Мила никогда не врала. Вернее, как все дети, подвирала, конечно. Но как же ей стыдно было потом, как мучило ее это вранье. Только если бабушке расскажешь – отпускало. А та ее не ругала, только знай свое твердила: не пачкай враньем душу-то. Зачем? Можно ведь прожить и без обмана, сама потом увидишь, чище все будет, спокойнее. Соврешь – не дорого возмешь. А себе-то дороже обойдется. Умолчать – это да, это можно. Даже нужно. Вон мир какой, чего же душу нараспашку держать. Все про себя знать должна только ты сама, да еще Господь. Хоть сначала и непонятно Миле это было, но врать она старалась редко. А потом и умалчивать научилась. И правда, спокойнее.
Бабушка часто смотрела телевизор и всегда сердито повторяла: всё вруть. Мать шикнет на нее, она замолчит. А потом опять: ох, вруть, ох, вруть... Мила тоже смотрела телевизор, но не понимала, про что врут? Важные дядьки, серьезные. Как же они могут врать? Но если мать спрашивала, та только одно – не твоего ума дело. Да, и бабушка особо ничего не объясняла. Мол, вырастешь - поймешь.
Про Господа ей бабушка рассказала. Когда было Миле уже десять лет, повезла ее за семь километров в Аксиньино в церковь и покрестила. Мать ничего не знала, а то бы расшумелась. Ехать в Аксиньино пришлось потому, что в городке их церкви не было. Вернее, была, но развалившаяся. В нее не ходил никто, только дети лазали. А их за это ругали – вдруг придавит. А они все равно лазали, играли там, прятались. И Мила с ними. Она ведь была вольная, пока ее за машинку швейную не посадили, трусы мужские строчить.
Крещение Мила запомнила плохо. Помнила только, что свечи горели, что поп был в золотой накидке и больно тыкал пальцем в спину – дескать, иди быстрее. И она шла быстрее, идти надо было по кругу в центре церкви вокруг невысокого узкого столика. А поп шел за ней, держал толстую книгу и читал вслух. Бабушка называла его батюшкой. Попы бывают только в сказках, а в церкви - батюшки. Много раз потом ездила Мила с бабушкой в эту церковь. А когда бабушка умерла, ни разу не была.
Так и не знала до сих пор: верит она в Господа или нет. Но тем, кто верит, завидовала. Или нет, не завидовала, а хотела быть такой, как они. Просто у нее не получалось. Вот бабушка точно верила. И в Господа, и в то, что жизнь вечная есть.
А потом, перед самым Милиным отъездом, городскую церковь отстроили и стали там службы служить. Народ повалил валом. Мать шутила: ох и грехов накопили. Но сама тоже ходила и Милу хотела с собой брать. Но Мила знала, что мать не верит по-настоящему. Если заболеет только или что случится. А так забывала молиться. Вот бабушка никогда не забывала. Хоть и делала это тихо, так что никто и не замечал, побормочет на ночь и все. Ходить с матерью в церковь было бесполезно. C бабушкой – другое дело. В церкви она брала Милу за руку, и это было совершенно по-другому, не так, как бабушка брала ее за руку, когда они шли по улице. Через эту руку что-то такое передовалось...Не то чтобы трепет, но что-то очень похожее...
Мила вспоминала бабушку часто. Особенно сейчас, когда два раза в неделю у нее были ночные дежурства в больнице. Анна Васильевна устроила-таки ее в больницу работать, медсестрой в реанимацию. Трудно было приспособиться, трудно было ладить с другими медсестрами, все трудно. Но жить вообще трудно. Что уж тут, зато она была при деле. Да и руки золотые вывезли. Уколы, капельницы – это все легко ей давалось. Вот к приборам, к мониторам разным привыкнуть – тут пришлось туго вначале. Этому ведь ее не учили. Главный врач отделения, Борис Ефимович, когда брал на работу, сказал: сначала пару дней присмотреться к тебе надо. У нас больные после операций, не доглядишь и всё. Ответственность большая. Но ничего, не боги горшки обжигают. Пока на подхвате будешь. Поднатореть тебе надо.
И Мила поднаторела. Сначала мысленно шаг за шагом повторяла, что и как надо сделать. Наблюдала за другими, перенимала. И уже через две недели почувствовала, что вот она, уверенность что не напутает, не пропустит ничего важного, все делает вовремя, все выходит у нее деловито и толково. Втайне гордилась собой.
Ей не хотелось надоедать Саше рассказами про больницу. Ну, что там веселого, конечно, радостно, когда больной идет на поправку, когда его переводят в общую палату. Но может ведь быть и по-другому. И бывает... И тогда приходили мысли о Господе. Господь прибрал, говорила бабушка. Куда прибрал, почему именно сейчас? Конечно, Мила уже взрослая, такие вопросы задавать ей бы и в голову не пришло. И все равно, туманят мысли, какая-то вязкая неясность одолевает и сразу очень хочется жить. И, может быть, любить.
После случая с Виталькой Мила решала больше не любить никого. И Анна Васильевна тогда предупреждала: нельзя так любить. А как можно? Мила не знала. Но любить хотелось все сильнее. Вот и Ритка со своим Эдуардом совсем помешалась. Хоть и твердила, что у них бизнес-любовь, а сама прямо пропала: Эдуард то, Эдуард сё. Он и правда ей салон купил, на окраине, но все же. И Ритка там начальницей. Стрижет сама только випов, и то только, чтобы квалификацию не потерять. Звонит редко, но, как говорится, метко. Все в одну точку долбит: как у тебя с Сашей? Или может какого доктора присмотрела? Ну, про доктора Мила сразу сказала, как припечатала – доктора у меня нет и не будет. А Ритка: что, на белый халат не стоит больше? Шутки у нее такие. А насчет Саши... Миле не хотелось шутить. Да и по-серьезному обсуждать не хотелось. Что-то во всем этом ее смущало. Да, она жила у него в квартире. Денег с нее он брать, конечно, не захотел. Но Мила убиралась, готовила, стирала. Просто настоящая жена. Но ведь не жена. И не возлюбленная. Модель, и то бывшая. Он больше не просил ее позировать.
На вернисаж с Сашей Мила не пошла. У нее было дежурство, да Саша и не настаивал.
- У тебя сейчас и так трудный период, а тут мы со своими заморочками... Я тебе все расскажу потом.
Мила была рада: вот и тема для разговора. А то в последнее время стало как-то неловко вечером на кухне сидеть. Тут так: то оба принимались говорить, то оба замолкали... Вот выгуливать Мальчика по-прежнему было легко и приятно, несмотря на осеннюю слякоть и дождь. И мыть ему лапы и живот в ванне, и вытирать друг друга, таких же мокрых, как Мальчик, который принципиально не признавал полотенец, а сушился, бегая по длинному коридору и отряхиваясь так, что брызги летели во все стороны. Мила придумала накрыть полиэтиленом, стоящий в коридоре, золоченый диван, обитый голубым шелком. Но Саша сказал, что он скоро понадобится и перетащил его в Милину комнату. Да, большую комнату-мастерскую он называл только так – твоя комната. Он по-прежнему работал там днем, и когда Мила приходила вечером с работы, в комнате витал запах красок.
Вернисаж обернулся грандиозным успехом Милиного портрета и вообще Сашиных картин. Всё раскупили в один день, кроме портрета, который дядя Жора, как и обещал, повез в Вену. Саша показывал Миле статьи в интернете, и про вернисаж, и про выставку в Вене. Мила ужасно радовалась. И не понимала, почему Саша не радуется. И почему в Вену не захотел поехать. А тот только смотрел на нее так серьезно и отмалчивался. Мила пробовала его растормошить:
- Ну, Саш, ну здорово же, правда? Ты станешь знаменитым на весь мир!
- Да зачем мне это? Деньги есть и ладно.
- А я думала, все художники хотят быть знаменитыми.
- И это правда. Но я уже знаменит. В узких, так сказать, кругах. Приятно, когда тебя признают избранные, а не все подряд, понимаешь?
- Ну, это похоже на унижение паче гордости. Бабушка так говорила. Это про тех, кто лучше всех хотел быть перед Господом и сам себя нарочно унижал, чтоб ему угодить.
- Права твоя бабушка была. Но! Возможны варианты. Мне приятно, что мои работы нравятся. Но я думаю о том, что дальше? Вот тут полная неясность... Меня это сейчас больше заботит...
И Мила чувствовала напряжение. Это напряжение владело Сашей, он не врал. Главное, к нему было не подступиться. Мила вспоминала их единственный поход в кино, как они сидели в темноте, как она чувствовала его тепло через одежду... Вот она теперь квартирантка, жиличка... А ей хотелось... Но чего ей хотелось она точно не знала. Саша говорил про сладость, сладость и тонкость чувств. Но не было в ней этого. И сладости она не чувствовала, да и тонкости ей, видно, не доставало, раз она вообще не понимала, что ему нужно. Может просто подойти, обнять и поцеловать? А вдруг оттолкнет? Вдруг все это напряжение между ними она просто придумала? Ведь как стыдно будет. Да и сама она, разве любит Сашу, влюблена в него? Где эта золотая волна, которая ее подхватывала под колени так, что ноги подгибались? Нет этого. Просто хочется его обнять и приголубить. Вот, именно, приголубить. Ритка сказала бы – такие слова в Москве не катят! И была бы права.
Миле опять стали сниться ее тревожные и сладостно-мучительные сны, в которых она разрасталась до размеров Вселенной, все было в ней, все умещалось в ее теле, а что не умещалось в теле – то в громадных пальцах – и Солнце, и Луна. Но пальцы эти странно не гнулись, трудно было удержать в них что-то.