Снежное поле было ровным, как обеденный стол, и бескрайним, как океан; никогда в жизни такого ровного и огромного поля Степан Матвеевич раньше не видел. И небо над ослепительно-белым полем было таким же - ослепительно-белым и ровным, и ни тучки на нём не было видно, ни хотя бы маленького облачка. И солнца на небе не было, хотя отчего-то было нестерпимо душно, - так душно, что Степану Матвеевичу даже дышать было тяжело; широко открытым ртом он судорожно глотал горячий безвкусный воздух, но воздуха всё равно не хватало. В горле саднило от этого раскалённого воздуха, и Степан Матвеевич, распластавшись на земле, пытался схватить сухими, растрескавшимися от жажды губами такой близкий к его лицу снег, но никак не мог: снег мгновенно таял от его горячего дыхания, испарялся, исчезал, обнажая под собой мелкий, как мука, жёлтый песок. Степан Матвеевич, не успев остановиться, хватал этот песок губами и тут же его выплёвывал, но песчинки всё равно успевали попасть в рот. Они противно скрипели на зубах и проскакивали дальше - в глотку, в пищевод, в желудок, слипаясь там, внутри, в раскалённый, насквозь прожигающий внутренности комок...
«Может, где-нибудь позади меня вода есть?» - подумал Степан Матвеевич. Он хотел, было, оглянуться, но в этот момент у него над ухом глухо, как сквозь стену вязкого тумана, прозвучал голос ротного:
- Смотри вперёд, Стёпа! Вперёд смотри! Вон они, вон! Видишь?
Степан Матвеевич с неимоверным усилием приподнял от земли будто бы налитую горячим свинцом голову и сквозь заливающий глаза солёный пот увидел ползущие по снежному полю танки. Их было много, очень много, и все они были почему-то жёлтого цвета.
«Чего это они такие, - ровно цыплята? - подумал он с удивлением. И тут же догадался: - Ну, Роммель! Ну, собака! Успел-таки, гад, из Африки их сюда... Ну, гад ползучий! Успел, сволочь...»
И в то же мгновение Степан Матвеевич понял, что смотрит на танки в прицел противотанкового ружья. И это его почему-то сильно обрадовало.
«Ну, я вам сейчас!..» - поудобнее прилаживая к небритой щеке горячий приклад ПТР, то ли подумал, то ли крикнул Степан Матвеевич.
- Стреляй, Стёпа! Стреляй, мать их так!.. Чего ждёшь, щучий сын? - услышал он голос ротного. - Стреляй! Один ты теперь, и на тебя вся надежда... Стреляй, кому говорю!..
- А ты? - не отрывая глаз от ползущего прямо на него танка, то ли спросил, то ли подумал Степан Матвеевич. - А ты, командир?
- А что - я? - совсем уж издалека донёсся затухающий голос ротного. - Нет меня, Стёпа, нет; один ты теперь...
«И правда; ведь нет его, Селиванова-то, - удивился Степан Матвеевич. - Ведь его же ещё в Венгрии убили, в сорок четвёртом...»
Он дёрнул за спусковой крючок и в то же мгновение увидел, как танк высоко, будто спичечный коробок, по которому щелкнули пальцем, подпрыгнул и опрокинулся навзничь.
«О как! О, как я его!» - обрадовался Степан Матвеевич и навёл ствол ПТР на другой танк; он снова дёрнул за крючок, и этот танк, как и предыдущий, подпрыгнул и перевернулся.
- Ага! Ага! Вот я вас! - закричал Степан Матвеевич и стал стрелять по танкам навскидку, почти не целясь, но всё равно каждый раз попадая. Танки неестественно легко и совершенно однообразно подпрыгивали, переворачивались и вспыхивали; но из-за них выползали всё новые и новые, такие же жёлтые и потому хорошо видимые на бескрайней белоснежной равнине, расстилавшейся перед Степаном Матвеевичем до самого горизонта.
Степан Матвеевич всё стрелял и стрелял, почему-то вовсе не удивляясь тому, что ему не приходится после каждого выстрела закладывать в казённик новый патрон.
«Может, это у меня и не ПТР вовсе? - напряжённо думал он, ловя в прицел очертания очередной жёлтой мишени. - Может, это зенитка какая малокалиберная? Лупит и лупит, ровно пулемёт... Эх, нам бы с самого начала - такие-то! Мы б тогда их ещё там, на границе...»
Он приподнял голову, чтобы получше рассмотреть своё удивительное оружие, но в этот момент патрон в патроннике заклинило, и как ни пытался Степан Матвеевич передёрнуть затвор, сделать это ему никак не удавалось.
«Ну вот, Степан, ты и отвоевался, - подумал он, с тоской глядя на танки, ползущие на него в чётком шахматном порядке. - И ни Елены своей, ни сынов не увидишь... Всё! «Амба!», как мой Васька говорит...»
И только он подумал об этом, как откуда-то сверху, из поднебесья, колокольным набатом загудел голос Василия, его младшего сына:
- Держись, батя! Держись! Щ-щ-щас я им врежу!
«Ты-то откуда здесь, Вась? - удивился Степан Матвеевич. - Ты ж ещё не родился!»
- Родился, родился! Щас увидишь, как родился... Щас, бать, я тебе покажу, на что способен подводный флот! - гремело с небес.
И Степан Матвеевич увидел, как прямо из середины поля, позади танков, поднимается рубка огромной подводной лодки; и вот она, лодка, уже на поверхности - вся, целиком; и прёт она по полю, вспарывая не тупым, а почему-то острым, как лемех плуга, носом песок вперемежку со снегом, и разбрасывает это месиво по сторонам, а вместе с ним - и маленькие, как букашки, жёлтые танки.
«Ага! Ага! - закричал Степан Матвеевич. - Вот хрен тебе с маслом, Роммель, собака ты фашистская! Во как тебе Васька мой дал! Во как!..»
И уже не подводная лодка, а красавец-крейсер нёсся по полю к Степану Матвеевичу, а на носу корабля, держа руку под козырёк фуражки, стоял и улыбался Василий - его Васька, сын, гордость его и спасение...
И Степан Матвеевич заплакал - и от заполнившей его грудь гордости за сына, и оттого, что остался жив, выстояв в этой мясорубке. И ещё отчего-то светлого и радостного, чего не выразить словами...
А крейсер, не сбавляя скорости, нёсся прямо на Степана Матвеевича; у него вдруг от страха захолонуло сердце, и он закричал, с трудом ворочая распухшим, шершавым от жажды языком и пытаясь сглотнуть горячую, перемешанную с набившимся в рот песком слюну:
- Стой! Стой, Васька! Раздавишь же!.. Отца родного раздавишь!.. Сто-о-о-ой!
И проснулся.
«Тик-так, тик-так, тик-так…» - размеренно щёлкали в предрассветном сумраке старинные ходики.
«Бум-бум, бум-бум, бум-бум…» - тяжёлыми толчками в такт им билось в груди Степана Матвеевича сердце...
У широкой деревянной кровати, на которой лежал Степан Матвеевич, стоял Василий; только был он не в парадном кителе, как это было во сне, а в тельняшке с засученными по локоть рукавами, в трусах и босой. В одной руке Василий держал большую эмалированную кружку, а другой осторожно тряс Степана Матвеевича за плечо.
- Бать! А бать! Чего зовёшь-то? Болит что, а?
Степан Матвеевич помотал головой, стряхивая остатки сна, и потянулся к кружке; вода была холодной - такой, о какой он только что мечтал, - и он пил жадно, большими глотками, чувствуя каждую попадающую внутрь каплю и боясь пролить воду на одеяло отчего-то задрожавшей вдруг рукой...
- Ещё давай, сынок, - допив кружку до дна и с трудом отдышавшись, попросил он. - Давай ещё...
Василий, шлёпая по крашеным половицам босыми ступнями, сходил в сени и сразу же вернулся; подавая отцу наполненную до краёв кружку, низко наклонился к нему и спросил шёпотом:
- Что, худо, бать? Может, это… сто грамм?
Степан Матвеевич в три глотка выпил воду и откинулся на высокую подушку. Полежал с полминуты, с блаженством ощущая, как отступает жажда; потом перевёл взгляд на сына и молча кивнул.
Василий мотнул головой в сторону сеней и на цыпочках отправился на кухню. Степан Матвеевич услышал, как он шуршит там целлофановым пакетом; потом скрипнула дверца холодильника, и что-то тихо звякнуло.
«Не дай Бог, мать разбудит: будет нам на орехи!» - затаив дыхание, подумал Степан Матвеевич. Но в горнице было тихо, и он тихонько, с облегчением, вздохнул.
«Ну, кажись, обошлось… Спит мать; умаялась вчера с застольем-то да с нашими разговорами… Пусть поспит: заслужила!» - подумал он и, стараясь не шуметь, сел на постели.
Василий высунул голову из дверного проёма и мотнул головой, приглашая отца на выход…
Они удобно расположились на прохладной, влажной от росы верхней ступеньке крыльца. Василий постелил на ступеньку четвертушке газетного листа, разложил на ней куски хлеба и крупные, с кулак величиной, помидоры, а рядом с нехитрой закуской поставил початую бутылку водки и две гранёные стопки.
- Ну, давай, бать! – тихо сказал он и разлил водку по стопкам.
Степан Матвеевич протянул, было, к стопке руку, но Василий вдруг остановил его:
- Погоди, погоди, бать: главный-то деликатес забыли!
Он встал и, оставляя на белёсой от росы траве тёмные следы, пошёл через широкий двор в огород.
«За луком пошёл, - усмехнулся Степан Матвеевич и покачал кудлатой седой головой. - Вот ведь деревенская душа: опять за отпуск целую грядку подметёт…»
И залюбовался высокой, кряжистой фигурой сына.
«В нас Васька, в Широковых: у нас в роду все мужики такие!» - улыбаясь в бороду, с гордостью подумал он.
Когда Василий вернулся с огорода с пучком зелёного лука в руке и уселся на своё место, Степан Матвеевич, с трудом погасив улыбку, нарочито строго посмотрел на сына и проворчал:
- Чего босой-то по росе ходишь? Смотри, застудишь ноги – будешь, как я, на печке зимовать...
- Да ну, бать! – хохотнул Василий. - Мне до печки ещё далеко… А ноги... что ноги? Мне после наших северных морей никакая роса нипочём!
- Ну-ну; смотри, герой, - усмехнулся Степан Матвеевич. - Оно, конечно, может, и так, да только ты бы, всё одно, поберёгся: печка-то та, сынок, не так уж и далече, как нам в молодости-то кажется...
Василий беспечно махнул рукой:
- Да ладно, бать; до печки ещё дожить надо. Давай-ка лучше, - он кивнул на наполненные стопки, - пока мать не проснулась. А то будет нам с тобой и печка, и свечка...
Они тихо, чтобы не звенеть стеклом, чокнулись и выпили, одинаково крякнули и захрустели зелёным луком.
- Эх, благодать-то какая! – тихо сказал Василий, щурясь на первые лучи восходящего солнца, с трудом пробивающиеся через частокол растущих на ближнем к берегу острове стройных берёз. - Так бы вот всю жизнь на эту красоту смотрел и смотрел... Аж стихи читать хочется!
- Так почитай, - усмехнулся Степан Матвеевич, приняв слова сына за шутку: куда уж, мол, тебе, моряку, про стихи-то думать!
Василий приметил отцовскую усмешку; усмехнулся в ответ, посмотрел, прищурившись, на отца и сказал:
- И почитаю! Ты что же думаешь, бать: если я погоны ношу, то и стихов знать не должен?
Степан Матвеевич вместо ответа неопределённо хмыкнул и пожал плечами.
- Э, не-ет! Неправ ты, отец! Военные люди – тоже люди, и душа у нас тоже есть…
- Да кто ж спорит-то… - отчего-то смутился Степан Матвеевич. – Душа-то – она у всех нормальных людей есть, что у военных, что у невоенных… Только стихи-то здесь причём? Я вот, например, и без стихов всю жизнь, почитай, прожил - и ничего…
- Что значит - ничего? – Василий посмотрел на отца в упор; Степан Матвеевич отчего-то поёжился от его взгляда, но сдаваться не спешил.
- А то! Не помер же без стихов-то! Стихи… Толку-то в них! Словеса всё это, словеса…
- Словеса, говоришь? Словеса-то, бать, разные бывают…
Василий, не вставая с крыльца, наклонился, сорвал растущую возле нижней ступеньки длинную травинку и сунул её в рот. Помолчал, задумчиво глядя на зеркальную гладь озера, улыбнулся чему-то и сказал:
- Ну, слушай, бать…
Перед самым рассветом
Я выйду из дома,
И в безбрежный туман
По ступенькам крыльца
Я сойду босиком, -
И исчезнет истома
От тягучего сна…
Вдруг коснётся лица
Ветка яблони старой,
Дотянувшись из сада,
И умоет его
Невидимкой-росой, -
И проснётся душа!
А иного – не надо…
Так вот шёл бы и шёл –
По росе и - босой…
Степан Матвеевич слушал стихи, отчего-то вдруг почти перестав дышать и не решаясь пошевелиться; он страшно боялся спугнуть то невидимое, неосязаемое, неиспытанное никогда ранее ощущение, которое снизошло вдруг на него; словно кто-то неведомый - мудрый и могучий - взмахнул вдруг над ним незримым крылом и повеял на него добротой и любовью, и всё, что Степан Матвеевич сейчас видел вокруг себя - двор, зелёную лужайку перед домом, озеро и круто возвышавшиеся над его необозримым простором дальние острова – осветилось каким-то новым светом, приобрело какой-то неразличимый им ранее, никогда прежде не виданный им оттенок…
И на всё это опустились доброта и любовь…
Василий умолк и сидел, покусывая стебелёк и задумчиво глядя на озеро.
Степан Матвеевич тоже молчал, будто ожидая продолжения стихов. Не дождавшись, заёрзал по ступеньке.
- Всё? – спросил он, с трудом проглотив образовавшийся в горле комок («Как во сне сегодняшнем…» - мелькнуло в голове Степана Матвеевича воспоминание).
– Всё, что ли? – переспросил он, глядя на Василия с затаённой надеждой; так, наверное, смотрят на взрослых маленькие дети, которым кто-то из них дал поиграть красивую игрушку, а потом вдруг отобрал её…
- Всё, - Василий кивнул и, повернувшись к отцу, внимательно посмотрел ему в глаза. - Что, проняло, бать?
Не дожидаясь ответа, кивнул сам себе и тихо сказал:
- Вот и меня так, когда я стихи эти впервые услышал… Помню, аж скулы свело, как тогда домой захотелось! Кажется, сорвался бы и бегом побежал, чтобы вот на всё на это, - Василий кивнул на озеро, - хоть бы одним глазком взглянуть… И по росе – босиком, как сегодня…
Он вздохнул и умолк, покусывая травинку.
Не зная, что сказать, что ответить сыну, молчал и Степан Матвеевич - долго молчал, разглядывая одинокого рыжего муравья, упорно пытавшегося перелезть через лежащую на траве возле крыльца колодезную цепь; муравьишка забрался внутрь её звена и никак не мог выбраться обратно.
«Вот и мы так: всё копошимся, копошимся чего-то, как муравьи, а вокруг себя и взглянуть-то некогда, - думал Степан Матвеевич. - Жизнь идёт себе потихоньку - и Слава Богу! А люди… Люди-то, вон: одни - стихи пишут, а другие - их читают. И даже наизусть знают. А Васька-то, Васька! Кто б подумать-то мог: Васька – и стихи! А вишь ты…»
- А кто это? – спросил он.
- Стихи-то кто написал? – уточнил вопрос отца Василий. - Да не знаю я!
Он с досадой стукнул по колену кулаком и выплюнул изжёванную крепкими зубами травинку.
- Я их один раз только и слышал-то - на концерте в Доме офицеров, - Василий оглянулся на дверь и понизил голос: мать бы не разбудить. - К нам тогда какая-то областная филармония приезжала, и там один артист стихи читал. И вот с этого-то, что я тебе прочёл, он тогда и начал. Может, он потом и автора называл, и ещё что-нибудь из его стихов читал - откуда мне знать?
- Как это? – не понял Степан Матвеевич, - Ты что, уснул там, что ли?
- Уснул… - Василий усмехнулся. – Уснёшь тут, когда тебя из зала посреди концерта выдёргивают и прямо в фойе пакет от командующего флотом вручают…
- И?..
- И – вперёд, заре навстречу!
- О как! – мотнул головой Степан Матвеевич. – Лихо!
- Лихо… Кому – концерт, а кому – в море… Служба, бать, она и есть служба!
И Василий рассмеялся.
- Да что про службу… Давай-ка ещё по единой, отец, - за тех, кто в море!
Солнце уже высоко поднялось над ближним островом, и, несмотря на ранний ещё час, стало заметно припекать. Лёгкий июльский ветерок, повеявший с озера с первыми его лучами, почти сразу же и пропал, и зашелестевший, было, тростник тоже затих, продолжая только изредка подрагивать от прикосновений к нему разыгравшихся под водой рыбёшек.
- Опять сегодня жара будет несусветная, - сказал Василий, стаскивая с себя тельняшку. – Ну, да ладно; хоть кости свои на целый год вперёд прогрею.
- Да уж, - согласно кивнул Степан Матвеевич. – У вас-то, поди, такого лета отродясь не видали... И как вы там по полгода в темноте живёте? Ума не приложу…
- Да живём, не жалуемся, - рассмеялся Василий. – Под северным сиянием вместо солнца. Это, батя, доложу я тебе, та ещё картинка!
- Ну, там – та, а у нас, сынок, - эта, - Степан Матвеевич кивнул на озеро. – И другой мне, Вася, не надо: вот на эту бы поглядеть Господь дозволил подольше… А что жара такая, так оно и понятно: июль - макушка лета…
- Ты бы, старый, лучше на свою макушку колпак какой надел: неровён час, блызнет солнышко по башке-то - вот и будет тебе лето красное!
Услыхав голос жены, Степан Матвеевич, уже слегка захмелевший от двух стопок, едва не подпрыгнул на ступеньке.
- Фу ты, ёлки-палки! Ты что, мать, пугаешь-то так? Чуть сердце не остановилось!
- Ой, ой, ой! Послушайте, люди добрые! – закачала головой Елена Афанасьевна, насмешливо глядя на мужа. – Сердце у него!.. Ты сколько вечор выпил-то, отец? Помнишь, аль нет?
- Ну… это… - пытаясь вспомнить вчерашний вечер, Степан Матвеевич сосредоточенно нахмурился. Но вспомнить было трудно, и он привёл в своё оправдание единственный из имевшихся у него в запасе аргументов: - Ну, так Василий же приехал, мать! Как не выпить? Он ить не каждый месяц-то приезжает, а раз в году…
- Раз в году… - с трудом сдерживая улыбку, снова закачала головой Елена Афанасьевна. – А если б каждый месяц приезжал, а? Тоже так же встречу-то праздновали бы, небось?
- А то! – чувствуя, что гроза проходит стороной, расхрабрился Степан Матвеевич. – И праздновали бы; а ты как думала? На то они и встречи, чтобы праздновать…
И вдруг, как-то разом погрустнев, тихо добавил:
- Да и много ль у нас их, встреч этих, осталось-то…
- Ну-у, бать, это ты зря, - вмешался в разговор родителей Василий; он легко поднялся со ступеньки и обнял мать. – Доброе утро, мама! Разбудили мы тебя, извини…
- Утро доброе, сынок; добрее не бывает, - улыбнулась сыну Елена Афанасьевна; кивнув на Степана Матвеевича, сказала: – Ты не слушай отца, что он тут про «много ли осталось» бормочет; это у него манера такая теперь: как выпьет, бывает, так и начинает на старость сетовать. А что на неё сетовать? Жить надо, пока живётся, а не смерти ждать; чего её ждать-то, чего о ней думать? Сама придёт, когда час настанет - не заблудится…
- Ну, поехала! Да кто её ждёт, смерти-то?! – вскинулся, было, Степан Матвеевич, но спорить вдруг передумал и, махнув в сторону жены рукой, добродушно пробормотал:
- Мели, Емеля, - твоя неделя…
- Да ладно вам! – Василий рассмеялся и, наклонившись к отцу, приобнял его за плечи. – Хватит ворчать-то! Пойдём-ка лучше в дом, а то и вправду припекать начинает…
- Вот, вот, правильно, - поддержала сына Елена Афанасьевна. – Пойдёмте в дом, там попрохладнее. Да и завтракать уже пора.
- А… это… - Степан Матвеевич кивнул на остатки пиршества. – С этим-то как быть?
- А вот как! – Елена Афанасьевна споро подхватила недопитую мужчинами бутылку и, не оглядываясь, пошла в дом. – Сядете за стол – тогда и выпьете. Заодно и закусите, как следует; а то нашли закуску – хлеб да помидоры с луком!
- Э-э, что ты в закуске понимаешь-то, мать? – начал, было, заводиться Степан Матвеевич, но Василий незаметно для матери дёрнул его за рукав ситцевой рубахи: мол, молчи уж лучше, а то вообще ничего не получишь!
Елена Афанасьевна оглянулась на пороге и строго посмотрела на них:
- А не рано ли вы начали-то, мужики? Смотрите, больше нету! И автолавка только завтра приедет, а больше взять негде…
- Нам хватит, мам, - улыбнулся Василий. – Мы же не пьяницы какие-нибудь! А не хватит, так мы в Сокольское сплаваем. Правда, бать? Тут на вёслах – полчаса в один конец. Ну, от силы – минут сорок…
Елена Афанасьевна с сомнением поджала губы:
- А надо ли, сынок?
- Там посмотрим, - неопределённо ответил Василий и подмигнул матери: мол, не бойся, мама; я меру знаю.
- Эх, мать! – проворчал Степан Матвеевич, поднимаясь со ступеньки. – Так, понимаешь, хорошо сидели!..
- Пойдём, бать, пойдём, - Василий легонько подтолкнул отца к двери. – Надо и на самом деле чего-нибудь перекусить.
В доме было немного прохладнее, чем на улице, и хотя и не тянуло сквозняком в настежь открытые окна, но всё же какое-то движение воздуха, пусть и едва заметно, но ощущалось.
Степан Матвеевич с Василием по очереди умылись под бряканье рукомойника и скворчание жарившейся на большой сковороде яичницы и сели за стол. Василий аккуратно разлил по стопкам остатнюю водку и спросил:
- Ну, за что выпьем, бать? За встречу мы с тобой выпили, за тех, кто в море – тоже. Теперь за что?
Степан Матвеевич поднял свою стопку и долго её рассматривал, о чём-то напряжённо думая. Елена Афанасьевна тревожно переглянулась с сыном: чего это, мол, старый ведёт себя как-то не так? Не плохо ли ему? Может, сердце прихватило, а отказываться от рюмки – перед сыном неудобно?
Но Степан Матвеевич, оторвав взгляд от стопки, посмотрел в глаза Василию и тихо сказал:
- За стихи… Выпьем за стихи, сын…
- За какие такие стихи?
Елена Афанасьевна вскинула белёсые брови и с недоумением и тревогой посмотрела на мужа: всё ли с ним в порядке-то, особенно после вчерашнего? Сроду она от него не только стихов, но даже и разговоров про них не слышала…
Книжек у них в доме с тех пор, как выучились и разъехались по стране сыновья, почти что и не было - если не считать тех, что подарил им Сергей Сергеевич, писатель, который года два или три назад купил в их деревне участок под строительство дачи, но так до сих пор ничего, кроме махонькой баньки, и не построил… Он, Сергей Сергеевич, как-то всю зиму в той баньке прожил, а по субботам к ним, к Широковым, париться ходил да чай с малиной после бани пить. Ну, и по сто грамм, конечно, со Степаном Матвеевичем, как положено, пропустят, под разговоры-то... Вот его-то книжки у них в доме были; правда, ни сама Елена Афанасьевна, ни Степан Матвеевич их так ни одной и не прочитали: да и когда читать-то, если с утра до вечера по хозяйству колготиться приходится? Это тебе не в городе, особенно зимой: здесь тепло да газ по трубам не бегут, и вода из крана сама по себе не течёт…
А тут – стихи!
Василий, почувствовав тревогу матери, положил свою широкую ладонь на её запястье и сказал:
- За хорошие стихи отец выпить предлагает, мама: он знает, о чём говорит… За такие стихи, от которых у людей на душе тепло становится. Я тебе потом прочитаю, ладно?
Елена Афанасьевна осторожно кивнула головой, хотя не очень-то поняла, о чём говорит Василий. Но зато успокоилась: раз уж и сын про стихи заговорил, то, значит, и с мужем, Слава Богу, всё в порядке. Не могли же они на пару-то сбрендить!
- Ну, ладно, - сказала она, поднимаясь из-за стола. – Вы тут посидите, поговорите, а я покуда на огород пойду, пока не шибко-то припекает: надо грядку остатнюю прополоть, а то зарастёт совсем. Все прополола, одна эта осталась...
- Погоди, мам; посиди с нами, а потом я тебе помогу, - попытался удержать мать Василий. – Или сам прополю; ты только покажи, которую.
- Сидите уж, сидите! - отмахнулась Елена Афанасьевна. – Я сама сделаю. Да и не мужицкое это дело – грядки полоть. Вы уж отдыхайте сегодня, я без вас обряжусь. Да и дома-то не засиживайтесь, в такую-то погоду; лучше на рыбалку сходите. Вон, Митька с Наташкой соседские: на что уж - детвора ещё совсем, а вечор – ну, подумать только! – аж цельное ведро подлещиков с озера припёрли!
- Да ну?! – вскинулся Василий; у него аж глаза засверкали. – Сетью, что ли?
- Да кто ж им позволит сеть-то здесь ставить? – с трудом отрешившись от своих размышлений, вступил в разговор Степан Матвеевич. – Тут ить Национальный парк, а не хухры-мухры! На удочку они ловят - на перловку да на червяка. Митька, сорванец, быстро это науку освоил, хоть и городской. Ох, сорванец! – Степан Матвеевич восхищённо покачал головой. – До чего ж пацан смышлёный!
- Наташка – тоже не промах, не хуже твово Митьки-то, - вступилась за слабый пол Елена Афанасьевна. – Что он умеет, то и она!
- Прям уж! – скривил губы Степан Матвеевич.
Василий, почувствовав, что над столом собираются тучи, вмешался:
- Ну ладно вам, ладно! Оба, видать, хороши; чего спорить-то понапрасну… Пойдём-ка, бать, и вправду, порыбачим, а? А за столом мы с тобой ещё и вечером насидимся…
И он заговорщицки подмигнул отцу.
Но Степан Матвеевич, продолжая напряжённо думать о чём-то своём, намёк сына - против ожидания Василия - принял весьма прохладно.
- Да? – без особого интереса спросил он.
- Ну, - улыбнувшись, кивнул Василий. И добавил шёпотом: - Вот рыбки наловим и – под уху…
- А чего? Давай сходим, чего сидеть-то, - пожал плечами Степан Матвеевич. – Только ты, сынок, червяков сам накопай; лопата - там, в сарае… А я покуда снасти посмотрю: давно не рыбачил; не помню, что где и лежит…
Елена Афанасьевна, не дожидаясь окончания разговора, махнула рукой – дескать, сами разбирайтесь со своей рыбалкой, – и пошла в огород. Василий тоже, было, направился к двери; но Степан Матвеевич придержал сына за рукав тельняшки.
-Ты это… Вась, - тихо сказал он, отчего-то смущенно отводя взгляд в сторону. – Ты напомни-ка мне, как там стихи-то те начинаются…
Василий внимательно, без улыбки посмотрел на отца и тихо продекламировал:
Перед самым рассветом
Я выйду из дома…
- Ну, всё, всё! – прервал его Степан Матвеевич. – Всё, хватит: вспомнил я…
И, насупив брови, нарочито строго, чтобы скрыть смущение, сказал:
- Чего встал-то? Иди уже! Да червяков накопай побольше…
И, когда Василий уже вышел во двор, крикнул ему вдогонку через открытое окно:
- Да поторапливайся! Не то Митька с Наташкой поперёд нас все клёвые места прошарят; знаю я их, шустриков… А я скоро, скоро…
Степан Матвеевич дождался, пока Василий с лопатой в руке выйдет из сарая и скроется за его углом - там, где они обычно копали червяков. Но сам с места не двинулся, а так и остался стоять у окна, зажмурив глаза и как-то совершенно по-новому ощущая терпкие запахи лета и слушая привычную деревенскую тишину…
Он не смог бы ни себе самому, ни кому-либо другому объяснить того, что сейчас происходило с ним - в душе, в сердце, во всей его сущности, но совершенно отчётливо понимал, что всё вокруг него как-то неуловимо изменилось. Окружающий Степана Матвеевича мир стал каким-то другим – более красочным, более глубоким, более насыщенным – звуками, запахами и ещё чем-то чувственным, но необъяснимым. И это было так необычно, что Степан Матвеевич - как и тогда, когда Василий читал стихи - даже дышать перестал, боясь, что вот это, хрупкое и прозрачное, как тонкий хрусталь, ощущение его слияния с окружающим миром, его растворённость в нём вдруг исчезнут от малейшего постороннего шороха, от неосторожного вздоха, от не вовремя повеявшего с озера ветерка. Ему казалось, что открой он сейчас крепко зажмуренные глаза - и волшебство кончится: рассыплется с тихим шелестом опадающей осенней листвы; растает, как первый снег; исчезнет без следа, напоследок отзвенев где-то вдали нежным звоном валдайских колокольчиков; будто русская тройка, унесётся в безвозвратную даль времени, – туда, откуда нет - и уже никогда не будет! - пути назад, ибо путь этот можно пройти только в одну сторону и лишь единожды.
И иного не дано никому…
Или это вовсе и не мир, а он, Степан Матвеевич, изменился - вот так, в одночасье, едва услышав первые строки стихотворения, прочитанного сыном? Ведь видел же он всё это не десятки, не сотни, а тысячи раз, ибо живёт на этой земле, в этом краю, уже почти восемьдесят лет, - не считая, конечно, тех четырёх, что провёл на войне! И видел, и воспринимал, и любил эту землю: а как же иначе-то?! Отчего это вдруг от простых, нехитрых слов всё вокруг стало не таким, каким было прежде, каким он видел это день за днём многие годы и десятилетия подряд, а другим - объёмным, ярким, свежим? Что это? Что за волшебный ключик - ключик от целого мира – оказался скрытым в тех нескольких строчках?
Степан Матвеевич, наконец, набрался мужества и медленно-медленно, боясь раз и навсегда утратить то, что только сейчас, на старости лет, обрёл, чуть-чуть приоткрыл глаза…
И увидел озеро, и острова на нём, и поросший давно некошеной травой двор своего дома, и старые берёзы, растущие возле забора - увидел так, как увидел всё это впервые только сегодняшним утром…
И сына тоже увидел; Василий стоял возле сарая с ржавой консервной банкой в руке и смотрел на отца всё понимающими глазами. Смотрел и едва заметно улыбался…
Так вот шёл бы и шёл –
По росе и - босой…
- неожиданно для самого себя прошептал Степан Матвеевич.
И вдруг почувствовал, как по щеке, путаясь в жёсткой, седой щетине, покатилась непрошеная слеза…