I
Рыхлый, серый снег лениво квасился, перемешиваясь с водой и грязью под ногами угрюмых людей, превращал улицы в одну большую кашеобразную лужу. Небо, казалось, впитало в себя слякоть мостовых, расхлябилось, напитавшись серой сыростью, обмякло, и с трудом удерживало себя, лишь чудом не обваливаясь на головы прохожих. Промозглый ветер протяжно завывал в углах и арках и бесцеремонно пронизывал бесполезные в такую погоду одежды.
Соня курила уже третью сигарету к ряду, нервно стряхивая пепел, зябко ежилась и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Демисезонные ботиночки тонкой кожи, опрометчиво надетые утром, промокли насквозь и уже не могли защитить от холода промерзшей за зиму и не успевшей еще отогреться земли. Во рту обосновался сладковато-горький привкус никотина, отчего Соню начало подташнивать, но выбросить сигарету она не могла, потому как совершенно не представляла другого способа убить ближайшие полтора часа тягучего неведения.
Соня стояла во дворе онкологического диспансера, ожидая результаты анализов. О том, чтоб зайти внутрь не могло быть и речи. Темные, узкие коридоры, казалось, вытягивали жизнь даже не по капле, а, намертво присосавшись, жадно хлебали большими глотками. В этом здании не было света, и не было жизни. Будто незримый вампир, поселившийся еще в момент закладки фундамента, поглощал все сущее. Даже электрические лампочки, отдав ему большую часть своей энергии, из последних сил светили тусклым, нервно подрагивающим светом.
Мысль о том, чтоб скоротать время в машине, тоже была отвергнута – страх оказаться одной внутри бездушной железяки оказался сильнее холода.
…Интересно, а как рождаются страхи?
Запах.
…Маленькие девочки ничего не боятся, но им очень хочется этому научиться. Для этого маленькие девочки собирают страх по зернышку и старательно взращивают его. Они тайком пробираются на соседский участок через неприметную калитку на заднем дворе. По-мышиному шурша, они крадутся через заросший высокой травой двор к старому дому с закрытыми ставнями. Перешептываясь, они мнутся на пороге, старательно прислушиваясь к щекочущему внутри живота страху. От этого им становится удивительно легко и весело. Они глотают воздух, надуваясь, словно воздушные шарики и пытаются удержать его внутри. От напряжения их глаза слезятся. Девочки смотрят друг на друга и вдруг, не в силах больше сдерживаться, одновременно взрываются звонким смехом.
Вволю насмеявшись, они опять становятся сосредоточенно-серьезными, и аккуратно отворяют деревянную дверь дома. Дверь, как обычно, приветствует их скрипом несмазанных петель и железным лязгом растревоженной щеколды. Дом, приоткрыв беззубую пасть, манит темнотой своего нутра. Маленькая ножка в сандалии боязливо ощупывает истертые до черноты, плохо подогнанные доски на границе света и тени. Наконец осмелев, она делает решительный шаг, оставляя за спиной солнечный летний день, и мгновенно замирает, пронзенная по-стариковски тихим стоном полов.
- Ну чего там застряли на пороге? – раздается изнутри скрипучий голос. – Проходите, раз пришли.
Вслед за этим слышатся стенания панцирной сетки старинной кровати с железными шарами на гредушке и неспешные, шаркающие шаги.
Маленькие девочки, застигнутые врасплох на месте преступления, картинно раскрывают большие глаза, отчего те становятся еще больше, наполняясь притворным страхом. Девочки застенчиво улыбаются и прячут свои бездонные глазищи под опущенными ресницами.
Из комнаты, еле волоча дряхлые ноги, выползает всегда неулыбчивый, и кажущийся оттого очень строгим, дед Петя. Словно старый крот, он щурит свои подслеповатые, водянистые глаза, никогда не знавшие очков, и внимательно рассматривает незваных гостей.
- Проходите, проходите, чего уж стоять, - нехотя зазывает он девочек. Кажется, ему хочется улыбнуться им, но, однажды поняв и приняв их правила игры, он всегда чуть раздосадован и неприветлив.
Постояв еще чуть-чуть на пороге, поиграв со своей робостью в кошки-мышки, и, наконец, осалив ее, выбив тем самым из игры, девочки проходят в дом.
Запах одинокой старости окутывает девочек. Пахнет прохладной сыростью, пылью, немытым телом, ношеной одеждой, старинной деревянной мебелью, свалявшимся пухом, стариковским потом, черствыми хлебными корками и еще чем-то, должно быть, приближающейся смертью (но это маленькие девочки поймут намного позже, когда станут большими). А пока они упиваются спертым воздухом темного дома, с интересом рассматривают пожелтевшие фотографии в рамочках на стене и жадно слушают давно выученные наизусть рассказы деда Пети. На прощание каждая из девочек получает гостинец – отсыревшее печенье, специально припрятанное для таких случаев где-то глубоко в недрах кухонного стола…
…Однажды утром бабушка возвращается от соседа с полной крынкой парного молока и нетронутым ломтем белого хлеба. Бабушка каждое утро относит деду Пете молоко и хлеб. Но в то утро она приносит все обратно, ставит на стол и, тяжело опустившись на стул, говорит дедушке, а Петр Иванович-то преставился ночью… Посидев немного в тишине, она выдыхает чуть слышно *Царствие ему Небесное*, креститься, утирает краем платка увлажнившиеся глаза и, с присущей ей обстоятельностью и деловитостью, начинает хлопотать о предстоящих похоронах.
Девочкам строго-настрого запрещают ходить в старый дом, и они притихшие, лишенные своей обычной забавы, сидят рядком на соседской лавочке. Кто-то из них видит странные знаки в пыли, и они вспоминают о странной привычке деда Пети рисовать что-то на земле старой своей клюкой, на которую он обычно опирался, выходя из дома. Вмиг сообразив, что из этого может вырасти новый, вполне сносный страх, они тут же объявляют найденные письмена *посланием с того света* и начинают увлеченно расшифровывать тайные знаки.
…А смерть пока так и остается для них всего лишь запахом старости, неспособным причинить большого вреда….
II
Соня бросила в урну истлевшую сигарету и, постояв немного, закурила следующую. Наверное, не стоило так много курить, учитывая место и повод, случившийся для посещения этого места. Словно в подтверждение этой мысли взгляд остановился на предупреждении Минздрава. Соня торопливо спрятала в карман сигаретную пачку, которую до этого, от нечего делать, крутила в руках. На глаза навернулись слезы. Ей было страшно. Страшно до икоты, до нервной дрожи, до удушья от неожиданно выросшего до невероятных размеров сердца, бешено колотящегося внутри. Сердце обезумевшей птицей билось в животе, в висках и в горле, мешало сосредоточиться и спокойно подумать. Жалость к себе и чувство горькой обиды от несправедливости и неправильности всего происходящего с ней смешались с осознанием собственного бессилия и неспособности хоть как-то изменить ситуацию. Соня искала и никак не могла найти ответа на терзавший ее вопрос *за что?* За что, черт побери, ее наказывают? За что, будь оно все неладно, ее ТАК наказывают?
Чтоб хоть как-то отвлечься и не разреветься прямо на улице, она стала наблюдать за другими посетителями. Соня вглядывалась в напряженные лица, пытаясь понять, о чем думают эти люди. Пытаются ли они так же, как она, понять причину? Готовы ли они протестовать и бороться или смиренно примут вынесенный приговор? А может, они как-то умеют подбадривать себя, или надеются на нежданное избавление?
Ожидание наказания едва ли не мучительнее самого наказания…
Избавление.
Соня и Люда – подружки *не разлей вода*. Они дружат преданно и самозабвенно, как и можно дружить только в детстве. Расставаясь вечером, они крепко обнимаются, будто знают, что им не суждено никогда больше увидеться. Встречаясь утром, они радостно бросаются друг другу на шею, и кажется, что они не виделись целую вечность. Соня и Люда всегда вместе – на уроках, на переменах, во дворе на лавочке и в парке на качелях. Даже в выходные их вместе ведут в цирк или в кино. Они все делят поровну – кукол, альбом для рисования, книги и тетради, краски и карандаши, радости и печали. Впрочем, какие печали могут быть в детстве?
Так продолжается всю осень, пока однажды Сонина мама не сообщает о том, что скоро Соне придется ходить на продленку. Мама говорит, ей надо работать, а Соня еще слишком мала, чтоб полдня быть без присмотра. Но, мамочка, как же так?! А Люда? Она ведь не будет ходить на продленку? Люда не будет, у Люды мама работает на заводе в первую смену и может следить за своим ребенком, а я не могу. Так что, Сонечка, утри слезки и привыкай к новой жизни. Но мамочка, разве мы не можем попросить Людину маму, присматривать и за мной тоже? Прекрати ныть, Соня! Мы не будем ни о чем просить Людину маму, у нее своих забот полон рот, только чужих детей ей не хватало.
А на продленке скучно. На продленке заставляют делать ненавистное домашнее задание и читать неинтересные книжки. Соня грустит и не находит себе места. В окошко она видит, как Люда в одиночестве нехотя идет домой. Так проходит неделя, за ней и вторая… Наконец, измучившись до предела, Соня решает, была не была, и после уроков отправляется домой вместе с Людой. И завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… пока учительница не сообщает маме о Сониных побегах.
Когда мама злится, ее глаза из зеленых делаются серыми и холодными, как небо в ноябре. Когда мама злится, между бровей у нее появляется глубокая морщинка. Когда мама злится, она говорит очень тихо и очень строго. Соня знает, маму лучше не злить, но как только она решает вести себя примерно, тут же, буквально сразу случается что-то такое, что нарушает все ее планы. Наверное, если бы можно было забраться маме на колени, обнять ее, объяснить, как все произошло, она наверняка бы поняла, что Соня ни в чем не виновата, простила бы и не злилась. Но Соня никогда этого не делает, потому что глаза холодные, и морщинка глубокая, и голос строгий…
Целый месяц Соня под домашним арестом, потому что *нужно уметь отвечать за свои поступки*. Месяц – это очень долго, если тебе всего семь лет, а на улице снег пушистыми сугробами… Но даже *очень долго* когда-нибудь заканчивается, и снова жизнь возвращается в свою привычную колею. И мамины глаза опять теплые и лучистые, и морщинки как не бывало, и голос звонкий и веселый. Только обещание впредь не сбегать с продленки немного омрачает жизнь.
А потом приходит весна. Май бушует молодой зеленью и желтыми цветами акации. Если откусить самый кончик у основания цветка, то во рту станет сладко-сладко. Солнце припекает уже совсем по-летнему, заполняя все внутри приятной негой и леностью. Совсем скоро начнутся каникулы, и предчувствие скорой свободы дарит ощущение беспечности и иллюзию безнаказанности. И нет никаких сил не поддаться ласковым увещеваниям весны. Ну как, скажите, как можно сидеть в душном классе в такую погоду? Соня, Сонечка, а что скажет мама? А может быть, она ничего и не узнает, успокаивает себя девочка и сразу после уроков бежит гулять с Людой.
Мама стоит на детской площадке около дома. Еще издали Соня отчетливо видит морщинку между бровей и ей становится страшно. Сердце готово вырваться из груди, а мысли скачут в голове, мешая придумать хоть какое-нибудь оправдание. Надо уметь отвечать за свои поступки. Да знаю я, знаю! Что пристали! Я ведь не сделала ничего плохого, ничего гадкого… я просто хотела погулять. Сонечка, ты можешь сколько угодно оправдываться перед собой, но ты никогда не сможешь оправдаться перед мамой, потому что в глубине души, девочка, ты знаешь, что виновата.
Мама говорит, пойдем домой, Соня. Ее голос дрожит. Мама берет Соню за руку и ведет к подъезду. Соня исподволь пытается заглянуть в мамины глаза. Мамины ресницы мокрые от слез. Мамочка, милая, зачем ты плакала, хочется закричать Соне, но она молчит. Дома мама говорит, я уезжаю, Соня. Куда? К бабушке. Она умерла. Мама плачет, и Соня плачет. Ей жалко маму, и жалко себя, и бабушку, конечно, тоже жалко. Но вместе с тем ей становится легко и спокойно и даже немного радостно оттого, что сегодня мама не будет злиться, и не будет ругаться, и, уж конечно, не накажет Соню. Потом, через много лет Соне станет стыдно за эту свою нечаянную детскую радость, но сейчас она растирает кулачком слезы по лицу и думает о том, что завтра можно будет спокойно гулять и не бояться наказания…
III
Ледяной ветер выстудил все внутри – мысли, чувства, желания... не осталось ничего, кроме непреодолимой потребности согреться. Так ведь и простудиться недолго, подумала Соня. Кстати, от воспаления легких тоже можно загнуться, как не фиг делать. Хотя *у нас пациенты умирают от того, от чего их лечат*, не к месту (а может, как раз и к месту) вспомнился старинный анекдот.
Из здания веселой стайкой выпорхнули молоденькие медсестрички в непорочно-белых халатиках. Они что-то увлеченно обсуждали и беззаботно смеялись. Соня смотрела на них удивленно и не понимала, как можно смеяться в этом месте. Ей показалось это неправильным, даже кощунственным. Неужели они не понимают, что здесь смеху не место? Они, которые вернувшись в свои кабинеты, будут бесстрастно оглашать приговоры, вынесенные незримым Кем-то там, наверху, неужели не чувствуют за собой никакой вины или ответственности? Как могут они быть такими беспечными, изо дня в день наблюдая чье-то горе? Или у них иммунитет к чужим страданиям? Необъяснимое чувство стыда заставляет Соню отвести взгляд.
А что поймешь ты, заглянув в глаза смерти?
Взгляд.
Уже несколько месяцев Люда лежит в больнице. Почти каждый день после лекций Соня спешит к подруге, поделиться новостями, поболтать или просто помолчать вместе. Правда, с каждым днем Соне все труднее молчать рядом с Людой. Молчание, когда-то воздушно-легкое в последнее время наливается свинцом и становится невероятно тягостным, поэтому Соня тараторит без умолку, пересказывая смешные эпизоды студенческой жизни, а иногда даже выдумывая что-нибудь забавное, только бы избавиться от этой гнетущей тишины.
Примерно год назад Люду в первый раз положили в больницу на обследование. Им, видите ли, не нравится моя кровь, смеялась девушка, кивая в сторону врачей. Она была уверена, что скоро все наладится. В восемнадцать лет жизнь кажется легкой, необременительной прогулкой, воскресным пикником в городском парке. Когда вы собираетесь на пикник, неужели вы думаете о том, что можете с него не вернуться? А потом кто-то (ох уж этот вездесущий Кто-то!) решает превратить вашу прогулку в небольшое испытание на прочность (или большое, тут уж не угадаешь, кому, как повезет). Курс химиотерапии – и ты выглядишь на несколько лет старше, зато у тебя появляется надежда прожить эти несколько лет, а не отправиться прямиком на корм червям молодой и красивой.
Надежда зарождается из маленького семечка обещания, даже из смутного намека на обещание о том, что все будет хорошо. Она прорастает слабым росточком, крепнет день ото дня, наполняя силами, окрыляя. Но всего лишь одно неверное слово может убить молодую поросль, изничтожить ее на корню. И нет больше сил и желания бороться, тащить себя за волосы из засасывающей трясины беспросветного страха ожидания неминуемого конца.
Курс *химии* не помог Люде, после непродолжительной ремиссии, болезнь вернулась, и девушка вновь оказалась в больнице. Вначале она еще как-то пыталась бодриться, но получалось неубедительно и натужно. Вымученные улыбки и показной оптимизм – все это так недолговечно, если в душе больше нет надежды. Потом и они исчезли, уступив место угрюмой обреченности. Людочка, еще недавно такая живая и подвижная, вмиг иссохла. Прежняя веселость сменилась раздражительностью и плаксивостью. Соне было трудно подбирать все новые и новые слова, чтоб хоть как-то растормошить подругу. Люда все глубже уходила в себя, с каждым днем все плотнее захлопывая створки своей раковины.
Соня заходит в палату, но Люды там нет. Соседка говорит, она пошла погулять. На территории больницы большой парк. У девочек есть своя скамейка в дальнем углу парка, в стороне от широких аллей, на которых всегда многолюдно. Они часто сидят там вместе, но сегодня Люда решила пойти одна. Соня идет искать подругу, не уходить же домой, раз уж пришла. Сквозь ветви берез с пожелтевшими листьями она видит маленькую фигурку и прибавляет шаг. Люда тоже замечает подругу и пристально смотрит на приближающуюся Соню. В какой-то момент их взгляды встречаются и Соня, споткнувшись о невидимое препятствие, замирает на месте. На нее смотрит незнакомое изможденное лицо – высокие скулы, заостренные нос и подбородок, обескровленные губы, черные тени под глазами и на впалых щеках, но самое страшное взгляд – потухший и безжизненный. А ведь она умрет, проносится в голове шальная мысль. И в то же мгновение, испугавшись этого невесть откуда спустившегося озарения, Соня гонит прочь дурные предчувствия. Нет, этого не может быть! Этого не должно быть! Она с трудом находит в себе силы улыбнуться и подойти к Люде, найти какие-то ничего не значащие слова, не разрыдаться и ничем не выдать своих чувств…
Через несколько дней Люды не стало, а Соня узнала, как выглядит смерть…
CODA
В последнее время Соня начала замечать за собой, что проходя мимо зеркала, невольно цепляется взглядом за свое отражение и украдкой пытается найти, или наоборот, не найти знакомые черты. Она придирчиво рассматривает себя, выискивая незаметные глазу изменения, и каждый раз вздыхает с облегчением, не обнаружив на себе печати, поставленной смертью. Нет, пока еще не пришло ее время, успокаивает она себя, но в глубине души понимает, что это всего лишь отсрочка - она ничем не лучше других, молодых и старых, день за днем неумолимо приближающихся к финишной черте. Так какой смысл задавать второстепенные вопросы и, может быть даже, находить на них ответы, коль скоро ты знаешь главное? Сейчас, иль через какое-то время для тебя все закончится – тишина в зале, финал, занавес…
Глубоко вдохнув сырого, мартовского воздуха, Соня открывает тяжелую дверь диспансера, чтобы узнать результаты анализов…