Высшее Управление, ведь мы не можем судить о том, какие команды приходит от Рулевого из мира Ацилут. После той ужасной войны, когда реки крови, по свидетельству очевидцев, способны были погасить пламя, евреям, исповедовавшим учение Христа, не позволили «сидеть на двух стульях» и с христианством для них было покончено.
       - У тебя есть документальное подтверждение этому? – Взволнованно спросил Вадим.
       - Еврейские корни христианства очевидны! Почитай хотя бы книгу Дидахе, этот удивительнейший апокриф, написанный в качестве руководства для ранних христиан, возможно, еще при жизни Иисуса. Во всяком случае, уж точно до евангелический...
       - Чем же он так знаменит, этот апокриф? Что в нем есть такого особенного?
       - Он знаменит скорее тем, чего в нем нет…, идеи непорочного зачатия, данной от рождения божественности, и даже воскресения…, но есть там одна фраза, поразившая меня до глубины души, которая очень созвучна каббале: «Всякому, просящему у тебя, давай и не требуй назад, ибо Отец хочет, чтобы все подаваемо было из Его даров». То есть, дать ты можешь только то, что получил от Творца! Однако несколькими строчками ниже добавляется: «Пусть милостыня твоя запотеет в руках твоих, пока ты не узнаешь, кому дать».
       В связи же с Иаковом стоит сравнить и документы, которые совершенно открыто содержатся в Библии. Иисус ставил во главу угла Любовь к ближнему, а во-вторых, говорил, что проще верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное. Возьми теперь Послание святого апостола Иакова, человека, несомненно, придерживавшегося по жизни узко иудейской традиции: «Да хвалится брат униженный высотою своею, а богатый – унижением своим, потому что он прейдет, как цвет на траве. Восходит солнце, настает зной, и зноем иссушает траву, цвет ее опадает, исчезает красота вида ее; так увядает и богатый в путях своих». Я уверен, что Иаков считал себя евреем, верующим в Бога Авраама и Моисея и следующего заветам брата своего Иисуса Христа. Ватикан же надежно защитил Библию от ложных интерпретаций, но подошел к этому вопросу со своими собственными мерками, радикально, однако устные традиции были слишком сильны. Послания Иакова и младшего брата Иисуса - Иуды, прежде скрываемые, пришлось вставить. Потрясающие, надо заметить, Послания! В устах единокровных братьев, Спаситель предстает перед нами слишком… человеком. Они называют Его слугой Господа, а не Сыном.
       - Разве это идет вразрез с учением апостола Павла? Он же то же самое проповедовал…, распекал богатеньких, призывал любить ближнего…
       - Не в том дело, что он вообще проповедовал, а в том, что должен был проповедовать! Главный его постулат: уверуй в Господа нашего Иисуса Христа и спасешься. Какая обольстительная перспектива – полное прощение грехов и обещание вечной жизни за чужой счет! Со всеми возникающими отсюда последствиями, весьма благоприятными для церкви и ее прислужников, желающих одного: держать простой народ в слепом повиновении. Потому официальной религии, как христианской, так и раввинистическому иудаизму было выгодно затереть, умалить значение родни Иисуса, ведь представители Его семейства, начиная с Иоанна Крестителя, последовательно проводили в жизнь доктрины древнего еврейского учения - каббалы. А что теперь ты знаешь об этом некогда большом и сплоченном клане? Все значительные его фигуры вычеркнуты одна за другой, и рука при этом ни у кого не дрогнула, заметь. Они добились господства доктрины непорочного зачатия, обожествив, тем самым, личность Иисуса, сделав из Него Бога и Спасителя ценой «истребления» памяти о Его семье.
       - Так, ты отрицаешь Его Божественное происхождение?!
       - Зато я не отрицаю Его божественного предназначения! Что же до остального…, в первую очередь следует разобраться, что это понятие означает на самом деле! Он, несомненно, был благословлен Богом. Я хочу сказать, что человек должен знать и верить всей душой, сам ее вырастить из крохотной точки в сердце, сделав огромным сосудом, способным принять весь свет Творца, отдавая в той же мере, что и получая! А, не слепо повинуясь догмату, установленному церковью, бормотать слова молитвы, подлинной сути которой даже не понимает. Разве мы не имеем права узнать истину?
       - Ты думаешь, что истина нужна всем? Вера – это сильнейшее эмоциональное переживание, а разум циничен, знания могут свести на-нет все усилия души.
       - Значит, надо покрутиться на этой земле столько, сколько положено для того, чтобы самому суметь отделить зерна от плевел, как это сделал некогда Святой Августин, самостоятельно отказавшись от идей манихейства, которые искренне исповедовал и ревностно отстаивал десять лет.
       - Да, ты, действительно, открыл мне глаза на фигуру Иакова, я как-то никогда об этом не задумывался. Сколько лет ты говоришь, он стоял во главе христианской церкви после распятия Иисуса?
       - Насколько ты помнишь, после вознесения Христа все апостола отправились в разные пределы проповедовать Его Слово. Удел Иакова на первый взгляд мог бы показаться наименее трудным, ибо не был связан с миссионерской деятельностью. Почетная синекура, да и только! Однако это не так. Ему достался едва ли не самое сложное поприще апостольского служения. Он остался в Иерусалиме!
       - Да-а-а! Я и забыл, что нет Пророка в своем отечестве!
       - Вот-вот! Теперь ты понимаешь, насколько была нетривиальна его задача! Это вам – не то, что свалиться на голову невинным, наивным туземцам и за снизку цветных бус привести их к причастию. Книжники, фарисеи, первосвященники, Синедрион – все дышало ненавистью и оказывало яростное сопротивление, как, впрочем, и их паства, привыкшая слепо повиноваться своим доблестным пастырям. Они не нуждались ни в каких откровениях, ни в каких сокровенных древних знаниях. Можешь вообразить, какой великий подвиг предстояло совершить Иакову!
       Должен тебе сказать, что Иосиф Флавий связывал мученическую кончину Иакова с последующим падением Иерусалима, как причину и следствие! Он пишет о его смерти так: «Анан, вообразивши, что теперь-то настало для него удобное время (ибо правитель Фест умер, а Альбин был еще в дороге), созывает синедрион судей, приводит в оный брата Иисуса, называемого Христом, - Иаков имя ему, и некоторых других, возводит на них вины, Как будто на преступников закона, и предает на побиение камнями». Анан к тому времени занимал пост первосвященника всего три месяца, и создается такое впечатление, что он именно для того только и появился в этом сане, чтобы надеть на голову Иакова терновый венец! Христианские источники уточняют нам подробности кончины старшего брата Христа. Они пишут, что в канун Пасхи, когда в Иерусалим стеклось великое множество народа, фарисеи и книжники предложили Иакову принародно выступить с призывом к отречению от учения Христа, ибо он был всеми уважаем, и к его слову прислушивались. Для этого они возвели брата Иисуса на крыльцо Храма, где он, естественно, тотчас же начал проповедовать совершенно обратное тому, о чем его просили. Ну, вся эта святая братия его с крылечка-то и столкнула. Иаков кое-как встал на колени и продолжил молиться Христу. Тогда науськанная фарисеями толпа забросала беднягу камнями, как это у них водится. – Знакомым Вадиму с детства жестом Христофор крепко потер висок.
       - Неужели ни одного заступника не нашлось? Ведь были же у христианства к тому времени адепты!
       - Нашелся один чудак, да какой-то безымянный герой – ремесленник из толпы – тюкнул апостола по темечку вальком для валки сукна. Скончался Иаков, как говорят, со словами Христа: «Господи, отпусти им грех сей; ибо не видят, что творят». А ведь ты вспомни, что ответил Сам Иисус на вопрос учеников, кто будет после Него? Он назвал Своим преемником Иакова, сказав, примерно, следующее, не могу ручаться за абсолютную точность фразы: Где бы ни были, идите к Иакову справедливому, из-за которого возникли небо и земля.
       - Не понимаю, что значит, «возникли небо и земля»? Как это понимать?
       - Не просто будет объяснить внутреннюю суть этих понятий человеку, не знакомому с каббалой, но я попробую…, во всяком случае, как я это понял из объяснения Учителя. В первой книге Пятикнижия Моисеева говорится:
1. /1/ В начале сотворения Всесильным неба и земли, /2/ Когда земля была пуста и хаотична, и тьма над бездною, а дух Всесильного парил над водою, /3/ Сказал Всесильный: «Да будет свет»; и стал свет. /4/ И увидел Всесильный, что он хорош, и отделил Всесильный свет от тьмы. /5/ И назвал Всесильный свет днем, а тьму назвал ночью. И был вечер, и было утро: день Один.

       Что это значит? Человек должен произвести внутри себя исправление, следуя действиям Творца, то есть, необходимо разделить собственные мысли и желания так, чтобы ясно видеть, какие из них светлые – «небо», а какие темные - «земля». Этот процесс называется «осознание зла». Занимаясь каббалой – изучая первоисточники, общаясь с товарищами в группе, ты начинаешь постепенно анализировать, какие из твоих свойств относятся к духовным, а какие к эгоистическим. Противопоставляя их друг другу, отделяя одно от другого, ты делаешь первый шаг к исправлению. Это первый день сотворения человеком «Человека в себе». Возможно, Он хотел подчеркнуть, что мысль так трактовать это место из Книги Бытия, принадлежит Иакову? Теперь тебе понятно?
       - Более-менее, - пожал плечами Вадим. – Я смотрю, ты здорово подсел на эту свою каббалу!
       - Да, она так хорошо мне на душу ложится, словно всю жизнь ею занимался, даже не то…, словно родился с этими знаниями, а теперь только вспоминаю…
       - Интересно мне знать, а сами-то каббалисты Его своим считают?
       - Нет. – С сожалением ответил Христофор. – Но тут я думаю, дело, вот, в чем: Он собственного письменного наследия не оставил, ведь все, что мы знаем о Его учении, записано с чужих слов. Представь себе: ты ведешь урок, а в классе сидят одни троечники и записывают за тобой, что успевают, и как понимают, а иные и злонамеренно искажают излагаемый тобою материал. Сдается мне, что ты свои слова потом в их интерпретации едва ли сможешь опознать!
       - Ну, да, короля делает свита, а шута – общественное мнение.
       - Ладно, продолжим разговор об Иакове и иже с ним. Лука, безусловно, руку приложил к тому, чтобы избавить Евангелие от Иисусовой родни и выдвинуть на первое место Павла, которому было выгодно обожествить Христа даже ценою уничтожения памяти о его родственниках, а ведь у Него была большая семья. Четверо братьев, две сестры, дяди, тети, двоюродный брат Иоанн, возможно, являвшийся Его первым Учителем. Заметь, Иисус начинает действовать активно именно после ухода со сцены Крестителя, словно подхватывая из его рук выпавшие бразды правления, а Лука даже не соизволил отозваться о нем с должным пиететом. Иоанн-евангелист, вообще не упомянул такой факт в Его биографии, как принятие крещения. Хочу тебе напомнить, между прочим, что идею реинкарнации выхолостили из христианства в середине первого тысячелетия, а до этого момента она благополучно там существовала, что лишний раз свидетельствует о ее связи с каббалой. Вот, и делай соответствующие выводы…
       - Словом, ты хочешь меня убедить, что не перетяни апостол Павел на себя одеяло, миллионы христиан по всему миру были бы сейчас записными каббалистами? Интересная точка зрения! А знаешь, что я заметил? – Решительно сменил тему Вадим, словно боясь, что друг продолжит делать свои кощунственные с его точки зрения умозаключения, - у тебя даже речь изменилась, после того, как ты решил заделаться писателем. Забавно…, проще стал изъясняться, доступнее, демократичнее, что ли? Мне это нравится. Отныне присваиваю тебе звание «Архивариус-расстрига»!