Черный ящик оранжевого цвета. Глава 6

Николай Леонов
Чёрный ящик оранжевого цвета. Глава 6.



Более нудного и, в то же время, более опасного дела, чем облёт после капитального ремонта или летная проверка принимаемого аэроплана, трудно себе представить. В чём –то это похоже на работу летчика испытателя. Программа полета, помимо проверки работоспособности всего оборудования, включает набор максимальной высоты, разгерметизацию кабины, испытание двигателей на различных режимах и даже поочередное их выключение.

 Все это выполняется безусловно, кроме одного пункта задания – разгерметизации. На высоте двенадцати – тринадцати тысяч метров открывается клапан системы герметизации кабины, происходит взрывоподобный перепад атмосферного давления, воздух из кабины мгновенно уходит в атмосферу – это может вызвать баротравму и разрыв барабанной перепонки. Опытные летчики, не желая подвергать экипаж, в общем–то, ненужному риску, идут на нарушение инструкции о проверке системы герметизации.

 Крайнов из личного опыта знал, что такое баротравма – болезненный удар по барабанным перепонкам, головокружение и даже возможное кровотечение. Ещё до взлета, он под большим секретом предупредил экипаж, что эта операция выполняться не будет и её надо только проимитировать.

Взлет прошел нормально и, с набором высоты, экипаж приступил к запланированным работам. Казалось бы, и работы немного, - всего на всего полет по кругу в районе аэродрома, - а на штурмана нагрузка ещё та: включить секундомер, отсчитать минуту тридцать секунд, дать команду пилоту на разворот, засечь время, рассчитать силу ветра и курс, уточнить высоту, снова дать команду на разворот, свериться с картой облета, опять засечь время, и все с начала… И так тридцать кругов, да ещё с набором высоты. Пилотам тоже достается: по команде гонять двигатели на разных оборотах и режимах, набирать высоту и сто двадцать раз точно выполнить разворот. А потом поочередно выключить двигатели и вновь запустить их, перейдя в режим пикирования. И, наконец, самый ответственный момент. Все слушают командира.

- Зайцев, проверь, «Михаил» включен?
- Включен, работает.
Для конспирации «Михаилом» называют летчики магнитофон «черного ящика», который, в отдельных случаях, когда экипажу бывает нужно скрыть какие –то переговоры, на время выключается.

- Высота тринадцать тысяч шестьсот метров, время одиннадцать десять. Экипаж, приготовиться к разгерметизации! Проверить крепление бортовой документации. Подтянуть кислородные маски!
- Правый летчик к разгерметизации готов!
- Штурман готов!
- Оператор готов!
- Стрелок готов!
-Радист готов!
- Усилить осмотрительность! Внимание! Разгерметизирую кабину!
Вслед за штурманом о самочувствии докладывают все члены экипажа.
Послушный «Михаил» фиксирует команды и разговоры на магнитной проволоке.

- Экипаж, приготовиться к герметизации! Герметизирую кабину!
- Командир, кабина загерметизирована! Давление в норме!
- Корма, доложить о самочувствии!
Выслушав доклад радиста и стрелка, командир запрашивает руководителя полетов:
- Я семьсот второй, задание выполнил, высота тринадцать тысяч шестьсот метров, удаление от полосы восемь километров. Разрешите снижение!
- Семьсот второй, разрешаю снижение до семи тысяч двести. Посадочный курс … Заход на посадку по коробочке.

После трехчасового полета, выполнив все запланированные операции и выработав топливо, экипаж капитана Крайнова совершает посадку. Командир не скрывает своего удовлетворения и впервые за весь день улыбается:
- Все прошло хорошо, аэроплан в порядке. А Зайцева боюсь даже хвалить – все сделал мастерски, не к чему придраться. Может ещё и получится из тебя командир – прилетим домой, напомню Киселёву, что пора представление на тебя писать.

- Николай Михайлович, может я в вашем понимании и разгильдяй, но в одном вы правы, - летчик–то я классный! И только благодаря вам. Я от вас стараюсь перенять все самое лучшее, – и мастерство пилотировать, и не пьянеть после литра. Вот только в ухо ещё ни одному майору не дал. Но домой прилетим – наверстаю, вы только подскажите, кому врезать, - может замполиту эскадрильи, майору Маркушкину?

- Типун тебе на язык. Чем Маркушкин провинился? Нормальный замполит.
- Да надоел он мне. Как новый учебный год политграмоты начинается, так все заставляет третий съезд парии изучать. Я его в школе изучал, в училище изучал, а теперь четвертый год в полку изучаю. Хоть бы чего новенького придумал.
- Ты, Зайцев, как всегда, чепуху болтаешь. По твоему что, Маркушкин должен новую историю коммунистической партии придумать? Он ведь не великий вождь, не генеральный секретарь и даже не начальник Главного политического управления. И не виноват он, что не успеваем мы за один год такую грандиозную программу изучить, – то учения, то проверки, то командировки, то ещё что–нибудь мешает. А пополнение молодых офицеров каждый год прибывает, вот и приходится заново с «азов» начинать.

- Не знаю, что кому, а майору Маркушкину, по- моему, как плохому танцору, некоторые половые признаки мешают. Он меня просто невзлюбил. Поднимает меня на занятиях и требует: где конспект? Сам знает, ни у кого в полку конспекта нет, может, только у нашего Лудикова после училища сохранился. А мне, зачем конспект нужен? Так он давай меня воспитывать: в авиации, мол, главный принцип – делай, как я. Вот он, майор, семейный, занятой, всю ночь сидел, конспект делал, к занятиям готовился, а я ему не подражаю. Нашел, чем меня достать. Я ему тогда и сказал, чтобы он показывал свой конспект тому, кто его будет замполитом полка назначать и звание подполковника присваивать. А мне на него и его конспект наплевать…

Зайцев подумал вдруг о жене замполита эскадрильи – очень симпатичной, но странной молодой женщине. Роскошные темные волосы, бледное лицо, удивительно ясные синие глаза и тонкая талия. Она регулярно, вместе с мужем, появлялась на киносеансах в Доме офицеров, но никогда её не видели ни в одной компании, хотя бы даже с мужем. Очень редко, в хорошую погоду, её можно было иногда встретить в гарнизонном парке. Кое-кто из молодых офицеров - холостяков поначалу пробовал завязать с ней знакомство; она реагировала на это очень спокойно и естественно, но как-то так, что первая попытка сразу же становилась и последней.

- А, вообще-то, он лучше бы ночью не конспектом, а женой занялся – носится она по городку, как ошалелая, приключений ищет. Или, на худой случай, если с женой ничего не получается, так изучал бы наставление о штурманской службе. Почему его комэск в свой экипаж штурманом не берет? Потому, что из него такой же штурман, как из моей бабушки водолаз. Только и того, что училище штурманское закончил. Ну, ладно, выучился на штурмана, так давай, летай, повышай свою боеспособность! Так нет, ещё и в политическую академию умудрился поступить – а там хочешь, не хочешь, и последние мозги своими догмами запудрят. Маркушкин и устроился в нашем отряде, у добряка Полянского, который стесняется с него спросить. А замполит и рад. Сами знаете, как ночью в плотном боевом порядке лететь, так он ведущего мучает – помигай, да помигай габаритными огнями, а то, как бы не врезаться. Будто не знает, что на учениях режим радиомолчания и ни «мигать» огнями, ни «сверкать» задницей нельзя. А вы все на поводу у него идете. А как же, авторитет политрука надо поддерживать.

- Юра, ты как с командиром разговариваешь? Думаешь, что остришь, а на самом деле глупостью «сверкаешь». И вообще, я такие разговоры, на уровне сплетен, не люблю. А что касается Маркушкина, – ему приходится мало летать, фактически только во время учений. Он ещё молодец, совестливый, можно ему и помочь. А есть замполиты, которые вообще отлынивают от полетов, взять хоть нашего полкового «геноссе».

- Я не понимаю, зачем они вообще нужны, замполиты.
- Подожди, ты вот, со своим холостяцким образом жизни и распутной моралью, подхватишь какую – нибудь гадость,- узнаешь, зачем замполит нужен.
- Так мне тогда фельдшер потребуется, а не политработник с академическим образованием.
- Фельдшер лечить тебя будет, а майор прорабатывать и воспитывать на твоем дурном, но наглядном примере личный состав эскадрильи.
- Я думаю, что из-за меня этого делать не придется. Пусть лучше жену свою воспитывает.
- Ну, всё, довольно. У тебя, Юра, как у жеребца, одно на уме. Вместо пустой болтовни думал бы о работе. Завтра вылет в девять тридцать утра. Никому из профилактория не отлучаться.

На ужин ехали с экипажем Заславского. Командир отряда, как всегда, был невозмутим, а Силин держался за голову обеими руками и что–то жалобно причитал. В конце концов, эти причитания надоели майору:

- Силин, вы офицер или нет? Что вы плачете? Как будто никогда не участвовали в разгерметизации. Вас врач на аэродроме осмотрел, ничего страшного не нашел. От водки у вас ничего и никогда не болит, а от исполнения службы вам плохо становится.
- Неправда ваша, товарищ майор. От водки тоже, бывает, болит, но это уже потом, утром. А сначала от водки бывает хорошо, да и вылечиться легко пивом. Только я уже давно пить бросил, в смысле, что я и раньше немного пил, а сейчас, как вы когда-то сказали о себе, «абститунтом» стал.
- Не «абститунтом», а абстинентом. Это человек, который принципиально не употребляет спиртные напитки. К вам, товарищ капитан, это определение никак не подходит. Вы, если сейчас не употребляете, то, скорее всего потому, что деньги кончились.
- Нет, я сознательно теперь не пью, значит, я тоже абстинент. Но лучше пить, чем разгерметизацию делать. Сразу как дало по ушам, я чуть сознание не потерял. А Хозов вообще после посадки пропал и никто не знает, где он. Может ему ещё хуже, чем мне, может, он где–то без сознания лежит.
- Вы о Хозове не беспокойтесь, найдется. Но в чем–то вы, капитан, правы- разболтался экипаж, дальше некуда. Либеральничаю я слишком. Флагман отряда,- да, да это вы, Силин, - пьянствует, в карты играет и плачет без всякого повода. Помощник командира, как бирюк, сутками молчит. Оператору женская юбка дороже знамени полка. Никого ни культура, ни искусство, ни история не интересуют, – в музей вас не вытащишь. Мало того, так ещё и в музыке ни «бэ», ни «мэ», ни «ку- ка –реку». Ни на одном инструменте играть никто не умеет. Полковому оркестру от вас никакой пользы. Только и можете, что летать, да бомбить. И даже это плохо делаете. Вечно у вас происшествие какое–то: то отбомбитесь на двойку, то что нибудь сломаете.

- Командир, зачем вы так говорите? Мы ведь экипаж. Значит, и ломаем самолет все вместе, и мажем мимо цели все вместе. А музыку я лично люблю: когда оркестр ваш слушаю, так мне плакать хочется от удовольствия. Играть, конечно, кроме как в карты, ни во что не умею, тем более на инструментах. Зато сам пою, редко, правда. Зайцев не даст соврать, на днях в кафе были, так я подпевал «Казачок, ча-ча-ча!».

- С вами, Силин, говорить бессмысленно. По - вашему, выходит, если мы экипаж, так все вместе в одних кальсонах к дежурной должны лазить?
- Я не говорю, что в одних кальсонах – кальсоны у каждого свои. Тьфу, что это я несу. Имею в виду, что не в одних кальсонах, - в смысле, вообще вместе не лазили. Да и никто не лазил, я просто туалет не нашёл.

Силин запутался в споре и уже не мог сообразить, что он хотел доказать своему командиру. Кроме этого, он почему–то решил, что майору Заславскому известны все детали последнего инцидента и потому замолк. Вечером, однако, свою обиду на командира излил Зимину и Зайцеву:
- Представляете, я перед полетом Заславскому говорю: командир, не надо разгерметизацию делать. У меня гайморит и сахар повышенный, мне плохо может стать. Поступим как все: запишемся на магнитофон и сделаем вид, что разгерметизацию провели. Так он как раскричался, я думал, его кондрашка хватит, – нет и всё. Мы, мол, боевой экипаж, а не аферисты и должны честно выполнять свои обязанности. А обязанности – это тот же долг и за его невыполнение - трибунал. Я командира уважаю, но тут его так понесло, что я за него испугался. Говорю, пошутил я, а долг свой исполню, разгерметизацию выдержу, пусть у меня хоть барабанные перепонки лопнут, хоть мочевой пузырь.

Вечером летчики обоих экипажей разместились в холле и чинно смотрели телевизор. Отсутствовал только Хозов. По первой программе показывали фильм «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Летчики, если понимать под этим всех специалистов, имеющих непосредственное отношение к полетам,- пилоты, штурманы, техники, стрелки или радисты, - особая категория людей. Авиация и все, что с этим связано – это их молодость, судьба, жизнь. Любое упоминание об авиации, будь оно в произведении искусства, документальном отчете или просто в случайном разговоре, не оставляет этих людей равнодушными. Тем более, когда речь идет о фильмах, книгах, песнях посвященных летчикам и полетам. Все это смотрится и слушается на одном дыхании, без всякого намека на критику, без придирок к каким–либо неточностям или ошибкам авторов. Главное – это восприятие происходящего через собственный опыт и сопереживание героям, как членам своего экипажа.

Если вы увидите на улице мужчину с седыми висками, который, задрав голову и забыв обо всем, смотрит на инверсионный след в голубом небе, можете быть уверены - это бывший летчик. В эти минуты он снова в полете: он слышит сквозь треск и электрические разряды в наушниках рабочие переговоры и привычные команды, он реагирует на показания приборов и мысленно дублирует действия экипажа. И только когда исчезнет вдали серебряная точка аэроплана, авиатор вдруг очнётся и, будто заново родившись, заметит, что кроме неба есть ещё и земля, на которой лежит снег или цветут вишни.

Фильм о летчиках бомбардировочного полка полностью захватил внимание перелетчиков. Внезапно в комнате дежурной раздался телефонный звонок.
- А где наша хозяйка? Никто не видел? – Заславский подергал ручку двери.
- Да она ещё не приходила, хотя у них смена в девятнадцать часов. Горничная, которая днем дежурила, заперла дверь и ушла, - сказала, что у Валентины ключ есть.
Телефон замолк и, через десять минут, зазвенел вновь, – кто–то настойчиво пытался дозвониться. Так повторялось несколько раз, вызывая раздражение у зрителей. Выразил общее возмущение Силин:
- Кому там неймется! Только самое интересное началось, так не дают посмотреть. Командир, можно я дверь сломаю, да пошлю этих звонарей, куда надо! И где эту Валю черти носят? С Хозовым, наверное, где–то развлекается, и никакого им дела ни до кого нет.
- Силин, вы уже на почве секса помешались. Даже не подумали, что случилось что–то необычное или, как–то случайно, совпали разные события. У вас сразу ревность, – как же, Хозов с Валей развлекаются. Ясно, что вы имеете в виду. Не нервничайте и смотрите кино. Все в свое время выяснится.

Но догадка Силина подтвердилась, а майор Заславский оказался не прав. Неожиданно приехала хозяйка профилактория Гущина вместе со своим мужем, командиром полка. Первым увидел полковника Лудиков и мальчишеским фальцетом скомандовал:
- Встать, смирно!
- Не надо, не надо! Занимайтесь своими делами. – Полковник Гущин махнул рукой, поздоровался и сделал замечание:
- Что же вы, командуете по уставу, когда ни на ком формы нет и все в гражданской одежде?
- Мы люди военные, хоть в форме, хоть без неё. А старше вас по званию здесь никого нет. А потом, вместе с вами женщина вошла. Тут уж мы и как офицеры, и как мужчины, обязаны встать. Так что вы, товарищ полковник, зря мою команду отменили.
У Гущиной сообразительность молодого офицера вызвала улыбку:
- Ну, вот, товарищ полковник, получил нагоняй. В вашем полку таких галантных и таких строгих лейтенантов нет.
- Есть и в нашем полку всякие. Один Романов чего стоит. Его девицы уже и в штаб приходят за ним, – подай им старшего лейтенанта и все тут. В академию думаю его отправить на учебу, от греха подальше. Того и гляди, доведут его амуры до беды, позора потом не оберешься. - Полковник снял серую каракулевую папаху, расстегнул шинель, сел в кресло и закрыл глаза.

Его супруга перестала улыбаться, насупила черные брови и, ни к кому определенно не обращаясь, сказала:
- Не знаю, до чего Романова доведут, а вот Валечку Ковальчук, похоже, кто–то уже довел. Товарищи, вы не знаете, где она может быть? Я звоню, звоню, - никто трубку не берет. А обстоятельства так сложились, что она срочно мне нужна.
Не получив внятного ответа, она тронула мужа за плечо:
- Паша, вставай, поедем домой. Здесь её нет и что делать, я не знаю. Остается только ждать семейного скандала.
Полковник открыл глаза, нахлобучил на голову папаху и, не прощаясь, направился вслед за супругой к выходу.

Фильм закончился, смотреть ночные новости остались командиры экипажей и Зимин с Зайцевым. Вдруг раздался сильный стук во входную дверь, закрытую на засов. Поздним гостем оказался Романов. Он был трезв и, как-то необычайно серьезен:
- Зашел попрощаться. Юра, ты дави на своих командиров, – пусть отправляют тебя на переучивание. Хочу полковником тебя видеть. И счастливого вам всем полета.
На прощание обнялись и, после этого, он обратился к Зимину:
- Пойдем, проводишь меня. Один небольшой вопрос обсудить надо.

Зимин набросил на плечи шинель и пошел вслед за старлеем. Стояла тихая морозная ночь и черные сосны резко выделялись на фоне бледного снежного покрова. Не глядя в лицо Геннадию, осевшим голосом Романов сказал:
- Гена, кривить душой не могу, да и смысла никакого в этом нет. Когда ещё увидимся, да и доведется ли? Поэтому не спрашиваю, что у тебя с Людмилой было. Это теперь не имеет никакого значения. Когда я её только первый раз увидел, - ты помнишь, как это было,- у меня в душе что–то произошло. Я сразу даже понять не мог, в чем дело, – потому и ушел так рано. Только потом понял, что влюбился. Как говорится, с первого взгляда. Ни о чем другом думать не могу. У меня такое чувство, что эта женщина создана для меня, и другой такой я никогда больше не встречу. Скажи, как мне её разыскать.
- Саша, я не мог этого знать. Что же ты сразу не сказал? А найти её, наверное, проще всего через подругу. Я телефон Ольги помню, запиши. Скажу тебе одно, – мне жаль, что вы с ней сразу не оценили друг друга. Она необыкновенная и нужно ей совсем немного, только добра и любви. Может ей с тобой повезет, не обижай её. Я в вашей жизни случайный человек, о котором лучше забыть. Только муторно на душе у меня, болит она. Но сам виноват. А тебе счастья желаю и, знаешь, завидую.

Вроде и поговорили и расстались по - доброму, но скверно стало Зимину. Обманул жену, изменил ей с другой женщиной, полюбил и тут же предал третью, бездумно помешал товарищу – и все, как–то исподволь, вроде без собственной вины, вроде всё так само получалось. И вот ведь, даже оправдываться не хочется. «…я в её жизни случайный человек…». Ему ли знать, кто он в чужой жизни, в чужой душе? Может, и стал бы он ей нужен, сложись обстоятельства по-другому.

 А, что же с женой? Глупый вопрос, ведь о выборе не может быть и речи. Ну и задачки, в училище впору было не самолётовождение изучать, а «вождение по жизни». Только кто такую науку преподавать сможет? Одно утешение, что жизнь, задавая нелегкие вопросы, не всегда требует немедленного ответа. Хотя, как это говорится в библии, придет время и собирать камни.

Поглощенный в мрачные мысли Зимин просидел весь вечер у телевизора, не особо вникая в содержание передач. По окончанию программы, когда последние зрители разошлись по своим комнатам, раздался робкий стук в дверь,- скорее даже не стук, а какое–то царапанье. Как выяснилось, царапался деликатный старший лейтенант Хозов, продрогший и злой, как собака. На щеках его выделялись белые пятна, - Геннадий подумал, что это следы обморожения:
- Борис, где ты был? Быстрей раздевайся, доложи командиру, что прибыл и, давай быстро щеки снегом оттирать.
- А что со щеками? Отморозил? Я руками трогаю и ничего не слышу. Помоги оттереть, а то у меня и пальцы еле сжимаются. Ещё днем было тепло, а сейчас морозище такой, ужас.
Хозов постучал в комнату к Заславскому костяшками пальцев и, приоткрыв дверь, негромко доложил:
- Товарищ майор, извините, я на месте. К полету завтра готов.
Что ответил на это разбуженный майор, Зимин не расслышал; Хозов мгновенно ретировался, приговаривая про себя:
- Ай, как плохо получилось, командир подумает, что я совсем не воспитанный, что горцы все такие. Ай, не хорошо.

Пока Геннадий до красноты растирал колючим снегом физиономию Хозова, тот, дергая головой и стараясь уклониться от неприятной процедуры, рассказывал о своих злоключениях:
- Представляешь, Гена, эта Валечка, шайтан баба, оказалась. Сначала всё хорошо было. Я в городе номер в гостинице снял, привел её и мы с ней любовью занялись. Она такая активная была, и, как пионерка, всегда готова. Я говорю ей, ну вот всё, сейчас покушаем в ресторане, потом возьму такси и отвезу тебя домой. Тебе на работу надо, да и муж может хватиться. А она ни в какую. Не хочу, говорит, ни на работу, ни домой, и есть не хочу - хочу ещё любви. А если ты меня, как она сказала, отвергнешь, то покончу с собой. Я испугался, только мертвого трупа мне в постели не хватало. Я и давай её ублажать, чтобы ничего не случилось. Но я - то не железный, да и не ел ничего целый день. А она липнет и липнет ко мне, то смеется, то плачет, – ну совсем с ума сошла. И одно твердит, – не отпущу теперь тебя. Я тогда хитрость решил применить. Пойду, говорю, вина куплю: в горле пересохло и силы кончились. Закрыл её на ключ и к администратору, – разрешите мне в часть позвонить. У дежурного по полку узнал телефон замполита Ковальчука, позвонил ему домой, – так и так, вас жена в гостинице дожидается. Приезжайте, я вас встречу. Он примчался через час. Пришлось мне честно все рассказать. Но замполит повел себя, как настоящий мужчина. Не скандалил, объяснил, что с ней такое уже было и это у неё, как болезнь. Поднялись мы в номер, а Валечка истерику устроила, стакан расколотила о стенку. Но Ковальчук её, в конце концов, успокоил, одел собственноручно, как ребенка, и увел из гостиницы. Я до сих пор сам не свой, скорее бы улететь отсюда. Вдруг ещё замполит разберется с женой, со мной захочет счеты свести? У нас, у горцев, за это горло перерезают. Скажи, мне это зачем?

- Да, Боря, попал ты. Не знал, что – ли, что встречаются женщины бешеные. Короче, это болезнь такая, не знаю точно, как психиатры её называют.
- Слушай, я почему должен знать, кто больной, кто бешеный? Я, что, доктор, что–ли? Я летчик, парашютист и кавказский мужчина. Не буду говорить, как у русских такой мужчина называется. Татары давно это слово придумали, а вы превратили его в ругательство. Я думаю, главное, чтобы венерической болезни не было, а психушка, не психушка, – мне кто будет говорить?
- Теперь будешь знать, беглый любовник, – Геннадия развеселило негодование кавказца и ему захотелось разыграть Хозова. – Эти бешеные женщины такие шайтаны, что если привяжутся к кому, никогда не отстанут. Валечка, если в прострацию войдет, тебя везде сможет найти: и к командиру полка пойдет, и родителей твоих достанет.

- Э-э-э! Какую простирацию? Она что, проститутка станет, не мужняя жена? И к командиру пойдет, и к отцу моему пойдет? Слушай, ты что говоришь?
- А чего ей стоит, купит билет на самолет и, пока вы через Челябинск да Иркутск будете добираться, она прямым рейсом на Хабаровск. Прилетает ваш экипаж на свой аэродром, а тебя срочно вызывают: «Хозов, к командиру полка!». Ты бегом бежишь, думаешь, тебя за мужские подвиги орденом наградили, в отпуск домой с наградой летом поедешь. И уже мечтаешь – какая награда лучше для джигита. Я бы тебе пожелал орден «Боевого Красного Фонаря» или орден «Дружбы народов - летчиков и женщин». Как на крыльях влетаешь ты в кабинет к полковнику, а он радостный такой, - жена, говорит, твоя здесь, ждет тебя, не дождется.
- Э-э-э, нет, какая жена? Ты что говоришь? Так она может разве сделать? Я сейчас замполиту Ковальчуку позвоню, скажу ему, супруга хочет сбежать, пусть он её к кровати привяжет, пока мы не улетим. Или ты смеешься? А-а, шутишь,- тогда ладно.

Вылететь утром, как запланировал командир, не удалось. Низкая облачность, сильный боковой ветер и снегопад не соответствовали требуемому метеоминимуму. Аэродромные синоптики пообещали улучшение погоды к обеду - экипажу Крайнова ничего другого не оставалось, как ждать разрешения на вылет. Сидеть без толку на рабочих местах в аэроплане занятие не самое приятное, поэтому летчики устроились в классе подготовки к полётам на командно-диспетчерском пункте.
- Николай Михайлович, может, на обед в столовую съездим? Неизвестно, когда вылет разрешат, да и, вообще, разрешат ли?
- Калугин, время десять двадцать. Какой обед? Впрочем, молодец, ты ведь не о себе, разумеется, думаешь, а обо всем экипаже. Спасибо, что напомнил командиру. Вот так бы в полете ещё. Через каждые пол часа докладывал о самочувствии, а на рулежке не забывал об обстановке в задней полусфере информировать.

- Так я не сейчас обедать, а в полдень, что бы голодными не пришлось лететь.
Тема беседы показалась Зайцеву интересной:
- Непонятливый у нас командир. В самом деле, на голодное брюхо, если выразиться образно, даже под ровный гул моторов в полете трудно заснуть. Так некоторым членам экипажа и присягу недолго нарушить: «Священная обязанность стрелка и радиста заключается в том, чтобы в полете поесть, а потом поспать, после чего повторить всё с начала. И если они нарушат этот порядок, то пусть их постигнет суровая кара товарищей, которые съедят их бортпайки».
- Вам, товарищ старший лейтенант, лишь бы посмеяться над нами. Вы же знаете, что мы свое дело делаем. На последних стрельбах по наземным целям, чей экипаж лучшим был? Наш.

- Да я не говорю, что вы экипаж когда–нибудь подводили. И насчет стрельбы, и насчет выпивки, авиацию не опозорите. А уж как генштаб задурить, так и Пентагон не смог бы. Год прошел с того случая, а в полку до сих пор смеются.
- Так это не мы, а лейтенант Лудиков нас дезинформировал. Радисту на учениях задание поставили связаться с Москвой, с генштабом, чтобы доложить, когда Магадан пролетим. Калмыков ещё перед вылетом просил штурмана, чтобы он сказал, когда ему радиограмму давать. Больше двух часов полета прошло, я и спросил, когда же Магадан. А Лудиков кричит, что вот, сейчас проходим, докладывайте немедленно. Калмыков тут же на генштаб вышел и отметился. А нам откуда знать, где находимся, мы штурману верим.
- Неправильно вы освещаете происшествие, товарищ старший сержант. Начать надо с того, что как только мы взлетели, вы слопали бортпайки и захрапели богатырским сном. И того не знали, что из-за отказа электрооборудования нам маршрут отменили. И крутились мы в районе аэродрома для выработки лишнего горючего, – четырнадцать кругов надо было сделать. А вы выспались, проснулись через два часа и требуете – подавай вам Магадан, и всё тут. Лудиков и подшутил: прошли, говорит, поворотный пункт маршрута, докладывайте в Москву. Тут и началась паника: Москва радиограмму приняла, запросила корпус, корпус вышел на дивизию, дивизия на командный пункт, а руководитель полетов сам ничего не поймет, – какой Магадан, борт в районе аэродрома, к посадке готовится.
- Вот пошутил, так пошутил. Радисту почему–то ничего не было, а начальника связи полка чуть не разжаловали. И Николаю Михайловичу досталось, я случайно услышал, как командир эскадрильи его воспитывал… Хохотал, правда, сильно…
- Да потому ничего и не было, что лейтенант свою вину признал. Ему, как молодому офицеру, простили и замяли дело. А если, по сути, кто виноват? Не догадываетесь? Надо следить за переговорами экипажа, а не спать в полете.
- Ладно, хватит вам вспоминать, о чем все уже забыли. Начальству видней, кто виноват. Оно знает, как награждать непричастных и наказывать невиновных.
 
Не стал капитан Крайнов раскрывать некоторые последствия упомянутого инцидента. Отчасти из-за него в очередной раз отклонили кандидатуру капитана на должность командира отряда, а замполит полка так и сказал, – не ведет Крайнов воспитательной работы с экипажем и сам ничём от молодняка не отличается, – вечно у них шуточки, да смешки. Экипаж, конечно, хороший, но несерьёзный какой-то.

       Равнодушный к должностям и званиям, Николай Михайлович, после недавней встречи со своим старинным другом, подполковником Васильевым, сейчас как–то пожалел о несостоявшейся карьере и, упоминание ещё об одном случае, помешавшему подняться по службе, сделалось ему неприятным.

К двенадцати часам дежурный руководитель полетов известил, что вылет ожидается не раньше, чем через два часа и разрешил экипажу отправиться на обед. Поехали вместе с экипажем Заславского на хорошо знакомом автобусе. Капитан Силин обрадовался встрече с товарищами и, в очередной раз, тихонько пожаловался на своего командира:
- Ваш Николай Михайлович золотой командир, устроил вас в классе – тепло, светло и мухи не летают. Поспать можно на столах или в картишки перекинуться. А наш «композитор» вечно что–нибудь придумает, – в аэроплане, говорит, будем ждать приказа на вылет. Так оно, мол, спокойнее будет. А то с нами, будто бы, хлопот не оберешься. Будете в кальсонах по аэродрому бегать или первую попавшуюся телефонистку, как у диких горцев принято, выкрадете. Дались ему эти кальсоны. Я то ничего, командир и должен быть строгим, а вот Хозов обиделся. Он, оказывается, вчера и в самом деле дежурную, Валечку, утащил и сам на весь день пропал. Борис мне сам признался: зачем, говорит, командир его диким горцем обозвал, сам бы эту замполитовскую жену попробовал выкрасть, потом знал бы, кто дикий.

После обеда погода улучшилась, ветерок растащил небесную серость,- «рвань», как называют летчики неплотные, но низкие дождевые или снежные облака.
 И в этот день расстались свыкшиеся за время совместной командировки экипажи. Даже взгрустнулось чуть молодым офицерам, а простодушный и незадачливый Силин, вытер тыльной стороной руки повлажневший левый глаз и вздохнул:
- Эх, и когда я теперь в преферанс поиграю!
- Ничего, Пётр Викторович, зато деньги целее будут, жену порадуете.
- Лудиков, ты Лудиков, ничего не понимаешь. Думаешь, жёнам только деньги нужны? Им забота, внимание требуется. А я, вот, просьбу её так и не выполнил. Стыдно домой показаться. Такую чепуху, рейтузы бабские негде купить. Не поверит жена, скажет, пропьянствовал и забыл. А я ведь не забыл, только как докажешь?
- Так я, могу подтвердить, что двумя экипажами отбомбились, тьфу, что говорю! Двумя экипажами искали во всех городах, где были…
- Спасибо, тебе Лудиков, только не надо ничего подтверждать, она всё равно не поверит. Вот летом в отпуск пойду, поедем в Анапу, мы на Чёрном море ни разу не были. Там уже и купим всё, что надо.
- Петя, ты что думаешь, будто в Анапе летом рейтузами ватными торгуют?
- А где же, по-твоему, Зайцев, ими торгуют? Наверное, там, где много баб. А там их знаешь сколько? Как только какой холостой офицер поедет в отпуск, так и найдет себе жену на пляже. Вон, Женька Сорокин из вашей эскадрильи, за два года уже вторую привёз. Из-за первой в академию его не пустили, ну, вы все эту историю знаете – что это за офицер, если в невесте воровку не разглядел? Так теперь опять оттуда же новую привёз! Кем она окажется?
- Так ты что, Петя, за новой женой в Анапу тоже собрался?
- Типун тебе, Юра, на язык. Мне и одной хватает. Ну, ладно, всё ребята, меня уже кличут, дайте, я вас обниму на прощанье.
Первым ушёл по маршруту на Челябинск майор Заславский, через двадцать минут стартовал капитан Крайнов на Семипалатинск. Больше в этот день с аэродрома не взлетал ни один аэроплан.

В полёте, Николай Михайлович Крайнов никогда не думал о чём-либо постороннем. Так учили его в училище, когда он, вчерашний ученик сварщика, только приступал к первым самостоятельным взлётам и посадкам. И он крепко-накрепко запомнил правила, которые его инструктор повторял в день по нескольку раз.

Сел на место пилота – забудь обо всём. В голове должно быть только одно - полётное задание. Мысленно представь и прорепетируй свои действия на протяжении всего маршрута, от взлета и до выключения двигателей после посадки. Зримо представь, какими должны быть показания приборов. Проимитируй команды и операции на случай возможных экстренных ситуаций – пожар, отказ двигателя, потеря управляемости. Опоздание на секунду может стать роковым и командир обязан при любых обстоятельствах помнить, что ему доверено самое ценное, что есть в авиации. Можно отремонтировать или построить аэроплан, можно сделать много новых аэропланов. Можно добиться, чтобы с заводского конвейера каждый час выходил очередной бомбардировщик. Но нет такого конвейера, который бы в считанные минуты выпускал подготовленных специалистов лётного состава – пилотов и штурманов, стрелков и радистов.

Это не философия, это первооснова поведения командира боевой единицы во всех жизненных ситуациях. Только так всегда относился к полетам и капитан Крайнов. Но сегодня что-то будто отвлекало и мешало ему. Вдруг почувствовал он себя каким – то усталым и вроде, как ненужным в авиации. Восемнадцать лет был на хорошем счету в полку, имел одни благодарности и грамоты. А вот, поди, на старости лет, оказалось, что ни на что не годен – под сорок лет всего лишь капитан. И будто не было никакой радости; однообразная служба, одни и те лица вокруг и плохо обустроенная казенная квартира. Подумал о том, что прошла жизнь, и некогда было задуматься, тем ли путем он идет, счастлива с ним его верная жена, и такого ли она хотела замужества. Никогда не говорили они об этом, и никогда не слышал он от своей Аннушки жалоб. Почти всё время прожили они в одном гарнизоне, в отпуск никуда не ездили: не к кому было, да и экономить приходилось – двоих всё же растили – сына и дочь. Но дети стали взрослыми, разлетелись, кто куда, и давно уже своими семьями обзавелись.

Казалось бы всё, свой офицерский и родительский долг выполнил капитан, можно и к демобилизации с легким сердцем готовиться. Но вот обеспокоилась душа – неужели так плохо всё сложилось, неужели зря тревоги, ночные полеты, извечная нехватка денег и постоянный груз ответственности за экипаж, за аэроплан, за выполнение задания?

Так размышлял Николай Михайлович и мысли его вновь обращались к милой его сердцу Аннушке. Теплей стало на душе. Стоит ли сожалеть о несостоявшейся карьере, если все годы службы рядом была верная жена, чьи заботливые, нежные руки обнимали его и снимали усталость? И родительское счастье в полной мере привелось им испытать. А разве можно забыть сверкающие снежные вершины под крылом аэроплана, изумрудно чистое Охотское море, глубокие снега на оперативном аэродроме, ночные полеты среди звезд и волшебный свет полярного сияние за горизонтом, там, впереди, прямо по курсу?

- Командир, подходим к поворотному пункту маршрута! Приготовиться! Р-р-р-азворот влево! Курс сто пятьдесят один градус!
Хороший у меня штурман – думает Крайнов. – Молодой, но и самым опытным в полку не уступит. Надо бы комэску подсказать, что пора его на штурмана отряда выдвигать. Отрядного штурмана, капитана Казьмина, на демобилизацию оформляют, к марту, наверное, уволят – вот тут самое время Зимина представить.

Так, думает командир, но это его не отвлекает и он подтверждает команду штурмана:
- Понял, курс сто пятьдесят один градус! Выполняю разворот! Занимаю эшелон десять тысяч семьсот метров!

И опять тишина в кабине; внизу бесконечные серые тучи, закрывшие землю, а над головой яркое солнце и бездонная синева – на высоте в одиннадцать тысяч метров редко встречаются даже легкие перистые облака.
Капитан взглянул на помощника: Зайцев беззвучно шевелил губами, будто что-то напевал.
- Зайцев, бери управление и переходи на автопилот! Посмотри по карте, теперь сорок две минуты по прямой. Слушай команды штурмана и при доворотах крен держи не больше пятнадцати градусов.
- Понял, командир. Управление принял на себя. Время шестнадцать двадцать восемь. Похоже, по прибытию темно уже будет, но нам, советским асам, все едино когда аэроплан сажать, что днем, что ночью.
- Зайцев, кончай пустомелить, следи за приборами и курс держи.

У правого летчика основная работа приходится на взлет и посадку – здесь четко регламентирована и распределена деятельность всех членов экипажа и, хотя пилотирует в этих случаях обычно сам командир, дел хватает и у помощника. А вот в обычном режиме полета обязанностей у второго пилота не так и много: следить за приборами, прослушивать радиоэфир, вести наблюдение за воздушной обстановкой и подменять командира на отдельных участках маршрута. Дело для Зайцева вполне уже привычное, но в том и заключается необычность летной работы: одинаковых полетов не бывает. Всё вроде, как всегда, всё так привычно и знакомо… Шум двигателей, шорохи эфира в наушниках, стрелки бесчисленных приборов, плотные или прозрачные облака под крылом, горы, равнины, реки или воды океана, солнечный или звездный простор, в котором завис дальний бомбардировщик.

Время замедляет свой бег и о его течении можно судить только по изменяющемуся ландшафту и бешеной скорости срывающихся с плоскости воздушных потоков. И всё так непохоже, всё как в первый раз… Захватывает дух от чувства собственной силы и гордости оттого, что ты можешь вывести двигатели на полную мощность и тяжелая машина подчинится твоей воле. И ты сам, легким движением штурвала и прикосновением к педалям заставляешь её набрать высоту, снизиться или войти в разворот и занять нужный курс … Именно в такие минуты приходит ощущение полета, как особого состояния души, ставшей единым целым с аэропланом в бесконечном воздушном пространстве и как бы вне земного времени. Но в летном деле важней научится управлять не авиатехникой, а собой: самым строжайшем образом выполнять все требования инструкций и наставления по производству полетов - никакие отклонения, неточности или тем, более, вольности не допустимы. Превышение угла крена при развороте, форсированный набор высоты и множество любых других ошибок в пилотировании неизбежно ведут к критическим эволюциям: потере скорости и управляемости, боковому скольжению самолета, срыву в штопор и падению. Может быть поэтому летчики бомбардировочной авиации отличаются какой-то особой степенностью и основательностью от летчиков-истребителей, для которых высший пилотаж и воздушная акробатика почти обязательные элементы даже повседневных полетов.

Как и ожидалось, на дальний привод аэродрома посадки вышли в расчетное время. Солнце уже скрылось за горизонтом, но видимость была «сто на сто» и в черной казахской степи отчетливо различались огни приближения и цепочки фонарей на полосе и рулежных дорожках. Садились по команде руководителя полетов «с рубежа», без дополнительных маневров сразу заняв заданную высоту и посадочный курс.

Земля встретила перелетчиков холодным ветром, резким и сухим. К счастью, ждать автобус долго не пришлось. Уже знакомый водитель «Пазика» как бы обрадовался встрече:
 -О, а я почему-то так и думал, что это ваш экипаж прилетел. – Солдатику хотелось показать себя радушным и он попытался завязать что-то вроде дружеского разговора.
Летчикам приятно было увидеть знакомое лицо, но после пятичасового полета хотелось тишины и покоя. Желания говорить ни о чем не было. Только сержант Калугин вяло поинтересовался: - А, старый знакомый! Ты ещё не демобилизовался? Ну, молодец. Давай, быстрей, вези нас в профилакторий.
Пожалуй, это было общим пожеланием. И только Зайцев мечтал совсем о другом; он думал о встрече с Аленой, стремился к ней и испытывал совершенное смятение чувств.
 
(Продолжение следует).