ПИЛАТ: Нет ни вечного горя, ни вечной любви. Все забывается. Все, кроме страха. Да. Кроме страха. Вот взять меня. Я уже не помню своих этих… ну этих…
КЛАВДИЯ: Шлюх.
ПИЛАТ: Ну да.
КЛАВДИЯ: При таком количестве – немудрено.
ПИЛАТ: Вот я и говорю, забыл. Я тут и тебя стал подзабывать.
КЛАВДИЯ: Заметно.
ПИЛАТ: И то, что было со мной, когда умер наш сын… То есть нет, это я помню, но как-то больше головой. Не сердцем. Понимаешь?
КЛАВДИЯ: Нет. Не понимаю. Ты говоришь, как человек, у которого будет еще уйма детей.
ПИЛАТ Я говорю, что нет ни одного долговечного чувства! Я все могу пережить, и я многое забуду…
КЛАВДИЯ: Спасибо, дорогой.
ПИЛАТ (не слушая ее, в возбуждении) …Но стоит кому-нибудь произнести имя Тиберия, или вспомнить закон об оскорблении величества… О боги! Сердце мое падает, горло сжимается, холод пронзает позвонки! О, я знаю, знаю, что старый черт умер, что Калигулу благословляют и ждут от его правления рая на земле, но я не верю!!! Я не верю в смерть Тиберия, потому что мой страх жив. И я не верю Калигуле, потому что я его видел. Он внук своего деда, и он хуже деда. Нет, Клавдия. Я не вернусь в Рим. Даже если бы мне предложили место в сенате. А мне предложат там только яду. Разве нет?