Искушение

       Максим Анатольевич Куличинский MKulichinskiy@mail.ru

       ИСКУШЕНИЕ

       В жизни возможны всего лишь две трагедии:
       первая – никогда не осуществить своей страстной мечты,
       и вторая – добиться ее осуществления.
       
       Оскар Уайльд
       
       Часть 1.

       I
       В жизни всегда есть место чему-то такому, что происходит с нами, но независимо от нас. Представьте: идет человек по тротуару, а метрах в пятидесяти позади него, бежит девушка с извинениями. Почти догнала и вот-вот окликнет. Он, вконец опечаленный ссорой с ней, берет да и прыгает на проезжую часть, под грузовик. Смерть. Казалось бы, секунды не хватило до радостных объятий. Или, к примеру: живут муж с женой лет сорок, душа в душу. Не ссорились даже ни разу, никто не изменил друг другу – все знакомые завидуют, а зря. Потому зря, что один из них всё равно умрет раньше, а другой останется жить – в тоске и жутком одиночестве, до самой остановки своего истерзанного болью сердца. А бывает, что… В-общем, бывает всякое.
       
- Сюда иди.

       На привычную фразу командира последовала вполне адекватная реакция всех бойцов группы: восемь пар глаз послушно ожидали дальнейших указаний. Над базой повисла традиционная пауза в несколько секунд. Прозрачный украинский воздух лениво колыхался ветром в высоких кронах лиственного леса, а где-то у озера неистово работали дятлы. Расположенная в низине база создавала эффект своеобразного колокола, когда внешние звуки воспринимаются человеческим ухом почти как далекий, еле слышный, фон. Это, в свою очередь, позволяет частично скрыть шум происходящего и внутри самой базы, а потому менее привлекает внимание предполагаемого противника. Особенно четко ощущается такая звуковая граница часовыми, находящимися метрах в пяти-восьми от группы: голоса сослуживцев им практически никогда не слышны. Старший лейтенант Бедный отвел в сторону бинокль и, взглянув на Вадима Ковалева, безразлично ухмыльнулся. Тот, подскочив к командиру, вытянулся во весь рост. Не дав бойцу доложиться по форме, Бедный выругался на него и велел присесть.
       Вадим прослужил уже полгода. Для учебки это - срок значительный, превращающий молодого человека в выносливое существо с двумя-тремя основными потребностями. Первая, она же главная: сон. Сон самой различной продолжительности и глубины, в любом месте и в любое время. Мнение физиологов-теоретиков не в счет: спать можно не только стоя, но и во время ходьбы, с открытыми глазами и даже… перечислять долго, иными словами - спать можно по-разному. Далее, в зависимости от особенностей организма, следуют либо еда, либо желание «зашкериться».

- Радиостанцию оставишь Воробью, автомат с собой. Проверь вон ту развалину.

       Старший лейтенант указывал рукой на остатки скособоченной избы, находящейся метрах в восьмистах от базы, на самом краю высокого леса. День был солнечный, видимость отличная, а значит, придется двигать по лесу вокруг всей поляны, километра два. Не расстояние, конечно, но завтрак должен был начаться минут через пятнадцать. На каждого бойца – банка тушенки, плитка шоколада и четвертинка настоящего, хотя и слегка зачерствевшего за два дня, хлеба. Жрать-то как хочется…
       Это и есть вторая основная потребность. Помнится, до распределения по частям еще на призыве, Вадим вслед за ребятами выкидывал домашние продукты прямо из автобуса, который вез их в экипаж. Гражданская жизнь, как казалось тогда, с мамиными пирожками и котлетами - ерунда. Начинается настоящий армейский режим, где прием пищи - просто один из пунктов в распорядке, не более. А есть захотелось сразу же на следующий вечер, когда на камбузе дежурный грохнул на стол семилитровый лагун с соленой и воняющей рыбой, водой, в которой плавали два разваренных зеленых помидора. Меню для десяти одичавших от незнакомой обстановки новобранцев дополняли буханка хлеба и тарелка с жареной мойвой. Помнил Ковалев и убогий интерьер того камбуза, и толстого капитана третьего ранга, сидевшего за дальним столом: тот пальцами доставал из стоявшей перед ним необъятной тарелки большие куски жареного мяса, которые глотал незамедлительно, почти не жуя. Очень хотелось Вадиму подойти к разжиревшему морскому офицеру, забрать мясо, а затем заставить его сожрать все семь литров вонючей рыбной баланды. Однако шокирующая атмосфера настолько сильно давила на новоиспеченных матросов, что даже размышления на подобные темы казались крамольными и достойными серьезного наказания. Где вы, мамины пирожки?

- Есть, товарищ старший лейтенант.
- Осторожней там, без самодеятельности и излишнего любопытства. Давай.
- Разрешите вопрос.
- Ну?
- Разрешите вместе с матросом Кориным, если вдруг нести чего?
- Один. Всё, пошел.
- Есть.

       А теперь - что значит «зашкериться». Глагол от сладкого существительного шкера. Или шкерка, шкерочка. Это то место или ситуация, где можно на время отдохнуть от службы. Например, в наряде по камбузу, если поставят выносить отходы: донес до бачков, и можно зашкериться минут на пять. Перекурить, если есть что и никто не видит. А бывает и минут двадцать, если отправят куда-нибудь в другое место.
       Через полчаса Вадим разглядывал из леса ничем не примечательную постройку - почерневшую от времени, невысокую, хотя и довольно большую, избу. Понятно было, что в ней никто не жил уже лет десять-пятнадцать, а может – и все двадцать пять. Серая черепичная крыша давно прогнулась и держала на себе оставшуюся после дождя воду. Кое-где из щелей проглядывали трава и мох. Прямо как в русских сказках. Обойдя дом по лесу, Вадим стал пробираться через кусты к забору. Конечно же, здесь пусто.
       Зайти внутрь можно было лишь со двора – там зиял дверной проем. Сама дверь (свалившаяся с петель, как можно было предположить, лет пять тому назад) лежала рядом, и высокая трава над ней лишний раз убедила Вадима в давнишней заброшенности жилища. В любом случае, чьих-либо следов присутствия не было нигде. Осторожно ступая на прогнивший и местами провалившийся пол, курсант двигался к центру огромной комнаты. Зачем он это делал, Вадим не знал. Любопытно было заглянуть в открытый настежь подпол.
       Вниз вела высокая лестница, на вид добротная и почти нетронутая временем. «А вдруг найду старинный пузырь с водкой или самогоном, – матрос живо представил себе покрытую плесенью бутыль. – Думаю, даже командир такой находке обрадуется». Спустившись на дно подвала, Вадим постоял минуту-две: глаза привыкли к темноте, а интерьер стал сносно различим, тем более что немного солнечного света сюда все же проникало. Полки, предназначенные, судя по всему, для домашних заготовок, были абсолютно пусты. Выругавшись, он двинулся к лестнице, но внезапно остановился.
       Сундук. Так матросы обычно называют мичмана, ответственного за материальное обеспечение подразделения. В роте Ковалева этим делом занимался мичман со странной фамилией Недуго. Мичман был настоящей грозой для всего личного состава роты, включая старослужащих. Его уважали, при нем не курили и не ругались матом, к нему относились с опаской даже офицеры. Этот самый Недуго, при весе в сто сорок килограммов, мог подтянуться на перекладине на одной руке. Все курсанты были свидетелями силового трюка мичмана. Но Этот сундук видел только Вадим.
       Когда-то очень давно, в детстве, Вадику Ковалеву крепко досталось от отца за воровство. Он стащил у соседей по лестничной площадке сумку с журналами. Журналы были красочные, с большими глянцевыми картинками. В-основном, спортивной тематики, попадались и женщины в купальниках. До самого вечера мальчишки вырезали все самое яркое и прикалывали его канцелярскими кнопками на стены сарая. Сарай был общим для всех дворовых ребят, и нести для его убранства все самое ценное - становилось делом чести каждого. Тогда понятие общего имущества было для Вадима гораздо более важным, нежели осознание своей или чужой собственности. Даже отцовские угрозы ничего не изменили, а только сильнее закрепили ребяческое убеждение. На какое-то время. Сейчас вид полуразрушенного подвала напомнил Вадиму тот самый сарай из детства.
       Замок отвалился вместе с петлями и рухнул на пол. Поднявшаяся с него пыль взлетела до уровня груди и тут же, в считанные секунды, рыхло опустилась. Матрос Ковалев приоткрыл тяжелую крышку и обнаружил под ней какое-то трухлявое тряпичное барахло. Вывалив его на пол, Вадим осторожно заглянул в сундук и замер…

       II

       Воистину, самым главным праздником в России был, есть и будет Новый Год. Ничего не изменится в этом выборе, даже если праздник сей отменят депутаты. Шампанское, мандарины, заливное, море салатов. Но главное - это всеобщее братание под центральной городской или сельской елкой и традиционный мордобой. Этому празднику благодарны даже бомжи, уличные права которых в новогоднюю ночь те же, что и у проживающего в домах люда. Всё знаменательно в эту ночь: и пьяные знакомства прямо на улице, и долгое бодрствование оставшихся без присмотра детей, и признания опьяненных призрачными перспективами любовников, и подслушанные за столом истории про начальство. А чего стоит та торжественность, с которой почти в каждой квартире россияне с бокалом в руке, иногда даже стоя, слушают дежурную речь руководителя страны! И ведь никто и не ждет от выступления «царя-батюшки» чего-то воистину сверхъестественного, просто внутренний гражданский голос, не терпящий возражений, громогласно басит: «Положено». Люди, пропустившие такое обращение без уважительной причины, в большинстве своем считали себя чуть ли не грешниками. И много еще есть нюансов у Нового Года – всех не перечесть.
       Было так и в ночь на первое января 1991 года. В то время Вадим еще учился и имел отсрочку от службы, а в двадцать лет все на свете кажется бесконечным и интересным. Даже поиск спиртного для себя и друзей скорее интриговал, нежели раздражал.
       Друг по прозвищу Верзила приехал на каникулы из Питера, у него наверняка что-нибудь было. Время от времени тот приторговывал различными «диковинками»: ментоловыми сигаретами, баночным пивом, видеокассетами, импортной аудиотехникой. Ребята отправились на поиски Верзилы. С гордостью дыша в подъезде друг на друга слабоалкогольным духом, взрослеющие парни настоятельно предложили ему за три бутылки водки сто десять с трудом собранных рублей и, обретя выпивку, поспешили в свой старый и холодный сарай.

- Серый, у тебя курева много?
- Я же уже говорил, Стас, что на всех хватит,… Серега! Держи пять. Классно всё-таки, мужики, что мы всегда вместе – да? – Модно одетый парень по имени Герман пожал руку Сергею и протянул Стасу открытую пачку дорогой «Глории».
- Ясный перец!
- Да мы – кому хочешь, глотку друг за друга перегрызем, в натуре!
 
       Серебристый снег большими ватными каскадами опускался на и без того пушистые сугробы, но душа Вадима была переполнена содержанием гораздо больше, нежели эти белые барханы. Замыкая группу двигавшихся по узкой тропе ребят, он гордился своей причастностью к общему делу и безумно радовался тому, что любой парень из их компании всегда готов сделать ради друга всё. Сделать по первому зову и совершенно бескорыстно.
       Ковалев не являлся в коллективе ни шестеркой, ни бугром. Он был рядовым членом своей группы, её неотделимой – и потому важной, частью. При желании Вадим всегда мог уйти, и никто из ребят не осмелился бы что-либо крикнуть вдогон. Иногда его даже побаивались за прямоту в среде своих и дерзость по отношению к чужим, и потому уважали. Побаивались от незнания – в том числе и за то, что, являясь по сути своей командиром, Ковалев никогда не претендовал на эту роль. С самого детства он не любил командовать, считая это чем-то противоестественным, основанным на глупости и насилии. Правда, в детстве он и формулировал свои мысли по-детски, а потому практически всегда был обречен на непонимание со стороны окружающих. Конечно же, не все его за это любили. Так бывает. Особенно в мужских группах, где вопросы, связанные с лидерством – слишком важны, чтобы ими открыто пренебрегать. Как правило, в небольшой компании формальный «бугор» будет искать любой повод, чтобы избавиться от неформального или хотя бы уйти из-под его тени.
       Вадик проснулся в пять часов утра от холода и жуткой головной боли, пронзающей до самой поясницы. Его отмороженную щеку покрывала огромная ссадина, правый глаз заплыл почти полностью, а во рту противно ощущалась кровь. Он приподнялся на локте и выплюнул кровавый сгусток на лист фанеры: туда же упали и два передних зуба. Свет фонаря пронизывал сарай сквозь щели, но тепла, естественно, не давал – холод буквально приморозил беднягу к полу. Друзей рядом не было. Отсутствовали и новенькие японские часы с музыкой, которые подарили на день рождения отец с матерью. Часы оказались у Верзилы, но сам Вадим узнал об этом только через несколько лет. Славка, как в действительности звали начинающего коммерсанта, рассказал об этом сам, за пару месяцев до своей смерти. Он за что-то сидел в питерских Крестах в середине девяностых, потом его ударили ножом в грудь прямо на площадке собственного подъезда – видимо, разборки какие-то.
       Вадим никого не искал и не расспрашивал, однако прощать такое, в дворовой среде было не принято. Он никого и не прощал, просто ушел от друзей навсегда, а в течение полугода наказал каждого из них поодиночке. Так или иначе: они перестали для него существовать. Что самое любопытное, Вадим не пожалел об этом никогда. Одному, вопреки устоявшемуся в обществе убеждению, жить легче. Главное – вовремя это понять. И принять. Отец часто повторял ему, что нужно быть со всеми в хороших отношениях, но ни с кем – в близких. К сожалению, осознание родительской мудрости происходит, как правило, исключительно на практике.
       Конечно же, по инициативе сердобольных родителей после новогодней ночи были устроены официальные разбирательства, и милиция со своими безразличными к чужим проблемам сотрудниками приняла в этом процессе традиционно формальное участие. Хотя одному из «друзей», промышлявшему в ту пору фарцовкой, в милиции всё же уделили особое внимание: после третьего допроса новоиспеченный подозреваемый обратился в приемный покой городской больницы с жалобой на боль в печени и суставах рук. А спустя неделю он был доставлен туда же с открытой травмой головы и колотым ранением в брюшную полость. Нападавших незнакомцев, конечно же, не нашли. Как выяснилось через пару лет, парень (единственный, кто согласился рассказать на допросе практически всё) отказывался заплатить следователю, в обмен на прекращение производства по делу, три тысячи рублей. Деньги он все равно отдал, но месяцем позже, и производство было прекращено. Как там, у классика: «правду говорить легко и приятно»? Ничего подобного, лучше ее вообще никому и никогда не говорить. Поверьте на слово.

       III

       Вид большого количества денег всегда впечатляет. В первую минуту неважно даже, что деньги эти старые и вышедшие из оборота. В сундуке лежали толстые пачки советских купюр образца 1947 года, и их было много. Каждая аккуратно обернута в полиэтиленовый пакет и перевязана тесьмой. Ковалев протянул руку к пакетам и поднял один, под ним обнаружилась еще пачка, а затем лист фанеры. Значит, деньги лежали в два слоя. Собрав все пачки, а их оказалось ровно двадцать четыре, Вадим со странной осторожностью сложил их возле сундука и еще раз пересчитал, затем приподнял фанеру. Не удержавшись от матерного восклицания, он на пару секунд задержал дыхание, облизал пересохшие губы и отступил к лестнице.
       На дне сундука лежало золото. Слиток к слитку. Много, очень много золота. Сердце замерло. Командир, учебка, календарик с зачеркнутыми днями службы - все провалилось куда-то. Исчезли: мичман Недуго, годки, толстый конспект по курсу выживания в экстремальных условиях… Ему представилось, как несется он вдоль черноморского побережья на здоровенном блестящем автомобиле красного цвета и слушает тяжелую роковую композицию, вырывающуюся из мощных динамиков. Картинка вырисовывалась до того соблазнительная, что детали её нанизывались в сознании чьей-то волшебной рукой, словно яркие бусины на бесконечную шелковую нить:
       «Стройная красавица, расположившаяся на заднем сиденье, положила свои смуглые руки ему на плечи, и что-то болтает, а рядом, с сигарой в зубах, сидит Сашка Корин. Они лихо прокатывают по территории огромного порта и, остановившись прямо у трапа большой белой яхты, не торопясь, гуляют взад-вперед по пирсу. На Ковалеве свободная белая рубашка с короткими рукавами и длинные черные шорты, ступню приятно обнимают мягкие ремешки сандалий. Массивная золотая цепь («в палец толщиной» - как любит повторять Дамир, знакомый башкир с камбуза) – признак богатства и причастности к чему-то особенному – тяжело ощущается на шее. Сашка, экипированный примерно так же, о чем-то болтает с девушкой, после чего обращается к нему:

- Вадя! Она с нами не поедет.
- А что такое?
- Да к чему она нам? На борту целая группа танцовщиц – это мой тебе сюрприз.
- Ну, тогда пусть едет домой, конечно. Давай, подарим ей эту машину.
- Конечно, пусть катается, вот только бумажник из багажника заберу, да бензин...
- А бензин-то тебе зачем?
- Да уж, наверное, не для того, чтобы облиться и поджечь себя…. Просто так, не знаю – для чего. Это же сон…
- Сон? Какой сон? А, ну да – сон…. Тогда бери, что хочешь. Слушай, Саня! Почему всё-таки сон?
- А потому, что золота никакого нет. У тебя галлюцинации, понимаешь? Я тебе всё потом объясню…

       Корин достает из автомобиля маленькую канистру, потом вытягивает за широкие лямки большую спортивную сумку, доверху набитую американскими долларами и небрежно вешает её на плечо. Вся жизнь, как представляется Ковалеву – впереди. Родителей Вадим обеспечил на долгие годы и, несмотря на мнение отца, решил целиком посвятить себя праздному времяпровождению в компании Сашки. Огромная сумма наличных денег, дорогие покупки, красивые и доступные женщины, внимание завистливых и всегда готовых угодить приятелей. Сейчас всё ослепительно хорошо. Ну, а дальше – видно будет.
       И все же неясно: почему Саня сказал, что золота нет? Тогда откуда все это?

- Саня! Объясни-ка лучше прямо сейчас. Ты что – бредишь так, да?
- Я-то как раз и не брежу – в отличие от тебя. Очнись, братан...»

       Открыв глаза и приглядевшись, Ковалев начал сознавать, что вокруг нет ничего, кроме сундука и холодного запаха сырости. Потом вообще стало темно, а внезапная боль пронзила спину и заставила военнослужащего заорать так, что крик этот был слышен даже во дворе. Это прогнившая половица отошла трухлявым концом с лаги и практически под прямым углом вонзила большой ржавый гвоздь чуть ниже лопатки курсанта. Ноги подкосились, он ничком упал на земляную поверхность подвала и «вернулся на пристань», где Сашка уже поднялся на борт яхты и, омерзительно смеясь, сбрасывает трап прямо к ногам своего компаньона. Слышен, ставший неприятным, голос Корина:

« - Ну, что: готов остаться один? Ты думал, что всегда будешь первым – вот и будь – первым и последним… другом в моей жизни. Ха-ха! На самом деле у тебя нет ничего – ты просто спишь,… а я тебя здесь и оставлю, пожалуй – в этом самом месте.
- Саня! Я же для тебя всё… я ведь по-честному, поровну… ты же друг.
- Друзей не бывает – ты это и сам знаешь. Я и девочку нашу забрал, пока ты в подвале валялся, и бак в машине пустой…. Ну, и дурак же ты. Прощай.

 Вадим поднимает деревянную лестничную конструкцию и пытается приставить её на место, но промахивается и летит в холодную черную воду…»

       Прошло минут десять-пятнадцать. Ковалев открыл глаза и осмотрелся. Облако закрыло солнце, и освещение в подвале почти исчезло. Помещение наполнилось чем-то необъяснимо жутким. Он вспомнил про золотые слитки, попытался привстать. Очень болела спина, но нарастающее беспокойство довольно быстро отодвинуло ноющую рану на задний план. Страх перед чем-то, накатившийся внезапно, стал распирать все пространство подвала. Дикий ужас был сильнее боли, он как будто толкал в затылок и пронизывал тело миллиардами огненных игл. Матрос напряг все мышцы, но не смог даже пошевелиться, пока не услышал позади себя звук, напоминающий дыхание астматика. Машинально нащупав автомат, Вадим практически в одно касание взлетел по лестнице, пробежал по прогибающемуся полу и выскочил во двор. Не останавливаясь ни на секунду, он понесся прямо по полю но, преодолев метров двадцать – запнулся о кочку и упал. Быстро поднявшись, сделал еще несколько шагов и услышал пронзительный голос со стороны дома…
       Не изменив направления движения, Вадим согнулся, вытянул перед собой руки с автоматом, перевернулся вперед через голову и, коснувшись спиной земли, сделал несколько оборотов вокруг своей оси в сторону. Исполнение комплекса заученных движений подарило некоторое подобие уверенности. Оказавшись, таким образом, на животе, он уткнулся взглядом в дом и побледнел. Постепенно до сознания дошел тембр услышанного ранее голоса, дополнив тем самым визуальное ощущение: во дворе дома стоял ребенок, скорее всего - девочка. Рана в спине зажгла, Вадим снова потерял сознание.

       IV

       
       Она провожала его на службу в числе прочих приглашенных. Вадим смотрел на нее даже тогда, когда напутственные слова произносил отец. Вся, так называемая, отвальная в честь его призыва прошла с ним и… без него. Вспоминая последний день своей гражданской жизни, Вадим видел только ее – Ольгу.
       Черные, как смоль, волосы, стекали на ее плечи длинными завитками. Большие карие глаза всегда смотрели куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Тихая, спокойная, с узкой талией и высокой грудью, Ольга не просто нравилась ему – она почти пугала его своим совершенством. Как-то раз он провел с ней целую ночь, ни разу даже не дотронувшись до девушки. Он вообще никогда не говорил ей о своих чувствах, опасался сделать что-то не так. А поцеловал только один раз, за два часа до отъезда в военкомат. В румяную от получасовой прогулки, щеку. Поцеловав, отпрянул и тихо спросил:

- А ты будешь меня ждать?
- Я?
- Ну да, Оля. Я вернусь, и все у нас будет лучше всех. Обещаю, что все ради этого сделаю. Будешь ждать? Только честно.

       Ковалев ловил каждое Ольгино движение, слышал каждый удар сердца. Несмотря на густой снегопад и пронизывающий холод, он чувствовал её – от кончиков красивых черных сапожек до кисточки норковой шапки того же цвета. Хотя «чувствовал» – не то слово: сейчас он почти был ею. Большая снежинка задела её длинные ресницы – и он моргнул вместе с Ольгой, порыв ветра поднял низ её пальто – и Вадим поежился от неожиданного прохладного дуновения. Единственным, чего он не понимал и что не чувствовал – была душа девушки, а потому прозвучавший ответ стал откровением в ощущениях призывника:
       
- Не знаю. Наверное, буду. Ладно, Вадька, пока.
- Да ты что, Оленька? Почему «наверное», если я тебя… Я люблю тебя, Оля.
- Пока, Вадик. Зачем же ты говоришь такое? Вот сказал – так сказал… мы же не до такой степени с тобой…. Там видно будет.
- Что… видно будет? Я сейчас, Оля, не шучу. Между прочим – не в санаторий уезжаю. Ты знаешь, всякое может случиться. Я просто хочу, чтобы ты знала о моем к тебе отношении… Ты за меня пойдешь?
- Перестань, Вадик. Глупости какие…

       И все. Примерно через год Ольга вышла замуж за его одноклассника. Она так никогда и не узнала любви человека, лежащего теперь без сознания на поляне далекого украинского леса. Как-то раз, стоя в наряде, он прочел в дембельском альбоме одного из старослужащих стихотворение, возбудившее в душе чувство непреодолимой тоски по Ольге. Возбудившее – и тут же охладившее к ней навсегда:

«Ладно, солдат – ничего, что война,
Главное – жив. Сочтешься.
Плюнь на неё – ну, не знала жена,
Что не убьют, вернешься.

Слезы для старых, а ты молодой:
Всё еще будет, будет.
Ты в лазарете, а значит – живой.
Кто же за жизнь осудит?

И не смотри, что глаза отвожу,
Сам поначалу злился:
Что твоей маме потом расскажу –
Сын недозастрелился?...

Врач что-то врет, о здоровье твердит –
Ты этот бред не слушай:
Ранен без боя – почти что убит,
Если стрелялся в душу…»

       Представив себя лежащим на больничной койке после самострела, Вадим дал себе слово не написать Ольге больше не единого письма. «Да и хрен с ней» - много раз повторял потом про себя Ковалев…

- Что случилось, Ковалев? Кто стрелял?

       Темно-зеленая косынка была завязана на худой шее командира. Над косынкой тряслась озабоченная голова Бедного, то и дело сплевывавшая в сторону. Недели две назад он бросил курить и вместо этого стал плеваться, как сумасшедший. Острые на язык матросы тут же пошло окрестили его «Концом». Прозвище настолько всем понравилось, что очень быстро было принято на вооружение даже служившими с Бедным офицерами.

- Кто ранил, боец? Ты меня слышишь?
- Да…так точно, слышу. Никто.
- Откуда дырка в спине, твою мать?
- Это гвоздем…Я упал в доме.
- Был там кто-нибудь?
- Никак нет, пусто там. Я побежал по полю, потом снова упал…. Наверное.
- Мудак!
- Виноват, товарищ старший лейтенант.

       Спину приятно обнимала тугая повязка. Шурик, он же Саша Корин, сочувствующе подвинул к Вадиму разогретую банку тушенки и пачку галет. Ни хлеба, ни шоколада ему почему-то не предложили. Конец разрешил группе отдых на полтора часа:

- Всем отдыхать. Ковалев – бдить. Толмачев и Воробей! Раскидать Ковалевский рюкзак на двоих, потом отдых. Действуйте. Корин!
- Я!
- Ты видел в доме окровавленный гвоздь?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант,… то есть да.… Где?
- В доме, Корин. Ты глухой?
- Никак нет – зрячий.
- Глухой, Корин – это значит с бананами в ушах, а не в глазах. Ты в доме видел гвоздь, на который мог наткнуться Ковалев?
- Никак нет. Я думаю, что он во дворе упал. Во дворе и забор поваленный, и вообще – много чего есть…
- Свободен, Корин… Ковалев! Не расслабляйся там.
- Есть, товарищ старший лейтенант.

       Спать хотелось сильно, но покой группы должен был кто-то охранять. Вадиму как раз представилось время для осмысления всего происшедшего, хотя собрать воспоминания во что-то целое и логически оправданное, он так и не смог: «Интересно. Если меня забрали на поляне – значит, и дом проверили (с какой тщательностью проверяют объекты бойцы диверсионной группы спецназа, он, конечно же, знал). Но ведь никто ничего не сказал, бред какой-то. Так был сундук, или нет? Ну, конечно, был. Кто же из пацанов шманал этот дурацкий подвал? Не может того быть, чтобы все спокойно дрыхли, когда там целый ящик золота стоит…. Короче: ни хрена не понимаю!»
       Выполнив все, поставленные от имени командования Киевского военного округа, задачи, к тому же практически на «отлично», группа подтянулась к назначенному месту точно в срок. Пятидневный выход, он же часть учений, закончился. Погрузившись в дежурки, все группы роты поехали в расположение части, то есть в учебку. В машине Вадим снова со страхом и отвращением вспомнил то, что видел у дома и в подвале. Думать об этом не хотелось, но отогнать воспоминания было проблематично. Самым же удивительным был факт абсолютного равнодушия товарищей ко всему происшедшему: никто из них почему-то не говорил – ни о сундуке, ни вообще о подвале.

       V

       По возвращении с выхода, курсантов ждала привычная процедура: чистка и сдача оружия, приведение в порядок аппаратуры и снаряжения, помывка, ужин, вечерняя поверка и…сон. В такие дни командование разрешало отбой на один час раньше. Даже годки, коих в роте было ровно десять на сто двадцать курсантов, в таких случаях особенно не издевались, и по сложившейся в роте традиции разрешали отдыхать.
       Годок – это исключительно флотский термин, обозначающий военнослужащего срочной службы, которому по приказу осталось до демобилизации менее полугода. На флоте вообще слишком много жаргона. Больше, чем в армии. Интересно, что привыкаешь к морскому языку очень быстро и уже через месяц-два после призыва знаешь почти все. Достаточно примитивный, и в то же время удивительно емкий язык: матерные выражения в нем практически отсутствуют, а основу составляют вполне благозвучные, иногда даже какие-то ласковые, слова. Кубрик, мостик, баночка, склянка, чумичка.… Свой первый урок военной лингвистики Вадим получил именно от годка, спустя неделю после приезда в киевскую учебку. Во время генеральной уборки курсант мыл пол в спальном помещении роты (на аврале стягивал палубу в кубрике), когда вошел годок и попросил «баночку». Именно некорректное исполнение этой просьбы, явилось для Вадима причиной того, что после службы он еще несколько лет называл баночками любые стулья и табуреты. Естественно, что на жаргоне говорят не только те, кто проходит срочную службу – но и офицеры, мичманы, сверхсрочники. Со временем этот контингент начинает забывать нормальную человеческую речь и, напрочь убив в себе потомка Достоевского, Чехова, Пушкина и Бажова, изъясняется исключительно «по-моремански». От жаргона вообще трудно отвыкать.
       Первый раз за все время Вадим не заснул. Закрыв глаза, он погрузился в свое бредовое и пугающее воспоминание:
       «На вид девочке было лет шесть-семь. Темные волосы и странная поза – обеими руками она будто закрывалась от Вадима. Но ребенка просто не могло там быть, ведь по карте группа находилась километрах в десяти от Житомира, в глубоком лесу. Со слов товарищей, я был обнаружен минут через двадцать после своего идиотского выстрела из автомата в землю. Пока Костя и Воробей несли меня к базе, Бедный с тремя бойцами шманали место и поляну с лесом вокруг дома еще минут двадцать, но ничьих следов, кроме моих, не заметили. Да и откуда, черт возьми, там взяться ребенку? Но он там был, был. Единственное, что почему-то ускользает из памяти – это произнесенная им фраза… Что-то вроде угрозы, или просьбы. Нет: ни то, ни другое. Он меня звал, и звал по имени. Что? Да какое еще имя?!
       Слишком много нестыковок. Возможно, от болевого шока у меня возникли галлюцинации (а ведь именно так и сказал мне Саня, на причале)… что – какой еще причал? Всё, с меня хватит! Хотя, если подумать хорошенько – всё может быть совсем по-другому: в жизни происходит много необъяснимого. Возможно, боль заставила меня испытать что-то сверхъестественное, но тогда…. Нет, я увидел сундук до того, как получил доской по спине, значит… твою мать, почему они не видели денег и золота?»
       Сон одолел курсанта Ковалева через пять минут - редкий случай, обычно хватало нескольких секунд. Но ведь и повод был значительный: Вадим вспоминал подробности своей встречи с кем-то или чем-то, несуществующим в общепринятом смысле. А такое, действительно, случается редко.

       VI

       Увольнение в город разрешено для курсантов только после принятия присяги. К лету девяносто второго Украина уже вышла из состава СССР, но в украинских частях продолжали служить: и русские, и белорусы, и казахи и все, как говорится, кому не лень. Не стоит комментировать все казусы тех лет, их было слишком много. В шутку можно заметить лишь, что Вадим увольнение заслужил по праву: за период с декабря 91 по февраль 92 матрос Ковалев присягнул на верность родине три раза. Первый раз, продуваемый хлестким морозным ветром и прижимая к груди автомат окоченевшей до бесчувствия рукой, он поклялся «не щадя своей крови и самой жизни» служить Советскому Союзу, потом пообещал «захищати незалежну Україну», а через какое-то время Вадима заставили признаться в верности России. Наверное, в то время все государственные новообразования так остро нуждались в верности и защите, что заставляли присягать себе всех и вся, а может – как раз наоборот. Тогда вся «разделенная» на куски страна представляла собой совершенно абсурдную с точки зрения обороны, территорию, где тут и там служили граждане со всего Союза, причем до самой демобилизации, то есть до девяносто третьего. Так и было.
       Июнь в Киеве – пора благодатная. Сам город не опишешь ни в одной книге, он необозрим и бесконечен в своем великолепии. Что-то сказочное витает над каждой его улицей – и все они кажутся огромными шкатулками, наполненными сюрпризами и сладкими булочками. Возможно, кто-то из местных жителей научился за много лет не замечать этой особой завораживающей ауры, но матрос срочной службы в увольнении всегда видит мир несколько иначе. А июнь…. Одно слово: чудо. Вадим получил увольнительную записку, военный билет, и отправился на свой последний, перед выходом в город, рубеж. КПП, представляющий собой окно в мир гражданских людей, удивительным образом смешивал в своем внутреннем пространстве две, совершенно несовместимых, сущности – свободу и унижение. Любой из курсантов, получивших возможность провести несколько часов за пределами части, обязан был пройти через это испытание. Заветные три метра, разделенные пополам турникетом, давались нелегко: дежуривший на пункте годок запросто мог отправить молодого бойца обратно в часть только за то, что у того, скажем – недостаточно аккуратно выбрит кант на затылке или же неравномерно блестит якорь на бляшке ремня. Пройдя же через КПП, матросы всегда, в любую погоду и в любом настроении, физически ощущали разницу между состоянием атмосферы на территории части, и снаружи. КПП был самым близким аналогом шлюзовой камеры, и тысячу раз неправ будет тот, кто хоть на минуту позволит себе усомниться в этом.
       Площадь у Республиканского стадиона была частично занята чехословацким «Луна–Парком» - аттракционом для того времени необычайно популярным среди желающих быстро отдохнуть. Денег у Вадима было немного, но развлечься очень хотелось, так что парень решил посетить блинную на площади Льва Толстого в следующий раз. Не особенно расстроила его и мысль о том, что сигареты придется купить без фильтра, а возвращаться в часть – совершенно голодным. С чувством приятного возбуждения Ковалев шагнул к первой же кассе и приобрел билет на «веселые горки».
       Пока вагончик со скрежетом поднимался по рельсам сооружения, в душе курсанта то и дело вспыхивали самые приятные эпизоды из тех лет, когда родители возили его с двумя сестренками на море: Сочи, Адлер, Гагры, Пицунда, Анапа, Керчь… Названия, ставшие практически синонимами для миллионов советских граждан. Он – Вадик Ковалев – тоже знает эти места не понаслышке, хотя в силу малого тогдашнего возраста и не крутил на море курортных романов. «Детство прошло, конечно… да и ладно - зато служить осталось всего полтора года» - только и успел подумать Вадим. Перенеся центр тяжести в носовую часть, вагончик с грохотом повалился вниз и понесся по извилистой рельсовой дорожке. Сидящая позади девушка закричала, и весь состав из четырех вагончиков слился в один душераздирающий хор.

       VII

- Мама, смотри – моряк!
- Сынок, не кричи. Я его сама позову. Молодой человек! Прошу прощения, подождите.

       К Вадиму подбежала молодая красивая женщина лет тридцати: стройная, достаточно высокая, с необъяснимо притягивающей внешностью – она заставила курсанта не только остановиться, но и машинально сделать полшага в её сторону:

- Я? В смысле…
- Да, да... У меня сынок больной… скажите ему, пожалуйста, что-нибудь. Он у меня… ну, инвалид. Поговорить с вами хочет. Если можно, конечно.
- А о чем мне с ним говорить-то?
- Про корабли что-нибудь расскажите ему, пожалуйста,… Он у меня не ходит. А читает много: корабли, танки, самолеты всякие – в этом роде что-то. Ну, не мне вам объяснять…
- Да я не против, в принципе-то… - Ковалев настолько растерялся от пустяковой, казалось бы, просьбы, что сам себе удивился. – Только я про корабли…. Ладно…

       До призыва Вадим хотел служить в морской пехоте. Даже в военно-патриотическом лагере успел побывать и привезти домой черные морпеховские: «хэбэшку» и берет. Тогда он искренне верил в то, что на флоте исключительно морские пехотинцы не имеют прямого отношения к кораблям. Оказалось, что не только – он и сам никогда в море не ходил. А вот парадная форма – самая, что ни на есть, морская. Черные расклешенные брюки, синяя фланка, треугольник тельняшки, гюйс, бескозырка. Гардероб, для летнего солнечного дня не совсем подходящий – слишком уж теплый – зато, в виду отсутствия соответствующего приказа о переходе на другую форму одежды, абсолютно уставной. В любом случае – для всех совершенно очевидно, что Ковалев – матрос срочной службы, а не продавец мороженого и не солдат. Мальчику же не станешь объяснять, что на самом деле не всех на флоте отправляют в дальние морские походы. Вадим начал первым:

- Привет! Тебе что, корабли нравятся?
- Конечно, нравятся. Ничего себе – еще спрашиваете! А вы,… а ты, на каком судне ходишь?
- Ну, на большом таком… с якорем, мачтами всякими. Рында есть – большая тоже, бронзовая. И палуба здоровенная, на неё даже самолеты приземляются… - Ковалев старался припомнить ещё что-нибудь из корабельной терминологии, но почти безуспешно. – Мы скоро в поход отправляемся на шесть месяцев, а пока вот отдыхаем всей командой.
- А где тогда остальные?
- Да уже, наверное, на борту…. Мы же по городу не строем ходим. Каждый моряк сам решает – куда ему идти в увольнении. Короче: наше судно сейчас в порту.
- Авианосец, что ли – типа американского «Нимитца»?
- Ага, вроде того. Только название я не скажу.
- А экипаж – сколько человек?
- Да много, вообще-то. Несколько тысяч.
- Как это – несколько? Надо точно знать: если как на «Нимитце», то шесть тысяч сто человек. А вооружение, какое?
- Да так… Пушки всякие, минометы. Ну и, само собой разумеется, торпеды…
- А вот я не понял еще: ты про какой такой порт говоришь?

       В разговор вступила, с любопытством наблюдающая за диалогом, мама ребенка. Присев на корточки возле кресла, она аккуратно прикрыла сумочкой слишком откровенно обнажившиеся под короткой юбкой бедра, и как-то по-особому взглянула на продолжавшего стоять Вадима:

- Как вам мой дознаватель, молодой человек?
- Да нормально, интересный такой, любознательный.

       Вадим тоже присел и, пытаясь выглядеть в глазах ребенка предельно серьезным, объяснил юному эрудиту:

- Я не могу говорить про корабль и про порт, это – военная тайна.
- Тогда дай посмотреть на парашютный значок. Вот смех-то где: моряк на парашюте! Ты что, с корабля прыгал?
- Я же сказал: военная тайна. А значок, может, и не мой вовсе. Может, я его взял у кого-нибудь. Тебе сколько лет?
- Одиннадцать мне лет.
- Давай знакомиться?
- Миша меня зовут. А фамилия: Кожевников. Это твой значок?
- Мой, мой. Я – Вадик.
- Дядя Вадик, - женщина строго взглянула на сына и, мило улыбнувшись матросу, добавила. – Если его вовремя не одернуть – любого нового знакомого себе в друзья запишет. Никак не могу научить его вежливости.
- Да ладно вам. Зачем ему эти манеры? Меня вообще никто еще «дядей» не называл – даже неловко как-то…

       Ковалев отвинтил значок и протянул мальчику. Женщина слегка отодвинулась от сына, с благодарностью взглянула на матроса, и тихо заговорила:

- Он у меня прыгал, как зайчик. Потом не то, что прыгать – ходить разучился. Почти сразу разучился. Читает, пишет, руками умеет все делать, а ножками шевелить, никак не получается… Бедняжка: все во дворе играют, а он целыми днями со мной.
- Зато вон, какой умный. Ничего, вы не расстраивайтесь раньше времени – всё образуется.… Ну, что же вы, а?

       Вадим ненавидел слезы, особенно женские. Его мать всегда плакала, когда ругалась с отцом. Родители вообще слишком часто не ладили друг с другом. Не то, чтобы Вадим очень жалел маму или верил в ее правоту, просто материнские слезы бесили его, заставляли мучаться и убеждаться в своем детском бессилии что-либо изменить. Плач раздражал его всегда.
       Отведя взгляд в сторону, Ковалев заметил приближающийся к ним военный патруль, возглавляемый невысоким и коренастым капитаном второго ранга. Матрос быстро отвернулся и стал внимательно слушать свою всхлипывающую собеседницу, когда за спиной раздалась команда:

- Товарищ матрос! Ко мне!

       Поднявшись, он поправил свой, сбившийся от ветра, гюйс и по-строевому подошел к патрулю:

- Товарищ капитан второго ранга! Курсант войсковой части 20884, матрос Ковалев, по вашему приказанию прибыл.
- Военный билет, пожалуйста. Что у вас с внешним видом?

       Вадим осмотрелся но, не видя оснований для прозвучавшего замечания, машинально расправил складки на фланке и протянул офицеру военный билет с вложенной в него увольнительной запиской. Тот проверил документы и, заметив на девятой странице отметку о вручении нагрудного знака «Парашютист», достаточно громко произнес:

- Где ваш значок?
- Виноват, товарищ капитан второго ранга – отдал мальчику посмотреть. Сейчас заберу.
- На первый раз я вас прощаю и отметку в увольнительной записке делать не буду. Вы свободны. Скажите спасибо ребенку.
- Есть, товарищ капитан второго ранга. Больше подобного не повторится.

       Ковалев отдал честь и вернулся к Мише и его маме. Та, с опаской глядя на моряка, протянула ему значок и спросила, не случилось ли чего. Вадим успокоил женщину и попросил её продолжить начатый рассказ. Она вновь заговорила:

- Ну, так вот: потерялся тогда Миша, а мы искали его два дня, и нашли, уже такого… извините меня. Вы, наверное, торопитесь?
- Да нет, время есть. А как так: потерялся?
- Он сам убежал. Муж у костра возился, не уследил. Да он пьяный был, а я всегда была против этих рыбалок. Мишеньке нравилось в лодке плавать с этим придурком – вот я и отпускала. А потом мальчика моего нашли еле-еле. Он нам так ничего и не рассказал, врачи говорят: не пытайте. Вы уж меня извините, вам это не нужно. Может – пойдете уже? Вы – человек военный, все по расписанию, это нам торопиться некуда. А мы вам адрес свой оставим – зайдете как-нибудь…
- Да ладно, я лучше сейчас с вами посижу. Мне на самом деле, торопиться некуда, честное слово.

       А ведь и, правда – некуда. Денег все равно нет, а ходить по городу и смотреть на пирожки… «Страсть, как жрать-то хочется» - Вадим сидел и слушал, изредка поглядывая на часы несчастной мамаши. До конца увольнения оставалось еще четыре часа. Можно было вернуться в часть и успеть на ужин, но жертвовать увольнением ради еды он не хотел. Четыре часа свободы за тарелку каши и кусок хлеба – это, по его мнению, было несоразмерно дорогой платой за примитивное утоление голода.

- А хотите чаю? Дом-то наш – вот он. Давайте-давайте, не стесняйтесь. Вы хороший такой, даже прощаться не хочется. Ну, пожалуйста. Я вас и накормлю, и… извините, чуть было не сказала: спать уложу. В-общем, мы с сыном вас в гости приглашаем.
- Да неудобно как-то, - Ковалев давно уже был согласен на подобное приглашение и даже ждал его, но некоторый вялый отказ был, по его мнению, просто необходим. – Если только ненадолго, то можно. Спасибо.
- Вот и прекрасно. Меня Светланой зовут, простите, что не представилась раньше, с Мишей вы уже знакомы.
- Очень приятно, а я, как вы тоже знаете уже: Вадик.

       Миша, сидевший в инвалидном кресле и слушавший плейер на протяжении почти всей их беседы, снова надел наушники. Лицо мальчика озарилось светлой улыбкой: он представил, как на виду у всего двора въедет в подъезд дома в сопровождении самого настоящего моряка в форме. «Да все нормально идет, - думал Вадим. – Может, пожру как следует. Да и мамаша тоже такая… Ничего себе женщина. Времени много…».
       Оказалось, что не так уж и много. Остаться в городе на всю ночь – шкера абсолютная, если речь идет об отпуске продолжительностью в несколько дней. А вот удовольствие от ночного пребывания в качестве гостя и, как следствие, пять нарядов вне очереди за опоздание – это совсем не шкера. Матрос Ковалев вернулся в часть через восемь часов после окончания увольнения. Если бы не спал вообще – пришел бы на полтора часа раньше. Невелика разница. Все равно дали бы пять нарядов. Пять суток глумления над организмом и психикой пройдут, ребята мстить не станут. Они знают, что их ночная «разминка» была организована не из-за опоздания курсанта Ковалева, а для закрепления принципа круговой флотской поруки. В учебке такое происходит почти каждую ночь. Бывает, что и совсем без повода.
       В тихой и чистенькой квартире обычного киевского дома, вдалеке от парижских салонов и голландских эротических студий, Светлана преподала Вадиму такой урок постельного искусства, о котором, по его мнению, не имел представления не только ни один военнослужащий в роте, но и вообще никто во всем мире. Вадим был просто убежден в этом, и основания для этого у него имелись.
       Чаепитие их было недолгим – Света угостила матроса бутербродами, сварила кофе. Все время говорила, говорила, но Ковалев не слушал. Так - делал вид. Когда Вадим засобирался, она попросила его подождать и проводила сына в спальню. Вернулась через десять минут, с распущенными волосами, в вызывающе коротком халате и босиком. Сказав что-то грустное о себе и жизни без спутника (причем без тени какой-либо пошлости), она присела рядом с матросом, взяла его за руку и нежно поцеловала в губы. Заручившись безмолвной поддержкой, она встала, сбросила халатик и… помогла Ковалеву забыть все его скудные допризывные навыки в интимной жизни. Внезапные любовники делали абсолютно все, что только может представить себе человек с самым запредельным воображением. Никакой романтики, никаких запретов – только необузданная страсть полного сил мужчины и обезумевшей от напрасного воздержания женщины. За первые четыре часа они вообще не сказали друг другу ни слова.
       Утром, шагая в расположение части, Вадим был абсолютно спокоен. Он был настолько спокоен, что не думал даже о Светлане. Через неделю она пришла на КПП, представившись дежурному приехавшей из Мурманска сестрой. Вадиму было с ней скучно и неловко, тем более что в помещении для свиданий отсутствовали условия для «уроков». А вначале июля курсантов должны были распределить по боевым частям.
       
       VIII

       Вадим доверял Сашке Корину, как самому себе. Со слов приятеля, подвал в загадочном доме практически отсутствовал: пробивавшаяся между досок пола трава росла прямо из земли. Возможно, небольшой подпол и был когда-то, но давно обвалился и зарос. Еще Шурик сказал, что не заметил Ковалевских следов ни на полу дома, ни даже на крыльце и что, возможно, тот вообще не заходил внутрь, а все воспоминания о подвале – не более чем фантазия. Про ребенка Вадим у Сашки никогда, понятно, и не спрашивал. В дополнение Корин совершенно серьезно посоветовал ему забыть это бредовое воспоминание, чтобы избежать отчисления из роты по инициативе психиатра. «А может, ничего и не было... Да как же не было, если доской мне в подвале… было, все было – и подвал, и сундук, и…»
       После отбоя прошло не более двух часов. Сто двадцать тел, измученных утренними, дневными и вечерними занятиями, практически не шевелясь возлежали на своих убогих ложах, когда Вадим привстал на локте и замер. Сердце матроса заработало с частотой автоматной очереди: на месте дневального стоял ребенок и приветливо улыбался бледному от ужаса курсанту. Койка скрипнула и разбудила лежащего на первом ярусе годка.

- Эй, тело! Ну-ка, отожмись сто раз.
- Есть, товарищ старшина первой статьи.
- Вот сука, ну вы посмотрите: скоро у годка сход, а караси спать не дают ни хрена. Отжимайся, падла, пока годок не заснет. И чтоб – без халтуры, на косточках. Понял меня, туловище карасиное?
- Так точно, товарищ старшина первой статьи. – Матрос ещё надеялся на то, что годок задремлет и оставит его в покое, однако, судя по интонации, вероятность этого стремительно приближалась к нулю. Откинув одеяло, он продолжал лежать.
- Ну и кому лежим, Ковалев? Не расстраивай меня больше, тельце. Отжимаемся глубоко, а дышим – беззвучно. Упор лежа принять, сука!

       Вадим соскочил со второго яруса и принял упор лежа. Привычная боль костяшек пальцев отогнала страх. Отжавшись, раз тридцать-сорок, Ковалев услышал сопение вновь задремавшего годка и поднялся с пола. Впервые за все время службы спать расхотелось вовсе. На дневального пришлось взглянуть еще раз. Конечно же, на его месте стоял матрос срочной службы, а никакой не ребенок.
       Вадим выругался про себя и пошел в гальюн. Причем именно пошел, а не побежал, как делал это все четыре месяца до первого, со дня своего призыва, Приказа.
       Два раза в год Министр обороны подписывал так называемый Приказ о начале нового призыва в Вооруженные силы. Традиционно это происходило в марте и сентябре – и именно эти даты венчали собою этапы службы любого срочника: «начался следующий призыв, и я уже не самый молодой». Способов «перевода» на следующий этап было придумано немало. Конечно, в уставе про такие способы не говорилось ничего, но они реально существовали и бережно передавались из поколения в поколение. Во всяком случае, в той киевской учебке, где служил Ковалев. Самым же замечательным было то, что никто из курсантов не считал подобную процедуру чем-то незаконным и унизительным. Напротив, этого момента все ждали с радостью и нетерпением. Свое право передвигаться пешком Вадим заработал, как и его товарищи – переводом в «караси». Как нетрудно догадаться, карась – это матрос, дождавшийся своего первого Приказа, то есть формально прослуживший полгода. А переводят в эту категорию так: курсант заходит в помещение, сжимает зубами свернутое в трубку полотенце, опускает до колен кальсоны и, опираясь руками о стол, «читает» лежащую перед глазами газету с тем самым Приказом. В это время два годка, добросовестно размахиваясь, попеременно бьют его бляхой матросского ремня, шесть раз ниже спины. Помимо прочих «прелестей», сразу после перевода, карась получает право сменить неудобные кальсоны на вполне комфортные синие ситцевые трусы. Кстати, в «борзые караси» переводят спустя еще полгода посредством нанесения таким же образом двенадцати ударов. Еще через шесть месяцев с кандидатов в «полторашники» снимают «борзую рыбью чешую» пластмассовой мыльницей, «подгодков» бьют по заднице ниткой через подушку, а в годки никак не переводят. Некому.
       В гальюне Вадим без опаски закурил взятую у дневального сигарету и посмотрел в раскрытое окно на звездное киевское небо. Густую и теплую тьму поздней июньской ночи приятно дополняли звуки набегающей на пирс волны. Шум листвы каштанов сливался с запахом Днепра и светом прогулочных катеров – вся эта волшебная смесь нестерпимо манила в гражданскую жизнь. А до этой жизни было далеко, адски далеко.

       
       IX

- Рота, подъем!

       Это незатейливое словосочетание запоминается на всю жизнь. Любой, прошедший службу, знает, о чем речь. Нюансы, конечно, бывают: можно служить в штабе, можно оказаться командированным на склад с продуктами, можно лежать в госпитале. Еще реже встречаются случаи, когда командир и его подчиненный оказываются какими-то очень дальними родственниками или очень близкими земляками (тогда служба превращается в нечто особое и проходит, как правило, за пределами части). Однако Вадим служил совершенно без нюансов.
       После команды сто двадцать человек слились в единый отлаженный механизм, результатом трехминутного действия которого, явилось построение личного состава на центральной палубе. Со стороны всегда казалось, что происходящее нереально, или кто-то невидимый ведет каждого в нужном направлении. Заученные до автоматизма движения практически не осознавались, ведь на самом деле просыпались бойцы лишь минут через пять после подъема. А происходило всё это так: койки (они же – шконки, шконяры) располагались попарно в два яруса, расстояние между ярусами было равно ширине стандартной тумбочки, и в этот узкий проход соскакивало соответственно по четыре бойца. Далее все сто двадцать курсантов одевались, с удивительной и необъяснимой равномерностью забегали в гальюн, рассчитанный на одновременное пребывание в нём восьми человек, забирали в сушилке сапоги и портянки, обувались, становились на зарядку на центральной палубе – и именно в этот момент заканчивались три минуты.
       Сбежав с четвертого этажа, рота вновь строилась, после чего, собственно, и начиналось настоящее пробуждение, сопровождающееся криками старшин и хрипом бойцов.
       Как и всегда, Вадим хотел спать. Ночь прошла скверно: во сне он снова видел заброшенный дом и сундук с золотом. Приходилось время от времени просыпаться и, посмотрев на висевшие недалеко от дневального часы, вновь пытаться заснуть. В-общем, он не отдохнул. Но самое главное заключалось в другом: теперь он знал не только возраст того, кто окликнул его в житомирском поле – теперь он знал даже его имя. И знал совершенно точно.
       Красивое, как у девочки, лицо Миши стояло перед глазами Вадима даже во время изнуряющей зарядки. Мысли текли отдельно от Ковалева. Местами ему казалось, что сам он в этом участия не принимал, а наблюдал за ходом мыслительного процесса со стороны:
«Во дворе того самого дома, который я проверял – был Миша. На фото в киевской квартире Светы – был тот же самый ребенок, и я в этом абсолютно уверен. На фото мальчику было лет шесть, а снял его фотограф, со слов Светланы, за неделю до лесного события, усадившего Мишу в инвалидную коляску. Все сходится: и внешний вид, и описанные матерью обстоятельства, при которых мальчик мог оказаться в лесу. И возраст… Стоп! Какой возраст? Мише – одиннадцать, а я был в лесу несколько дней назад… Дней, лет, часов…. Нет, я – здоров, абсолютно здоров. Но ведь и ни один псих не признается, что он болен. Надо с Шуриком еще раз переговорить – может, посоветует чего? Да нет, он уже советовал. Стало быть, и ему ничего говорить не нужно – а то еще сам командиру доложит, из лучших побуждений. Пусть это станет моей собственной тайной. Да это же бред. Спокойно. Если я осознаю, что брежу, значит – я здоров. А может, я сплю?»
       Ковалев остановился. Рота, громыхая сапогами, побежала дальше. Такого на зарядках не было никогда. Отмечались, хоть и достаточно редко, случаи, когда обессилевший боец падал, еще реже новобранцу допускалось справить нужду. Но чтобы курсант просто остановился и пропустил всех вперед – такого, совершенно однозначно, не было ни разу. Сильный удар по печени выбил Вадима из транса и заставил замереть. Теплым широким лезвием боль отразилась в левом боку и поползла обратно. Первым, что осознал Вадим, стала абсолютная уверенность в реальности происходящего. Он не спал – это точно.
       Рома Савенко был евреем. Невысокий такой, плотный парнишка с кучерявой головой и маленькими черными глазками. Ничего особенного, а тем более скверного в самой принадлежности к этой уважаемой национальности – конечно же, не было. Просто прохождение настоящей срочной службы – занятие, никоим образом для еврея не подходящее. Как правило, в этом нежном возрасте они либо вгрызаются в гранит науки, либо страдают от тяжкого, неизлечимого недуга. А Рома почему-то явил себя вооруженным силам совершенно здоровым и избегающим студенческих лишений. Теперь же, будучи «полторашником», имел полное право воспитывать молодых, и правом этим пользовался, как говорится, вовсю. Природа не наделила его силой и ловкостью, а собственный курс молодого бойца даровал злость и обиду за унижения. Но уже совсем странным было то, что Рома служил в учебном центре второй год, и не являлся ни писарем в штабе, ни «каличем» в госпитале. Прозвище у Савенко было простое и короткое: Изя.
       В солнечный июльский день, когда курсанты покидали учебку и разъезжались по боевым частям, практически все годки, да и офицеры роты, явились пожать руку каждому из убывающих матросов. Добрые напутственные слова и искренние пожелания были сказаны всем без исключения ребятам. Всем – но не всеми: Ковалев ждал появления в роте того, кто упорно туда не приходил. Именно Изя не стал прощаться с ребятами, а ушел на склад, располагавшийся на чердаке корпуса. Перед самым последним построением Вадим пробрался туда и, сломав задвинутую с внутренней стороны щеколду, вошел в забитое военным хламом помещение. Куривший у шкафа Изя с тревогой посмотрел на курсанта и, отступив, упал. Несколько десятков рундуков, наполненных портянками, свалились Роме на голову, вызвав улыбку курсанта и негодование старослужащего. Вадим помог ему подняться и спросил:

- Ну что, сука, даже попрощаться не придешь?
- Иди, давай, Ковалев. Не мешай мне тут.
- Сейчас пойду, вопрос только один решу.
- Чего?
- Вопрос, говорю, решить надо.
- Я сказал: иди отсюда! Оглох, что ли?

       Вадим не ответил. Резким толчком кулака в горло он заставил Изю повалиться на мешки с портянками и захрипеть. Приподняв задыхающегося Рому с мешков, Вадим коротким и сильным ударом лба в переносицу почти завершил свое «прощание». Немного подумав, он прислонил обмякшее тело Ромы Савенко к шкафу и, выругавшись, двумя мощными апперкотами напомнил ему о недавнем событии на утренней зарядке:

- Как ощущения, ублюдок? Что – занемог, поди? Сейчас, пожалуй, вытащу тебя на крышу и вниз…
- Нет, не надо…, - чувствовалось, что Изя произнес это членораздельно из последних сил, дальнейшие звуки были просто стоном. – Я э-э… уэ… ндэ…
- Ладно, живи. Скажи спасибо.
- А-ы-а…
       
 Выйдя с чердака, Вадим быстро сбежал по лестнице запасного выхода и поднялся в помещение роты уже через главный вход. В роте обнаруживалась нарастающая суета, связанная с отъездом курсантов. Кратковременного отсутствия Ковалева никто не заметил. Да и что говорить, если даже оружейная комната была не заперта, а в кабинете командира роты отдыхал в кресле дневальный? Недолго думая, Вадим посетил оружейку, а затем и кабинет.
       Скорчившегося на полу чердака и тихонько постанывающего, Изю с измазанным потемневшей кровью лицом, обнаружили уже вечером, после отъезда бойцов. Справедливости ради необходимо отметить: за месяц, который Роману Савенко пришлось пролежать в госпитале, а также и до самой демобилизации, он не упомянул имени Вадима, ни разу.
       Наивно было бы полагать, что Ковалев, посетив оставшийся без присмотра кабинет командира роты, вышел оттуда ни с чем. Совсем наоборот: Вадим прихватил с собой экземпляр весьма странного документа, аналогичного по содержанию разве что с царской охранной грамотой. Именно такую бумагу во время очередных учений, ловко использовал командир группы Ковалева – старший лейтенант Бедный-Конец, в результате чего подразделение прошло заданный маршрут одним из первых в роте, заняв по итогам выхода второе место.
       Дело в том, что в задачу любой из отправлявшихся на выход групп входили так называемые «диверсионные» мероприятия, целью которых была проверка надежности охраны отдельных войсковых частей, расположенных по маршруту следования группы. Проникновение на охраняемую даже усиленным нарядом территорию практически любой части – было делом нехитрым, но вынести оттуда что-то конкретное и ценное удавалось далеко не всегда. И вот, дабы иметь возможность гарантированного выполнения поставленной задачи, а также беспрепятственный выход с объекта, командиры групп снабжались, как было сказано выше, некими подобиями охранных грамот – документами, по сути своей, конечно же, липовыми. Обнаруженные нарядом диверсанты в случае «засветки» связывались со своим командиром, тот незамедлительно являлся и представлял на обозрение дежурного по части свою «грамоту», после чего группа покидала территорию объекта совершенно свободно. На памяти Вадима такое происходило дважды. За подобную невнимательность, обманутых горе-дежурных по части впоследствии нещадно наказывали, но такова, как говорится, жизнь: в большой семье самое главное – успеть раньше товарища. Можно даже с нарушениями и подставками.
       А нарушения в любой организации: были, есть и всегда будут – на то она и система. Нарушений разных и не обязательно случайных. Чем больше коллектив – тем, соответственно, больше нарушений. Если же коллектив состоит более чем из миллиона человек, то комментарии, как говорится – излишни. Однако наше повествование – не политический манифест, так что отправимся дальше.
       Лист бумаги, обнаруженный Вадимом в верхнем ящике стола командира роты, был ничем иным, как тем самым «пропуском куда угодно», завладеть которым было, мягко говоря, небезынтересно. Документ торжественно именовался как Приказ, и содержал буквально следующее:
       «Предъявителю сего оказывать любое содействие, вплоть до передачи ему без расписки запрашиваемого вещевого имущества и оружия. Воспрепятствование действиям предъявителя, равно как полный или частичный отказ от предоставления имущества либо оружия – будет рассматриваться, как должностное преступление».
       В верхнем левом углу «документа» располагался угловой штамп военного ведомства с незаполненными реквизитами, что позволяло держателю бумаги внести дату и исходящий номер документа, в любой момент. Текст был подписан лицом, поименовавшим себя как Командующий Киевским Военным Округом. Стоит отметить также, что никаким канонам военного делопроизводства приказ не соответствовал, более того – бланк был отпечатан не в типографии, а путем копирования на множительной фототехнике. Зато печать была почему-то настоящей. Именно статус документа, должность подписанта и подлинность печати – всегда играли решающую роль, и позволяли счастливому обладателю «филькиной грамоты» вводить в заблуждение услужливый военный люд.

       X

       Никто и никогда не сможет понять, что чувствовал матрос Ковалев, уезжая из Киева. Ощущения свалились в его душу, как подарки на Новый год. Этих подарков было настолько много, что даже открыть и рассмотреть каждый, было невозможно. В числе прочего, Вадим увозил с собой загадочный дом с «застрявшим во времени» шестилетним инвалидом Мишей, случайное убийство какого-то гражданского мужика на учениях, непревзойденную любовницу Свету, кражу, гастрит, три военных специальности и ставший характерным цинизм. Нет, Вадим не жалел ни о чем. Просто опыт военной жизни уносил его от понимания настоящей свободы все дальше и дальше.
       Банальными оказывались тексты писем, приходивших от друзей, примитивными и ненужными стали воспоминания о далекой северной подруге Ольге. Хотелось убежать от всего и на несколько лет посвятить себя ненавистной сверхсрочной службе. А потом вернуться домой, наврать всем про свою якобы беззаботную и интересную жизнь, да уехать снова.
       Но в самом далеком уголке своей исстрадавшейся души, Вадим безуспешно пытался похоронить одну тайную и больную идею. Осуществление ее не представлялось такой уж огромной задачей, но именно отсутствие каких-либо проблем настораживало, и было самым большим препятствием. Вадим искал аргументы для отказа от исполнения задуманного, но в области здравого смысла таких аргументов не существовало. Поэтому мечтать можно было вполне осознанно, в этих мечтах можно было даже составлять планы – и достаточно реальные: демобилизовавшись – занять денег на поездку в Киев, проверить кое-что на месте и, в случае соответствия этого «кое-чего» действительности, решить оставшееся технически. Ну, конечно же, речь шла о возвращении в подвал того самого дома, но думал Ковалев об этом как бы втайне от самого себя, потому что даже сама мысль о возвращении, вводила его в ужас. Хотя Вадим не был трусом.
       Вагон катился по рельсам киевских пригородов, а пятеро бойцов и сопровождающий их старшина второй статьи Рыжий, готовились к грандиозной попойке. Приобретенный на вокзале спирт «Рояль» стоял под нижней полкой. Три литровые бутыли зеленого стекла, с коротким горлышком и широкой этикеткой – были куплены в ларьке с мороженым. Как и повсюду в тот период, пищевым спиртом не торговали разве что в киосках «Союзпечати», зато продукт этот был, как правило, подходящего качества и ценился не только среди алкоголиков, но и в кругу любителей домашних заготовок, а также небогатого постперестроечного люда. На какое-то время даже само название «Рояль» стало нарицательным.
       Серега Торшин достал и расставил на столик продукты, привезенные ему матерью из Липецка: вареный картофель в масле с укропом, плотно утрамбованный в трехлитровую банку, запеченный в фольге гусь с яблоками и черносливом, банка малосольных огурчиков, домашний паштет, ветчину, свежие овощи, зелень. Яства источали такой дух, что состояние военнослужащих граничило если не с помешательством, то уж с шоком точно. А Торшин все доставал и доставал, пока не завалил столик продуктами практически в два этажа. Еды было так много, что часть пришлось оставить в сумке. Серегина мама, судя по всему, догадывалась о намечавшемся возлиянии, а потому предусмотрела в наборе, кроме прочего, две большие банки компота. Пришлись они, учитывая крепость основного напитка, весьма кстати.
       Естественно, утром было скверно. Всем, включая опытного в таких делах, Рыжего. Возможно, спирта оказалось слишком много, а может, ребят просто развезло от усталости. Главное, что никто из них не испытывал по пробуждению особого прилива бодрости. На одежде и полках липла и воняла почти засохшая рвота, а усеянный компотными ягодами столик напоминал общественную уборную. В вагоне было душно, хотелось пить и дышать свежим воздухом, однако ни одно окно не открывалось. Противно хлопала у ног Вадима скрипучая дверь, а направлявшиеся в туалет пассажиры с отвращением поглядывали на военнослужащих. Одна толстая дама, проходя мимо, даже демонстративно зажала свой жирный нос. Да что там объяснять – ничто в купе не говорило о военном порядке и жесткой флотской дисциплине.
       Матросов поднял проводник вагона – мужик положительный, как показалось курсантам, во всех отношениях. Не затевая напрасной в таких случаях перебранки, он просто принес в купе ведро с тряпкой и веник с совком. Разбудив старшину второй статьи Рыжего, проводник указал ему рукой на инвентарь и ушел. Как выяснилось позднее, именно проводник сообщил начальнику поезда о пьянке, а тот в свою очередь, вызвал патруль на ближайшей большой станции.
       Начальник патруля, прибывшего в вагон, был в звании майора и имел вид мужчины спокойного и внимательного. Двое сопровождающих его курсантов, напротив, казались какими-то суетливыми и несколько ограниченными. Майор спокойно выслушал Рыжего и, ни слова не сказав, положил в карман своего кителя принятые от него военные билеты – все шесть штук. Сделав присутствующим в купе морякам жест, означающий необходимость быстро собираться и следовать за ним, начальник приказал своим помощникам проконтролировать выполнение команды. Сам же заносчивым офицерским шагом направился на выход из вагона.
       Как раз в это время из тамбура вернулся Вадим, который отсутствовал в купе ровно четыре минуты. Моментально сообразив, в чем дело, он нырнул под полку и вытащил оттуда свой рундук. Немного помучавшись с тугим узлом, матрос задумался на мгновение, но продолжил. Запустив руку почти на дно мешка, Ковалев извлек оттуда конверт и, обращаясь к патрулю, произнес:

- Ребята! Где начальник? Это – очень срочно.
- В том тамбуре, наверное, – помощники, видя серьезное лицо Вадима, не стали важничать, а отреагировали сразу, поинтересовавшись впрочем. – Что там у тебя?
- Это секретно и только для офицера.
- Деньги, что ли? – доселе удрученно молчавший, Рыжий с еле заметной улыбкой поинтересовался у подчиненного ему матроса содержимым конверта, но особо на ответе не настаивал, а позволил ему действовать самостоятельно. Ничего другого старшина все равно предложить не мог, а ситуация, как ему казалось – была практически безвыходной. – Действуй, боец, как считаешь нужным. Выручишь – век не забуду, при ребятах обещаю.

       Ковалев стремглав бросился в тамбур и, увидев майора, представился ему и протянул конверт. Прочтя извлеченный оттуда лист, начальник громко, через весь вагон, позвал своих помощников. Через минуту патруль и матрос Ковалев стояли на перроне: Вадим принял от майора военные билеты, а тот всё стоял и вчитывался в текст. Поезд зашипел и тронулся с места, когда офицер поднял взгляд на матроса и громко сказал, скованно протягивая листок:

- Товарищ матрос! А вы знаете, что ваш документ – без даты?

       Весьма наглые, с точки зрения традиционной субординации, действия Ковалева явились полной неожиданностью – как для начальника, так и для его помощников. Никогда ранее офицер не попадал в такие ситуации. Он просто замер в недоумении, а за это время поезд исчез из поля зрения, увозя с собой дерзкого матроса с собутыльниками. Дело в том, что в ответ на вполне резонное замечание майора, Вадим бодро и радостно произнес примерно следующее:

- Так точно, товарищ майор! Других – не держим, у нас вообще все документы такие, – после чего схватил бумагу, лихо запрыгнул на площадку вагона, чуть не сбив проводника, с интересом наблюдавшего за происходящим – и был таков.

       Проходя мимо грязного треснувшего окна, Вадим с удивлением посмотрел в сторону оставшихся на перроне военных. Он остановился, еще раз прокрутил в сознании все свои действия, но так ничего и не понял: «Странно все это. И чего они стоят – как вкопанные?» Патрульные и сами ничего не понимали, но, проводив глазами состав, решили никаких мер по задержанию моряков не предпринимать и никого об инциденте не уведомлять.
       В действительности же, все объяснялось достаточно просто: скрипнувшее аккурат возле Ковалева вагонное колесо, слегка исказило сказанную офицером фразу, а точнее – её окончание. В результате Вадим услышал из уст военачальника не предлог с существительным, а совершенно неприличное прилагательное. Вернувшись в купе, он был встречен там громко и с почетом, а Рыжий пообещал достойно преподнести происшедшее событие новым годкам, сразу же по прибытии ребят на место. И только Ковалев знал, что лучшую награду уже получил: ею стала возможность сохранить в тайне и неприкосновенности содержимое его вещмешка.
       На третий день пятеро курсантов и старшина прибыли в расположение войсковой части. Желтое п-образное здание в два этажа, окруженное забором с колючей проволокой, не возбудило в Вадиме никаких эмоций. Таких зданий по всей стране – тысячи: широкое крыльцо с высокими перилами, при входе – застекленная будка с дежурным, до блеска начищенный пол (в том случае, если он паркетный), уставший от долгого стояния дневальный рядом с тумбочкой и запах портянок вперемешку с кирзой. Субъективно все это, конечно. Может, кому-то такая обстановка кажется даже романтичной.
       Солнечный июльский день был хорош сам по себе, а все, что касалось службы – уже не имело для Вадима никакого значения.

       XI

       Год под Мурманском прошел быстро. Ковалев несколько раз ездил к родителям на выходных, забурел, научился ловко обманывать командиров. Иногда напивался в увольнениях и приходил в часть совершенно пьяным: дежурные офицеры относились к нему настолько лояльно, что попросту не замечали этого. Вадим был весьма начитан и к тому же мог запросто цитировать не только классиков, но и вообще практически все, что когда-либо держал перед глазами в печатном виде. Именно этим и объяснялась вышеупомянутая снисходительность ко многим выходкам матроса: каждый из командиров в глубине души считал его умницей, коллегой по увлечениям и отличным собеседником. Организаторские способности, неподдельное уважение со стороны молодых бойцов и скорый сход – дополняли и без того достаточный набор аргументов, а потому служба, можно сказать, перестала тяготить Ковалева. Он даже почти забыл о своем приключении в житомирском лесу. Стал более свободен в выборе занятий, регулярно посещал спортзал с тренажерами, лучше и чаще питался. Дембель, как говорится, был не за горами.
       В июле 93 года в часть пришло письмо из Киева. Обратный адрес был известен Вадиму, да и сам отправитель указал себя весьма точно: автором письма была Светлана Кожевникова. А вот адресатом значился не Вадим Ковалев, а Сергей Торшин.
       Сергей ходил с Ковалевым в одной группе на всех киевских учениях, ребята много раз выручали друг друга, уважали и ценили свои отношения. Как раз в тот день, когда водитель привез в часть почту, Вадим дневалил в наряде. Приятная миссия раздачи писем, омраченная «предательским» письмом, стала для матроса причиной глубочайшей депрессии. Он спрятал Светино послание в свой шкафчик и решил, во что бы то ни стало, проверить товарища. Безумно хотелось прочесть письмо, но делать это было нельзя – так не принято. Ситуация осложнялась еще и тем, что Серега находился в отпуске, а разузнать что-либо в его отсутствие, было совершенно невозможно. До конца отпуска матроса Торшина оставалась неделя.
       К вечеру третьего дня Вадим сдался. Две ночи он видел во сне сексуальную Светлану и ее загадочного сына. Мистические предположения сделали из Ковалева почти состоявшегося психопата: сослуживцы посматривали на Вадима с иронией, некоторые даже стали избегать общения с ним. В курилке старались не смотреть в его сторону, а Сашка Корин в шутку предложил ему зайти в санчасть:

- Ты, Вадя, посетил бы майора в белом халате, он тебя быстро на ноги поставит, - на лице Шурика была заметна не только ирония, но и какое-то странное злорадство. – Я так думаю, что ты можешь многое ему рассказать.
- Заткнись, Саня! Если ты имеешь в виду то, о чем я говорил тебе в Киеве про подвал в лесу – лучше молчи. Мне хреново – это факт, но не настолько, чтобы терпеть… короче, заткнись – и всё!

       Корин схватил его за предплечье и сильно сжал, затем взглянул прямо в лицо и произнес сквозь зубы, медленно отводя взгляд:

- Я тебе не про Киев говорю, а про то, что ты медленно сходишь с ума. Это видят все, а я не хочу, чтобы над моим другом стебались. – Сашка заговорил вполголоса и снова взглянул прямо на Вадима. – Вадя, всё это как-нибудь связано с тем подвалом – скажи честно, а? Козлом буду, если проговорюсь когда-нибудь или намекну даже.
- Саня… я не… извини за наезд. Просто мне, на самом деле, хреново очень. Я того… письмо. В-общем, подруга мне написала, что замуж выходит.
- Ты, Вадя, мне про это полгода назад рассказывал.
- Я… да не могу я тебе… ну, не мой это секрет, проблемы у меня могут быть потом, если разбазарю.
- Ну, и не надо. Хотя, если это связано с подвалом – лучше расскажи: а вдруг помогу тебе чем-нибудь?
- И чем же?
- Расскажешь?
- Нет.
- Вадя! Не было там подвала, не было. Прикинь сам-то: в поле стоит дом, люди всякие по лесу шляются – за грибами, за ягодами ходят. Неужели ты думаешь, что никто за много-много лет так и не посмотрел – что же там есть? Представь себе хотя бы одного человека, который заглянул в твой подвал и не заметил того, что заметил ты.
- Ты что – глухой, что ли? Я ж тебе русским языком сказал, что дело не в подвале, а в подруге. Короче, достал ты меня. Отвали, пока не поругались.
       
       Корин настаивал еще, но Ковалев не сдавался. Дождавшись, пока останется в каптерке один, он приоткрыл шкафчик отпускника и, затаив дыхание, извлек из-под белья стопку бумаг. Затем, опомнившись, быстро подошел к двери и щелкнул замком. В случае внезапного визита кого-либо из сослуживцев, репутации матроса был бы нанесен такой непоправимый вред, что даже думать о возможной «засветке» Вадим не мог. Проводив еле слышные из-за двери шаги, он молниеносно подбежал к столу и выдернул из стопки искомое.
       Осторожно, чтобы не повредить конверт, Вадим вскрыл письмо скальпелем. В двойном сложенном тетрадном листе находилось фото. Он довольно долго смотрел на оборотную сторону карточки, боясь встретиться глазами с изображением. Прочел надпись: «Это я и мой сын. Июль 1992 года». Собравшись силами, Ковалев перевернул фото – с глянцевой поверхности фотобумаги на него смотрели оба персонажа его завораживающих сновидений. Миша сидел на стуле, рядом стояла Света, был узнаваем и интерьер их квартиры. На какое-то время Вадиму представилось, что здесь, рядом с ним, сидит на стуле она – Светлана Кожевникова. С распущенными, как в ту самую ночь, волосами, накинув на голое тело халат. Она улыбается и плачет одновременно, держит в своих руках его ладонь, что-то бормочет про себя и неожиданно исчезает. Далее – абсолютная тишина и полное умиротворение…
       Вернуться к реальности Вадима заставил звук проворачивающегося в замке ключа. Спохватившись, он засунул лишние бумаги, как попало, в шкафчик, а письмо с фото и конвертом – в карман. Завалившись на лежащие в углу матрацы и скрутки шинелей, Ковалев попытался принять сонный вид и встретил вошедшего товарища, мутным взглядом с усталым прищуром:

- Колян, ты чего хотел?
- Да ты дрыхни, Вадя. Я за тушенкой заскочил. Ребята с первой роты бухать собираются. Ты будешь?
- Не-а, не буду, спать хочу. Аккуратнее там – сегодня ДПЧ хреновый.
- Да знаю я (Колян живо представил себе дежурного по части – коротко остриженного майора медицинской службы Цыварева), он уже спрашивал, кто сегодня в город за продуктами ездил. Вот урод лысый! Крикнешь на поверке за меня, если что?
- Договорились.
- Может, побухаешь всё же?
- Иди, давай. Шурик с вами будет?
- Да он мутный сегодня какой-то. Кстати – тебя спрашивал.
       
       После ухода сослуживца Ковалев тотчас поднялся и вышел из помещения. В курилке стояло человек пять-шесть. Пройдя мимо умывальников, Вадим уселся на подоконник и закурил. Он уже не хотел оставаться с посланием один на один, а потому решил прочесть его в людном месте. Достав письмо, матрос раскрыл листок и залюбовался красивым Светиным почерком. Начиналось оно так:
       «Здравствуйте, Сергей! Мне очень понравилось Ваше письмо. Я рада, что Вы любите детей и готовы принять на себя ответственность за воспитание ребенка. Шлю Вам наше фото и надеюсь на серьезные отношения…»
       Далее был автобиографический рассказ, кое-что из которого Вадиму было уже известно. Из чувства стыда перед товарищем, оказавшимся вполне порядочным человеком, Вадим не стал читать письмо до конца. С невероятным облегчением он заклеил конверт и положил его в шкафчик Сергея. Все стало совершенно ясно: Торшин познакомился со Светланой по брачному объявлению в газете. Вадим вспомнил даже, что Серега уже рассказывал об этом, просто ничего не уточнял, да никто его особо об этом и не спрашивал. Переписывались многие. Одно слово – случайность, но случайность очень даже интересная.
       Впоследствии, прочтя письмо, Серега сам поделился новостью с Вадимом:

- Вадя, послушай! Во, блин, вляпался: подруга написала, что я ей понравился. Бред какой-то – я ж ей даже фотку свою не присылал.
- А что за подруга-то? – Ковалев напрягся, но виду не подал. – Красивая?
- Да хохлушка одна, из Киева, я ж рассказывал. Дурочка какая-то, но на фотке – очень даже ничего, всё на месте, вроде. Эх, кабы её к нам в роту на ночь.

       Сергей протянул фото Светланы с Мишей Вадиму и, после небольшой паузы, продолжил:

- Приехать хочет сюда. Я ей писал, что служу офицером на корабле, и она поверила. Теперь скажу, что в плавание на полгода ухожу. А то, нахрен надо – еще и с ребенком? Говорит, что он корабли любит и еще что-то там – не помню даже. Вот дурдом, блин.
- А когда собирается-то?
- Да в середине августа. Пишет, что сыну в школу надо успеть. Ну, дурочка, честное слово. Можно подумать, что я с ней жить собрался, совместное хозяйство вести и её детеныша на уроки водить…
- Давай-давай – обзаводись семьей. Будет, с чем домой вернуться.
- Да пошел ты… Может, и ребенка усыновить? Вот прикол был бы…
- А вы с ней в Киеве виделись хоть? – Ковалев задумчиво посмотрел в окно и, не меняя положения головы, взглянул на собеседника. Потом достал из кармана две сигареты и спички. – Она в учебку не приходила? А то лицо какое-то знакомое…

       Торшин взял протянутую сигарету, прикурил. Затянувшись, посмотрел прямо на спросившего и, выругавшись, сказал:

- Вадя! Мне Шурик что-то про тебя говорил, но я не поверил. Думал – прикалывается, а теперь вижу, что ты, в натуре, малость рехнулся. Что случилось – волгоградским идиотам из первой роты травы до хрена прислали? Ты с этим делом завязывай, а то…
- Тебе что, трудно просто ответить? Мне плевать на то, что тебе говорил Корин, и ты прекрасно знаешь, что я ненавижу анашу.
- Ладно, Вадя, я тебе отвечу: познакомился я с ней – по переписке, и даже фотку мою, она не видела ни разу. Да, вот еще: я для нее – офицер. Хочешь – еще раз расскажу, откуда я ё знаю? А может – мне представиться? Ладно, слушай: мое имя – Сергей, фамилия – Торшин. Познакомился я с бабой по переписке, фотку мою она ни разу не видела – как, собственно, и меня. Тут я на днях письмо от нее получил…

       Вадим никак не отреагировал на издевательство Торшина. Он просто развернулся и вышел из курилки в коридор. Ночное заполярное солнце, заглянувшее в казарму сквозь низкий просвет не полностью закрашенного эмалью стекла, просунуло в помещение свой ослепительный жирный луч. В луче этом, протянувшемся под углом вглубь центральной палубы метров на шесть, парили и перемешивались друг с другом, частички еле заметной глазу, пыли. Словно крупицы золота, поблескивали они в потоке яркого свечения, создавая почти реальное ощущение какого-то божественного присутствия. Ковалев засмотрелся на хаотическое движение пылинок и не заметил, как к нему подошел помощник дежурного по части, старший мичман Гусев. Мичман был мужичком маленького роста, плотным, с непропорционально большой головой. Время от времени он исполнял обязанности инструктора по рукопашному бою, и обнаруживал на занятиях такие свои навыки, от которых становилось не по себе даже видавшим виды боевым офицерам. Предметом особой его гордости были самостоятельно разработанные и поставленные серии ударов по глазам и паху, а также гениальные по своей простоте и практически мгновенному исполнению, захваты и скручивания пальцев рук. В шутку и, естественно, за глаза, Гусева давно прозвали «Кровавым карликом», но он об этом не знал.

- Почему не спим, Ковалев – годкуешь, да? Был бы ты карасем – загнал бы я тебя прямо сейчас на татами и – в спарринг. Уж больно мне не нравится ваше отношение к службе, товарищи старослужащие – ох, как не нравится. Гонять вас всех надо, наравне с молодыми.
- Дембель близко – не до сна мне. Гражданка меня ждет, товарищ старший мичман. Гражданка – в прямом и переносном смысле.
- А у меня дембель – лет через пять, не раньше. И гражданки нет никакой. Слушай, Ковалев: что такое «прана» и «карма»? Ты у нас всё знаешь, говорят. Просвети меня, старика, а то вот ДПЧ спросил – а я не в курсе. Он какую-то книжку по китайской гимнастике читает…
- Прана, товарищ старший мичман, это энергия такая – жизненная, духовная…. Только навряд ли она имеет отношение к китайской гимнастике. Это термин из йоги. И карма – оттуда же. Карма-йога – одно из направлений учения, своеобразная философия деятельности, путь к достижению «саттвы». Рассказать, что такое «саттва»?
- Валяй - рассказывай. Только учти: безо всяких там… я всё равно половину забуду. Как ты сказал это слово-то своё?
- Ну, если по-простому, то саттва – это когда ты делаешь что-то и тебе неважно, что это сделал именно ты. Это есть закон кармы: главное – трудиться, о плодах труда не заботиться, в последующих жизнях все зачтется. Есть еще: Хатха-йога, Бхакти, Раджа, Джанана, - Вадим пытался вытащить из памяти всё, что знал о предмете, хотя, как ему стало казаться, Гусев и без того был под впечатлением от объема услышанной информации. В дополнение к сказанному, матрос слегка задел мичмана. – А я думал, что все рукопашники знают, что такое хотя бы Хатха-йога…
- Не умничай мне тут, матрос. Если бы инструкторы занимались йогой – тогда знали бы, да только не до этого нам, надо вас чему-то учить. Так что заткнись, когда старший по званию тебя спрашивает.
- Виноват. Есть заткнуться.
- Слушай, Ковалев: а ты откуда про всё знаешь, а? Только скажи честно, безо всяких там: «много читаю» или «давно служу». Я вот тоже читаю до хрена и служу давно, но и стишка коротенького запомнить не могу.
- Зато вы, товарищ старший мичман, можете пальцы кому угодно сломать за полсекунды – хоть статуе бронзовой, а я даже на поперечный шпагат не сяду. Да и про ваши подвиги в Анголе любой боец может рассказать. Каждому – свое, как говорится. ДПЧ тоже ведь про йогу ничего не знает, а в китайской гимнастике, надо полагать, будет спецом скоро.
- Ты про какие подвиги тут мне лапшу на уши вешаешь, матрос? Не был я ни в какой Анголе.
- А на Кубе?
- На Кубе был, а в Анголе – нет. А что говорят-то?
- Да, всякое…
- Так. Товарищ матрос, я спросил: что говорят? Отвечай.
- Вы же только что сказали, что я заткнуться должен, если меня старший по званию спрашивает…. Виноват, товарищ старший мичман. Говорят, что вы там негров по рукопашке натаскивали. Ну, и… короче, заключенных тамошних того… в качестве подручного материала…. Не знаю я ничего – врут, скорее всего…
- Врут, Ковалев. Врут – и не краснеют, наверное,… не делал я этого. По крайней мере, в Анголе. Иди ты лучше спать, блин…
 
       Гусева громко позвал дежурный по части, и Вадим снова остался один. Киевские мысли напомнили о себе: он не хотел видеть Светлану, а ее сына вообще боялся. Тут было что-то другое. Что-то было не так. Ковалев задумался: «Серега про банальную переписку с незнакомкой не врал, он просто прикалывался над очередной обманутой им жертвой. Тогда что именно «не так»? Понятно: это была интрига – моя интрига, и откуда Торшину знать об этом? И всё же: интрига или шанс? Нет – интрига: с адреналином, с загадками. А, скорее всего, судьба дарит мне возможность лицом к лицу встретиться с тем, кто наверняка знает ответ на вопрос, заданный кем-то год назад. Год этот, скорее всего, нужен был для передышки, а теперь…»
       Вадим дошел до кубрика и, многократно извинившись, растолкал успевшего задремать Торшина. Тот, несмотря на полное отсутствие желания просыпаться, всё же встал с постели, вынул из тумбочки конверт, сигареты со спичками, и поволокся в курилку вслед за своим беспокойным товарищем. Серега еще говорил о чем-то, когда Вадим снова протянул руку к фотографии, взглянул на нее как-то по-особому нежно, и спокойно произнес:

- Не пиши ей про плавание. Скажи, чтобы приезжала, но приезжала одна. Наври что-нибудь, а я вместо тебя приду. Сделай, как прошу. Не обижайся, Серега, я не наезжаю – просто прошу.
- Да ладно, какой разговор – валяй. Только не подставляй меня, пусть думает, что ты – это я. Короче, я – капитан-лейтенант, служу в Полярном, а сюда прикомандирован на полгода, хожу на…
- Потом расскажешь. Серега – только точно, да? Пиши прямо сейчас, чтобы точно было. Пусть хреначит на Крайний Север. Эх, Светлана, Светлана!

       Торшин поперхнулся сигаретным дымом, поднял взгляд на стоявшего чуть выше Вадима и, откашливаясь, спросил:

- Слушай, Вадя! Я ж тебе не говорил, как ее зовут. Ты что, письмо читал?
- Говорил, Серый, говорил. А вот насчет письма ты погорячился. Я что – крыса?
- Ну ладно, извини, Вадя. Просто не помню ни хрена – как и ты, в общем-то. Да все нормально будет, напишу ей сегодня же. Покувыркаешься, блин, от моего имени. Смотри, не опозорь только.
- Не опозорю. Уж покувыркаюсь – так покувыркаюсь, девочка она интересная, судя по фотке.
- Эх, блин! Я бы с удовольствием и сам, но – боюсь последствий: слезы там всякие, сопли… не люблю я всю эту хрень, понимаешь?
- Понимаю, понимаю. А мне – без разницы.
- Да вообще-то и мне, по большому-то счету… может, я всё-таки закручу…
- Поздняк, Серый. Так дела не делаются, мы уже договорились.
- Ладно, не сомневайся – забирай и пользуйся. А сейчас я пойду дрыхнуть, времени до хрена уже. Кстати, я в отпуске с такой кралей познакомился, что Светлана эта отдыхает…

       Мысли о том, что, в конце концов, Серега все узнает, Вадима почти не занимали: «Что я ему – исповедоваться обязан, что ли? Я ж не жену его трахал, а знакомую по переписке. Тем более что спал я вообще-то только с будущей его знакомой, то есть, фактически – это он мне по почте рога наставил, сам того не ведая, а не я ему. Да и вообще: я никому ничего не должен. Никому не должен и ничего не должен. Всё!»
       Ковалев успокоился и стал ждать.

       XII

       Как Вадим решился на уголовное преступление – не знал даже он сам. Судя по тому, что до сих пор все было тихо – совершил он его достаточно успешно. Одно грызло совесть – кто-то наверняка незаслуженно понес наказание. Но, что сделано – то сделано. Зато деньги к приезду Светланы будут, необходимо только продать ствол.
       Перед самым отъездом из Киева матрос Ковалев весьма просто вынес из оружейной комнаты и спрятал в своем рундуке СПП-1М – странноватый на вид четырехствольный пистолет, предназначенный для подводной стрельбы. Украсть такое экзотическое оружие и не попасть даже под подозрение – большая удача. Киевские годки – а это Вадим знал совершенно точно – воровали многое: кортики, серебряные аккумуляторные батареи от буксировщиков «Протон», дыхательные аппараты. Одного из старослужащих задержали на КПП с мешком, в котором находился купол парашюта ПВ-3 (Бедняга собирался загнать его каким-то туристам за пять тысяч украинских купонов, а в результате лишился единственного, что успел приобрести за два с половиной года службы – звания главного корабельного старшины). Были и совсем курьезные случаи: как-то на одном из утренних разводов не состоялось торжественное построение, так как накануне из клуба был кем-то украден здоровенный оркестровый барабан. Само собой разумеется, что на очень серьезные последствия всё перечисленное, явно, не тянуло…
       Настоящее, боеспособное огнестрельное оружие в части не крал никто, и Вадим был первым. Надо заметить, что особой сноровки ему и не потребовалось. Принимая во внимание тот замечательный факт, что в момент кражи оружейная комната была открыта, а в роте царил хаос, Вадим сделал свое дело достаточно аккуратно и без спешки: в дополнение к оружию были прихвачены четыре пенала с обоймами «гвоздей» (специальных длинных патронов к пистолету) и рваная дерматиновая кобура. Первая мысль, посетившая сознание матроса при обнаружении свободного доступа в святая святых роты, была далека от логики: взять и спрятать. Куда и как – неважно. Этот примитивный алгоритм никак не укладывался в рамки слишком уж прозрачного распорядка дня молодого бойца, однако был принят им почему-то машинально.
       После сборов и осмотра обмундирования в помещение роты зашел командир и велел старшинам проверить у курсантов содержимое вещмешков. В это время Ковалев уже успел упаковать краденый сувенир таким образом, чтобы тот никак не выдавал своей угловатой формы и размеров под мягкой тканью рундука. Багаж матроса срочной службы не намного превышает габариты средней спортивной сумки, а потому замаскировать оружие как следует, не представлялось возможным. После громко продублированного старшиной распоряжения командира, Вадим присел у вещмешка и побледнел: последствия обнаружения кражи могли быть для него настолько катастрофическими, что только добровольное признание выглядело сейчас единственным достойным выходом из положения. Рота построилась повзводно, и проверка началась. Ковалев стоял двенадцатым, первым в шеренге был Корин. Обратив внимание на суетившегося товарища, Сашка еле слышно окликнул друга и вопросительно посмотрел ему в глаза. Уже в следующее мгновение, оперативно оценив ситуацию, Корин завязал только что проверенный у него мешок, подвинул его назад и довольно сильно толкнул ногой по направлению к Вадиму. Рундук легко прокатился по гладкой, до блеска натертой мастикой, поверхности паркета и остановился рядом с Ковалевым. В доли секунды, поменяв мешки местами, он собрался было прокатить Корину по паркету свой рюкзак, но успевший подойти старшина выпучил на него свои и без того круглые глаза:

- Ковалев! Вещи к осмотру! Кому стоим, карась недоделанный?
- Виноват, товарищ старшина первой статьи. Вот, пожалуйста, – матрос с легкостью развязал еле прихваченный Кориным узел и представил содержимое на обозрение старшине. – Я задумался, товарищ старшина первой статьи.
- О чем, Ковалев? Твоя служба только начинается. Думают за тебя командиры, а твоя задача – слушаться и исполнять. Ну, о чем может думать матрос срочной службы, а? Баран, твою мать!
- Так точно, - Вадим был готов согласиться с чем угодно, лишь бы проверяющий не обратил внимания на стоявший позади него предмет. – Просто уезжать отсюда не хочется, вот я и торможу потихоньку.
- Понравилось, что ли? – старшина еле заметно улыбнулся и по-отечески толкнул курсанта в грудь, отчего тот, запнувшись о собственный рундук, упал на паркет. Вдохновленный приливом незатейливого остроумия, старшина не обратил ни малейшего внимания на то, о что запнулся матрос, а продолжил наслаждаться возможностью смешить окружающих. – Ладно уж, захочешь настоящей мужской любви и ласки – приезжай обратно. Тут с тобой этот… как его… контракт заключат. Будешь сверхсрочную тянуть – на радость командирам – а они тебя будут любить: любить по-настоящему, каждый день и во все места, как говорится.

       Рота грохнула дружным смехом. Вадим, быстро поднявшись, занял свое место в строю и, чтобы доставить удовольствие невнимательному, но явно гордящемуся своей шуткой, годку, принял участие во всеобщем ржании. Старослужащий шутник пару раз примял ботинком раскрытый Коринский мешок и пошел дальше по строю. Ковалев известным уже способом вернул имущество товарищу, и на душе у него отлегло. Никаких вопросов по данному инциденту Сашка впоследствии не задавал.
       Сразу по приезду на Мурманский вокзал, Вадим отлучился якобы в туалет, а сам отправился в помещение с автоматическими камерами хранения и спрятал пакет со свертком в единственную свободную ячейку. Ну а потом старшина второй статьи Рыжий разрешил матросу Ковалеву «позвонить маме». Мамой оказался его старый приятель по учебе, в свое время успешно откосивший от службы. На следующий день сверток лежал в двухстах километрах от вокзала, в квартире бывшего сокурсника Ковалева, знающего о содержимом со слов самого Вадима, как о каком-то «специальном капкане». Также, по его совету и во избежание возможной травмы, сокурсник уяснил, что пакет лучше не открывать до приезда самого владельца. Пистолет так и пролежал в нижнем ящике письменного стола, весь этот срок.
       Через месяц Вадим приехал на выходные домой и перепрятал сокровище в отцовский гараж, упаковав его дополнительно в пластиковую коробку от медикаментов. Теперь оставалось найти надежного и в то же время незнакомого покупателя, способного заплатить за оружие серьезные деньги. И, желательно, подальше от дома. Идеальным вариантом виделась ему сделка, совершенная здесь – в Мурманске, с каким-нибудь солидным предпринимателем. «А может, и коллекционер какой-нибудь заинтересуется: вещь-то редкая… хотя, конечно, для традиционной охоты явно неподходящая…»
       
       XIII

       Климат Кольского полуострова нельзя назвать экстремальным. Местные погодные условия вполне приемлемы для проживания: зимой столбик термометра достаточно редко опускается ниже отметки в двадцать градусов, отсутствуют какие-либо предпосылки для землетрясений и глобальных наводнений. Летом в лесах полно ягод и грибов, а в водоемах все еще водится рыба, в том числе и красная. Причины, по которым северный народ стремится покинуть этот край – другие. Две из них: затяжная полярная ночь и абсурдно короткое лето. Подавляющее большинство уехавших из Мурманской области, сделали свой выбор именно в силу этих двух причин. В дополнение к основным, то есть финансовым, проблемам, конечно. Ведь реальных доплат к заработку, позволяющих иметь преимущества перед южанами, северяне после перестройки не получали.
       Уехать с севера хотели практически все, и Вадим не был исключением. Лично он желал покинуть этот край сразу же по возвращении со службы, а приезжать сюда разве что на неделю в году – для того, чтобы всякий раз убеждаться в правильности сделанного однажды выбора.
       Киев. Да, именно Киев притягивал Ковалева своим непостижимым содержанием. Вадим представлял себя живущим недалеко от Крещатика. Он видел и понимал этот город не так, как видят его миллионы украинцев. И любил его по-особому: так любят чужую жену, не отвечающую взаимностью. Знал, что никогда и никому не смог бы объяснить свое отношение к этому городу. Был уверен, что не придется жить в Киеве никогда, но не верил даже самому себе.
       В первой половине августа Сергею Торшину вручили телеграмму, из текста которой следовало, что в субботу, 21 августа, поездом Киев-Мурманск, к нему приезжает Светлана Кожевникова. Одна.
       Чем меньше времени оставалось до ее приезда, тем труднее было Вадиму подготовиться к встрече. Он не мог даже представить себе, каким образом все будет происходить. Встретить ее на вокзале с букетом цветов было красиво, но ведь предстояло сказать что-то после слова «Здравствуй» - и сделать это надлежало именно ему. Завести банальную беседу о погоде он не смог бы, даже учитывая их близкие отношения той самой киевской ночью.
       Пистолет Ковалев продал толстому, плохо говорящему по-русски, азербайджанцу за тысячу долларов, четыреста из которых оказались фальшивыми. Сто долларов пришлось отдать молодому и занудливому менту, трущемуся с менялами. Пятьсот долларов рублями для матроса срочной службы – сумма гигантская, на Светлану должно было хватить сполна. Все необходимое, включая дорогие по матросским меркам – ликер и конфеты – уже хранилось в однокомнатной квартире временно отсутствующего мурманского товарища. Командир роты заверил Ковалева в том, что в увольнение отпустит. Даже гражданская одежда, столь необходимая в городе, была подобрана Вадимом с особой тщательностью. До странной встречи оставался один день.
       Лет за шесть до службы ученик седьмого класса Вадик Ковалев, уже имел опыт общения с девушкой по имени Светлана. Было это зимой. После школы Вадик возвращался домой. Пройдя привычным маршрутом до больницы, он не стал обходить здание со двора, а решил скатиться с ледяной горки прямо до своей улицы. Поднявшись к вершине склона, школьник чуть наклонился вперед и поехал на ногах. Не преодолев и половины пути, однако достаточно разогнавшись, Вадик не удержал равновесие и, зачем-то выпрямившись, развернулся спиной вперед и со всего маху ударился затылком о ледяное покрытие. Открыв глаза, мальчик увидел заботливое и удивительно красивое лицо молодой женщины. Вадик лежал на каком-то диване в незнакомой, хорошо обставленной комнате. Черные вьющиеся волосы склонившейся над ним Светы (именно так представилась девушка) приятно щекотали лоб и отвратительно пахли чем-то медицинским. Света работала медсестрой в больнице.
       Оказалось, что после падения на горке, Вадик встал и отправился на чужую улицу, зашел в подъезд чужого дома, поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру № 31. Дверь квартиры открыла Света и, увидев на площадке мальчика с отсутствующим взглядом, разбитой губой и кровотечением в области затылка, оказала ему первую медицинскую помощь. Сознание вернулось к Вадику часа через два после падения, настоятельные рекомендации Светы о необходимости визита к врачу, он отклонил сразу же. Дома и в школе никого ни во что не посвятил, и Свету попросил никому ничего не рассказывать.
       На следующее утро Вадика вызвали в медкабинет и дали направление в детскую поликлинику, а ребята из класса стали дразнить его психом. Света своего слова не сдержала. Почему он вспомнил об этой дурацкой истории сейчас, на Мурманском вокзале – Вадим не знал.
       Поезд с грохотом и шипением остановился, а перрон портового города вмиг заполнился мешками и чемоданами прибывших пассажиров. Из десятого вагона вышла ослепительной красоты женщина в красном распахнутом плаще и короткой белой юбке…
       Волосы. Год назад в Киеве Вадик познакомился с женщиной, имевшей хоть и довольно длинную, но все же стрижку, со слегка подкрашенными кончиками волос. Сейчас на перрон сходила брюнетка с роскошной вьющейся шевелюрой, похожей на ту, что была у обманщицы Светы из школьного детства. Вадима немного насторожило странное совпадение, однако вид ничего не подозревающей пока киевлянки был настолько притягивающим, что Ковалев, подняв над толпой букет белых роз, громко крикнул:

- Светлана!
       
       Существует много точек зрения о содержании такого понятия, как любовь. Самые разные словари предлагают вниманию свои дефиниции, а многие писатели и поэты считают любовь основным, а иногда и единственным инструментом, для создания ярких и незабываемых произведений.
       Нет, не бывает любви явной и объяснимой – это единственное, что можно сказать о ней уверенно. Иногда, кажется даже, что ее вообще не бывает. Но она есть, есть: неявная и необъяснимая. Сколько романов выстрадано, сколько полотен написано, сколько жизней отдано, за право испытывать чувство безысходности и растерянности! За право говорить о том, о чем говорить невозможно.
       21 августа 1993 года на перроне Мурманского железнодорожного вокзала Светлана и Вадим испытали именно то, о чем сказано выше. Испытали как раз в тот момент, когда Светлана поймала взгляд Вадима своими зелеными и вспыхнувшими от удивления, глазами. Разорванная когда-то цепь снова замкнулась, и по ней с огромной скоростью понеслась сказочная энергия. Мы нарочно не станем сравнивать её с электричеством, поскольку физика в таких ситуациях совершенно неприменима – истинные отношения между мужчиной и женщиной не поддаются изучению и кодификации. В следующее мгновение Вадим крикнул: «Здравствуй, Светлана!».
       Светлана закинула на плечо небольшую кожаную сумку, легко спрыгнула со ступеньки вагона и подбежала к стоявшему неподвижно Ковалеву:

- Привет, Вадик! Ты один здесь? И ты меня встречаешь? Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать… ну, ты же понимаешь все и сам, наверное. У меня там дома Миша с подругой моей остался,… а ты чего здесь, холодно же на Севере… Вадик, я тебя люблю очень. Господи, как все хорошо! Давай не пойдем никуда, а?
- Свет, да ты что? Это ж вокзал. Поедем сейчас, тут квартира есть недалеко. Ты есть хочешь?
- Я тебя хочу…. Прости, конечно.
- Свет, прекрати, в самом-то деле. Сейчас на такси поедем. Блин, ты красивая такая… Светочка, милая моя, а ты чего не писала-то мне?
- Куда тебе писать-то? Ты же уехал – и поминай, как звали. Я ведь сюда ехала не к тебе… господи, что я говорю-то? Ты, конечно, больше меня об этом знаешь. Ты меня простишь?
- Да ко мне ты ехала, ко мне. Не к кому тебе больше ездить, девочка моя. Садись, давай в машину, живо.

       Увольнение закончилось два часа назад. Вечерняя поверка выявила отсутствие в расположении части матроса Ковалева. Вадим даже не думал об этом. Они со Светланой лежали в постели и смотрели в глаза друг другу. За те несколько часов, что провели они в квартире его знакомого, никто не задавал никаких вопросов, не были обсуждены никакие новости. Красивая бутылка с ликером так и осталась непочатой, коробка с конфетами – тоже. Вадим и Света просто были вместе. И им было удивительно хорошо.

       XIV

       Вся ночь с 21 по 22 августа, была впереди. Не вернуться в часть хотя бы на утреннее построение, было нельзя. Обессилевший от объятий Вадим заговорил первым:

- Света! Расскажи мне про своего сына.
- А что ты хочешь узнать, миленький? А ты вообще – любишь детей? Не хочешь – можешь не отвечать.
- Я не буду пока отвечать. Ты мне просто расскажи о нем, а я послушаю. Он совсем ничего не говорил тебе о том, как заблудился в лесу?
- Вадик, да ну зачем тебе это? Говорил, конечно. Просто это было настолько ненормально, что мне даже стыдно за него. Подумаешь еще, что он дурачок какой-нибудь. Он у меня перед отъездом, вообще-то, знаешь, что спросил?
- Ну-ну, говори, Светочка. Да ты не беспокойся – что я там подумаю. Просто говори, как будто меня и нет рядом.
- Он… он меня про тебя спросил. А конкретно – почему ты так и не захотел стать его папой? А я, как увидела тебя на вокзале, сразу и забыла про это. Хотя всю дорогу думала. А еще он меня спросил: «Мам, зачем едешь в Мурманск одна?». Потом, словно чувствовал – сказал, что тоже хочет тебя, Вадик, увидеть. А почему так спросил – не знаю, хоть убей. Я ж тебя давно уже при нем не вспоминала… Удивительно, да?
- Действительно, странно.
- А я вот тоже раньше детей не очень-то любила, а как родила.… Ну почему, почему мы с тобой не встретились лет пятнадцать тому назад? Мы бы подружились сначала, а потом обязательно влюбились бы по уши – и я родила бы тебе сына. Твоего сына, милый.
- Почему не встретились? Да я занят был пятнадцать лет назад: детский сад, песочница, и всё такое…
- Ах ты, мой юноша невоспитанный! Женщине нельзя на её возраст намекать. А вообще – не обращай на это никакого внимания, я фору любой малолетке дать могу, не сомневайся.… И всё же, Вадик: ты как к детям относишься?

       На самом деле Вадим не любил детей. Нет, не то чтобы он их ненавидел – просто вообще не испытывал к ним никаких эмоций. Ну, дети – и дети. Сказать об этом Мишиной маме он не смог. Тем более что Светин сын был для Ковалева скорее приложением к маме, чем ребенком. Причем странным и несколько отталкивающим приложением.

- А ты ему говорила, к кому и зачем едешь?
- А ты сам сказал бы? Мне, Вадик, даже перед тобой стыдно теперь – не то, что перед сыном. Я сказала, что еду к одному знакомому, по делам.
- Миша за все это время про меня еще что-нибудь спрашивал?
- Да, сразу наутро, как ты ушел. Это он меня тогда попросил к тебе в Киеве в часть придти. Ну, помнишь – на КПП с тобой сидели?
- Помню, Свет. По-дурацки все тогда получилось.
- Вадик, а тебя надолго ко мне отпустили?
- До утра отпустили, скоро пойду. Хочешь – я тебе билет на самолет до Киева куплю?

       Ситуация была не самой приятной, это почувствовалось сразу. И, хотя Вадим не смотрел сейчас на Свету, он поймал ее состояние. Девушка тихо опустилась на плечо матроса и заплакала. Одна слезинка скатилась ему на грудь. Осторожно приподняв Светину голову, Ковалев сел на край кровати. И хотя более идиотского и неуместного в данной ситуации вопроса, невозможно было придумать, Вадим его почему-то задал:

- А ты к Сереге Торшину с серьезными намерениями сюда собиралась?
- Я не знаю. Честно – не знаю. Просто хотела приехать и приехала… Мне все равно, могла хоть сразу же и обратно. Послушай, милый мой: не надо про это, прошу тебя. Поехали со мной? Я веду себя, как дурочка, извини. Поедешь?
- Не могу.
- Я понимаю, Вадичек, понимаю… а почему не можешь?
- А говоришь, что понимаешь. Как же я поеду, Светик, если у меня даже паспорта нет. С военным билетом, да без отпускного удостоверения, можно доехать максимум до вокзала. Эх, иметь бы паспорт левый какой-нибудь или машину времени…. Шучу, конечно.
- Тебе еще долго служить?
- Осенью домой. Света, я к тебе в гости приеду после дембеля. Мне очень много сказать тебе надо, поговорить серьезно. Я наврал про то, что меня до утра отпустили. У меня времени совсем не осталось… уже часа три – как не осталось. Командир и так кичей пугал. Хочу прямо сейчас всё понять, так что давай серьезно: ты хочешь со мной жить?
- Я ничего в жизни так еще не хотела, миленький. Уезжай ты отсюда, и – ко мне в Киев. Я ведь еще и богатая, Вадим. У меня знаешь, сколько золота спрятано? Ужас просто.
- Ну и сколько же: цепочка с крестиком, да пара сережек?
- Больше. В тысячу раз больше, чем даже представить себе можно…. Да ты же и сам видел.
- Ты о чем это?
- О слитках, конечно. Они же все – у меня…
- Из подвала? А как же ты…
- Да подвал тут не при чем. Поцелуй меня.

       Вадим поднялся с кровати и попятился к двери. Нащупав рукой выключатель, он зажег свет люстры и в тот же миг обнаружил, что постель пуста. Колени подогнулись, и Вадим с грохотом повалился на пол. В воздухе запахло подвальной сыростью, а в спине заныло, как когда-то от удара гвоздем. Непреодолимый страх сковал сознание и парализовал все тело, потом свет погас. В следующее мгновение нежный голос тихо шепнул на ухо что-то приятное, и Вадим открыл глаза. Светлана сидела на краю кровати в своем красном плаще. Ничего не понимая, Ковалев посмотрел на часы: почти без четверти семь, утренняя поверка – в девять. Поездка на такси – сорок минут. Надо собираться.
       Светлана утренняя ничем не отличалась от Светланы ночной: та же ослепительная красота, шикарные волосы, тот же голос:

- Вадик! Я поеду уже, а тебе в часть надо. Ты вчера сказал, что тебя до утра отпустили. Но ты мне не на несколько дней нужен, а навсегда. Так что мне задерживаться – смысла нет. И билет на самолет мне покупать не надо. Я на поезде привыкла, высплюсь заодно. А ты выспался, мальчик мой?
- Нет. А я что – спал? Долго?
- Часа в два заснул. Пообещал купить мне билет на самолет – и заснул. А я на тебя всю ночь смотрела, родной мой. Ты так спишь интересно, ну прямо как ребенок маленький: губки бантиком сложил – и сопишь себе. Господи, как же я тебя люблю! В поезде засну и буду сны про тебя смотреть всю дорогу…
- А я про золото что-нибудь говорил?
- Да какое еще золото? Вадик, ты меня не провожай, ладно? У вас же один вокзал – любой таксист довезет. Если ты правду мне говорил про любовь свою – жду тебя скоро, адрес ты знаешь. Когда увольняться будешь – дай телеграмму, чтоб я больше писем тебе в часть не слала. Спасибо за все, мой хороший. Жду. Пока.

       Вадим стоял перед дверью и смотрел на ее серую дерматиновую обивку. Шаги на лестнице стали тише, а потом и вовсе пропали. В подъезде послышался лай собаки и недовольный голос её хозяина, обещающего содрать шкуру со своего питомца. Ощущение абсолютной опустошенности, провал в памяти, предчувствие разборок в части – все это слилось в огромный ком, застрявший в горле. Ком, который не дал даже попрощаться, как следует, со Светланой.
       Эта ночь подарила Ковалеву многое. Она преподнесла ему самую любимую (он был уверен в этом) и любящую женщину. Она вручила ему вожделенный Киев. Она наградила его ни с чем не сравнимой интимной близостью. Однако эта ночь ничуть не внесла ясности в их отношения и не развеяла житомирские сомнения. Напротив – всего этого стало больше.

       XV

       
       Письма от Светланы, как казалось Ковалеву, приходили почти каждый день. Ничего более трогательного, он не читал за всю свою жизнь. Отвечал, как правило, скупо и всякий раз указывал, что стесняется писать ответы на такие письма:
       «…Вадик! Тогда, летом прошлого года, я встретила смысл своей жизни. Он пришел ко мне, словно ответ на все вопросы, словно подсказка судьбе. Ночь, проведенная в страсти и безумии, подарила дорогу в будущее. Секс не был самоцелью, он лишь помог тебе донести до меня нечто большее, чем то, что принято передавать словами. До встречи с тобой я никогда не была так близка к откровению, теперь же могу говорить о любви, словно о чем-то совершенно ясном и физически ощущаемом. Даже не видя тебя, я могу дарить себе и своему ребенку твою заботу о нас, я могу целовать тебя и почти реально слышать твое дыхание…»,
       «…Сегодня утром я, проведя всю ночь в твоих объятиях, почти час после пробуждения продолжала ощущать запах твоего тела. Мои сновидения стали путешествиями в Мурманск, я почти каждый вечер ложусь спать так, словно отправляюсь на немыслимо скором поезде к тебе. Как правило, спустя несколько мгновений после посадки в вагон я уже схожу на перрон, и ты даришь мне роскошный белый букет…»,
       «…Если кто-нибудь усомнится в том, что через месяц-два ко мне приедет Вадик – я рассмеюсь такому человеку в лицо. В жизни, конечно же, может произойти всё, что угодно, но есть вещи совершенно однозначные. Такие, к примеру, как смена дня и ночи, как сила притяжения, как наша любовь. Я жду тебя каждую секунду, любимый. Ты приедешь – и всё у нас будет лучше всех…».
       В общей сложности, на шестнадцать Светиных, он отправил четыре своих письма. Потом, как обещал – телеграфировал, и вернулся домой. Своего домашнего адреса Вадим Светлане не оставил. Удивительным было то, что вспомнил он об этом – как, собственно, и о самой Свете – лишь через несколько дней после увольнения. Вспомнил – и тут же забыл за ненадобностью. Она ждала от него известий, но их не было. Их и не могло быть: бывший матрос срочной службы Ковалев… встретил другую.
       Идея о киевской жизни трансформировалась в нечто давнишнее и навязчивое. Чувство вины перед Светланой и ее сыном, постепенно сменилось отвращением к обоим. Любое воспоминание о брюнетке с изумрудными глазами воспринималось Ковалевым так, словно ранее его связывало с ней какое-то невообразимое и шокирующее страдание. Через какое-то время и сам Киев из города мечты превратился в то место, где живет обманутая им тридцатилетняя женщина с больным ребенком. Представляя себе возможную встречу, Вадим чувствовал ноющую тяжесть в области солнечного сплетения и омерзительную тошноту, а потому старался отгонять подобные мысли изначально.
       Может, именно поэтому Вадим и не любил застольных разговоров о службе. Многие из собутыльников слышали о военных специальностях Ковалева но, зная его отношение к армейским темам – всячески их избегали. У некоторых складывалось впечатление, что Вадиму есть, что скрывать. Ходили слухи, что он принимал участие в секретных боевых действиях и собственноручно расстрелял несколько десятков человек. А один его школьный товарищ предположил связь Ковалева с иностранной разведкой, каким-то образом распространив свою версию среди родственников ничего не подозревавшего «шпиона». В-общем, ему пришлось выслушать многое и от многих. Поначалу эти подозрения его бесили, но со временем все забылось. Забылась и Светлана. Шел 2000 год.
       Вадим отдыхал с женой Оксаной на Черном море. Город, в котором располагался жилой корпус санатория, был довольно прохладен к майским отдыхающим. Экскурсии по окрестностям не привлекали, а бильярдный зал успел порядком наскучить. Надоело вообще многое: соседи – престарелые любители гробовой тишины, зловонная санаторная кухня, во избежание посещения которой добрая половина отдыхающих часами толкалась на местном рынке, сам рынок, продавцы в котором безошибочно вычисляли и тут же наперебой обсчитывали растерянных приезжих. Вадим третий день лежал на тахте и переключал телевизионные каналы, время от времени покуривая на балконе. По вечерам они с супругой пили на балконе домашнее вино местного приготовления, да разговаривали на разные никчемные темы. Отпуск с такой погодой, не оставлял никаких надежд на полноценный курортный отдых. По всему было видно, что их ждал скучный и монотонный месяц заранее оплаченного времяпровождения. Однако это было далеко не так. И не только потому, что погода всё-таки разыгралась.


       Часть 2

       I
       
       Отец ушел из семьи рано. Собственно, в жизни ранним считается все, что происходит вопреки желанию. Света не хотела, чтобы папа покинул их, но он ушел. Тогда ей было семь лет.
       «Присев на корточки, большой и сильный человек, которому девочка доверяла больше всех на свете, обнял её за плечи и прижал к себе. С минуту помолчав, отец поднял её над головой, потом опустил и снова прижал. Влажная колючая щека пахла сигаретами, но была настолько родной, что маленькая Света обхватила его голову ручками и, что есть силы, притянула к себе. Тут только она почувствовала, что отец плачет:

- Папочка! Ты зачем так делаешь? – девочка указала пальчиком на влажные полосы, берущие начало у глаз и обрывающиеся на подбородке родителя. – Дяденьки ведь не умеют плакать.
- Это мне, Светик, грустно оттого, что какое-то время я тебя не увижу. Понимаешь ли, мне предстоит уехать надолго, в далекую-далекую командировку,… что тебе привезти?
- Не знаю, папочка. Игрушку какую-нибудь привези, и не плачь. А, когда ты приедешь – я уже большая буду?
- Д-да, - с трудом выдавил из себя Сергей и, отпустив дочь в комнату, обратился к жене. – Скажи теще, что я всё равно вернусь – рано или поздно…. Ох, и пожалеешь ты потом, что у нее на поводу пошла. Дура она, вот!
- А мне всё равно, Сережа. Я тебя не люблю, а дочку мы с Аркадием воспитаем так, как надо. И мама тут не при чем – я сама всё решаю. Если серьезно: Свете нужен отец, а не романтик.
- Я ж люблю её больше жизни, Наталья. Может, договоримся? Я тебя последний раз прошу. Согласен на всё – вообще на всё, что захочешь.
- На «всё»? А что у тебя есть-то, а? Мама мне правильно говорила…. На алименты не подам, не беспокойся. Уж в чём-чём, а в этом можешь быть уверен совершенно. Только не надо пошлостей – ладно? В этом смысле от нового мужа я не жду абсолютно ничего, тем более денег. Аркадий, между прочим – кандидат наук, а ты так и будешь болтаться в своих геологических партиях, пока не загнешься где-нибудь в экспедиции.
- Да при чем же тут это, а?
- Видишь ли, «милый», мне скоро тридцать…. Не скрою: я любила тебя какое-то время, но потом ты сам меня спровоцировал на измену. Да и не измена это вовсе, просто нормальной женщине нужен нормальный мужчина…
- А, плевать на всё! Живите, как хотите. Помяни только мое слово: мама тебе по-настоящему никогда не поможет – она кроме своего мужа-покойника никого всерьез не воспринимает. Ты что, сама не видишь, что она больная? Не удивлюсь, если выяснится, что она – ведьма.
- Не смей…
- Да ты на меня не кричи. Хоть сейчас-то. Короче, поехал я…. Прости меня за всё, Ната. И… о самом главном: берегите доченьку, девочку мою маленькую…. Светлана!
- Слушай, Сережа, давай не будем дочку травмировать, а?
- Эх, жизнь моя невеселая.

       Сергей вынул из кармана связку ключей, в том числе и от гаража, и нацепил их на крючок вешалки. Бросив прощальный взгляд на бывшую жену, он открыл входную дверь и, остановившись на пороге, тихо спросил:

- Нат! Я увижу Светика, когда вернусь?
- Позвони предварительно – договоримся.
- Спасибо и на том. Новому мужу – привет и искренние соболезнования. Шучу, не обижайся. Пока, прошлое моё незабываемое.
- Прощай, Сергей, прощай. От всей души желаю тебе найти новую семью и новую работу…»

       Отец, как было сказано выше, ушел. Впоследствии Светлана не слышала о нем не только ничего хорошего, но и вообще – почти ничего. Дядя Аркаша тоже ушел, так и не женившись на маме: проведя некоторое время с красавицей Натальей, он оставил её легко и романтично: как-то раз после плотских утех, в коих любовники провели практически весь вечер, научный работник одного из закрытых институтов принял душ, быстро оделся и, достав из антресоли загодя припасенный букет желто-розовых хризантем, положил его на постель рядом с улыбающейся и ничего не подозревающей женщиной. Та смущенно поблагодарила своего галантного кавалера и задала естественный в таких случаях вопрос:

- А ты куда собрался-то, Аркашенька?
- Да вот, Наталья, отправляет меня руководство в длительную командировку. Боюсь, что больше не увидимся мы с тобой…
- Как… в командировку? Мы же… ну так… а как же жениться? Так нельзя, ведь я хочу, чтоб замуж… – Наталья была настолько поражена заявлением Аркадия, что не смогла даже заплакать. Откровенно глупое выражение лица несостоявшейся любовницы, несмотря на всю трагичность момента, рассмешило – теперь уже бывшего – сожителя и превратило ситуацию в нечто комичное.
- Замолчи, Наталья! Меня партия посылает – понимаешь ты или нет?
- Партия? Сережка в геологической партии, ты – в коммунистической… только я – беспартийная какая-то. Но и меня можно послать: на три буквы – да, Аркаша? – Она зарыдала и не услышала, как тот попрощался.

       После ухода этого самого Аркадия, Наталья проплакала еще несколько дней, потом как-то странно затихла и ушла в себя. Воспитанием Светы занимались бабушка и отцовский товарищ – дядя Дима. Дядя Дима погиб в автомобильной аварии, когда Света пошла в четвертый класс. После школы она поступила в Киевский Государственный Университет, но по окончании первого курса встретила Владимира и оставила учебу. В период её беременности неожиданно умерла бабушка, на Светиной памяти никогда не болевшая и не унывавшая. Больше родственников у Светланы не было.
       Папа. Она уже не считала его родственником: он, со слов бабушки, был причиной всех ее несчастий, но никак не родственником. Конечно, оставалась мама, но относиться к ней как к человеку было невозможно. Иногда Света приезжала к ней в больницу, однако прогнозы психиатров не оставляли никаких надежд на излечение. Мать молчала больше десяти лет. Молчала по-особому пронзительно и в то же время безнадежно – словно ребенок, которому закрыли глаза и отрезали язык.
       Страна скорбела о безвременной кончине Л.И. Брежнева, а ушлый и суетливый муж Владимир прописывался в оставшуюся после смерти Светиной бабушки двухкомнатную квартиру. Светлана настолько любила своего супруга, что доверяла ему абсолютно во всем. Ее ничуть не смутило то обстоятельство, что старый бабушкин сундук, содержимое которого (за исключением всегда лежавшего сверху одеяла необычной расцветки) было для неё загадкой – оказался на проверку пустым. Она всякий раз с сочувствием относилась даже к венерическим заболеваниям мужа. Светлана поздно пришла в себя – Мише шел второй год, когда пелена, застилавшая глаза его маме, начала мало-помалу рассеиваться. Самым важным, что сделала впоследствии Света, было знакомство с участковым. Именно старший лейтенант милиции Шевченко через несколько лет помог ей выписать из квартиры Владимира. Как именно – никто (включая его родственников) так и не узнал. Слухи о романе разведенной красавицы и молодого милиционера были вымыслом: после Мишиного папы, Светлана не была близка ни с одним мужчиной. Конечно, пока однажды не встретила на улице матроса срочной службы.
       Стоит заметить также, что и после встречи с тем самым матросом, Светлана не имела близости ни с одним представителем противоположного пола. Она не страдала от отсутствия сексуального партнера, она не была больна – просто в жизни женщины рано или поздно происходит что-то, резко изменяющее отношение к прошлому опыту. Что-то, приносящее успокоение и остужающее пылкую страсть. Конечно же, Светлана долго и мучительно ждала Вадима, однако время, отведенное судьбой на напрасное ожидание – прошло. 1996 год подарил ей такое светлое событие, в сравнении с которым прерванный роман с Ковалевым не значил почти ничего. Именно в этом году Вадим растворился в серой массе «прошлых» людей Светланы, унеся с собой её желание нравиться мужчинам и вообще – всем. Всем, кроме собственного сына. Причиной этому было то, что в пятнадцать лет Миша встал с инвалидного кресла.
       Вчерашний калека всерьез занялся восстановительной гимнастикой и через два года приобрел такую физическую форму, при которой любые предположения о возможной детской инвалидности казались просто абсурдными. Окончив школу, Миша не обнаружил в себе способности к получению высшего образования, а потому стал коммерсантом. Учитывая отсутствие соответствующих опыта и связей, а также достаточных средств – он не мог рассчитывать на успешную профессиональную деятельность в течение ближайшего времени. Не мог до того момента, пока мама не подарила ему на восемнадцатилетие сумму, сопоставимую с десятикратной стоимостью их квартиры. На справедливый вопрос сына о происхождении капитала, не последовало никакого ответа. Через несколько месяцев денег у Миши стало ровно в два раза меньше, но зато он надежно занял свою маленькую нишу в туристическом бизнесе украинской столицы, поступил-таки учиться, а также приобрел столь необходимый в работе, опыт. Дела медленно, но верно шли в гору и, хотя о своей фирме думать было рано, Миша был весьма доволен продвижением в определенных кругах.
       Шел 2000 год, когда Михаил Владимирович (а так молодого предпринимателя стали теперь называть все чаще) в очередной раз вылетел в Россию по делам. Подписание договоров и различных, сопутствующих им, документов – обычная для туристических фирм процедура, однако именно Кожевников обладал настолько безукоризненной деловой репутацией, что руководство поручало такие формальности ему, и только ему. Соблазн получить от контрагента деньги в конверте и залезть в абсолютную моральную зависимость от него – не был для Миши настолько притягательным, как для его менее обеспеченных коллег. Миша зарабатывал себе имя, а не состояние – и начальство знало это.

       II

       Весь день был необычайно жарким, и висящее в зените солнце прогревало краснодарскую землю достаточно серьезно для конца мая. К вечеру жара спала, и курортный городок стал медленно остывать.
       Ночь, пахнущая морем, сигаретами и шашлыками – наступила. Вадим предложил супруге провести время в одном из ресторанов под открытым небом, та охотно согласилась. Когда Оксана отправилась приводить себя в порядок и готовиться к романтическому ужину, Ковалев вышел на балкон и достал сигарету. Затянувшись, он взглянул на ночное небо.
       Вид черного пространства, усеянного звездами, впечатлял Вадима всегда. В такие минуты взгляд его как будто проваливался в космическую бесконечность и отделялся от глаз, устремляясь в самостоятельное путешествие сквозь вакуумную бездну. В сознании возникали неожиданные ассоциации, перетекающие одна в другую, рождались странные образы, не имевшие ничего общего со здравым смыслом. В такие минуты он был уверен, что истина находится где-то за пределами физического мира, что ответы на самые важные вопросы обременены миллионами световых лет пути, а человеческий век настолько короток и примитивен, что задумываться о его смысле просто глупо.
       Если бы кто-то сейчас мог видеть человека, стоящего с истлевшей до самого фильтра сигаретой на балконе шестнадцатого этажа, то подозрение о душевном расстройстве последнего было бы оправданно: вид замершего в немом восторге Вадима не оставлял никаких сомнений в странности происходящего. В течение уже десяти минут Оксана пыталась докричаться до мужа из-за запертой стеклянной двери и теперь, вконец отчаявшись, сидела на краю тахты и со страхом смотрела на балкон – с таким она сталкивалась впервые.
       Ковалев видел перед собой всплывшее в памяти изображение планет Солнечной системы из школьного учебника по астрономии, лежавшего на письменном столе старшей сестры в далеком детстве. Иллюстрация с расположенными в один ряд цветными шарами разного диаметра, а также пояснения сестры относительно происхождения планет – оставили в сознании ребенка живой след: Вадим стал с особым уважением относиться ко всему, что было связано с астрономией. Тогдашний ученик третьего класса Вадик Ковалев с трудом понимал, как можно было изобразить планеты на бумаге, не видя их перед собой. Ему представлялось чудовищных размеров существо, рисующее картинку для учебника, с натуры. Уже тогда Вадим был уверен, что пространство бесконечно, а в бесконечности возможно всё. Абсолютно всё – даже то, чего вовсе не бывает.
       Сейчас, из девяти изображенных в том самом учебнике планет, память почему-то явила своему обладателю лишь пять протянувшихся в одну линию, небесных тел. Именно пять. Стало неприятно: он не любил это число.
       Подобно тому, как порыв ветра уносит дым, разгоняя завесу на горящем поле – яркий свет из номера проник на балкон и наполнил его особой живительной субстанцией. Ковалев мог бы поклясться, что до этого воздух на балконе был абсолютно темен и непрозрачен. Конечно, его супруга могла бы утверждать обратное, но спрашивать её об этом он не собирался. Вадим обернулся и увидел заплаканную Оксану. Открыв дверь, он вошел в комнату:

- Ксюш, ты чего?
- Вадик, милый, что с тобой?
- Ничего. Я курил на балконе. Ты чего плачешь-то, Ксюша?
- Да ты почти час там стоял и меня не слышал. Я уже не стала дверь разбивать, потому что вижу – живой. Что с тобой было-то, а?

       Единственным, пожалуй, что мог вспомнить Ковалев, было ощущение какой-то очень близкой неотвратимости: может быть, болезни, может – чего-то другого. И теперь ему казалось, что где-то совсем рядом вот-вот сложится ситуация, исход которой будет зависеть только от него, что ему предстоит реализовать нечто очень важное и, возможно, именно сегодня. Но, что самое удивительное – Вадим не знал, чем он занимался на балконе столько времени. Заметно смутившись, он произнес:

- Я курил, а потом задумался. Час, говоришь? Ну, Оксаночка, бывает такое – я от кого-то даже слышал о подобных вещах. Знаешь, давай не будем ерунду всякую обсуждать. Мы же в ресторан собирались – пошли. Наплевать на эти непонятки дурацкие.
- Ну, идём. Слушай, миленький, я так за тебя испугалась. Думала, что ты с ума сошёл, – супруги покинули номер и, взявшись за руки, бодро зашагали по ковровой дорожке к лифту. – Слава богу, что всё обошлось. Как хорошо-то теперь!
- Всё. Мы же договорились.
- Ладно, ладно. Ты со мной танцевать сегодня будешь?
- Конечно, буду.
- А по пляжу гулять босиком ночью будем?
- Вообще всё будем делать!
- И когда в номер вернемся – тоже будем всё делать?
- Тоже... и на балконе будем, и по пути в номер – в лифте, в коридоре…
- Дурачок ты мой ненаглядный. Не кричи так – что люди подумают?

       Ресторан располагался метрах в тридцати от пляжа, на небольшом возвышении. Роскошная сервировка и шикарный интерьер говорили о солидном статусе заведения, и, разумеется, о соответствующих дорогой обстановке, ценах. Ковалев знал об этом, но данное обстоятельство ничуть его не смущало – он был готов. Вадим вообще любил время от времени приятно удивлять жену, а потому всегда имел финансовый резерв «на всякий случай».
       Официант проводил их к стоящему в глубине зала столику и вручил два экземпляра меню в тисненых кожаных папках. Пробежав глазами по столбикам цен и, подобно знаменитому Кисе Воробьянинову из «Двенадцати стульев» произнеся про себя: «Однако…», Ковалев захлопнул меню. Ослепительно белая скатерть настолько резко контрастировала со смуглой кожей Оксаны, что он, подперев голову руками, уставился на жену и улыбнулся:

- Ксюшенька! Я говорил, что самый идеальный загар на Черном море – у тебя?
- Нет, не говорил…
- Не обманывай меня, я же тебе только что об этом сказал.
- Ах ты, обольститель скромных женщин!
- Не женщин, а девушек. Женщины – это после… - Вадим на мгновение задумался и, подсчитав что-то, попытался закончить фразу наиболее корректно, но, так и не придумав ничего подходящего, начал следующую. – Я думаю, что даже в сорок лет некоторые женщины, то есть девушки… Короче, Ксюша, ты очень молодо выглядишь – я тебе, вообще, больше двадцати трех и не дал бы.
- Сейчас застесняюсь и убегу отсюда. Вадик, а почему в меню нет цен?
- Это прикол такой заграничный: даме дают меню просто с названиями, а ее кавалеру – с ценами.
- Ничего себе! Дай-ка мне твой экземплярчик.
- Не дам. Кстати, ты – не только самая молодая, но и самая красивая!
       
 Получив в награду за комплимент страстный поцелуй и признательный взгляд, Вадим сразу же заказал коньяк и углубился в чтение кулинарных названий, время от времени сверяя свои, все же небезграничные, финансовые возможности с цифрами в крайней правой колонке листа.
       
       III

       Михаил Владимирович Кожевников вышел из отеля в приподнятом настроении: полчаса назад он добился подписания самого крупного, за всю недолгую его трудовую биографию, контракта. Руководство компании, которую Михаил представлял в России, получило информацию о заключении сделки сразу же, и теперь он, довольный и гордый, шагал по тротуару вдоль набережной и тихонько напевал простенькую песенку. Мысль зайти в какое-нибудь заведение, пришла в голову неожиданно, тем более что Михаил не очень-то любил выпивать и только что даже отказался о т фуршета, посвященного подписанию сегодняшнего договора. Для того чтобы оправдать свой отказ, ему пришлось сослаться на индивидуальную непереносимость к алкоголю, а также серьезные проблемы с желудком. Это, конечно же – было неправдой, и Михаилу пришлось выслушать массу абсолютно напрасных медицинских советов, зато позволило оградить себя от еще более напрасных и пьяных разговоров за столом.
       Будучи человеком, для своих лет достаточно состоятельным, он не стал заходить в первую попавшуюся шашлычную, а выбрал тихий ресторанчик недалеко от моря. Тот самый ресторан, в котором за дальним столиком Вадим и Оксана ждали свой заказ и тихо разговаривали, неторопливо потягивая принесенные официантом, коньяк и вино. Вадим безразлично проводил взглядом молодого парня, усевшегося за предложенный официантом столик возле самой сцены, и продолжил слушать начатый Оксаной разговор о какой-то ерунде:

- Вот я и говорю, что главное – это отношения между мужем и женой, а не то, сколько он денег в дом приносит. Я никогда не буду такой же, как она. Ведь это правильно, Вадик? Любимый, ты меня не слушаешь?
- Слушаю-слушаю, дорогая.
- И что – правильно я говорю?
- Наверное, правильно… а ты про кого говоришь-то? Кто «она»?
- Ты что, Вадик? Может у тебя сегодня, действительно, кризис какой-нибудь? Мы с тобой уже полчаса про Веру говорим. Ну, миленький, прекрати, я же тебя люблю.
- И я тебя люблю, однако Вера здесь не причем. Между прочим, я твоих родственников не обсуждаю, а у тебя только и разговоров, что про Веру, да про Люду. Они мои сестры, Оксана, так что не надо.
- Но я так не хочу портить сегодняшний вечер, милый мой… Сладенький мой, хорошенький. Что мне сделать, чтобы ты не злился?
- Да ничего особенного, в общем-то: всего лишь не говорить о моей семье. Я и сам догадываюсь, что мои родственники – странные люди, однако обсуждать это каждый день – еще большая паранойя.
- Ладно-ладно, милый, я не буду больше. Хороший коньяк?
- На, попробуй…

       Молодой человек, сидевший у сцены, тоже заказал коньяк. Пригубив, он стал понемногу осматриваться в полупустом зале и встретился взглядом с Вадимом. Ни тот, ни другой не обратили на это никакого внимания. Тихий свет, восемь лет и ничтожная вероятность такой встречи – явились достаточными причинами для того, чтобы продолжить общение с напитком и не слишком обращать внимание на окружающих. Тем более, что коньяк, предложенный официантом, оказался на удивление хорошим.
       На сцену поднялись трое мужчин, и расселись по местам. Высокий худой армянин вынул из футляра дудук, а двое других положили на колени некие подобия барабанов, немного вытянутой формы. Виртуозно аккомпанируя зазвучавшей в колонках красивой национальной мелодии, музыканты привлекли внимание – как Вадима, так и Миши. Оба отвели взгляд на сцену и, что называется, растворились в музыке. Теплый и нежный тембр изумительного по звучанию инструмента, устлавший пространство над столами подобием дрожащего бархата, наполнил воздух магической аурой и буквально вытолкнул Ковалева за пределы диалога с женой. Через пару минут Оксана коснулась руки мужа и спросила:

- Вадик, ты опять меня не слушаешь, да? А хочешь моего вина попробовать?
- Ты, Оксаночка, сегодня тоже не в лучшей форме. У меня, если тебе верить, прямо в номере крышу сорвало, а у тебя, вообще – за столом…. Так что я не один такой убогий. Благодарю за компанию, любимая!
- Ты о чем это? Обидеть меня хочешь?
- Я же не пью вино – и ты прекрасно знаешь об этом. Я же его вообще никогда не пью. И не пил, и не собираюсь делать это в ближайшие восемьсот пятьдесят лет. С таким же успехом ты могла подсунуть мне керосина, или воды из лужи. Какого хрена предлагаешь всякую чушь? Бред какой-то…

       Ковалев привстал и развернул свой стул по направлению к сцене. Обернувшись через несколько секунд, он увидел, что Оксана, опустив голову, плачет. Тонкие пальчики её, влажные от слез, сжимали скомканную ресторанную салфетку, и сейчас именно они – эти пальчики, заставили его тут же оторваться от музыки и заняться искуплением вины. Вадим, остыв от внезапно нахлынувшей, прямо-таки дьявольской, агрессивности по отношению к Оксане, пододвинулся к ней и прижал её голову к своей груди. Немного помолчав, он сказал:

- Ничего не понимаю, милая моя, родная. Чувствую – сегодня что-то со мной творится не то. Ты только не обижайся ни на что, ладно? Мне, наверное, выспаться надо будет. Ну, Ксюша! Я тебя люблю, но вот нашло что-то непонятное,… как будто черт меня за язык тянет.
- Хорошо, милый. Я и сама вижу, что ты какой-то не такой с этого балкона вернулся. Я не обижаюсь,… то есть, это не обида, а…. Да, Вадичек, я обиделась на тебя! Надо всё забыть поскорее, как будто ничего и не было.
- Да ты знаешь – балкон, собственно, тут не причем. Одно из двух: или всё гораздо сложнее, или проще. Ерунду я какую-то сейчас сказал…. Точно не будешь обижаться?
- Нет, не буду. Смотри-ка, милый: официант нам что-то несет.

       К столу подошел молодой человек в ослепительно белой сорочке с бабочкой и аккуратно расставил блюда. Вадим принялся за шницель с овощным гарниром, Оксана – за форель. Свежий воздух, красивая музыка и немного спиртного вознесли аппетит супругов на весьма приличный уровень, поэтому за столом воцарилось долгожданное молчание.
       Первой его снова нарушила Оксана:

- А как ты думаешь: если я опять порошу то же самое – официант удивится? Я бы хотела заказать эту удивительную и нежную рыбу еще раз. А ты наелся?
- Давай, я закажу себе форель и тебе отдам, если стесняешься. Хочешь?
- Хочу. А я тебе – шницель.
- Спасибо. И так будем до утра делать, да? А утром – в дурдом! Может, после каждой смены блюд будем еще местами меняться, и переодеваться под залихватские аплодисменты зрителей? Я устал, Оксана, от твоих глупых предложений. Если я захочу съесть шницель – скажу об этом официанту, но никак не тебе. Бред, бред и еще раз бред!

       На этот раз девушка, даже вопреки своим собственным ожиданиям, повела себя иначе: она сверкнула глазами, выпрямилась в спине и, приготовившись к серьезному выяснению отношений, строго начала:

- Ты опять? Сегодня я смогу игнорировать твое хамство лишь при одном условии: завтра с утра ты отправляешься в город и снимаешь себе жилье, причем до самого окончания нашего необыкновенно романтичного, равно как и идиотского, отпуска. Если согласен на такое условие, то можешь снова сказать мне еще что-нибудь грубое, а я сделаю вид, что всё нормально. Начинай, но перед этим пообещай, что завтра же поселишься в другом месте…. Извини, я забыла предложить второй, альтернативный вариант поведения: ты можешь просто заткнуться. А вообще-то, есть и третий: отнестись ко мне, как к любимой женщине…. Ну, или как к девушке… сам же говорил…

       Ковалев выслушал монолог жены, не произнеся ни слова. На протяжении всего её выступления он с восхищением смотрел в лицо супруги, затаив дыхание и не меняя позы. За всю их совместную жизнь такого не происходило ни разу: были, конечно, и серьезные конфликтные ситуации, и жесткие выговоры в его адрес – но настолько лаконичное и аргументированное заявление он принимал от жены впервые. Лишь только она закончила, он по-детски стеснительно опустил голову и тихо произнес:
 
- Извини меня. Тысячу раз извини. У меня олигофрения в стадии дебильности, как минимум. Я – самый тупой и недальновидный мужчина на этом побережье, беспардонный и самовлюбленный хам, эгоист и нытик, тормоз, баран и так далее…. Извинишь?
- А вот у меня трех вариантов, в отличие от тебя, нет: конечно, извиню. Хорошо я тебя отделала? Будешь знать, как… ну, ты понял.
- Ты сегодня – просто супер. Чем тебе поклясться, что такого с моей стороны больше не повторится? Согласен на всё, даже на прыжок с балкона!
- Вадик, я тебя без шуток, то есть совершенно серьезно предупреждаю: моя безграничная любовь, не дает тебе права постоянно её испытывать. Я ведь тоже могу наделать глупостей.
- Всё-всё, милая. Я, на самом деле, всё понял.
- С тебя тост. На дежурные реплики и банальные пожелания здоровья можешь не рассчитывать – говорить придется долго, оригинально и романтично.

       Выступление Ковалева, последовавшее незамедлительно, заняло минут пять. Пару раз за это время тостующий чуть было не прослезился сам, что тронуло Оксану до глубины души. Ничего подобного она не слышала и не видела в его исполнении ни разу.

       IV

       Вадим улыбнулся, сложил вдвое салфетку и, опустив ее на край стола, шутливо обратился к Оксане:

- Я – в туалет. Будешь меня ждать?
- Нет, загуляю тут без тебя.
- А что, может и загуляешь, ты же у меня красавица. Я бы и сам за тобой приударил, если б не женился в своё время. Послушай, Ксюша, иногда мне кажется, что я любил тебя с детства, – щедрый на комплименты муж облокотился обеими руками на стол и, с трудом сдерживая улыбку, продолжил с серьезным выражением лица. – Ты мне в детстве не изменяла с… педофилами?
- Дурак! Ну, надо же – какой дурак, а? Возвращайся, давай быстрее, а не то и вправду изменю – назло.

       Голос Оксаны потерялся в шуме – ресторан уже был заполнен посетителями до отказа. Немного пошатываясь, Ковалев отправился приводить себя в порядок. Проходя мимо столика с Мишей, он обратил внимание на подсевшую к молодому человеку дамочку. Сам молодой человек казался немного знакомым, а симпатичная девушка как-то странно улыбнулась Вадиму, и глаза её блеснули, отразив свет висящего в середине зала зеркального шара.
«Нормально я выпил, твою мать… обратно пойду – надо будет с женой её не перепутать, то есть не то, что не перепутать, а… ну, в смысле – не начать бы приставать…» - непроизвольно поправил собственный ход мыслей Ковалев и продолжил движение сторону туалета.
       Ополоснув лицо холодной водой, Вадим почувствовал прилив сил, определенную ясность ума и некоторое умиротворение, однако перед самым входом вновь увидел того самого молодого человека, смотревшего теперь на него в упор. Взгляд Ковалева машинально устремился в глубину зала, где за столиком с Оксаной сидел какой-то толстый мужик и что-то ей говорил. Сосредоточившись, он уверенно подошел к уставившемуся на него парню и резко сказал:

- Я только что с ним говорил. Всё пришлось переиграть. Он велел сказать, что ждет тебя на улице, давай быстрее. Ну, живенько, а то все засветимся, к чертовой матери! Давай-давай, брат.

       Миша остановился у самой двери, пытаясь переварить услышанную фразу. Потом вышел на улицу и стал озираться вокруг, в поисках кого-то или чего-то. В это время Вадим подошел к своему столику и, остановившись за спиной незваного визитера, резко произнес:

- Мы уже обо всем договорились, так что ты свободен. Давай-давай, он тебя на улице ждет. Только в темпе, а то уйти не получится.

       Мужик поднялся из-за стола и, обернувшись, увидел Ковалева. Попятившись, он споткнулся и присел на отодвинутый от соседнего столика, стул. Вадим притянул жену под локоть и, оказавшись с противоположной от мужика стороны столика, протащил её за собой метра три. Оксана резко оттолкнула руку мужа и, развернувшись к нему лицом, сказала:

- Вадик! Успокойся немедленно, ничего страшного не произошло. Этот человек – наш земляк, и ему шестьдесят пять лет вообще-то. Сейчас его инфаркт хватит – и ты в тюрьму сядешь… Миленький, ну что опять?
- Точно всё нормально?
- Да точно, точно.
- Я из туалета выходил, а там парень молодой стоит и на меня смотрит. Ну, я вижу, что с тобой за столом ещё кто-то… Ничего, главное – всё нормально. Пошли обратно? Официант подумает, наверное, что мы решили свалить, не заплатив.
- Ты только извинись перед дедом, а то напугал его до смерти… вот муж – прямо Отелло какой-то. Ну, нельзя же так, в самом деле.

       Справа от них пировали две семейные пары, из состава которых выделился крепкий мужик лет сорока пяти, раздосадованный быстрой и мирной развязкой назревавшего было конфликта. Оторвавшись от овощного салата, который, судя по всему, служил ему единственной закуской на протяжении последнего часа, любитель зрелищ по-свойски обратился к Ковалеву:

- Слушай, братан! Врежь этому старому жирному уроду в табло. Если что – я подпишусь…
- Спасибо, друг, я сам разберусь.
- Припух, что ли? Ай да молодежь нынче пошла – одни голуби недоделанные. В натуре, что ли, не опустишь деда? Тогда я сам тебя сейчас урою, щенок. – Он встал из-за стола и обнаружил перед Вадимом свое атлетическое сложение.
- Сиди на месте, я – капитан милиции. – Ковалев до последнего мгновения был уверен в миролюбивости своего случайного собеседника, однако степень опьянения последнего превратила сознание мужика в нечто глухое и агрессивное, он замотал головой и по-бойцовски встряхнул плечами. Вадим продолжал. – Тебе что, удостоверение показать?

       Никак не отреагировав на предложение «милиционера», мужик взял что-то со стола и двинулся на него. Оксана, предчувствуя начало пьяной драки, ухватила мужа за руку и попыталась оттащить в сторону. Тот ласково взглянул на неё и тихо сказал:

- Ксюшенька, да я по-хорошему договорюсь.
- Как это: по-хорошему? Я боюсь за тебя…

       Она, действительна, переживала за мужа, однако со словом «боюсь» - явно перестаралась. В таких ситуациях Оксана перестала бояться за него давно: лет пять назад девушка уже явилась свидетелем любопытного эпизода, в котором супруг показал ей своё умение «договариваться»… И случилось это тоже в ресторане:
       «Вадим пригласил её на ужин, посвященный двухлетней годовщине их знакомства. Они находились в фойе заведения и уже подходили к гардеробу, когда Оксана услышала, как к мужу, державшему на руке её плащ, кто-то нахально обратился:

- О, Ковалев. Ты чего сюда приперся, мальчик, а? Я ж тебя еще в школе гонял…

       Она обернулась и увидела слева от Вадима коротко остриженного мужика в черной футболке и светлых брюках. Мускулистая шея его была украшена по окружности татуировкой в виде колючей проволоки, во рту дымила гигантская сигара. Неподалеку стояли еще двое: маленький толстяк в длинном красном свитере и совсем молодой парнишка в спортивном костюме. Было заметно, что они пришли вместе с ним. Мужик ухмыльнулся и перевел мутный взгляд на Оксану:

- А это кто у нас – Ковалевская девочка? Ничего себе красотка,… что за неё хочешь?

       Ковалев вернул плащ супруге и жестом отправил её в гардероб – та ничего не возразила и оставила мужчин в фойе. В гардеробе Оксана сдала одежду и отчего-то задержалась минут на десять у зеркала, словно забыв о том, что муж остался разговаривать с хамом в футболке. Как оказалось – в тот момент это и вправду вылетело у неё из головы. Опомнившись, она выскочила наружу, но никого там не застала. Добежав до выхода, Оксана схватилась за большую дубовую ручку и с силой распахнула дверь.… На пороге возник улыбающийся Ковалев:

- Ксюшенька. Ты меня, что ли, ищешь?
- Тебя, милый. Даже не поняла – как оставила тебя с этими бандитами,… а где они?
- Ушли. Пошутили еще немножко – и свалили. Со здоровяком этим мы в одной школе учились: вечно ссорились, потом мирились. В-общем, сплошное ребячество. Давай-давай, пошли уже, а то прохладно здесь. – Вадим коснулся талии супруги и легким движением направил её в сторону зала. – Я тебя люблю…
- Ты мне говоришь об этом раз по сорок в день. Вот привыкну – а потом неинтересно будет.
- Ну, хорошо: я тебя не люблю. Так лучше?
- Нет, не лучше.
- Значит: я тебя люблю…

       Только спустя две недели она случайно услышала от одной своей знакомой, что того самого мужика и двух его товарищей нашли в сквере возле заведения. Все трое были серьезно избиты, а одного даже пришлось везти в приемный покой городской больницы. Любопытно, что никаких разборок впоследствии не произошло – во всяком случае, она в это искренне верила. В любом случае, всегда вспоминала об этом с особой гордостью, хотя у мужа так ни разу и не спросила…».

       
- Сейчас увидишь. Иди-иди, не волнуйся.

       Оксана послушалась супруга, безропотно развернулась и успела сделать всего один шаг в сторону своего стола – когда пьяный дебошир, угрожающе покачивая зажатой в руке бутылкой, вплотную приблизился к Ковалеву. Сделав пол-оборота в сторону мужика, Вадим в одно мгновение схватил его за средний палец свободной руки и, отведя его наверх, резко дернул вниз всю конечность. Одновременно с этим другой рукой он едва заметно толкнул противника в плечо и тут же отпустил. По прошествии не более чем половины секунды, Ковалев повернулся к скандалисту спиной и улыбнулся навстречу жене. Закончив второй шаг, Оксана действительно, обернулась в сторону мужа и увидела упавшего на спину скандалиста: тот уже выронил бутылку и теперь корчился на полу в позе зародыша.
       Подскочив к супругу, девушка потащила его прочь, а сердобольные собутыльники принялись поднимать своего вмиг протрезвевшего товарища с выдернутым из сустава пальцем. Ни он сам, ни тем более они – находившиеся ранее на некотором отдалении – так ничего и не поняли, однако, решив более не засиживаться, поспешно расплатились с официантом и отправились врачевать страдальца.

- Милый, а что с ним было? – Оксана, довольная безобидным для них окончанием разборок, держалась бодро и жизнерадостно. – Он чего упал-то?
- Я помог ему это сделать. У шаманов, в Сибири вроде бы, есть... я читал где-то…
- Муж! Давай, ты всё-таки с нашим уважаемым пенсионером познакомишься, а потом расскажешь. Мне, на самом деле, интересно очень. Хорошо?

       Вернувшись за столик, Вадим извинился, успокоил нового знакомого и даже выпил с ним коньяка. Потом расслабился, откинулся на спинку стула и закурил сигару:

- Ну, так вот, Оксана, - сказал он самодовольно и, из вежливости к соседу, добавил. – Меня, знаете ли, Оксана просила рассказать про то, что у нас с пьяным мужичком произошло.
- Да-да, Вадик, продолжай про шаманов своих… - супруга уставилась на него и приготовилась внимательно слушать, то же самое сделал и дед.
- Все мы знаем, что шаманы – даже чукотские – занимаются преимущественно избавлением от недугов. Лечат, снимают порчу, заговаривают…. Они же считают, между прочим, что все болезни происходят оттого, что в человеке поселяются злые духи, которых необходимо либо испугать, либо задобрить. Ну, для того, чтобы они оставили этого больного. Огонь, крики, грохот бубна – как раз направлены на то, чтобы испугать. А вот какие-нибудь жертвоприношения должны, по смыслу действий шамана, задобрить злого духа – ну, чтобы он взял душу жертвы и, довольный, ушел. Шаманство – культ, и шаманы – его жрецы, подчиняющиеся всем тем законам мироздания, которые существовали за тысячи лет до их рождения. В действиях жреца не может быть ничего принципиально нового. Потому, что ни в Верхнем, ни в Нижнем мирах не бывает перестроек и, соответственно, плюрализма. Ясно?

       Оксана с тревогой взглянула в лицо мужа и робко спросила:

- Вадик! Я, конечно, поняла все про шаманов твоих, но… хотела спросить: ты к чему все это нам рассказываешь?
- Ага! Вот сейчас ты и узнаешь, что случилось с моим оппонентом: я его, можно сказать, испугал. Причем сделал это приблизительно так же, как делали наши предки задолго до меня. – Ковалев замолчал и наполнил бокал супруги вином, после чего налил коньяк себе и пенсионеру.

       В разговор вступил новый знакомый, смущенный рассказом даже более чем случаем с пьяным задирой. Заворожено слушая Вадима, он никак не мог понять: что именно тот сделал для задабривания злого духа – коль скоро ни огня, ни крика не было? Крайне возбудившись от переполнивших его сознание предположений, он залпом опорожнил бокал и выпалил:
       
- И что же вы успели сказать злому духу за столь краткий промежуток времени?

       Ковалев медленно допил коньяк, отломил кусочек шоколада и уставился на спросившего:

- А вы о ком?
- Ну, чтобы выгнать из мужичка злого духа, надо же было чем-то его задобрить или испугать – вы же сами говорили. Мужик ведь отказался от продолжения конфликта – не так ли?
- Конечно, отказался: я ж ему палец на руке вывихнул. Между прочим, боль – адская, уверяю вас. Может – и сломал даже, вторую фалангу… К тому же, у него сейчас спина очень болит – позвоночник потянул, бедняга…

       Оксана захихикала и принялась рассказывать деду о странной манере своего мужа шутить над собеседниками. Вадим отвернулся к сцене: было легко и приятно ни о чем не думать, а лишь смотреть по сторонам и слушать живую музыку. Ресторан кипел народом, люди куда-то уходили-приходили, официанты юрко сновали меж столов, а он сидел и наслаждался тишиной собственного сознания. Сейчас он был свободен даже от обязанности развлекать супругу – этим занимался (правда, в качестве слушателя) их новый пожилой знакомый. Извинившись перед пьяненьким уже соседом и объяснив жене свою временную потребность в одиночестве, Ковалев решил минут десять посидеть на берегу моря. Оксана не хотела сегодня перечить мужу, а потому улыбнулась и сказала:

- Только поцелуй сначала. И не задерживайся, а то пойду тебя искать.

       Вадим вышел из ресторана и, пройдя еще метров двадцать, остановился как вкопанный. Кто-то за спиной произнес слова голосом, швырнувшим его прямо к развалившемуся на поляне житомирского леса, дому. Тембр был недетский, но какой-то необъяснимый мотив точь-в-точь соответствовал тому самому голосу:
- Вадим! Меня зовут Миша, я из Киева. Скажите, пожалуйста, вы – Вадим? Я не мог ошибиться.
- Да, я – Вадим. Да разве может такое быть? Теперь и я вижу, что ты, точно – Миша, да ещё и здоровый совсем. Вон большой какой! Вот так встреча… Ты один здесь или с мамой?
- Один. Мама – в Киеве.
- А, ну да, конечно, время же прошло сколько... Ты взрослый. А здесь что, учишься?

       Шум набегавшей на гальку волны придавал диалогу далекий от реальности тон. Ковалев представил себе, что стоит в стороне и слушает разговор двух персонажей сновидения: один – большой и цветной – задает взрослые и никчемные вопросы, второй – маленький и серый – вынужден нехотя отвечать. Причем маленькому беседа не доставляет никаких переживаний, а большой, напротив – испытывает комплекс неполноценности и вынужден мучительно подбирать слова. «Маленький и серый» продолжал:
 
- Я работаю, сюда по делам приехал. Там, за столиком – жена ваша? Только не подумайте ничего такого – мне всё равно, я просто так спрашиваю. И ещё: вы когда первый раз в туалет выходили… сказали, что меня кто-то ждет на улице – это вы о ком?

       Привычка вести себя в сложных ситуациях подобным образом, появилась у Вадима давно. Трудно сказать, благодаря чему или кому – но работало это почти всегда. Главное, чтобы получалось неожиданно и непонятно, но при этом крайне убедительно. Во всяком случае, сегодня это снова сработало. Вадим подумал минуту и ответил:

- Про то, что ждет кто-то – показалось. Насчет жены ты угадал, про остальное – не спрашивай. Как мама?
- А что мама? Хорошо мама. Вот телефон – хотите с ней поговорить?
- Хочу, но не сейчас. Ночь на дворе, да и… Ты надолго сюда?
- Завтра вечером в Киев. Все дела закончил сегодня, так что завтра весь день…
- Оставь координаты свои, завтра днем и состыкуемся. Миш, ну не могу я вот так. Ты же сам понимаешь, что и жена у меня…
- Мне-то что до вашей жены? Вот, хоть увидел вас – и то хорошо. Дурацкая встреча, да? Стыковаться вовсе не обязательно. О чем говорить-то нам – о том, что ваша с мамой совместная жизнь не сложилась? Нет, не надо больше ничего говорить вообще. Всего доброго!

       В воздухе повисла ужасная пауза длиной в вечность. Ситуацию спасла Оксана – к самому концу этой вечности она тихо подошла к стоящим у волнореза мужчинам и нежно обняла Вадима за плечи:

- Я соскучилась без тебя, милый. А ты познакомишь меня со своим собеседником?

       Вадим аккуратно избавился от объятий супруги и обратился к Мише:

- Вот, Михаил: моя жена Оксана, – и, повернувшись к супруге, добавил. - А это Михаил – мой киевский знакомый.

       Оксана принялась что-то говорить о скверной привычке мужа срывать от нее своих друзей, рассказала Мише про свою лучшую подругу Марину, про то, как они любят подолгу болтать о пустяках и всяких женских проблемах. Говорила ещё и ещё, но уложилась, как оказалось, ровно в шесть минут.
       Болтовня супруги вызвала у Вадима неожиданное отвращение. Он не хотел ее слушать, но с удовлетворением отметил: оставить его с Мишей наедине она не собирается. Адресованное киевлянину приглашение сесть за их столик – не сулило ничего хорошего, а потому Вадим, перебив Оксану, обратился к нему в своей излюбленной и доселе непонятной никому, манере:

- Ну что, Миша, значит – до послезавтра? – перевел взгляд на жену и уточнил, обратившись непосредственно к ней. – Михаил утром едет по делам в Краснодар, а через день – обратно. Обещал нас развлечь. Не будем задерживать человека, пойдем за столик уже – надо же деда «окучивать».

       Несмотря ни на что, Миша написал на листе блокнота номер своего гостиничного телефона, адрес, дату и время отъезда. Сложив листок вдвое, передал его Вадиму. Тот взял бумагу, взглянул в Мишины глаза и чуть слышно спросил:

- Она замужем?

       Миша попрощался, но не ответил. Через пару шагов всё же окликнул Вадима и сказал:

- Нет, с того самого времени нет. Такие вот дела. Только на свой счет ничего не принимайте.
- О чем это он? – спросила Оксана.
- Да про поездку свою в Краснодар. Ох, уж мне эти коммерсанты – толком и не поговорить, всё некогда. Хорошо, что мы с тобой… Короче, пошли догуливать.

       V

- Значит: жив. А ты не мог ошибиться? – голос Светланы уже достаточно дрожал, но Миша на новости не скупился.
- Я же с ним говорил, мама. И жена у него есть. Про детей – не знаю, не спрашивал. Он поддатый был слегка, и не сильно разговорчивый.
- Сынок, ты у него адрес сможешь взять, или телефон хотя бы...
- Мама! Тебе это нужно, что ли? Он вообще ничего не спросил про тебя, и по телефону с тобой разговаривать тоже не захотел. Ты только не обижайся, но жена у него очень даже…. И молодая достаточно, в отличие от кое-кого. Извини, мама, но это правда. Я, хоть и сын твой, но со стороны, как говорится, видней.

       Светлане было почти сорок лет – возраст, после которого поговорка: «в сорок пять – баба ягодка опять», воспринимается любой незамужней женщиной, как грубая надвигающаяся насмешка. Природа не терпит однообразия, она сторонится застойных процессов, а потому на смену юности – рано или поздно – всегда приходит ее прямая противоположность. Конечно же, пластическая хирургия способна на многое, но инструментарий природы куда более совершенен. Увы, с годами не молодеет никто – даже артисты.
       Несмотря на это, Света всегда была и продолжала быть женщиной эффектной. После тридцати она стала наливаться соком, как плодоносящая яблоня. Умная, внимательная, всегда яркая и в меру кокетливая – она нравилась практически всем, кто знал её больше пяти минут. Светлана нравилась всем, однако её собственное сердце никогда не могло вместить более одного мужчины. И этим мужчиной продолжал оставаться Вадим Ковалев. Миша знал об этом и пытался освободить маму от душевной зависимости, всеми силами. Убедить её в невозможности встречи с Вадимом никак не удавалось, и Миша уже успел пожалеть о своем звонке домой.

- Я же сказал, что он обещал придти сегодня днем и пообщаться… вчера не мог, потому что жена рядом была. Да, мама, обещал. – Миша разговаривал с матерью громко, что вообще было для него нехарактерно. – Никаких таких вопросов мы с ним не обсуждали. Мама! Я тебе сказал всё, что вчера слышал.… Ещё раз повторяю: он обещал.
- Мне он тоже много чего обещал. Мишенька! Найди его сам, пока у тебя еще время есть… Я – твоя мать, если ты ещё помнишь. Да. Я не унижаюсь, просто…
- Что?
- Просто у меня в этой жизни есть только ты, и этот человек. Мишенька, а что: его жена, действительно, такая красивая – как ты сказал? Ну, давай поговорим, как взрослые люди: какие у неё волосы, цвет глаз,… ну, всё такое. Миша!
- Как взрослые? Ты что – в самом деле, хочешь, чтобы я тебе описывал её внешность? Нет, мама, это слишком уже. Пока, попозже перезвоню. Сам перезвоню.

       Миша выключил мобильный телефон и завалился на тахту: «Мама, конечно же, еще будет звонить. Ни за что брать не буду. А ухаря этого все же поищу и адресок его домашний, хотя бы на всякий случай – узнаю. Один хрен – делать нечего. А надо будет – сдам билеты и полечу завтра». Решив дождаться обещанного прихода Вадима, он положил ногу на ногу и закрыл глаза. Сон одолел юношу неожиданно быстро.

       VI

       В ту самую минуту, когда Миша вручил себя Морфею, из долгих объятий последнего вырвался Вадим. Голова не болела, самочувствие было превосходным, но вот душа… Душа, если таковая всё-таки есть в человеке – у него болела.
       Далекая киевская Света встала перед глазами с первого же момента бодрствования: стройная, высокая, с большими зелеными глазами… Вадим помнил почти всё – от Киева до Мурманска. Помнил и своё предательство, и неожиданный роман с Оксаной.
       «Оксана. Да ничего особенного в ней нет, и никогда не было. Я просто привык с ней жить, а больше – ничего. И любовь-то давно прошла…. Ну, и козел же я – ведь только вчера говорил, что люблю. А нужна ли мне сейчас любовь? Хрен знает…. А зачем тогда жить вместе, если не любишь?».
       Вадим не просто размышлял о своих чувствах, нет. Он обманывал себя и уводил от главного. А главным сейчас было определиться: идти или нет к Мише, но именно об этом думать никак не хотелось. Проще всего было бы закрыть глаза и, обняв Оксану, задремать снова. Вадим повернулся на бок и обнял жену, однако уже через минуту осторожно вылез из-под одеяла, взял со стола сигареты и вышел на балкон. Внизу, прямо напротив полуразрушенного летнего кинотеатра, большая армянская семья громко выясняла отношения. «Наверное, и у них есть матерщина, раз уж так разоряются на всю округу. Достали уже всех, где они живут-то – прямо здесь, на газоне, что ли? Каждое утро орут, и всегда на одном и том же месте…» - Ковалев поймал себя на мысли, что вполне осознанно уходит от главного, отвлекаясь посторонними и никчемными проблемами. Ведь минутах в двадцати ходьбы его ждал вчерашний ночной собеседник, и самоустраниться от этого – значило проявить слабость. Ему казалось, что с отъездом Миши из его жизни раз и навсегда уйдет не только Света. Загадка, та самая нерешенная житомирская загадка – так и будет сидеть в его прошлом, всякий раз волоча за собой в какую-нибудь страну иллюзий, а потом, как следствие – в психиатрическую клинику. Вадим нервно закурил, но тут же выбросил сигарету и отправился одеваться. Жена тихо спала, видя во сне что-то приятное – выражение её лица не оставляло в этом никаких сомнений: складочка в уголке рта, образовавшаяся в результате сладкой сонной улыбки, всегда умиляла его, но сейчас просто успокоила.
       Со стороны пляжа густо пахло свежей рыбой и чебуреками. Ковалев шел быстро, время от времени уточняя у прохожих выбранное по указанному Мишей адресу, направление. Остановившись перед гостиницей, Вадим сел на скамью и закурил, обдумывая, как и что он будет спрашивать у своего вчерашнего собеседника. Решив, что в любой момент сможет просто встать и уйти, Вадим успокоился и вошел в холл. Представившись администратору и определившись с местонахождением Миши, он отправился к лифту.
       Апартаменты, в которых размещался киевский гость, назывались так вполне заслуженно. Роскошь интерьера была настолько впечатляющей, что посетитель чуть было не обратился к Мише на «вы». Присев на край кожаного дивана, Ковалев заговорил первым:

- Миша, расскажи мне что-нибудь о маме. Только пойми меня правильно: в жизни все ошибаются, и я – не исключение. Но я не буду тебе в грехах каяться, поскольку ты не священник… ну и вообще. Так что, расскажешь?
- А что именно рассказать-то? Ну, не замужем она, не работает, из той квартиры переехала. Я просто думал, что вы с ней по телефону поговорить захотите… Хотите ?
- Да, попозже. Миша, а как у нее с деньгами? Я к тому, что не работает же. И почему переехала? И куда?

       Миша не хотел говорить с Вадимом на эту тему. На самом деле, он любил мать искренне - безо всяких там меркантильных штучек. Он бы, не колеблясь, и жизнь за нее отдал, и счастье – всё, что потребовалось бы. Но когда разговор зашел о деньгах, что-то давно знакомое вернулось к нему и впилось прямо в сердце. Это была ревность бывшего ребенка-инвалида к тому, кто нравится его матери. Ревность, помноженная на зависть к теперешним маминым возможностям, о которых Вадим ничего не знал. По большому счету – толком не знал ничего и Миша, однако представление, в отличие от него, имел.
       Светлана была не просто обеспеченной женщиной: она была богатой, неработающей и незамужней женщиной. Именно совокупность этих обстоятельств, как считал её сын, могла послужить Вадиму поводом для возвращения в Киев. Миша решил обойти финансовый вопрос и выяснить, чего хочет старый знакомый, ничего не знающий о мамином достатке. В силу своего юношеского возраста, Миша был ограничен в выборе способа тестирования, а потому начал с вопроса, истинный смысл которого Ковалев понял сразу:

- Вадим, вы на самом деле хотели бы увидеть мою маму теперь, то есть по прошествии стольких лет? И еще: если вы узнаете, что мама очень изменилась с того времени – ваше отношение к ней тоже изменится?
- Ну, это будет зависеть от того, что именно стало в ней другим: если она покрасила волосы – я этого, конечно же, обсуждать не стану.

       Миша улыбнулся и, пытаясь произвести на Ковалева впечатление, с очень серьезным видом произнес:

- Я не шучу, Вадим. Моя мать изменилась внутренне: очень много читает, подолгу слушает классическую музыку, перестала появляться на людях – замкнулась в себе, можно сказать. Одним словом – тихое помешательство, так что…
- Я не свататься пришел, дорогой мой – а это значит, что отговаривать меня ни от чего не надо. Я ясно выражаюсь? Только давай не будем ругаться, хорошо?
- Вы не хотите меня слушать и продолжаете говорить со мной, как с ребенком из девяносто второго года, судя по всему, а я с вами откровенно…

       Преимущество в любом диалоге имеет тот, кто руководит процессом разговора и сам предлагает для обсуждения ту или иную тему. Ковалев не был мастером ведения переговоров, но интуиция редко обманывала его – он был уверен, что Светлана не просила сына проводить с ним предварительные беседы, а потому резко осадил Мишу:

- Михаил, я сам определюсь со своими намерениями. Если мы с твоей мамой решим увидеться, то так и сделаем. Ты запиши мне ее телефончик, а остальное – мои проблемы. Только не подумай, что у меня к тебе есть претензии – их нет. Это я к тому, что относиться ко мне, как к опасному и коварному собеседнику, тебе не стоит. Можешь расслабиться и говорить, совершенно не беспокоясь о последствиях. Тебе и твоей маме я не наврежу. Пошли лучше в кафе какое-нибудь – посидим, поболтаем.
- Да мне скоро… ну, пошлите.
- Ты про телефончик не забудь. И свой мобильный – тоже, на всякий случай. Вот спасибо.

       Зеркальные панели лифта многократно отразили вошедших, и что-то магическое повисло в воздухе. Неожиданно Ковалеву пришла в голову мысль, моментально трансформировавшаяся в некий план по проведению мистического эксперимента. Суть последнего состояла примерно в следующем: немедленно исключить из разговора Светлану, а затем, переведя тему на самого Мишу – спросить его о том, как он заблудился в лесу. Вадим почти свыкся с мыслью о том, что его «житомирская тайна» - не более чем бред. Прошедшее с той поры время размыло и без того достаточно условную границу между реальностью и домыслами, что имели место в давних событиях, но сейчас ему снова захотелось пережить что-то подобное – причем пережить так, чтобы вернуться к этой теме как можно позже. «Или я узнаю что-то, или закрою это раз и навсегда» - твердо решил Ковалев и, опершись локтями о нагретую солнцем поверхность пластикового стола, прямо взглянул на Мишу и спокойно спросил:

- Миша, давай только без обид, ладно? Скажи: ты давно встал с инвалидного кресла? Я, действительно, рад за тебя.
- Я, Вадим, сейчас уже и не вспоминаю о своей болезни. Пусть это покажется вам странным, но иногда мне кажется, что причиной моего выздоровления стала мама. Не знаю – как, но именно она помогла мне подняться на ноги и почувствовать себя здоровым. Можно, я не буду больше говорить на эту тему?
- Дело твое…
- Естественно, моё.
- Расскажи мне – что происходило с тобой в то время, когда ты заблудился в лесу и почему мама считает… во всяком случае считала, что твой рассказ об этом – чушь собачья? Мне ты можешь говорить, не стесняясь.
- Мама вам уже сама все рассказала еще тогда, что ли? Мы же с ней… Вам мама рассказала или…
- Миша! Давай задавать друг другу вопросы по очереди, и отвечать – соответственно. Я хочу услышать от тебя ответ на то, о чем спросил. Потом отвечу я. У нас мало времени и ты не простишь себе, если откровенного разговора у нас не выйдет. Ты же хочешь понять, откуда я всё это знаю? – Вадим явно блефовал, но это того стоило.

       Миша смотрел на него как завороженный, он тут же захотел ответить на заданный вопрос, но что-то помешало ему это сделать.
       
       VII

       Светлана познакомилась с участковым инспектором Шевченко при весьма странных обстоятельствах. Собственно, подробности самой первой их встречи были неинтересны. После смерти бабушки старший лейтенант заходил к ним домой всего два раза, и оба этих раза Светлана в квартире отсутствовала. Первый раз участковый представился ей прямо во дворе дома, когда она возвращалась с Мишей из детской поликлиники. Пяти минут разговора вполне хватило ей для того, чтобы понять, чем были заняты те восемь лет жизни ее мужа, которые всякий раз выпадали из его автобиографических эссе. Породив сомнение в сердце ничего не подозревавшей жены, Шевченко заручился её обещанием ничего не говорить мужу и, таким образом, приступил к своему самому перспективному (как он небезосновательно полагал) в жизни, расследованию.
       Повышенное внимание участкового к семье Кожевниковых не было случайным: по полученной от осведомителей информации – тщательно проверенной и полностью подтвержденной им – уже на протяжении года Владимир добросовестно вносил платежи в строительство огромной кооперативной квартиры на окраине города. Квартира строилась на подставное лицо, и именно это подставное лицо должно было впоследствии фиктивно продать жилплощадь брату Владимира. Сам плательщик в ближайшее время готовился стать собственником перегнанного из Германии и приобретенного якобы для какой-то госструктуры новенького автомобиля «Форд». В-общем, милиционера интересовало происхождение денежного потока, неиссякаемым источником которого выступал бывший з/к Кожевников, некогда отбывавший свой срок за совершение тяжкого преступления. Однако осложнялось всё это тем, что никакой информации о совершении Владимиром нового преступления, позволившего его автору разбогатеть – у Шевченко не было, да и быть не могло. Складывалась ужасная для участкового ситуация, при которой имеющий судимость гражданин жил богато, не совершив ради этого никакого преступления. Этого, как считал милиционер – никак не могло быть, а значит – всё еще предстояло выяснить. Начал он со Светланы.
       Месяц тщательной работы не принёс для Шевченко никаких плодов. Деньги у Кожевникова были, но данных об их происхождении больше не стало. Ставить об этом в известность своих коллег по погонам, как рассудил участковый – преждевременно, а посему было решено сделать супругу Владимира своим добровольным информатором.
       Жизнь всегда полна соблазнов. Сидя на диете, среднестатистический толстяк в любое время готов сорваться с неё и с лихвой восполнить образовавшийся за этот период пробел в питании. Бросив пить, алкоголик с благоговением представляет себе волнующую процедуру милого сердцу возлияния. Обросший долгами игрок, при наличии денег, всегда готов с энтузиазмом перетасовать карты и войти в своё привычное и комфортное состояние алчной сосредоточенности. Исключения, конечно, встречаются. Но их – этих исключений – настолько мало, что и говорить о них не стоит. И, да простит мне читатель излишнюю, может быть, самоуверенность – практически у каждого есть та или иная страсть. Ну, может, у кого-то не страсть, а страстишка – но есть обязательно.
       Сергей Шевченко, к примеру, любил женщин. Резонен вопрос: «А кто ж из мужчин их не любит?». На такой вопрос следует ответить, что «любить женщин» и «любить женщин, влюбляя их в себя» - вещи разные. Сергей знал толк в искусстве наивного (как он это называл) обольщения, и ни разу еще не пожалел об этом увлечении. Начиная с шестнадцати лет, подросток видел в каждой понравившейся ему женщине свою потенциальную жертву. Получалось, конечно же, не всегда – но получалось, и с каждым разом всё профессиональнее.
       Когда Сереже исполнилось пятнадцать, он заканчивал восьмой класс средней школы и был готов бежать из неё хоть куда. Отношения с преподавательским составом за восемь лет взаимной неприязни, испортились окончательно. Как и в любой нормальной школе, учителям было наплевать на учеников, а тем – на учебу. Родителей, в свою очередь, не интересовали проблемы педагогов, а последних – отношения детей и отцов. Примерно та же тенденция, но уже в среде домочадцев, имела место и в большинстве семей, а семья Сергея не являла обществу исключения из правила. Самое любопытное, что даже такая инвалидная социальная система была в состоянии производить на свет выпускников, усваивающих почти всю школьную программу. Конечно же, Сергей к их числу не относился: всю свою ученическую, а потом и студенческую жизнь, он был махровым троечником. День, когда он пришел в школу за выпускными документами, ознаменовался победным дебютом именно на любовном фронте – он переспал с пионервожатой Жанной.

«Она пригласила его в Красный уголок и, пропустив вперед себя, осторожно и незаметно закрыла дверь на защелку. В комнате стоял большой письменный стол, обитый почему-то не красным, а зеленым сукном, два шкафа, журнальный столик и огромный кожаный диван, заваленный всевозможным пионерским хламом: несколько горнов, барабан, грамоты, скрученные в рулоны плакаты с наглядной агитацией…. В комнате было мрачновато от тяжелой, почти не пропускавшей свет, шторы. Лишь узкая щель на стыке её пыльных гобеленовых полотен немного освещала интерьер.

- Сережа! Ты, я слышала, не идешь в девятый класс. Это окончательное решение, или пока что обдумывается?
- Жанна Васильевна, я всё давно решил уже: хочу быть рабочим человеком. Планирую поступать в автодор.
- А в школу будешь наведываться? К пионервожатой своей зайдешь как-нибудь?
- Нет, наверное. Я ж из города уезжаю – в общежитии буду жить. Не знаю, может, и зайду…
- А я по тебе скучать буду непременно… ты же – мой лучший воспитанник. Я даже помню, как в пионеры тебя принимали…. Очень жаль, что ты в девятый не собираешься.

       Подросток был не просто удивлен – он был в недоумении от слов Жанны. Миловидная, хотя и слишком полная, женщина, стоявшая перед ним – несла совершеннейшую чушь: мало того, что Сергея исключили из пионерской организации по её же – Жанниной – инициативе, так еще и она-то стала пионервожатой всего три года назад. Скорее всего, причиной столь душещипательного признания стал их диалог полугодичной давности, во время которого Сережа недвусмысленно посмотрел на необъятную грудь смутившегося воспитателя и сам густо покраснел. Она уже тогда обратила внимание на раннее развитие восьмиклассника и всякий раз, вызывая его к себе для педагогических проповедей, старалась как-то показать (естественно – с претензией на случайность) какое-нибудь из своих природных достоинств. Мальчик помнил все эти «случайности», но сейчас старался не думать о них.

- Жанна Васильевна! Вы меня к себе, зачем позвали?
- Попрощаться, чтобы… давай – поцелуемся на прощание… по-дружески, а? Никто не узнает, если… сам не проболтаешься.
- Ни за что не проболтаюсь, уж будьте уверены!
- Да? Тогда и еще что-нибудь разрешу…. Хочешь? – Жанна задышала чаще обычного и исподлобья блеснула Сергею масляными глазками. Затем присела на краешек дивана и обнаружила перед напрягшимся подростком покрывшийся от волнения розовыми пятнами верх груди. – Только, Сереженька: никто-никто не должен об этом узнать.
- Давайте… только вы мне… - договорить Сергей не успел.
       Жанна, легко уложив его на зеленое сукно, принялась виртуозно обнажаться, не отрываясь от губ возбудившегося Шевченко. Всё само собой разумеющееся произошло прямо на этом столе. Минут через пятьдесят он, неловко застегивая пуговицы на мятой рубашке, взглянул на голую Жанну: растрепанная женщина сидела на столе, свесив ноги – в таком виде она выглядела не просто отталкивающе, а совершенно омерзительно. Размазанная по щеке помада напоминала кровоподтек, а покрытое испариной тело тускло поблескивало на слабом солнечном лучике, и было похоже на огромную порцию жирного, слегка подтаявшего, пломбира.

- Я пойду уже, Жанна Васильевна… как дверь открыть? Никому не расскажу, честное слово…. Откройте дверь, Жанна Васильевна.
- А ты хороший любовник, Сережа. Может, забежишь ко мне домой, а? К примеру – завтра. У меня магнитофон хороший, записи всякие иностранные имеются…. Да ладно, чего нахохлился? Только что такое вытворял! Не суетись: сейчас оденусь – и открою. Кролик ты мой молодой, жеребец ненаглядный…».

 Ровно через неделю с той же самой целью выпускника пригласила в гости подружка Жанны – тридцатилетняя сестра его бывшего одноклассника. До конца лета он успел «погостить» еще у двух женщин, к чему отнесся по-философски: дают – бери. В сентябре Сергей уехал учиться в автодорожный техникум, находившийся в другом городе, и устроился жить в студенческое общежитие. Можно было бы, наверное, очень долго рассказывать о его любовных приключениях за четыре года учебы. Мы же заметим лишь, что приобретенный Шевченко опыт общения с противоположным полом был настолько фундаментален, что сама интимная, физиологическая сторона этих отношений, постепенно отошла для него на второй план. Интереснее всего была интрига, затем победа, и только далее следовал, собственно, секс. А мог, кстати, и вообще не следовать. Ребята из группы и соседи по общежитию смотрели на своего коллегу-учащегося, как на фокусника: за весь курс обучения у того не было ни одного прокола в амурных делах. И даже соперники, коих насчитывалось пятеро – зачастую обращались к Сергею за советом и моральной поддержкой. Что именно объяснял им Шевченко и насколько полезными оказывались его консультации – не нам судить, ведь, как правило, во всем, что касалось взаимоотношений в социуме, ему доверяли даже «однополчане» - так в шутку называл он представителей своего пола.
       Защитив диплом, новоиспеченный специалист устроился на завод в том же городе и, проработав три месяца, был призван в Вооруженные Силы.
       Два года срочной службы прошли под эгидой полного и безоговорочного воздержания, в дальневосточной пограничной части. Служил Сергей нерадиво, а потому и отпуск ему за все два года, ни разу не предоставили. Зато по пути домой, то есть уже на второй день после демобилизации, он возродил к жизни сорокашестилетнюю проводницу Любу, подарил ей бессонную ночь и получил взамен тепло вспыхнувшего страстью сердца счастливой женщины. Спустя несколько недель блужданий, уже после возвращения домой, он завел очередной роман с симпатичной девушкой из аптечного киоска, муж которой оказался капитаном милиции. После неформального выяснения обстоятельств этого романа темпераментным рогоносцем, Сергей был жестоко избит, а затем госпитализирован в областную больницу г. Киева. Именно там, вдали от суеты и родительского вмешательства, тщательнейшим образом взвесив всё, он определился со своей дальнейшей судьбой и решил пройти конкурс для поступления на юридический факультет ВУЗа. Вступительные экзамены, кропотливая подготовка к сдаче которых вырвала из похождений абитуриента две недели сладкого времени – были выдержаны с блеском: показанные знания по русскому языку и истории удостоились отличных оценок, английский язык был сдан на «хорошо». Впоследствии студент стал учиться довольно средне, однако занятий не пропускал и к преподавателям относился с должным уважением. После окончания третьего курса он сожительствовал сразу с двумя работниками института: сорокадвухлетней лаборанткой Ларисой – дочерью декана, и сорокалетней преподавательницей литературы – Генриеттой Андреевной. И та, и другая, даже не подозревая о какой бы то ни было конкуренции, отдавали воздыхателю все свои душевное тепло и свободное от работы время, а также, по мере возможности, помогали ему в успешной сдаче большинства зачетов и экзаменов. И Лариса, и Генриетта Андреевна имели на студента виды: их удивительно схожие судьбы, обремененные не слишком яркой внешностью и абсолютным отсутствием способности к знакомствам – должны были, по замыслу доверчивых женщин – соединиться с Сергеем и обрести долгожданную гармонию в счастливом браке. Обе ждали окончания ученических мытарств Шевченко – как обязательного условия для замужества. Получив диплом, любвеобильный юрист проигнорировал предложения обеих и расстался с каждой из них «по-английски».
       Сергей Шевченко всегда мечтал о богатой и красивой жизни, он фантазировал на эту тему практически везде: за рулем автомобиля (управляемой им по доверенности, выданной отцом, чуть было не севшего за хулиганство, парня), в дорогом ресторане (ужиная с проворовавшимся директором универмага), а также посещая сауну (с сексуально озабоченной дочерью начальника РОВД). Побираться по мелочам ему давно надоело, а вот взять за один раз что-то ощутимое – хотелось. События, происходившие вокруг ранее судимого Владимира Кожевникова, сводили старшего лейтенанта с ума и не давали покоя даже во время становившихся все более частыми, бессонных ночей. Странным во всей этой истории было для милиционера еще и то, что жена неофициально подозреваемого, вообще никак не реагировала на его ухаживания. Неожиданно обнаружившаяся несостоятельность в таком, всегда успешном для него, деле – стала серьезным и досадным препятствием на пути к поставленной цели. Для самоуспокоения и из спортивного интереса участковому пришлось влюбить в себя грудастую продавщицу хлебного отдела одного из центральных продовольственных магазинов, что вернуло ему некоторую уверенность в своих силах, но ни на шаг не приблизило к осуществлению задуманного. Светлана оставалась совершенно неприступной, и это очень расстраивало милиционера.
       В один из пасмурных осенних дней телефон в квартире старшего лейтенанта ожил и наградил своего хозяина возможностью слышать вожделенный голос Светланы, однако с первых же секунд разговора участковому стало ясно, что тема их беседы будет далека от интимных признаний. И всё же деловой тон нисколько не смутил его, поскольку появилась хоть какая-то перспектива:

- Сергей Константинович! Это Света Кожевникова. Узнали?
- Конечно, узнал. Что-то ночью подсказывало мне, что вы позвоните именно в это время. Я, знаете ли, ночами подолгу не могу уснуть… – начал Сергей в привычной для него манере, но был внезапно остановлен неподдающейся Светой. Голос её казался ему сошедшим с небес:

- Я очень, очень тороплюсь, Сергей Константинович. Если в ближайшие пятнадцать-двадцать минут вы сможете поехать со мной в Вышгород на автобусе – готовьте на погонах место для четвертой звёздочки. Это я вам точно говорю, уж поверьте на слово.
- Светлана, куда подойти? И что, собственно, случилось,… Конечно, я подойду к остановке, и поеду – куда скажете.
- Тогда выходите из дома немедленно, по пути всё вам расскажу.

       Ровная и гладкая дорога вытягивалась из-под автобуса, словно конвейерная лента, и уносилась от глаз стоявших на задней площадке: красивой женщины и мужчины в милицейской форме. Полупустой «Икарус», со скрипом впускающий в салон через «гармошку» порцию пыли на каждом повороте, уже подъезжал к Вышгороду, когда Светлана подытожила свой рассказ фразой, показавшейся Сергею просто шокирующей. И это после того, как он и так – не перебивая и раскрыв рот – слушал в течение всей дороги её восхитительный монолог:

- Поэтому, скорее всего, вам придется убить моего мужа. Иначе… нет, всё равно вам придется его убить. И еще: постарайтесь сделать так, чтобы в этот гараж он больше ни разу, до самой своей смерти, не вошел. Как вы это сделаете, я не знаю… Короче, если он туда зайдет, то мы с вами – не жильцы. Да, да. Вы – тоже.
- Постойте, Светлана. Вы, насколько я помню, прочили мне продвижение по службе и очередное звание. Причем же тогда убийство?
- Я знаю, - Кожевникова пристально взглянула на участкового и твердым голосом продолжила. – Да, я знаю, что золото – это больше, чем звание капитана милиции. Только не надо рассказывать мне о гражданской позиции и прочей ерунде. Я просто уверена, что … или вы считаете иначе?
- Так мы что – станем теперь сообщниками? Я на многое способен, милая моя, на многое. Кто-нибудь еще знает о наших с вами намерениях?
- Никто не знает. Давайте определимся: мне необходимо избавиться от мужа, а вам я предлагаю астрономически разбогатеть. Кстати, свою проблему я решу в любом случае. Ведь даже если вы откажитесь от моего предложения, муж однозначно сядет – хотя бы за то, что вы у него, хранящееся в таких промышленных масштабах золотишко, обнаружите. Единственное, что меня в таком варианте смущает, так это кратковременность пребывания супруга за решеткой, поэтому я вас и прошу избавить меня и моего сына от него навсегда.

- Понимаю, понимаю. Гарантий хочется? А жить, на что собираетесь – без мужа-то, а? – Шевченко внимательно посмотрел на Светлану, та отвела взгляд в сторону и слегка прищурилась на солнце. – Сейчас одной, да с ребенком – трудно. Муж-то хорошо обеспечивал… в смысле – обеспечивает?
- Да мы не об этом, Сергей Константинович, сейчас говорим. Ну, зачем вам раскрытое преступление? Ведь премия за это будет – если вообще будет – несколько меньше, мягко говоря, чем... Ну, сами понимаете.
- Хорошо. Я прислушаюсь к вашему совету, но действовать буду по обстановке.

       Светлана прекрасно понимала, что перед ней стоял сотрудник милиции. Она знала также и то, что, вступая в сговор с тем, кто сильнее – всегда окажешься в положении подчиненного, однако других вариантов у нее не было. Можно было, конечно, подыграть старшему лейтенанту, согласившись предварительно на флирт – но тогда пришлось бы исполнять роль искренней влюбленной, а этого она совсем не хотела.
       Как следовало из объяснений Светы, Владимир Кожевников прятал в гараже её отца (единственном, со слов матери, что тот в свое время оставил жене и дочери в обмен на личную свободу) тяжеленный кусок металла, по виду напоминающий золотой слиток. Обнаружила она его совсем недавно, приехав в Вышгород к подруге. А заглянула в гараж по просьбе киевской соседки, просившей отдать ей кое-какие вещи, хранившиеся там после смерти Светиной бережливой бабушки. Она рассказала Сергею, что ни за что не нашла бы золота, если бы не старое бабушкино одеяло, в которое и был завернут слиток. Она помнила это одеяло с детства: если сундук в бабушкиной комнате был открыт, то сверху всегда лежало именно оно. Ни разу Света не видела того, что находилось под ним – бабушка никогда не оставляла сундук открытым в свое отсутствие, а любопытство внучки строго пресекала. Именно это одеяло привлекло её внимание, когда солнечная полоса проникла в гараж через открытую калитку. Светлана говорила складно, но излишняя, может быть, образность её речи делала повествование чуть-чуть по-детски наивным. Этот, самую малость сумбурный, рассказ был для милиционера хорошим знаком, ведь лишний раз подтверждал искренность и неподготовленность своей новоиспеченной сообщницы.

- Я тут же, Сергей Константинович, узнала бабушкину вещь. Ведь сундук опустел сразу после её смерти. И вот надо же – смотрю: торчит одеяло, между прочим, очень редкой расцветки. Ну, думаю, значит – где-то и вещи могут быть. Поискала-поискала – нет ничего. Потянула за одеяло – а оно как свалилось с грохотом…

       VIII

       Как-то раз, отправив мужа в очередную командировку (а работал он сменным водителем на мясокомбинате), Светлана уложила сына спать и села рассматривать семейные фотоальбомы. Обычно Владимир уезжал на два-три дня – именно столько времени занимал перегон какого-нибудь фургона в другой город и обратно. В такие дни Света по обыкновению грустила обо всем на свете и, в равнодушном ожидании мужа, вязала какие-нибудь шерстяные вещи или писала стихи. В тот раз, совершенно случайно, ею были выбраны семейные фотографии, сохраненные бабушкой с войны…
       Дедушка служил на Северном Флоте морским офицером, умер в звании капитана первого ранга. Света ни разу не видела деда, она родилась уже после его смерти но, глядя на фото, всякий раз гордо представляла его стоящим на палубе огромного корабля, идущего на какое-нибудь важное задание. Она часто просила бабушку рассказать что-нибудь про него, но та всегда отвечала, что сама толком ничего не знает, и что дед вообще никогда не любил говорить о своей службе. Именно поэтому Света с детства верила, что её дед – человек особенный, окруженный загадками и насквозь засекреченный.
       Никто и никогда не знал о капитане первого ранга Семене Петровиче Школьном больше, чем он сам о себе рассказывал. А коль скоро почти ничего он о себе и не говорил, придется сделать это за него:
       Отбор в команду, должную сопровождать по Северному морскому пути секретный груз в Соединенные Штаты Америки – был настолько жестким, что Семен Петрович не мог даже представить себя в этой почетной роли. Пройти конкурс удалось всего шестнадцати офицерам из ста восьмидесяти претендентов. Сорок третий год был тяжелым для страны и, учитывая, что два предыдущих подобных похода не увенчались успехом, ответственность за сохранность груза была велика. С сорок второго американцы осуществляли поставку вооружения в СССР в обмен на лес, руду, икру, пушнину и прочее, вплоть до сокровищ из советских хранилищ. Союзники не были бескорыстными партнерами и, подписав так называемое Соглашение о ленд-лизе, отнеслись к сложившейся в социалистическом государстве трагической ситуации – как к поводу для хорошего бизнеса, в котором покупатель, в силу объективных причин, как правило, не торгуется.
       Семен Петрович не готовился к преступлению заранее – просто сама судьба представила ему шанс, а он им воспользовался. После обстрела судна немецким линкором и прямого попадания снаряда в правый борт чуть ниже ватерлинии, в двух трюмах корабля вспыхнул пожар, и капитан приказал троим офицерам и двум матросам в срочном порядке грузить в шлюпки тяжеленные плоские ящики, выкрашенные в неброский песочный цвет. Благодаря густой дымовой завесе, оградившей оставшихся в живых членов экипажа от германского судна, трем шлюпкам удалось уйти на достаточное расстояние. Слышно было, что немцы достреливали судно снарядами, развлекаясь, как на полигоне, и не тратя дорогих торпед. Часов через двенадцать шлюпки причалили к берегу Новой Земли, неся на своих бортах шестерых советских моряков и более семисот восьмидесяти килограммов секретного груза. Оставшиеся на борту три тонны стратегического товара опустились на дно вместе с погибшим экипажем.
       Двух раненых матросов пришлось хоронить уже на следующий день. Через неделю скончались от гангрены нижних конечностей еще двое военнослужащих, в том числе командир. Собственно, заражение погубило бы их только дня через два-три, если бы не инициатива циничного капитана-лейтенанта, оставшегося вместе со Школьным. Тот просто расстрелял обреченных на смерть офицеров, лишив их перед смертью обеда. Они не успели даже осознать реальность происшедшего. Два выстрела в упор прозвучали практически одновременно, оба – в голову. Моряки были преданы земле в одном лишь нательном белье: ничего не поделаешь – живые нуждаются в теплой и сухой одежде гораздо больше, нежели трупы. Семен Петрович и его собрат по спасению почти не общались, а расстались, так и не познакомившись.
       Трудно сказать, о чем думал капитан третьего ранга Школьный в тот момент, когда из последних сил рыл могилу пятому из шестерых, спасшихся с судна. Возможно – о своей молодой жене и красавице-дочери, или о том, что хоронить его самого будет уже некому. Может, он считал дни и верил в сказочное спасение. Сейчас это уже не имеет никакого значения…. Однако примечательно, что через две недели прибывший на остров патрульный катер принял на свой борт полуживого замерзшего военного офицера, пять военных билетов и без малого четыреста семьдесят килограммов золота в слитках.
       
       IX

       Миша встал из-за столика и направился к выходу из кафе. Вадим не стал ничего кричать ему вслед – это было бы глупо. Подозвав официанта, Ковалев попросил принести два стакана вишневого сока и сигару. Пригубив сок, он закурил и устремил взгляд в сторону моря.
       «Море. Сколько нежных слов сказано в его адрес, сколько влюбленных пар прогуливается вдоль его берега по ночам и вечерам…. Море подарило миру гениальную живопись и завораживающую поэзию, оно явило людям изумительную по красоте подводную жизнь. Лечебные соли, продукты питания, курорты, транспортные пути – всего не счесть. Отправляющиеся на отдых граждане рождают подчас такие ассоциации, что библейский Рай уходит на второй план. Говорят, что у моря есть душа, что оно – ласковое и мудрое. Правда, не все так говорят. Иные считают, что море бездушно по своей сути, что оно – этакая смесь: химических элементов, подводных животных, затонувших судов и неразложившихся человеческих скелетов. Последних, надо полагать, за всю историю человечества накопились миллионы. А про душу… Глупости это – в море её столько же, сколько в кубометре навоза».
       Именно с такими мыслями смотрел Вадим на береговую полосу, когда Миша вернулся к столику и извинился за свой неожиданный и загадочный уход. Сладковатая турецкая сигара к тому времени истлела почти на три четверти. Вадим небрежно положил её в пепельницу, допил свой сок и, предложив возвратившемуся собеседнику последовать его примеру, встал и направился к стоявшей неподалеку от кафе скамейке.
       Судя по всему, за время странного отсутствия что-то внутри юноши надломилось. По глазам его было видно, что сейчас Миша готов на любое откровение и, даже если бы Вадим спросил его о подробностях интимной жизни, то незамедлительно получил бы самый исчерпывающий и искренний ответ. Но Вадим не собирался расспрашивать юношу о сексуальных приключениях, его интересовало другое:

- Миша, ты видел в том самом лесу старый заброшенный дом?
- Мама рассказала? Ну, видел. Он без двери был.
- А внутрь заходил?
- Нет, там шумел кто-то, а потом мужик выбежал с автоматом. Я закричал, а он упал и выстрелил.
- Один раз?
- Вроде бы. Потом я испугался и побежал – не помню, куда. А на следующий день меня нашли где-то на поляне. Никто не поверил про мужика, конечно, даже мама. А у меня до сих пор всё это перед глазами стоит.
- Никто не поверил? – Ковалев опустил голову и обхватил затылок сомкнутыми в замок пальцами, как бы поправляя узел несуществующего головного убора. – А как бы ты отреагировал, молодой человек, если бы узнал во мне того самого мужика? Только сейчас я, как видишь – без камуфляжа и зеленой косынки.
- Да вы того… Вы чего это… Я не…
- Не начни заикаться только, Миша. Меня твой ответ тоже малость того… короче, я как будто сон видел. Сам ничего не понимаю.
- И я тоже. Но ведь так не бывает.
- А я теперь думаю, что ничего этого и не было на самом деле. Совпадение просто – такое случается: совпадение воспоминаний. Бывает, может – один раз в миллион лет – но ведь никто от совпадений не застрахован. Вот и у нас с тобой.… А не помнишь, что ты крикнул мне,… извини, мужику с автоматом?
- Нет, не помню. Вроде – имя чьё-то…

       Вадим, действительно, получил тот ответ, который ждал последние восемь лет своей жизни. Почему-то от этого ему не стало легче, напротив – стало тяжко и муторно. Вспомнился зачем-то случай из далекого детства, когда на песчаный пляж в Анапе двое мужиков вынесли из воды и положили на песок посиневшее женское тело с прилипшими к нему водорослями. Ковалеву представилось сейчас, как какие-то безликие существа выносят его из этого времени и кладут на поле невдалеке от заброшенного житомирского дома. Минут через десять восприятие окружающей действительности пришло в норму, и Вадим повернулся к Мише…. На месте, где находился тот вначале разговора, никого не было.
       Вадим поднялся со скамьи и отправился к себе. Небо медленно затягивалось свинцовыми тучами, и в воздухе чувствовалось приближение грозы. Ковалев был настолько подавлен, что сама мысль о продолжении разговора с Мишей казалась ему отвратительной. Хотелось бежать от воспоминаний куда-то, но куда именно – он не знал. « Я не могу думать об этом постоянно – рассуждал про себя Вадим – Я абсолютно уверен, что этого не могло быть. Но всё это было, и было со мной. Если бы существовала реальная возможность забыть всё то, что связано с Мишей и со Светой, я бы сделал это, не задумываясь. Неважно даже, что вырезать из памяти пришлось бы всю военную службу – хрен с ней, два года можно выкинуть из жизни. Ненавижу, черт возьми, свои вонючие воспоминания. Попробую убедить себя в том, что вообще ничего не было. Не было – и всё тут. Иначе… Может, обратиться к психотерапевту?»
       Различие между психическим заболеванием и мистикой – то же самое, что и отличие прошлого от настоящего. Безусловно, это – разные вещи, но четкая граница между ними отсутствует, а потому говорить о странном поведении человека как о признаке сумасшествия – несправедливо. Ковалев подозревал, что его воспоминания ненормальны, хотя теоретически подтвердить их реальность, как он полагал, было вполне возможно. «Конечно – рассуждал Вадим – никто этого делать не станет, но ведь сослуживцы знают о моем житомирском происшествии всё, что я рассказывал. К тому же, они в состоянии вспомнить дом, время года, они знают о выстреле из автомата. Можно установить координаты этого дома и сравнить их с местом, где нашли ребенка, можно, в конце концов – Мишу допросить. Но, опять же – кто станет это делать, если Мишу нашли за пять лет до моего приключения? Да и не нужно это никому, кроме меня самого. Остается выяснить, насколько мне самому это теперь нужно. Хотя, я уже и так выяснил: мне на это наплевать!».
       Дверь в номер оказалась незапертой. Вадим вошел и с порога обратился к супруге:

- Оксана! Ты пока спала, я к Мише сходил на часик. Помнишь вчерашнего Мишу?
- Конечно, помню. Кстати, он звонил минут десять назад.
- И чего хотел? Я, вообще-то, только что от него. И номер телефона я ему не давал, между прочим…
- Да я знаю, что ты был у него, можешь не оправдываться. А номер он у нашего администратора узнал, это не проблема. Ну, так вот: твой друг спрашивал, когда мы домой уезжаем. И настойчиво так спрашивал…
- А ты сказала? Странно, у меня он об этом не спрашивал. Что за дурацкая манера: узнавать о чем-то от других?

       Оксана вышла из ванной комнаты и удивленно посмотрела на мужа:

- Ты считаешь, любимый, что я должна была ответить: «не знаю»? Это было бы просто глупо и смешно, ведь мы с тобой находимся в санатории. По путевкам, между прочим, и в этих самых путевках указаны даты.
- Ну, конечно. А он еще что-нибудь спрашивал?
- Да, наш адрес домашний. А я почему-то сказала, что мы оттуда скоро переезжаем в другой город и еще не определились с вариантом покупки квартиры. Сама не знаю – зачем я так сказала. Я просто подумала, что здесь что-то не так. Ну, в смысле: если он сам у тебя адрес не спросил, значит – странно.
- Умница ты моя, девочка моя милая!
- Спасибо, любимый – но ничего особенного я не сделала. Почему ты так беспокоишься? Мне, признаться, показалось, что вы – друзья. Хотя до сих пор не пойму – как вы познакомились, он же лет на десять тебя младше?
- Я не беспокоюсь. И не хочу ничего тебе объяснять относительно нашего знакомства потому, что мне плевать на всяких там Миш. Все дело в том, жена… ты у меня самая-самая…. Иди сюда, сладкая ты моя!

       Ковалев обнял Оксану и нежно поцеловал в шею. Она подняла голову и увидела его горящие глаза. В одно мгновение Вадим развязал пояс на ее шелковом халате и, приподняв его за ворот, откинул назад. Гладкое одеяние легко соскользнуло на пол, тщательно обрисовав соблазнительные изгибы прекрасной фигуры, и смуглое тело Оксаны предстало перед Вадимом во всем своем страстном великолепии. Он расстегнул свою рубашку, прижал к груди жену и, взяв её на руки, отнес к постели. Входная дверь их номера так и оставалась чуть-чуть приоткрытой до самого ужина, а потому проходившие по коридору отдыхающие всё слышали и, конечно же – прекрасно понимали.
       В течение ужина Ковалев не сводил с Оксаны очарованных глаз, такого бешеного восхищения он не испытывал уже давно. На какое-то время ему показалось даже, что именно супруга навсегда излечит его от киевских воспоминаний. Всё ушло на задний план: и Света, и Миша, и золотое наваждение. Всё растворилось в потоке новых ощущений. Жена предстала перед ним в образе принцессы, снизошедшей милостью своей до него – смущенного и благодарного подданного. Он, именно он, удостоился её внимания – и теперь только он один может касаться её, прижимать к себе и делать вообще всё, что доступно мужчине. «Неужели никто не видит, что Оксана – самая-самая? Как можно любить кого-то, кто даже не похож на неё? Все эти парочки, что курсируют по набережной поздними вечерами – просто несчастные пародии на влюбленных, ведь испытывать радость от общения с кем-то, кроме…» Вадим был по-настоящему счастлив, и уже дома, через месяц, Оксана сообщила ему, что тест на беременность дал положительный результат.

       
       Часть 3

       I

       Осенью 1943 года Семен Петрович Школьный был осужден на 10 лет ИТЛ и этапирован в Магадан, на колымские золотые прииски. За месяц до окончания своего срока, проведенного во вполне приемлемых для того времени условиях, Семен Петрович был досрочно освобожден на основании пересмотра его дела. Затем восстановлен в прежнем воинском звании и, несмотря на действующий порядок, отправлен именно домой. Дорога на родину заняла четыре месяца, два из которых капитан третьего ранга провел в импровизированном лагерном лазарете – землянке на четыре койки, обслуживаемой интеллигентного вида зеком-фельдшером. Этот самый, достаточно почтенного возраста, фельдшер по фамилии Бельмас, практически познавший все тонкости своего ремесла, врачуя таких же, как и он сам, заключенных, перед самым отъездом Семена Петровича разговорился с ним на какую-то философскую тему, а в конце, как бы подытоживая сказанное, произнес странную фразу: «Жизнь только тогда приобретает смысл, когда перестаешь об этом думать». На что Семен Петрович возразил:

- Но ведь тогда становится неважно, в чем именно этот самый смысл заключается. Нельзя же так жить, надо ведь для чего-то жить.
- Кому здесь интересны ваши и мои планы на жизнь, позвольте вас спросить? Лично у меня они были несколько иными: я не доучился на медицинском факультете всего два года, когда меня и ещё восемнадцать студентов арестовали прямо во время лекции, в аудитории. Через пять лет отпустили, но в институте не восстановили. Это было еще до революции. А еще через двадцать лет снова посадили. Если хотите – я могу назвать вам статью.
- Да в любой ситуации можно найти…
- Извините за то, что перебиваю, но любые, как вы говорите, ситуации – имеют одну отвратительную особенность: они изменяются вне зависимости от наших планов. Еще раз извините, но просто ваш оптимизм меня несколько удивил: вы, может, и в лагере какую-то светлую цель преследовали?
- Я работал на благо Родины, между прочим.
- В Киеве не стало работы, или вы полагаете, что на приисках должны трудиться боевые морские офицеры? Поправьте меня, если ошибусь, но я думаю, что в военном училище из вас готовили не старателя. Хотя… вам даже разрешили вернуться в Киев… ведь разрешили?
- Да, разрешили.
- Из всех моих знакомых вы – первый, кому позволили жить в столице союзной республики после отбывания…
- Моисей Давидович, причем тут это?
- Нет, нет, ничего. Я, действительно, очень рад за вас. Очень.
- Все имеют право на ошибку, и трибунал тоже. Меня же оправдали все-таки…
- Да бог с ними, с ошибками.… Тем более что вы здесь уже и без того… ну, в смысле, частично компенсировали.
- Что компенсировал?

       Фельдшер отмахнулся рукой и присел на стоявший у койки табурет, потом достал из внутреннего кармана кителя записную книжку. Пролистав несколько страничек, он нашел чистую, и что-то написал карандашом. Затем, сложив лист вчетверо, передал собеседнику:

- У меня будет к вам просьба. Я живу здесь восемнадцать лет, последний раз слышал о семье лет пять назад от одного своего земляка, которому ампутировал ногу. Сейчас, беседуя с вами, я усомнился в справедливости того, что сказал по поводу смысла жизни. Двое моих сыновей, которым восемнадцать лет назад было по десять – живы, и я в этом почти уверен. Мое дело не будет пересмотрено никогда, и не спрашивайте – почему…
- Да ладно вам! – заполнил повисшую в воздухе тишину Школьный и, устало зевнув, закрыл глаза. – Такое время наступает, что всё может случиться.
- Так вот. Если вам когда-нибудь доведется быть в Архангельске, не сочтите за труд и загляните по адресу, который я тут написал. Одного из сыновей зовут Алексеем, вот с ним-то я и прошу вас встретиться и переговорить. Я слышал - за что вы оказались в лагере, и умею разбираться в людях, просто глядя им в глаза.
- Что вы имеете в виду, и при чем тут мой приговор?
- Искать спрятанное золото одному – занятие бесперспективное. Тем более что Алексей служит на Северном Флоте и имеет кое-какие возможности.
- Да бросьте вы. Я ничего не прятал, и мое дело пересмотрено. Если бы…
- Не бойтесь вы меня. Мне терять уже нечего, а мой сын – человек надежный, не проболтается.

       Школьный открыл глаза и увидел фельдшера, вошедшего в землянку с коробкой белья. Сон отошел также внезапно, как и наступил. Не помня, в какой момент заснул, офицер сел на койке и попытался понять, что происходит.

- Ну что, оправданный вы наш, договорились? – бодрый голос старика нарушил, воцарившееся было в помещении, молчание.
- О чем договорились? Мне признаваться не в чем, я был осужден незаконно.
- Да я и не прошу вас в чем-то признаваться. Просто зайдите, если будете проездом, только адресочек не потеряйте. Хорошо?
- Хорошо. Вы имеете в виду своего сына? Привет, что ли, передать?
- Конечно же, сына. Если что – буду должен. И не улыбайтесь: я всегда отдаю долги. Любые. Не сам, так попрошу кого-нибудь. Будьте уверены.
       
       По возвращении домой, Школьный был представлен к государственной награде и приглашен на преподавательскую работу в одно из военных училищ Киева. Время, проведенное на каторжных работах по Указу от 22 апреля 43-го, научило его многому: в частности, Семен Петрович никогда и ни с кем не говорил о своем прошлом. И даже при поступлении на работу он заполнял анкету вовсе не по памяти, а только исходя из данных, имеющихся в его документах. Для бывшего заключенного относиться к собственной биографии иначе – означало предельно её сократить. Почти половина всех лагерных страдальцев, так или иначе, доносили на товарищей по несчастью, а это, в большинстве случаев – приводило рассказчиков к самым печальным последствиям. Школьный не мог отвыкнуть от осторожности.
       Жизнь, как правило, непредсказуема, и перспективы почти всегда – загадочны и туманны. Бывает и так, что случайности идут одна за другой, а само понятие вероятности наступления каких-либо событий превращается в глупую и ничем не подтвержденную формулу. В такой период кажется, что человек вообще не в состоянии что-либо изменить, что нестись в потоке событий – его единственное предназначение. Через какое-то время после освобождения из исправительно-трудового лагеря, в жизни Семена Петровича Школьного стали происходить события, наступление которых практически никак от него не зависело.
       Во-первых, Семен Петрович (помимо награды, разумеется) был представлен к званию капитана первого ранга, минуя звание очередное, что случалось в мирное время достаточно редко. Причин для этого, как он самокритично полагал, не было никаких. Во-вторых, военное ведомство направило в училище приказ, и в соответствии с ним из состава учебного заведения должен был быть сформирован отряд, целью которого станет участие в экспедиции по Северному морскому пути, посвященной десятилетию Победы. В задачи экспедиции входило изучение курсантами выпускного курса маршрутов, пройденных военными моряками в годы войны, а также помощь группе гражданских поисковиков из археологического института, прикомандированных на период экспедиции к училищу. В-третьих, заместителем руководителя экспедиции и членом группы по разработке маршрута был назначен именно капитан первого ранга Школьный. Для того, чтобы как-то осознать и переварить все эти события, Семен Петрович взял недельный отпуск и решил провести его подальше от столицы, без семьи, в старом доме давно умерших родителей. Только здесь, вдали от шумной жизни, он дал волю своим воспоминаниям и начал готовиться к тому, о чем тайно думал последние двенадцать лет.
       О том, каким образом Школьному удалось доставить на Украину и укрыть от посторонних глаз почти треть тонны драгоценного металла, история умалчивает. Известно лишь, что в работе экспедиции принимал участие молодой офицер из Архангельска по имени Алексей, направленный на судно в качестве историка-консультанта и исчезнувший при невыясненных обстоятельствах через месяц после возвращения из похода. А спустя еще пять лет, также при невыясненных обстоятельствах, погиб и сам Семен Петрович, оставив после себя жену с взрослой дочерью, двадцать три золотых слитка, гигантскую сумму наличных денег и свое, ничем не запятнанное, имя, очищенное от напрасных подозрений при пересмотре уголовного дела в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Его, изуродованное жестоким убийцей, тело было захоронено только через две недели после трагического события. Тщательная судебно-медицинская экспертиза никоим образом следствию не помогла, а варварски расчлененный труп, был передан рыдающим родственникам в закрытом гробу.
       Бесконечно преданная мужу, бабушка Светы хранила светлую память о нем на протяжении всей своей жизни и, умирая, забрала всё, что знала о Семене Петровиче, с собой. Так ни с кем, кроме дочери, и не поделившись.

       II
       
       Сергей Шевченко нашел Светиного мужа на следующий, после встречи с его супругой, день. Бессонная ночь, проведенная милиционером наедине с собой, явила результатом абсолютное убеждение в необходимости действовать быстро и хладнокровно:
       «Сама Кожевникова будет молчать, потому как статус соучастницы преступления, приобретенный ею после откровений в автобусе и закрепленный её же просьбой об убийстве мужа – непосильная ноша для матери безнадежно больного ребенка. Я помогу ей избавиться от Владимира, а она подарит мне обеспеченную жизнь и, как следствие – возможность всерьез заняться коммерцией. Вариант банальной кражи золота из гаража мне не подходит.… Нет, я могу, конечно же, украсть золото и скрыться, но тогда придется бегать от своих же коллег всю оставшуюся жизнь. Светлане необходимы гарантии освобождения от мужа, иначе она сама же меня и подставит. Обязательно подставит – от отчаяния…. Нет. У меня появился шанс, и я его использую, чего бы это не стоило. Интересно всё же – сколько слитков держит этот уголовник, мать его… тот слиток, что показала Света, был целый, а у Кожевникова есть еще. Обязательно должно быть еще. И главное – откуда взялось золото? Нет, это не главное, главное – скорее получить его и, желательно, все сразу».
       План мероприятий не был проработан Сергеем до мелочей, а потому он решил действовать по обстановке. Во-первых, необходимо было остаться с Владимиром наедине и заставить его рассказать всё, что тот знает. Каким образом – неважно. Во-вторых – нужно выяснить, кто еще владеет информацией о золоте. В-третьих – предстояло избавиться от Кожевникова так, чтобы не осталось никаких следов, а тем более трупа. Взвесив рассмотренные за ночь варианты, участковый решил осуществить задуманное в лесу.
       Владимир Тарасович Кожевников, пребывая в отменном расположении духа, сидел на скамейке Центрального парка культуры и отдыха. Не прошло и часа с того момента, как он передал ювелиру неровный килограммовый кирпичик, небрежно отрезанный от слитка ножовочным полотном прямо в гараже, с полмесяца назад. В тот день он грузил в машину оставленный в гараже товар, а заодно прихватил для реализации кусочек своего сокровища. Вязкие желто-зеленые опилки, осыпавшиеся на пол у верстака и уже скопившиеся там за несколько лет варварской разделки золота, не интересовали его ничуть. Свято веря в безграничную преданность жены, Владимир не особенно заботился о домашней конспирации, а посему реализованный сегодня металл он хранил до продажи в обычной сигаретной пачке, на кухонном шкафу. Размеренная жизнь подпольного миллионера, почти идеальная предусмотрительность на людях и абсолютный, как ему казалось, расчет – должны были гарантировать обладателю четверти тонны благородного металла осуществление любых, даже самых запредельных, фантазий. Он считал себя внешне совершенно слившимся с серой массой сограждан, он свято верил в свою безнаказанность, и поэтому был так спокоен. Владимир умиротворенно теребил в руках браслет дорогих швейцарских часов и с удовольствием слушал «Марш славянки» в исполнении духового оркестра, когда рядом присел, поздоровавшись, старший лейтенант милиции:

- Доброе утро, Владимир Тарасович! Странное совпадение, ведь буквально только что я беседовал с вашей супругой.
- Здравствуй, начальник. Ничего странного: я здесь часто бываю, и она знает об этом. Место уж больно уютное, музыка всегда. Сплошная сметана.
- Да я с ней не об этом говорил, а о ваших отношениях в семье.
- Послушай, гражданин участковый! Это – наши отношения, а не ваши. И за них статью еще не придумали. А если жена моя нравится – забирай, даром отдам.
- Дело не в ней, а в ребенке. У него серьезные проблемы, а я могу помочь. Светлана Сергеевна – женщина слабая, впечатлительная… думаю, что вы лучше оцените ситуацию и поможете следствию.
- Какое еще следствие? В чем дело-то? – Владимир в упор посмотрел на представителя власти и немного привстал. В голосе чувствовалась тревога, вполне объяснимая в его положении: первым, что пришло в голову – был гараж, потом он вспомнил и про ребенка. – При чем тут мой ребенок?
- Тише, тише, Владимир Тарасович. Присядьте и послушайте, вам нет смысла паниковать: ваш сын дома, но надо ведь что-то делать – чтобы расставить все точки над «i»? Конечно, надо…
- Об одном прошу: не надо только загадок. Если что есть – говори, а если говорить не о чем – музыку послушай. У меня выходной сегодня, не хочу траура. Ну, вот сам рассуди, начальник: неужели же я не знаю, что у сынчика – проблемы со здоровьем? Только слышал я, что лекарств от его болезни не бывает, да и ты – не доктор. Ясности хочу, имею право.
- Владимир Тарасович, вы могли бы проехать со мной в сторону леса, где в прошлом году нашли вашего Мишу?
- Могу. Только объясни сперва: зачем?

       Участковый инспектор положил свою ладонь на запястье Кожевникова, тут же убрал руку и, привстав, произнес:
 
- На месте расскажу. Если ехать, то прямо сейчас, и никто об этом знать не должен. У вас есть машина?
- Нет. Пока нет. Дадут премию на комбинате – обязательно раскошелюсь.
- Ну, тогда поедем на электричке.
- Да хоть у черта на рогах. Если что дельное – говори, не тяни. Ну, так для чего мы едем в лес?
- Я покажу, где находился ребенок первые десять часов, и кто его прятал в лесу.
- Прятал? Это серьезно, что ли? Да быть такого не может…
- Так мы едем?
- Без базара. Ну, дела.… А почему говорить-то никому нельзя? Надо же делать что-то. Кто его прятал?
- Да нашлись желающие, сами всё увидите.

       В большом городе, как справедливо рассуждал Сергей, проще пользоваться общественным транспортом, нежели личным. И, поскольку одет он был не по форме, то и особого внимания к себе не привлекал. Всю дорогу старший лейтенант рассказывал своему спутнику анекдоты и прочие забавные истории, пару раз они выходили в тамбур перекурить. Спустя три с половиной часа Владимир, пребывавший до этого в состоянии странного и ничем не объяснимого доверия к участковому, почувствовал неожиданную тревогу. К этому времени мужчины успели довольно далеко уйти от железной дороги и углубились в лес. Ощущение ожидающей его опасности накатило на Кожевникова каким-то тяжелым монолитом и заставило внезапно остановиться. Наверное, то же самое чувствовал незадачливый профессор Плейшнер из «Семнадцати мгновений весны», когда понял, что провалена явка. Владимир впервые в жизни испытал на себе трагичность описанной Юлианом Семеновым ситуации, до этого всегда воспринимавшейся им как анекдотичный сюжет. Каким образом участковый очаровал его в парке и заставил принять участие в явно бессмысленной затее, Кожевников не понимал. Состояние транса медленно растворилось в свежем лесном воздухе и уступило место жуткому тошнотворному оцепенению. Через мгновение оглушительный удар в затылок избавил его от остатков гипнотического влияния и полностью отключил сознание…
       Не в силах пошевелить головой, бывший з/к испытал непреодолимое желание прикрыть больной затылок ладонью, но сделать это оказалось невозможным. Именно голова была сейчас единственной частью его тела, которая хоть как-то двигалась, всё остальное никак ему не подчинялось и при этом жутко ныло. Для достижения такого изуверского эффекта старшему лейтенанту потребовалось не более двадцати минут, в течение которых он действовал цинично и предельно эффективно.
       Сразу же после нанесения сокрушительного удара по затылочной части головы, Сергей оттащил упавшее на живот тело к большой поваленной сосне. Положив свою обмякшую жертву спиной на толстый ствол, он опустил ее ноги по обе стороны дерева и с силой связал лодыжки, припасенной загодя веревкой. Подобным образом были стянуты за стволом и кисти несчастного. Далее Сергей с огромным усилием приподнял один конец дерева и зафиксировал его в таком положении, уперев вершину в ветвистый ствол стоящей рядом березы. Владимир повис в полуметре от земли с заломленными назад и туго связанными конечностями. Именно в таком положении к нему вернулось сознание. Сморщившись от боли, он взглянул на стоящего напротив участкового и только теперь стал догадываться, чего тот хотел. Всё его тело кричало от боли и, сведенное одной большой судорогой, молило о пощаде. Он открыл перекошенный гримасой рот и тихо произнес:

- Забирай золото, только не убивай.
- Я уже и так все забрал, – блефовал милиционер. – Осталось только тебя убить, придурок. Ну, а потом спрятать труп, как следует – и лететь на Канарские острова.

       Несмотря ни на что, Кожевников рассуждал здраво, а потому сказал то, что думал, ничуть не боясь рассердить своего мучителя:

- Если бы хотел убить и спрятать, то убил бы и спрятал. Говори сразу - что надо, а то мне тут долго висеть не резон. Я так думаю, что ты не все золотишко-то нашел. Поторгуемся, может? Сразу предупреждаю: дешево меня не возьмешь, мент. Пусть моя поза тебя не смущает, разговор у нас будет сугубо деловой.
- Ну, хорошо, давай поторгуемся: покурить перед смертью хочешь, а может, хочешь без мучений умереть? У меня товара, как видишь, хоть отбавляй.
- Понял. Ты, как я погляжу – и вправду человек серьезный. Видать, хана мне настала, полная…
- Правильно понял. Ну, так что выбираешь из предложенного?
- Подохнуть без мучений – уже не получится, а курить… курить хочется, но не в такой позе. Ты меня перевяжи как-нибудь по-другому, а?
- Разводить ты будешь чертей в аду, а не меня. Тоже мне – пацана безмозглого нашел…. Ну что, будем говорить, или сразу к пыткам приступим?

       Совершенно не понимая, каким образом Шевченко узнал про золотые слитки, Владимир перебирал в голове все возможные варианты. О визите участкового в гараж он подумал в первую очередь, но тогда становилось абсолютно непонятно: почему милиционер повелся на его вранье про «остальное золотишко», которого, как известно, нет? Самое неприятное во всем этом, конечно же, вот что: поверивший в существование чего-то еще – мент будет пытать его. «Эх, зря я развел его. Он же теперь ни за что мне не поверит, сучара…» - Кожевников был готов умереть, но без пыток. Хотя сейчас его готовность или же неготовность к чему-то конкретному никого и не интересовала. Зловещую минутную тишину прервал Сергей:

- Я слушаю тебя очень внимательно. Итак, один слиток у меня уже есть, где остальные?
- Один?! Ты сказал: «один»?
- Да, один. Какого хрена ты переспрашиваешь? Вот сука, даже сейчас крутит. Я тебя спрашиваю: где, падла, прячешь золото? Усвой: один вопрос – один правдивый ответ, один лживый ответ – сильная боль. Очень, очень простые правила. Где остальное золото, я тебя спрашиваю?
- Весь товар был в одном месте и, если ты этого не знаешь – значит, в гараж ты не заходил. А если так, то там была Светка. Мне она, сука, даже виду не подала. Короче: скажи, как ты меня вычислил, а я прикину – куда золотишко могло деться. Сам видишь – мне бежать некуда, всё равно сдохну.
- Ну, ладно, пожалуй сделаем одно исключение из правила – можешь поразмышлять вслух. Твоя жена меня в гараж приводила: показала этот слиток, сказала, что нашла его завернутым в одеяло. Просила тебя убить, и обещала за это отдать слиток. Я видел остатки золота на верстаке и понял, что было еще.
- Вот сука! Сдала, значит, паскуда…. Эх, жизнь моя бедовая! Слушай, мент, кончай со мной и дуй в гараж – не могла она все перепрятать, там килограмм двести с лишним было, не меньше. Скорее всего, в подвале. Прошу тебя, как человека: исполни мою просьбу последнюю – замочи Светку, а сына в какой-нибудь хороший интернат пристрой. Не замочишь – она и тебе жить спокойно не даст. Сделаешь, а?
- Мочить двоих не стану – одного тебя вполне достаточно будет. Мне, знаешь ли…
- А давай вместе её, сволоту позорную, к ответу призовем, а? Сукой буду – всё тебе отдам, мне лишь бы её наказать. И тебе резон явный, и мне – успокоение. Лады?
- Пошел ты! Думаешь, что расплачусь сейчас? Да хрен там! Короче, я тебе почти что поверил, но на всякий случай еще поспрашиваю. Итак: что у тебя самое чувствительное к боли? А, ну да, мы же с тобой мужики. Что у нас – у мужиков – самое нежное?
- Ну и ублюдок ты, мусор! Я же тебе всё, как есть, рассказал. Дай хоть умереть быстро…
- Сколько золота было точно, сука?
- А-а-а…

       За первые полчаса Кожевников полностью охрип и потерял много крови, а все попытки Шевченко узнать что-то помимо сказанного с самого начала – ни к чему, естественно, не привели. Через два часа Владимир умер. Милиционер со знанием дела проткнул труп широким ножом в нескольких местах и, столкнув в неглубокую яму да забросав кое-как ветками, оставил для истечения. Вечером того же дня Сергей привез из города две канистры с бензином, вытащил из-под лапника истерзанное тело и уничтожил практически все мягкие ткани трупа. Уже перед самым закатом, с трудом разбив большим валуном череп Владимира и затолкав в болото скользкие почерневшие останки, он завершил свою изуверскую миссию. Предусмотрительно присыпав место «разделки» частично перенесенным муравейником, старший лейтенант с полчаса понаблюдал за движением насекомых, швырнул в их сторону окурок и, подобрав канистры, двинулся в направлении станции. Темнело быстро.
       
       III

       Сумерки мягко опустились на тихий заполярный городок, а в воздухе запахло снегом и грустью. Вадим приоткрыл тяжелую штору и взглянул в окно: где-то там, за тысячу километров от него, Оксана лежит сейчас на больничной койке питерского медицинского центра. Внезапно осложнившаяся беременность жены повергла Ковалева в такую депрессию, что мысли о предстоящем рождении сына превратили его в совершенного затворника. Неделю назад Вадим взял отпуск за свой счет и вот уже пятые сутки не выходил из квартиры. Два раза в день он звонил заведующему отделением и справлялся о здоровье Оксаны, всякий раз получая дежурный ответ о стабильности её тяжелого состояния. Врач, беседовавший с ним по телефону, настоятельно рекомендовал быть готовым к любым последствиям, а просьбы о свидании или разговоре с женой, отклонял жестко и категорично. К концу пятого дня Вадим настолько вымотал себя бесполезными переживаниями, что чувство тревоги уступило место какому-то необъяснимому безразличию. На шестой день он поймал себя на мысли, что в привычное время забыл позвонить в Санкт-Петербург.
       Вечером, перебирая скопившиеся в письменном столе документы, Ковалев неожиданно наткнулся на хранившиеся там зачем-то летние курортные путевки и выронил на пол синий квадратный листок с витиеватым гостиничным логотипом и двумя телефонными номерами. Против первого номера аккуратным почерком было написано: «Мама, мобильный». Второй номер принадлежал, судя по всему, Мише…
       Вадим положил на стол телефонный аппарат, подпер голову руками и задумался. Душевная усталость почти сразу же сомкнула ему веки и окунула в легкую дремоту. Минутное сновидение заискрилось и отодвинуло свой занавес:
       «Лето. Украина. Киев. Крещатик с фонтанами. Восхитительное мороженое в шоколадной глазури, дымящаяся «сухим льдом» приоткрытая тележка на маленьких резиновых колесах. Пухленькая продавщица протягивает изможденному жарой покупателю, холодненькое эскимо. Тот аккуратно снимает с него мягкую обертку и с удовольствием откусывает самый краешек, роняя на грудь маленький кусочек шоколада и обнажая маслянистый пломбир. Откуда-то доносится аромат настоящей итальянской пиццы, а у киоска с вывеской «Тютюн» появляется цыганка, торгующая импортной жевательной резинкой. Она с улыбкой смотрит на Вадима и искоса подмигивает ему. Слышен голос отца: «Вадик, сынок! Иди к нам, нечего тебе там делать». Мальчик оглядывается и видит, что мама, папа и сестры с грустью глядят на него из окошка трамвая, стремительно уносящегося прочь. Он пытается сорваться с места и догнать вагон, но цыганка уже крепко держит его за плечи. Плачущий Вадик поворачивается к цыганке, но видит… Светлану, ласково обращающуюся к нему со словами: «Не плачь. Ты – не Вадик, ты – мой Миша…» Вадик-Миша смотрит на Светлану-Цыганку, на внезапно остановившийся трамвай, а потом подходит к продавщице мороженого, запускает руку в тележку и вынимает оттуда мобильный телефон. Продавщица смеется и говорит ему: «А ты просто позвони, тогда все и прояснится, а то смотри – какая ерунда вокруг получается, так и до беды недалеко». Он подносит телефон к лицу, но обнаруживает его лишенным не только дисплея, но и клавиатуры. Приглядевшись еще внимательнее, Вадик видит обертку от мороженого, под которой, собственно, и оказывается настоящий аппарат. Потом Киев исчезает и оставшийся в руке аппарат начинает неистово звонить».
       Ковалева разбудил звонок из Сакт-Петербурга. Звонил двоюродный дядя Оксаны, сообщивший о своем визите к племяннице в больницу. Вадим без особого желания переговорил с ним о состоянии здоровья жены, попрощался и встал из-за стола. Дремотное видение, наконец-то, растворилось. Пересилив желание отложить звонок в Киев на потом – он, скрепя сердце, набрал указанную на листочке комбинацию цифр и с диким волнением поднес трубку к уху. Ему никто не ответил.
       На зеркальном столике открытой настежь ванной задребезжала трубка, а через пару секунд по помещению разлилась красивая классическая мелодия мобильного телефона. Светлана нехотя поднялась с дивана и подошла к столику. Взглянув на экран трубки, она решила не отвечать абоненту, номер которого не определился. Возвращаясь в комнату, она на всякий случай захватила телефон с собой и положила его рядом. Через минуту-две раздался второй звонок, и снова инкогнито. Третий звонок навязчивого абонента заставил её отключить аппарат совсем. Через пять минут раздался звонок уже стационарного телефона, Светлана подняла трубку и услышала голос сына:

- Мам! У тебя мобильный работает?
- Да, сынок. Ты, что ли, только что звонил?
- Нет, это твой Вадим нарисовался. Сейчас спрашивал у меня, правильно ли номер набирал.
- Вадим? - у Светланы перехватило дыхание, отчего речь её стала прерывистой и приобрела странный оттенок. – Вадим? Ты… Ты имеешь в виду… откуда ты знаешь?
- Я с ним только что говорил. Мама, ты опять начинаешь?
- Нет-нет, сынок, всё нормально со мной. Скажи ему, что я сейчас возьму трубку. Скажи, что просто с телефоном у меня что-то было,… скорей, сынок! А как ему самому позвонить?
- Мам, у меня его номер не определился. – Мише был известен номер Ковалева, однако говорить об этом матери он не хотел. – Короче, жди. Он сказал, что еще раз попробует.
- Когда попробует, Миша? Ты можешь мне дословно передать всё, что он сказал?
- Нет, мама, не могу – я не диктофон. Да не суетись ты, в конце-то концов. Позвонит он тебе. Думаю, что сегодня… Короче, не знаю больше ничего. Давай.

       Светлана опустила трубку и присела на краешек кресла. Сердце выскакивало из груди, а руки дрожали. Она машинально подскочила к туалетному столику и стала спешно приводить себя в порядок, но руки не слушались. Раскрыв декоративный саквояж с косметикой, женщина потянула за нижний лоток и рассыпала по полу все его содержимое. Тут же осознав бессмысленность своих действий, совершенно ненужных для ожидаемого телефонного разговора, Света поднялась с пола, отошла от зеркала и встала у окна. Вспомнив про то, что недавно выключила свой телефон, она подбежала к дивану, схватила трубку и нажала на кнопку: через несколько секунд на экране появилось сообщение о пропущенных вызовах, и тут же раздался новый звонок. Не взглянув на экран аппарата, Светлана выбрала зеленую клавишу и, задыхаясь от волнения, произнесла: «Да, я слушаю вас, говорите!». Омерзительно знакомый голос в трубке сообщил:

- Это снова я, моя милая. Как наш уговор?
- Я же сказала вам, что мне нужно время. Ну, нельзя же так, мы ведь всё обсудили, и достаточно подробно. Послушайте: нет необходимости в том, чтобы напоминать мне о наших договоренностях. У меня ведь тоже дела есть. Всё у вас?
- А я не напоминаю и не тороплю – просто лишний раз показываю, что еще жив. Пока не тороплю. Кстати, ты вправе расплатиться не только деньгами, ты можешь сделать это непосредственно товаром. Одна просьба: не затягивать процесс до апреля.
- Мы же всё уже обговорили. Давайте условимся: подойдет назначенный день, тогда и свяжемся. А сейчас я жду очень важного звонка. До свидания.
- Я позвонил, чтобы твой голос услышать – пусть даже такой грубый, как сегодня. Ты не чувствуешь или не понимаешь, что…
- Я поняла насчет денег и товара. Всего хорошего.

       Состоявшийся разговор не был для Светланы неожиданным. Последний раз она слышала этот голос позавчера, и до упомянутого в диалоге дня оставалась ровно неделя. Год назад Сергей Шевченко был освобожден незадолго до окончания своего пятнадцатилетнего заключения, проведенного в колонии строгого режима, где-то в Донецкой области. Осужден был за убийство подростка, совершенное им с особой жестокостью. Как вкратце следовало из материалов объемного уголовного дела, «…убив несовершеннолетнего и убедившись в том, что тот мертв, Шевченко расчленил труп и закопал его фрагменты в лесу на расстоянии приблизительно ста метров от ж/д станции…».
       Внешний вид участкового, всего за несколько часов до этого убившего при похожих обстоятельствах Владимира Кожевникова, был подробным образом описан следователю прокуратуры всеми без исключения свидетелями – пассажирами ночной электрички. Характер следов на небрежно оставленной в кладовке одежде подозреваемого, вкупе с невразумительными объяснениями по поводу «ночной прогулки в лесу» - оказался достаточным для предъявления обвинения в совершении зверского преступления. Случайным образом совпало всё – начиная от заключения биохимической экспертизы пятен крови, и заканчивая добровольным признанием самого преступника. Мотив был предложен непосредственно следователем, и сознательно принят обвиняемым. Последний особенно не сопротивлялся и на дополнительной экспертизе не настаивал, поскольку понимал, что за два трупа его могли приговорить и к высшей мере. Суд был настроен весьма определенно и рассмотрел дело за один день, а настоящий убийца ребенка так и остался на свободе. В течение всего срока отбытого наказания, душу Сергея согревала мысль о поджидавшем его на свободе вознаграждении, в получении которого он не сомневался ни на мгновение. За все года примерного поведения, как полагал Шевченко, ему причиталось многое. Во всяком случае, от оплаты его давней услуги Светлана, как нам известно, не отказалась. Но, как это обычно бывает, ему хотелось гораздо большего, а точнее говоря – всего.

       IV

       Оксана возвращалась домой одна. Тяжелая операция, перенесенная ею в клинике Санкт-Петербурга, закончилась смертью плода и стерилизацией самой несостоявшейся роженицы. Перед приездом жены Вадим долго думал, каким образом будет происходить встреча: «Если я приду на вокзал с цветами,… нет – цветы в такой ситуации будут неуместны, с цветами встречают в иных случаях. Или купить? Я, пожалуй, куплю большой букет гвоздик…. Почему большой, и именно гвоздик – не знаю, мне всё равно. Ладно, сориентируюсь по обстановке».
       После долгого квартирного заточения Вадим задышал на улице глубоко и с удовольствием. Жгучая морозная смесь быстро наполнила прокуренные легкие кислородом и приятно взбодрила. Сев за руль, он вытащил из пачки сигарету но, покрутив её в руке, сломал и выбросил в приоткрытое окно. Хотелось просто дышать – много и часто.
       До прибытия Оксаниного поезда оставалось два часа. Ковалев подъехал к цветочному киоску и, остановившись напротив окошка с симпатичной продавщицей, снова засомневался. Проведя взглядом по большой стеклянной витрине, он остановился на огромном букете белоснежных роз и представил Светлану – в душе всё еще сохранился осадок от неудачных попыток дозвониться на её телефон. За три недели, прошедшие с тех пор, она снилась ему практически каждую ночь, но связаться с ней, он больше не пробовал. Конечно, Вадим мог предполагать, что Миша, которому он продиктовал свой номер в надежде получить от Светланы входящий вызов – ничего ей об этом не сказал. Но навязываться Ковалев не стал бы, ни при каких обстоятельствах.
       Чувство сострадания к жене и непонятное чувство потери так и не родившегося, но уже по-отцовски любимого им, ребенка – подавили в Вадиме испытываемое ранее ощущение вины перед Оксаной. Вины за всегда жившую в глубине души и тщательно скрываемую им от самого себя любовь к Свете. Циничные рассуждения об обнаружившейся физиологической неполноценности супруги, не смущали его. Напротив, он принимал их, как должное: сейчас они даже помогали ему в тайном оправдании влечения к другой женщине.
       Резким движением Вадим открыл дверцу и вышел из автомобиля. С минуту постоял перед витриной, затем купил навеявшие воспоминания розы. Их густой аромат быстро заполнил салон старенького «Мерседеса» неким романтичным содержанием и согрел мыслями о чем-то светлом. На душе стало легко и спокойно – как туманным утром на летней деревенской рыбалке.
       Рассекая воздух, набитый снежинками до отказа, локомотив с воем подплыл к перрону и шипя, остановился. Ковалев сразу заметил в окне вагона свою сильно сдавшую и осунувшуюся жену. Она тоже увидела его и в знак приветствия прижала к стеклу ладошку.
       Они долго стояли, обнявшись. Оксана плакала на куртку мужа и не говорила ни слова. Поднимая лицо, она делала очередной вдох и обрушивала на Вадима новый каскад рыданий. Он первым нарушил молчание:

- Холодно здесь, Ксюша. Не хватало еще простыть…
- Миленький мой! Мне теперь – без разницы... Извини. Спасибо тебе, что… да уж лучше простыть и умереть к чертовой матери, честное слово.
- Я тебе сейчас поговорю! Давай, в машину, живо – греться будешь. Ничего, жизнь не остановилась – всё у нас впереди ещё.
- А ты здесь сам-то как, Вадик? На тебе прямо лица нет, и похудел. Ты за меня переживал так, да? Хороший ты у меня человек… а я вот.… Прости меня, недоделанную!
- Садись. – Вадим открыл дверцу, и на Оксану пахнуло теплым розовым духом. – Цветы на заднем сиденье, как ты, наверное, догадываешься – тебе.
- Красивые до чего…. А почему белые, Вадик? Если любят – дарят красные обычно. Ты меня любишь? Можешь даже не отвечать на мои глупые вопросы, я сейчас дурная.

       Ковалев отвернулся и попытался сдержать нахлынувшее чувство жалости к Оксане. На улице было довольно прохладно, однако ни он, ни она в машину не садились. Сентиментальность, явившая сейчас взгляду жены слезу мужа, посещала его довольно редко. Собственно, последний раз она видела слабость Вадима год тому назад, после похорон друга. Тогда он просидел один в комнате больше суток, никого к себе не впуская. На этот раз всё было, конечно же, по-другому, но уже сам факт невероятно сильно тронул Оксану. Она обошла автомобиль и, приблизившись к супругу, что есть силы, обняла его за плечи. Ковалев аккуратно отстранил жену и предложил ей занять место в салоне, сам же отошел метров на десять, еще раз с наслаждением глубоко подышал морозным воздухом, и лишь потом сел за руль. Теперь тишину нарушила она:

- А если честно: всё еще любишь? Хотя нет, не так: ты меня также сильно любишь, как раньше?
- Во всяком случае – не меньше.
- Не самый трогательный ответ. Следующий вопрос: а раньше – сильно любил?

       Вадим ласково посмотрел на супругу, но ничего не ответил. Двигатель заурчал, направив в салон слабую струю теплого воздуха, и машина легко тронулась с места. Дорога домой занимала час, и Ковалев решил начать разговор по существу сразу же, планируя завершить его еще в дороге и не продолжать в домашней обстановке:

- Я тут подумал, Оксана, и… Короче, вариантов – море: можно взять кого-нибудь из детского дома, можно заказать суррогатную беременность, можно вообще без детей жить. Давай вернемся к этой теме, когда ты поправишься – а до той поры условимся вообще ничего не вспоминать. Ты пойми, что…
- Извини, Вадик, что перебиваю. Я знаю, что никогда не смогу стать матерью. К сожалению, и ты об этом знаешь, но не это главное... – Оксана отвернулась к окну и снова заплакала.
- Ксюша! Ну, нельзя же так…
- Что нельзя – плакать? Я не могу не плакать, когда думаю о нашей с тобой совместной жизни. Я, знаешь ли, готова руки на себя наложить, когда представлю эту жизнь без детей – а ты говоришь: нельзя плакать! Тебе меня вообще не понять, потому что ты мужик…
- Послушай, дорогая, я у тебя наследников не выпрашивал. Да, я хотел ребенка, но не такой ценой. Я, в отличие от тещи, про твою наследственность ничего не знал. А если бы я был для тебя «самым родным» - как ты любишь повторять – то знал бы. И знал именно от тебя.
- Что бы от этого изменилось?
- То, что на обследование ты отправилась бы не в период беременности, а до её начала. И уж точно, не стала бы рисковать собой и моим сыном. Меня всё достало: и эта семейная жизнь, и твоя бестолковая мать, и ты вместе с ней. Шли бы вы все на… сама знаешь – куда!

       Оксана повернулась к Вадиму и швырнула в него розы. Шипы больно укололи щеку и заставили рефлекторно закрыть глаза. В следующее мгновение Ковалев машинально нажал на педаль тормоза, но не учел состояние дороги и отправил автомобиль в занос. Встречного транспорта не было, Вадим открыл глаза, и ему показалось, что на пешеходный переход ступила… Светлана. Машина несколько раз повернулась в горизонтальной плоскости и остановилась, ударившись в бруствер. Поднятый ударом снег мягко опустился на окна, дорога была пуста, у перехода тоже никого не было. Ковалев взглянул на жену, включил аварийную сигнализацию и, выйдя из автомобиля – закурил. «Небольшая вмятина на двери, да разбитая задняя фара… так, больше ничего вроде. Не проблема, в общем-то, повезло даже» - отметил он про себя, обойдя машину еще раз.


       V

       Телефон отобразил на экране незнакомый номер. Вадим принял вызов, но лишь по прошествии несколько секунд сообразил, с кем разговаривает.
 
- Ей необходима ваша помощь. Именно ваша, Вадим, – голос в трубке был настолько взволнован, что сомнений в искренности не возникало никаких. – Прошу вас, позвоните ей прямо сейчас. Я буду вашим вечным должником, и она тоже сказала, что ничего для вас не пожалеет.
- Хорошо, я позвоню сейчас же. Всё?
- Да. До встречи, надеюсь.

       Мишин голос не взволновал Ковалева ничуть. Неожиданным был повод… да, повод был куда более неожиданным, нежели сам факт звонка: Светлана нуждалась в его помощи. Для осознания этого Ковалеву требовалось время, но вот как раз времени, судя по словам Миши, у него и не было. Он с тревогой взглянул на телефон и набрал Светин номер. Через полминуты пронзительно знакомый голос донес до Вадима:

- Вадик, здравствуй!

       Ох, уж эти женские штучки: произнести нейтральную фразу и тут же с нетерпением ждать его реакцию, скрупулезно оценивая каждую нотку, каждые вдох и выдох. Всегда можно сказать потом, если что: «А я и не рассчитывала на задушевную беседу – нужна она мне!». Это в том случае, если его ответ будет дежурным. Ну, а если не будет – можно немного помучить собеседника, а затем снисходительно согласиться на какое-нибудь продолжение. Уж он в лепешку расшибется, чтобы угодить той, которая проявила к нему благосклонность.
       Но Светлана была совсем другой, и Вадим знал это очень хорошо. Он даже не знал, а чувствовал, что иногда гораздо надежнее. Поэтому и ответил искренне:

- Привет! Я думаю о тебе часто, особенно в последнее время. Спасибо, что нашла меня.

       Каждый из нас либо был в этом состоянии, либо находится в нем, либо готовится в него войти. Почувствовав это однажды – никто не в силах освободиться от зависимости, как бы себя не обманывал. Словно вирус, живет в сердце это вечное ощущение, придающее существованию смысл. Смысл – лишенный всякого для себя объяснения. Рассуждая о происхождении этого чувства – останавливаешься на полпути к истине и замираешь: дверь всегда оказывается запертой. Приглядевшись – понимаешь, что и не дверь это вовсе, а тупик. Так и стоишь там, озираясь вокруг в поиске попутчиков, а их нет – ты один, и некому тебя поддержать. Некоторые называют это состояние влюбленностью или даже любовью. Красивые определения для душевной болезни.
       Вадим Ковалев подхватил сей недуг еще в далеком девяносто втором году, и с тех самых пор не лечился вовсе: проявив себя на первых порах, болезнь уснула, потом приняла запущенную форму и по-настоящему дала о себе знать восемь лет спустя. Вот и защемило теперь сердце, и потянуло его куда-то далеко-далеко. В мгновение ока жизнь его озарилась светом и новыми, еще непонятыми, но уже принятыми, ощущениями. Голос в трубке не звучал – нет, он наполнял его, как ветер наполняет парус яхты, и гнал прочь от теперешней ненастоящей жизни. А зачем и куда гнал – неизвестно:

- Вадик, я без вступления. Ладно?
- Да, я слушаю тебя внимательно. Очень внимательно.
- Мне необходимо, чтобы ты приехал ко мне. Это деловая просьба, а не каприз. Не захочешь – можешь не встречаться со мной лично: Миша всё сам пояснит, хотя я бы не хотела его в это посвящать…
- Света, не надо так говорить. При чем тут Миша?
- Я поняла. А ты когда смог бы приехать?… Если смог бы, конечно.
- А куда надо – в Киев?
- Нет, только не в Киев. Я к вам, в Питер, могу приехать сама. А ты сможешь?
- Смогу. Говори только сама – когда нужно?
- Дня через два-три. В любое время. Приедешь – позвони сразу же. Да?
- Да.
- Я очень верю, не подведи только… Целу… Целую тебя. Можно так?
- Конечно же. Спасибо. Буду на месте, как договорились. Я люблю тебя, извини.

       Всё! Всё было решено, и пути назад фактически не существовало: он обязательно поедет к Свете, даже если Оксана поклянется родить ему ребенка прямо здесь – в салоне автомобиля, через пятнадцать минут. Даже если на работе руководство пообещает поднять оклад в двести пятьдесят тысяч раз, даже если… нет, он поедет к ней в любом случае. Формальности, связанные с отъездом, волновали Ковалева меньше всего. Естественно, придется кардинальным образом менять всю свою жизнь, но ведь есть – ради чего. Убедив себя в этом, Вадим облокотился на крышу машины и уперся взглядом в искрящийся снег. Его внимание рассеялось по белой поверхности запорошенной блестящими кристалликами автомобильной крыши и «вытащило» из памяти почти забытый сюжет:
       
       « - …Ну что, орлы – страшно? Ничего-ничего… Главное – не расслабляться, и не надеяться особо на запаску, потому как она у вас бутафорская. Наступает расплата за грехи. Вот, к примеру: у Ковалева, Верича и Корина купола в холодном ангаре стояли, а ночью морозец был. Я же вчера предупреждал инструктора, что после снега в теплом помещении парашюты не укладывают – намокнут, а он вас пожалел, старый хрен. Так что, вам троим, сегодня несладко придется. Вам ну просто никак нельзя расслабляться – купола-то смерзлись, напрочь! Слушайте меня внимательно, ребята: как только купол вытянет – сразу же ползите по стропам вверх и расправляйте его, как можете…. Так, кто там у нас четвертым выходит? О, Торшин. Серега, друг – про тебя-то я и забыл. Твой купол тоже на морозе ночевал, так что и ты на «колбасе» трепыхаться будешь. Короче, ребята, всем вам полный трындец наступает. А вот и фонарь – маячок наш долгожданный – загорелся, слышите? Вперед, уроды недоделанные! Приготовились, я сказал!
       
       В этот момент сердце Вадима сжалось настолько, что могло бы свободно поместиться в детский кулачок. Первый прыжок. Он шел вторым – и не в связке, как на водолазных спусках – а в совершенном отрыве, без страховки и один. Ноги затекли, руки одеревенели настолько, что пальцы, казалось, срослись с кольцом. Пульс по частоте был подобен треску компрессора. Хотелось исчезнуть из самолета, хотелось пропасть, сойти с ума – все, что угодно, только не прыгать в люк. Если долбанный парашют не раскроется, его ждет верная смерть. Плевать на то, что система ПВ-3 считается одной из самых надежных – его не интересует статистика. Он делает это первый раз в своей жизни, и только он знает, насколько ужасен этот проклятый прыжок. Кто-то боится замкнутых пространств, кто-то приходит в ужас от того, что предстоит просидеть сутки в засаде на кладбище, а кто-то не в состоянии взять в руки кусок детонирующего шнура и намотать его на «батон» тротила. Ну, не было ему страшно, когда полз он под водой пятьдесят метров в полном водолазном снаряжении в трубе, диаметр которой был чуть более полуметра. И не испытал он ужаса от того, что пришлось ночевать одному в закрытом морге госпиталя. Ковалев панически боялся именно высоты. Боялся с детства, но особенно – с тех пор, как поскользнулся на парашютной вышке и почти сорвался с нее, не успев и пристегнуться, как следует.
       Сашка уже исчез в проеме люка, и до выхода из самолета осталось одно мгновение, полшага, четверть вдоха... «Пошел, душара! Следу…» «А-а-а!» Перед глазами только белое до слепоты пространство и плотный, как холодное стекло, воздух. Где земля, а где небо – не разобрать, руки и ноги разлетаются в разные стороны. Первые мысли после выхода: «Парашют сработает между ног, и я запутаюсь в стропах. А может, ротный и вправду про холодный ангар говорил? Где рывок от раскрывшегося купола…. Что там – «колбаса»? А может – вообще ничего нет? Еще чуть-чуть – и сердце взорвется,… умру в воздухе, или разобьюсь о землю?» Что-то, как показалось, остановило падение – совсем без рывка, и матрос застыл на месте. «Должно было дернуть, где же этот… как его…динамический удар?» Крутить перестало, ноги оказались внизу, Вадим поднял голову и увидел над собой обрамленное лучиками строп желто-белое полушарие, затем услышал голос Корина:

- Вадя-я! Ты далеко?
- Саня, я тебя вижу.
- Вадя! Охренеть можно – красотища-то какая! Ты меня нормально слышишь?
- Слышу-у-у. Парашют-то сработал, твою мать! Хомяк наврал, придурок вонючий. Ты помнишь, как приземляться надо?
- Помню-ю-ю! И вообще: уже по хрену, как там приземляться.

       Несмотря на приличное расстояние, разделявшее товарищей, они могли разговаривать, совершенно не напрягаясь. Сашкин купол на солнечном свете выглядел белее, а опускался Корин, как казалось Ковалеву, медленнее его. Чуть выше и в стороне болтались ноги товарищей, испытывающих практически те же самые чувства, что и он. Состояние души, в котором находились ребята, было подобно абсолютной наркотической эйфории. Всепоглощающий страх от предстоящего прыжка в считанные секунды трансформировался в непередаваемый восторг от ощущения парения. С интересом управляя «рулями», Вадим приблизился к ровной поверхности затоптанной предыдущими прыгунами поляны, и сравнительно четко отработал приземление. Правда, пробежав несколько шагов, он остановился и сквозь зубы заныл от боли в голеностопном суставе. А еще через секунду неожиданный порыв ветра, приподняв купол и щелкнув стропами, свалил его с ног, протащил метров пятнадцать в сторону и швырнул на снежную целину. Оказавшись, таким образом, на спине, он совершенно перестал чувствовать ногу и пролежал в полнейшем самодовольном отречении до тех пор, пока к нему не подбежал майор медицинской службы. Именно эти несколько секунд запомнились матросу в связи с первым его прыжком, как самое яркое впечатление от победы над собственной слабостью: искрящийся снег, огромная радость и готовая подняться как минимум к стратосфере – но уже от восторга – душа…. А самое главное – это желание прыгнуть еще раз. Теперь уже без страха, и чтоб по-настоящему прочувствовать те самые несколько секунд, сразу же после выхода из люка».
       Вадим оставил давнишние воспоминания, улыбнулся и уселся за руль своего слегка пострадавшего транспортного средства. «И как мало все-таки нужно человеку, чтобы вот так – стоя на одном месте и только вспомнив какие-то давнишние события – испытать облегчение в совершенно не относящейся к прошлой жизни, ситуации…. Странно, просто невероятно – но это работает, и очень даже работает!»
       Безучастно взглянул на все еще плачущую жену и, убедившись в исправности датчиков на приборной панели, он включил зажигание – автомобиль оказался вполне пригодным для эксплуатации. И уже через два дня этот самый «Мерседес» несся на огромной скорости по заснеженному шоссе, поднимая навстречу оставшимся позади водителям, густой белый шлейф. Он двигался по трассе М-18, в направлении Санкт-Петербурга. За рулем машины сидел, естественно, Вадим Ковалев.

       VI

       Золото. Слово это, вне зависимости от того, на каком языке оно произнесено, являет в сознании, как правило, одно и то же убеждение: обладать золотом – значит иметь в своем распоряжении возможности, объем которых прямо пропорционален его количеству. Иметь много золота – быть сильным, иметь его больше всех – быть самым сильным. Исключения из правила так же редки, как огромные самородки этого пластичного металла.
       Уникальная роль золота в истории человечества необъяснима, ведь разумное использование этого материала ограничено, и не только его сравнительно малыми для практического применения, объемами. Ничтожная часть его, действительно, используется в производстве электронной техники. Однако говорить о значении золота в современной промышленности не совсем корректно, так как добывать и копить его стали задолго до изобретения всяких электронных штучек. Что интересно: цена химического элемента никогда не зависела от его реальной стоимости, но всегда была чрезвычайно высокой. С каждым годом количество добытого человечеством металла, неуклонно растет но, вопреки законам рынка – оно становится всё дороже. Едва извлеченное из недр золото, в основной своей массе, тут же отправляется в другое, более надежное, заточение – сейфы, хранилища, тайники. Ну а самая грандиозная часть, безусловно, покоится на морском дне и в тех местах, которые принято связывать с кладами.
       Окруженное легендами и детективами, воспетое поэтами и банкирами, скрытое без пользы в тайниках и государственных хранилищах – золото было, есть и будет одним из самых загадочных веществ, когда-либо являвших себя миру.
       Когда-то встретилась с золотом и Светлана Кожевникова. Нельзя сказать, что встреча эта была естественной и ожидаемой. Нет. Обстоятельства, имевшие место в тот момент, когда она увидела и поняла – что именно увидела, были более чем странными и, конечно же, неожиданными:
       Зайдя в отцовский вышгородский гараж после многолетнего перерыва, Светлана щелкнула выключателем и замерла от удивления: увиденное поразило не столько масштабом, сколько самим фактом своего существования в реальном мире, ведь огромное количество дефицитных вещей поражало среднестатистического гражданина, как правило, безо всяких сопутствующих факторов, а всего лишь обыкновенным наличием. Вся стена справа от входа была заставлена большими коробками до потолка, на коробках имелись надписи – преимущественно на английском языке, кое-где виднелись иероглифы и графические изображения магнитофонов и телевизоров. Рядом, прямо на полу, был расстелен красивый ковер, поверх которого навалом лежали шубы и кожаные пальто. Немного постояв, девушка привыкла к виду несметных, в её понимании, богатств и продолжила изучение гаражного интерьера с противоположной от «склада» стороны. Через доли секунды взгляд её двинулся в обратном направлении и остановился в глубине гаража – на стеллаже задней стены. Именно там она увидела старое одеяло чрезвычайно редкого рисунка – то самое одеяло, которое всегда мешало ей ознакомиться с содержимым загадочного сундука, стоявшего возле бабушкиной кровати. С удушающим трепетом Светлана подошла к стеллажу и потянула за край ткани – тот упал и обнажил пирамиду из большого количества слитков маслянистого металла. Женщина взялась за лежащий сверху слиток, но вытянуть его из пирамиды не смогла. Она совершенно отчетливо осознавала, что именно находилось перед ее глазами, но верить в реальность происходящего отказывалась. В сознании одна за другой стали сменяться картинки с незнакомыми ей ранее эпизодами: улыбающийся дед что-то шепчет на ухо плачущей бабушке, мама прогоняет из дома доброго и ласкового папу, сын Миша встает с инвалидного кресла и шагает к ней с вытянутыми вперед руками…. Потом все уходит на задний план, и какой-то мужчина отрезает её мужу голову, обливает бензином и поджигает.
       Светлана по памяти, как смогла, накрыла золото и попятилась к двери. Калитка со скрипом распахнулась от порыва ветра, солнечный свет проник в гараж, ей снова стало хорошо. Отключив освещение, она вышла из гаража и спешно закрыла калитку, потом внимательно осмотрелась и машинально перекрестилась. Не задерживаясь на месте, Кожевникова быстро пошла прочь. Однако через несколько шагов она обернулась и вновь подбежала к воротам: в замке торчал оставленный ею ключ. Груз ответственности за обладание такой информацией, заставлял почти физически ощущать тяжесть в области живота. Уже через неделю, дождавшись очередного отъезда мужа, Светлана прибыла в Вышгород и сделала то, о чем думала в течение этого времени: все слитки, кроме одного, были перенесены ею в подвал и тщательно спрятаны в неглубокой нише, расположенной за масляными алюминиевыми банками. Золото пришлось накрыть листом толстой фанеры, поверхность которого девушка заложила старыми отрывными календарями и лоскутами ветоши. Увесистый остаток одного из слитков, весом килограмма в три (забытый Владимиром на верстаке), она решила забрать с собой в Киев. К тому времени муж успел вывезти на служебном грузовике все коробки с техникой, а также шубы с пальто, что еще больше упростило её задачу – как следует подготовить гараж к визиту участкового. Что произошло дальше – хорошо известно.

       VII

       Неожиданно сорвавшийся со стороны залива буран поднимал огромные волны колючего снега, а тот, подобно плотным скоплениям адских насекомых, до самых зубов прожигал лица забегавших в здание аэровокзала, пассажиров. Словно в последний свой день и час, погода тратила накопленный столетиями потенциал, желая в полной мере утвердить перед создателем статус мощнейшего его оружия. Небо, беспросветно затянутое свинцово-красным слоем облаков, совершенно лишало Вадима всякой надежды на благоприятный прогноз синоптиков и получение экипажем самолета разрешения на вылет. Необходимо было ждать, и ждать как минимум, до завтрашнего утра. И то лишь при условии, что снегоуборочная техника сумеет оперативно справиться с заносами на взлетно-посадочной полосе. Одним словом, его встреча со Светланой откладывалась на неопределенный срок. В шесть часов следующего дня терпеливым пассажирам стало известно, что по причине неисправностей в каком-то диспетчерском оборудовании, все рейсы из Мурманска отменены, как минимум, на двое суток.
       Ковалев вышел на улицу и залюбовался переливающимися в свете прожекторов, снежинками. Ветра не было вовсе, а утренний воздух дребезжал далекими весенними отголосками. В это время года заполярный климат не слишком-то щедр на подобные подарки северянам, однако на сей раз погода, шокируя перепадами настроения, преподнесла-таки долгожданный сюрприз всем, желающим провести день в пути. В их числе оказался и Вадим, направившийся из здания вокзала на автостоянку. Основательно занесенный снегом, автомобиль был очищен своим владельцем буквально за полчаса. Прогрев двигатель до оптимальной температуры, а также проверив перед дальней дорогой приборы и уровни технических жидкостей, Ковалев с ухмылкой взглянул на снующих по аэродрому людей и плавно тронулся с места. Прибыв в Санкт-Петербург в условленный день, он остановился недалеко от центра города и, измученный практически безостановочной ездой, заснул на пару часов прямо в салоне машины. Сновидения, вполне соответствующие обстановке и состоянию субъекта, явили картины безрадостного и обремененного разнообразными сложностями, существования: Оксана, изменяющая ему на каждом шагу, злорадно усмехалась и показывала фигу, изможденный томительным ожиданием отец звал к себе и пророчил тяжкую жизнь, мать плакала и безудержно причитала…. Проснувшись, Вадим с полчаса глазел на сотрудника службы охраны какой-то гостиницы, мучая того подозрениями относительно безопасности охраняемого заведения. Затем созвонился со Светланой и без особого труда нашел отель, в котором та поселилась.
       Любовники, несколько лет не видевшие и не слышавшие друг друга, с замиранием сердца считавшие последние минуты до встречи – приняли её в вестибюле гостиницы. Зайдя в помещение, Вадим сразу увидел Свету, сидящую на большом кожаном диване, недалеко от входной двери. Уже в следующее мгновение они стояли в центре холла и, держась за руки, смотрели друг другу в глаза.
       Она была одета во что-то необычайно белое и изящное, сделанное скорее из нарисованного, нежели скроенного, материала. Её облачение, да и весь образ, как показалось Вадиму, были какими-то нереальными, пришедшими сюда из далекого сказочного мира. Настоящими были только глаза: изумрудно-зеленые, влекущие туда, откуда никто и никогда не возвращается. Сейчас он был уверен в том, что взял ее руки еще восемь лет назад, и с тех пор не отпускал их ни на минуту. Тихим дрожащим голосом Светлана поздоровалась с Вадимом и, не дождавшись ответа – потянула его к лифту.
       На пятом этаже пара вышла. Пройдя несколько шагов по толстой ковровой дорожке, багряная поверхность которой скрывала высокие каблуки Светланы наполовину, женщина остановилась и тихо произнесла:

- Это ты, мой мужчина?
- Конечно же, это я, - голос Ковалева прозвучал достаточно твердо и отчетливо, однако его спутница услышала в интонации нотки, характерные для неуверенного в своем влиянии на женщину, человека. Он понял это и прямо посмотрел на нее. – Да, Света, я хочу быть твоим. И я им буду!
- Вадик! Ты – мой единственный мужчина, вот уже несколько лет. Если я не видела тебя столько времени – это еще не значит, что променяла на кого-то или что-то. Помнишь Киев в девяносто втором? Я в ту ночь чуть с ума не сошла от твоих ласк, примерно то же самое со мной творилось в Мурманске в девяносто третьем…
- Света, неужели…
- С тех пор, родной, у меня никого не было. И мне совершенно наплевать на то, что ты женат. Знаешь – почему?
- Нет, не знаю.
- А потому, что это не имеет ровным счетом никакого значения! Сейчас мы зайдем в мой номер, и ты заплатишь мне за семь с половиной лет воздержания, сполна. Есть возражения?
- Кто ж возражает в подобных ситуациях? Я, конечно, не сексуальный маньяк, но…
- Зато я сейчас – маньячка! Не веришь?

       Выпалив последнюю фразу, и не дождавшись ответа на заданный вопрос, Светлана схватила опешившего от неожиданности Ковалева за плечи, придвинула его к стене и, прижав грудью, страстно поцеловала в губы. Вадим почувствовав удары ее сердца даже через свою верхнюю одежду, запустил руки под распахнутую белую шубу и обнял ее за талию. Подробно рассказывать о том, что далее происходило непосредственно в номере, не принято. Можно отметить лишь, что концентрация любовных флюидов достигла предельного уровня сразу же, и оставалась максимальной до самого... в общем – им было хорошо.
       А поздним-поздним вечером они сидели в тихом уютном ресторанчике отеля. Вадим слушал свою самую любимую женщину и верил всему, что она говорила. Она чувствовала это абсолютное доверие и отвечала тем же. Он знал теперь, что Светлана нуждается именно в его помощи. Он знал, как помочь ей, и был уверен, что поможет – чего бы это ему не стоило. Закончив беседу и поздний ужин, Вадим и Светлана снова взялись за руки, вышли из ресторана и отправились в номер. До утра их не видел никто – даже сидевшая за два столика от входа, красивая блондинка по имени Алена.

       VIII

       Алена всегда была умной и эффектной девушкой. К иронии по поводу интеллектуальной ограниченности блондинок – иронии, надо заметить, постоянной и назойливой во все времена – она относилась терпимо, и даже с некоторой долей благодарности: очень часто это давало ей фору в отношениях с противоположным полом. Хотя, справедливости ради, можно заметить, что фора эта зачастую была для нее лишней. В свои двадцать четыре года Алена имела на счету только победы. Любовный фронт занимал все ее свободное время и нравился во всех аспектах – от искреннего чувственного наслаждения до получения морального и материального удовлетворения. Она любила мужчин, как в постели, так и во время их одурачивания, и в то же время не была проституткой: она считала себя любовным гением – и считала небезосновательно. Одну из самых серьезных побед Алена одержала не так давно: весной 2000 года, в одном черноморском курортном городке. Именно там ей удалось заманить в сети очередную жертву, коей суждено было стать небезызвестному Михаилу Владимировичу Кожевникову.
       После окончания Киевского национального лингвистического университета, Алена отказалась от предложенной ей работы по специальности, и решила всецело посвятить себя частной практике. Так называла она ставшие основным её занятием «случайные» встречи с иностранными гражданами – людьми в основной своей массе воспитанными и состоятельными. Стоит еще раз отметить, что Алена не считала себя проституткой: она, как ей казалось, была выше примитивных постельных сцен, и ими никогда не ограничивалась. Главным всегда был процесс общения с потенциальным любовником и спонсором, а до постели дело иногда вообще не доходило. Всё зависело от принадлежности клиента к определенной категории, коих в Алениной «табели о рангах» имелось ровно четыре: «мужик», «мужчина», «джентльмен» и «собеседник». Она почти не отдавала предпочтений какой-либо из перечисленных групп, просто вести себя с представителями разных категорий необходимо было по-разному.
       «Мужики» приезжали в украинскую столицу, как правило, по туристической визе. Предпочитали романтические приключения и почти всегда находили в Алене приятного и раскомплексованного спутника. Они охотно принимали предложенные ею правила непринужденного общения и сексуальной вседозволенности, в отношениях с симпатичной украинской девушкой. Здесь было важно не допустить трансформацию таких отношений в нечто более серьезное: привязанность, а тем более влюбленность – была крайне вредна для работы. «Мужчины» были слишком серьезны и неразговорчивы. Прибывали в Киеве по делам, и всегда сами определяли место и характер взаимоотношений с женщинами. Как правило, знакомство с ними происходило в перерыве между какими-либо официальными мероприятиями: девушка искренне представлялась случайной гостьей – и это не только избавляло её от обязанности лгать, но и придавало начинающейся беседе своеобразное очарование и романтические нотки. Алене нравился деловой подход мужчин, а также их абсолютная пунктуальность во всем, включая секс. «Джентльмены» любили ухаживать за ней и преподносить дорогие подарки – единственный и достаточный стимул для того, чтобы компенсировать дефицит общения. И все же самым редким и интересным типом мужчин был для Алены «Собеседник». Таких она встречала в своей практике два-три раза, но сразу же возвела в отдельно стоящую категорию и почти полюбила: Собеседники были интересны сами по себе, образованны, владели искусством общения и, что важно – понимания. Он всегда знали, чего хотят и брали столько, сколько требовалось. Мужчины этого типа могли встать и уйти в любой момент. Но именно они нравились Алене более остальных, и именно они иногда согревали её холодное сердце. Она не сомневалась, что только Собеседник станет когда-нибудь её мужем, в противном случае девушка никогда не решилась бы принять чьё-нибудь серьезное ухаживание.
       Как часто бывает в жизни, убеждения растворяются в море событий, а действительность вносит коррективы в любые планы. Бывший участковый инспектор Сергей Шевченко оказался тем самым человеком, связь с которым стала первым в жизни Алены поражением. Поражением неожиданным, предвидеть которое она не смогла бы ни при каких обстоятельствах.
       В один из дней, который начался для неё с упавшей на пол вазы, Алена проехала на такси в центр города и решила совершить небольшую пешую прогулку. Неожиданное для пробуждения лирическое настроение, усиленное впечатлением от рассыпавшихся по паркету роз и сверкающих на утреннем солнце хрустальных осколков, склоняло её к тому, чтобы забросить на время своё ремесло и заняться чем-нибудь невинным и даже поэтичным. Прошагав километра три, девушка остановилась у ресторана и бросила взгляд на входную стеклянную дверь, за тонированной поверхностью которой её вполне могло ожидать очередное знакомство, со всеми вытекающими из этого привычными последствиями. Задумавшись, она представила себя в образе Блоковской «Незнакомки» и загадочно улыбнулась воображаемому поэту.

- Мне просто необходимо что-то новое…. Я не хочу клиентов – я хочу, чтобы меня саму нашли и соблазнили. Я очень хочу любви, живого интереса и неподдельных отношений! Где же ты, мой настоящий мужчина? – Алена не заметила, как вошла в роль и заговорила сама с собой, хотя и еле слышно.
       
       Приблизившись к стоянке такси, она настолько отрешилась от окружающей действительности, что присела на небольшую скамью, опустила голову и произнесла в полный голос:

- Неужели я так и просижу здесь… никем не соблазненная и не удовлетворенная? Я очень, очень хочу мужчину. Настоящего, живого мужчину…

       Сидящий на соседней лавочке студент оторвался от пива, убедился в отсутствии рядом посторонних и тут же подвинулся к странной женщине. Не заметив никакой реакции с её стороны, он театрально кашлянул и смущенно произнес:

- В-общем, я, так сказать, готов удовлетворить,… то есть соблазнить… В-общем – и то, и другое, конечно же. Или… ну, короче – нет проблем. А в чем проблемы?

       Алена посмотрела на «рыцаря» и удивленно сощурилась. Студент, заметив в её глазах ростки зарождающегося конфликта, отпрянул и еще более робко, чем несколько секунд назад, сказал:

- Я из сострадания. Услыхал, что вы жалуетесь… ну, решил спросить,… то есть помочь. Если не надо – я пойду.
- Идите, конечно. Я что – похожа на несчастную?
- Уже нет, не похожи. Показалось, наверное,… или послышалось. Я не знаю, извините, конечно.
       
       Заняв столик в глубине зала, она заказала себе рыбное ассорти, крабовый коктейль, белое марочное вино и легкий фруктовый десерт. Шевченко вошел в ресторан и, взглянув в ее сторону, еле заметно улыбнулся. Спустя пять минут, отходя от барной стойки, он приблизился к тому месту, где ужинала Алена, нагнулся и произнес:

- Вы только, ради Бога, не подумайте, что я заигрывал. Просто женщине с такими глазами нельзя было не улыбнуться. В самом деле, вы – пожалуй, единственная, кто смотрит на меня без страха и ненависти. Во всем остальном вы меня ничуть не заинтересовали.

       Отойдя от Алены, Сергей задержался на пару секунд, вернулся и, легко коснувшись пальцем её плеча, в той же чарующей манере добавил:

- Хотя я, безусловно, допускаю, что вы – человек ещё и интересный. Допускаю потому, что вы не только красивы, но и умны. Этого нельзя было не заметить – вот я и заметил. Еще раз извините, больше я к вам не подойду.
- Почему,… почему же не подойдете, и что значит ваше: «еще раз извините»? Вы извинились всего один раз, да к тому же совершенно напрасно. И самое главное: почему вас, как вы сами сказали, все боятся и ненавидят?
- Это не секрет: я отбывал срок за убийство, хотя на самом деле никого не убивал. Ну вот – и вы насторожились,… Я теперь боюсь даже разговаривать с вами – слишком уж вы внимательная становитесь. Прощайте, ослепительно красивая женщина, я тороплюсь, извините. Рад был с вами познакомиться.

       Шевченко еще раз тронул руку заметно растерянной девушки и стал поворачиваться к выходу, но она, отложив в сторону приборы, достаточно громко, почти в крик, произнесла:

- Да как же это вы себе позволяете? Говорите, что были рады со мной познакомиться, а мы ведь и не знакомились вовсе. Постойте сейчас же, так нельзя! – лишь произнеся эти слова, Алена осознала всю их нелепость, однако, сделав паузу в одну секунду, тут же добавила нечто еще более абсурдное. – Если не желаете знакомиться по-человечески, то дайте паспорт: я сама прочту ваше имя.
- Я потом еще раз подойду, вы только не исчезайте никуда, - Сергей только и успел, что произнести такой же бредовый набор слов. – У меня там того…
 
       Не закончив свою тираду, Шевченко выскочил из ресторана и, быстро сбежав по ступенькам, растворился в уличной суете.
       Такого с Аленой не происходило никогда. Она тут же встала из-за стола и, положив на скатерть несколько купюр, направилась к выходу вслед за незнакомцем. Оказавшись на улице, Алена внимательно осмотрелась по сторонам и заметно расстроилась. Неожиданно возникший человек, впервые в жизни не только замеченный ею, но и взволновавший по-настоящему – словно растворился в воздухе. Странным же во всей этой истории являлось то, что он явно не был – ни бизнесменом, ни иностранцем. Девушка присела на ступеньку и заплакала от растерянности.
       Сергей с удовлетворением наблюдал за происходящим из стоявшей неподалеку машины. Тонированные стекла автомобиля скрывали от Алены лицо человека, успевшего всего за несколько минут занять в ее сердце почти всё, доселе свободное и защищенное от постороннего влияния, место. Единственное, пожалуй, что все же беспокоило Шевченко – это несколько нетрадиционная реакция девушки на заброшенную им удочку: растерянность жертвы явно граничила с непредсказуемостью, а именно непредсказуемость женщин всегда пугала его. «Тойота» тихо тронулась и, шурша колесами, покатилась в сторону небольшого парка, находящегося метрах в трехстах от ресторана.
       Сергей Константинович вышел из автомобиля, прогулялся по чисто выметенной дорожке мимо пустых скамеек и присел на одну из них. Покрутив в руках дорогой мобильный телефон, он открыл в нем список абонентов и нашел в этом списке номер Светланы Кожевниковой. Преодолев навязчивое желание позвонить ей прямо сейчас, Сергей выключил аппарат и откинулся на спинку скамьи. Белокурая красотка из ресторана стала его очередной победой:
       «Я не мог ошибиться, категорически не мог. Она – не проститутка, коих гарантированно можно определить в любом, даже самом приличном, заведении. Слишком уж хороша собой и воспитана, проститутки ведут себя в таких ситуациях по-другому. Она не стала строить глазки (весьма, кстати, красивые), однако предприняла просто-таки беспрецедентные меры для того, чтобы удержать меня. Ну и, без сомнения, она вышла из кабака именно за мной.… Значит, сработало. Ну, а как же иначе? У меня всегда это получалось. – Сергей самодовольно улыбнулся, сделал паузу во внутреннем монологе, а потом сам себе возразил. – Нет, не всегда. Черт возьми – не всегда!».
       Эта мысль мучила его и лишала покоя уже много лет – с тех самых пор, когда Светлана Кожевникова не поддалась чарам старшего лейтенанта, а в дополнение использовала его самого в своих собственных целях. Потерпеть поражение от женщины – существа, по его мнению, ограниченного, податливого и крайне похотливого – можно было лишь временно. Безумно хотелось взять реванш – и взять его гарантированно, с размахом. Да чтоб не только забрать деньги, но и повергнуть Светлану в состояние полной моральной зависимости от него. Зависимости окончательной и бесповоротной. Годы, проведенные в заключении, закрепили в бывшем милиционере непреодолимое желание мстить. Но даже не сам факт пребывания в пенитенциарном учреждении явился причиной появления этой страсти – просто жажда мести попала в благодатную, годами культивируемую, почву. И вот теперь утоление жажды этой, лишь усиленной в колонии обстановкой жестокости – приняло форму основной цели в жизни.
       Поздним утром следующего дня Сергей проснулся в состоянии исключительного душевного равновесия. Наскоро позавтракав салатом из овощей и деликатесных морепродуктов, выпив чашку ароматного черного кофе и закусив все это половинкой шоколадной плитки, он вышел из дверей своей недавно приобретенной и добротно отремонтированной квартиры, спустился во двор, сел за руль автомобиля и двинулся по заранее продуманному маршруту в сторону Крещатика. Красивая инструментальная мелодия, наполнившая салон машины, внушала водителю приятную уверенность в исполнении всего задуманного. Сергей был совершенно спокоен, и полностью сосредоточен на поставленных самим себе, задачах. Одной ногой, как представлял себе Шевченко, он стоял в Раю. Вторая уже оторвалась от земли и вот-вот догонит первую. Подъезжая к главной столичной улице, он вспомнил даже её древнее название – Перевесище – и вообразил себя оторвавшимся от родичей охотником, развесившим хитрые ловушки на редкого зверя. Казалось ему, что жертва попалась в самую надежную западню и скоро скончается от мучительной боли и ощущения абсолютной безысходности. «Теперь главное: не дать ей умереть раньше времени, а то не успею кое-что себе и ей доказать. А я обязан, просто обязан это сделать…»

       IX

       Светлана узнала об аресте участкового в ноябре восемьдесят восьмого года. Состояние неопределенности относительно судьбы мужа, в котором она пребывала до этого времени, усугубилось шокирующим известием о преступлении, совершенном старшим лейтенантом милиции в пригородной лесополосе. Не в силах что-либо понять, она приняла все как есть. По крайней мере, хлопотать о свидании с Шевченко она не стала – все равно он ничего не рассказал бы ей в такой обстановке, а привлечение внимания к своей персоне совсем не входило в ее планы. На несколько лет Светлана забыла о своем богатстве и жила так, как подобает одинокой женщине, имеющей ребенка: днями напролет она проводила время с сыном Мишей, иногда коротая вечера в обществе давнишней школьной подруги, а по ночам читала учебники и писала контрольные работы, продолжая по заочной форме начатое когда-то обучение. Статус домохозяйки устраивал ее вполне, а денег (главным образом в пользующейся необычайным для того времени спросом, валюте), оставшихся после исчезновения мужа, хватало не только на ведение хозяйства, но и на всё остальное.
       Когда настал счастливый день Мишиного выздоровления, Светлана решилась на смелый шаг и реализовала свой первый в жизни коммерческий план по продаже драгоценного металла: мать подруги познакомила её со своим приятелем – бывшим ювелиром, знакомым с подобными просьбами не понаслышке. Рассказав Прасковье Михайловне (так звали маму подруги) об оставшейся после смерти бабушки семейной реликвии – «большом куске золота» – Светлана сразу же обрела в её лице «сочувствующего компаньона». Сделка совершилась через десять дней после вышеназванной беседы, и результатом её явилось получение продавцом около сорока процентов от реальной стоимости товара. Светлана не придала этому особого внимания, зато следующая партия была продана ею уже без посредников – и на этот раз она выручила чуть более чем полцены. Со временем она обрела в среде обеспеченных людей положение, позволяющее торговать небольшими партиями металла, не боясь привлечь к себе чье-либо «нездоровое» внимание. Так продолжалось до тех пор, пока досрочно освобожденный Сергей Константинович Шевченко не отыскал-таки сменившую место жительства соучастницу своего нераскрытого преступления. Как в первое их знакомство, он встретил её на пороге дома и, не считая необходимым представляться, вежливо поздоровался:

- Добрый день, Светлана! Вот и я – как видишь. А ты ничуть не изменилась, разве что стала еще загадочнее. Я, действительно, рад тебя видеть. И могу бесконечно долго рассказывать – почему рад?

       Сохранить хладнокровие в такой ситуации было непросто, потому как назвать встречу просто неожиданной смог бы разве что беспросветный циник. Но Светлана остановилась и, как ни в чем не бывало, без видимого волнения ответила:

- Здравствуйте! Я поняла, что вы имеете в виду, и зачем нашли меня – я тоже догадываюсь. Через десять дней вы получите то, что я вам обещала тогда.
- Почему же через десять? Я готов принять всё прямо сейчас.
- Ну, вы же должны понимать, что я не могла оставить это там, где оно находилось тогда?
- Должен? Нет, не понимаю. Тогда где же это?
- Какая вам разница? Относительно местонахождения предмета нашего разговора я вам ничего не скажу. Давайте перейдем к делу, а?
- Ну конечно, давай перейдем.

       Светлана лукавила. На самом деле, сокровища хранились в том же самом гараже, и забрать их оттуда можно было в любой день. Она прекрасно понимала, что Сергей будет, по возможности, следить за каждым ее шагом, но извлечь обещанный когда-то слиток она должна лично, никого не посвящая в свою тайну. Светлана сделала паузу в разговоре и произнесла:

- Вам нет необходимости быть в курсе моих проблем. То, что я обещала – вы получите. Не переживайте, товар в целости и сохранности…. Ответьте мне только на один вопрос: Владимир – что с ним?
- Ты не думай про меня плохо – ребенка я не убивал, а с твоим мужем я поступил так, как мы договаривались, земля ему пухом. И еще: мой тон – это последствие невесело проведенного времени, извини. Хочешь – я расскажу тебе о том, почему тогда на самом деле согласился избавить тебя от мужа? Дело ведь не в золоте, правда…
- Мне это неинтересно, Сергей Константинович. И я тороплюсь. Давайте условимся: сегодня вторник… так: среда, четверг…. В следующую пятницу в это же время я оставлю пакет с вашим Этим вот здесь, на ступеньке. Я буду смотреть из окна, пока вы его не заберете. Вы будете лично забирать?
- Да, я сам приду. Но, может, лучше я заберу слиток у тебя в квартире? Хотелось бы поговорить, обсудить кое-что…
- Сергей Константинович! Вы получите то, что я обещала. Я ведь, насколько помню – ничего больше не обещала?
- Ладно. Значит – до пятницы.

       Шевченко был в курсе Светланиного материального положения. Из вполне надежных источников он узнал и об успешном бизнесе ее сына, и о том, сколько стоит квартира в новом Светином доме. Он еще помнил, какие покупки делал ее покойный супруг в течение нескольких лет до своей смерти. И не забыл даже опилки под верстаком в том самом гараже. Конечно же, ему хотелось гораздо большего, нежели было обещано. И, если уж говорить начистоту – получить не только всё её богатство: Сергей страстно желал влюбить в себя Светлану, обобрать ее до последней нитки, а потом обмануть и уйти. Что удивительно, она не реагировала на уловки опытного любовника, абсолютно никак.
       «Что же это такое, черт возьми? – недоумевал Сергей, возвращаясь на троллейбусе в квартиру своей престарелой матери. – Я могу сделать всё, что угодно, с любой практически бабой. Да они просто без ума от меня… что же за сучка – эта Кожевникова? Нет, все равно доконаю. Не может быть, чтобы вот так всё и закончилось…».
       Но всё закончилось именно так. Поздним вечером двадцатого марта 2001 года Сергей Константинович Шевченко был убит в одном из домов частного сектора Вышгорода. Его труп обнаружили поздней весной того же года на берегу Киевского водохранилища. Опознать тело, в силу ряда объективных причин, никто не смог. Собственно, и опознавать-то было особо нечего: найденный фрагмент состоял исключительно из туловища – голова и конечности категорически отсутствовали.

       X

       Оксана Ковалева была отходчивой женщиной. Ссора с мужем доставила ей массу переживаний, но уже на следующий, после приезда из Санкт-Петербурга, день она приготовила незатейливый завтрак и принесла в спальню стильный бамбуковый подносик с горячим кофе. Вадим нехотя приподнял голову и так же нехотя сказал:

- Если кофе мне, то напрасно. Я вполне справлюсь и сам.
- Да ладно, Вадик, ты всё еще обижаешься на меня?
- Я вчера сказал тебе всё, Оксана. Нас ничто не связывает больше, и у меня полно дел. Что касается квартиры – можешь не беспокоиться. Надеюсь, на машину ты не претендуешь?
- Вадик, – голос её задрожал и сорвался на плач. – Я ничего не поняла, честное слово. Ты говоришь о разводе?
- Да, Оксана. И, чтобы ты лишний раз не сомневалась – могу сказать совсем прямо: пошла вон!
- То есть…
- Что – «то есть»?
- Я хотела спросить тебя, что должно произойти,… нет, нет. Что я должна сделать, чтобы всё стало – как раньше? Я люблю тебя по-настоящему.
- Не строй из себя дуру, Оксана. Ничего не надо спрашивать, и ничего делать тоже не надо, всё предельно ясно: ты идешь вон из комнаты, а через часок я иду вон из квартиры. Короче – не раздражай меня.

       Оксана выронила поднос, и кофейные брызги разлетелась по паласу. Она схватилась за живот и застонала: хирургический шов зажег с нестерпимой силой, а под ним стало холодно и больно. Присев на край постели, внезапно побледневшая женщина зарыдала, поклонилась на бок и потеряла сознание. Очнулась она через несколько минут и, услышав холодный голос мужа, снова заплакала. Вадим продолжал:

- …вообще, можно сказать, не знаю. И, в конце концов, на этом жизнь не останавливается. Я не могу жить с человеком, который чувствует только себя. Если даже тебе и плохо после операции, это не значит, что я в этом виноват. Это моя жизнь, Оксана, и я проживу её так, как считаю нужным. А ты живи свою, и плевать я хотел на то, с кем ты это будешь делать! Не смотри на меня – как хрен на бритву, Оксана…. Я не стану потакать тебе, не стану!

       Оксана совершенно не хотела возражать мужу. Ей желала только одного: чтобы он остался здесь и никуда не уходил. Представить себе хоть на мгновение, что он исчезнет из её жизни, было ужасно. Сейчас она была готова принять любые его условия, но Ковалев не унимался:
       
- Дело не в том, что ты не сможешь родить ребенка. Это вообще не имеет никакого значения. Дело в том, милая, что я тебя не люблю. Я, знаешь ли, никогда тебя особенно не любил. Прости за цинизм, но рано или поздно это должно было произойти. Я имею в виду, что мне всё надоело. Ты хочешь, чтобы я жил с тобой из сострадания?
- Нет, не хочу,… хочу. Мне всё равно, но главное – чтобы ты со мной… скажи – что ты сейчас желаешь, и я это сделаю. Всё-всё. Вот увидишь: будешь жить – как в раю, я тебя на руках носить буду, зацелую, заласкаю…. Ведь я-то люблю тебя, обожаю просто. Ты – единственный и неповторимый, самый-самый, замечательный,… ты смеёшься, Вадик?
- Не говори ерунду – тошно слушать. Всё, заканчиваем.
- Вадик, ещё один только вопросик, пожалуйста: а если, действительно – из сострадания жить со мной,… сможешь? Я согласна.
- Оксана, мне необходимо уехать на какое-то время. Давай созвонимся потом – когда я остыну, ладно?

       Она не смогла ничего сказать Вадиму. Слезы душили её, и судороги сводили гортань. Оксана рыдала и вскрикивала всё то время, пока Вадим собирался, и прекратила истерику только тогда, когда машина завелась и с ревом отъехала от подъезда.
       «Ничего, – рассуждала Оксана. – Я верну его, чего бы это мне не стоило. Он, конечно же, остынет и обязательно вернется, ведь так не бывает, чтобы раз – и ушел…».
       Но время шло, а Вадим не возвращался, не отвечал он и на звонки. Оксанина мама сочувствовала дочери, она даже переехала к ней жить на несколько дней, дабы отвлечь от страданий, а заодно и помочь прооперированной Ксюше по хозяйству. Но это самое домашнее хозяйство не беспокоило дочь: Ксения Ковалева была глубоко убеждена в том, что заниматься уборкой и приготовлением пищи целесообразно лишь при наличии мужа, в остальных же случаях можно совершенно ничего не делать. В течение первых дней депрессия занимала в её жизни главное место. Поначалу теща пыталась комментировать действия зятя в духе хрестоматийных бородатых анекдотов о взаимоотношениях в семье но, не найдя в дочери никакой поддержки – стала просто жалеть её, как делает обычно любая мать. Поздними вечерами они подолгу разговаривали и надеялись на лучшее. Недели через две душевная боль стала понемногу успокаиваться, Оксана вернулась к своему прежнему распорядку и как-то свыклась с новым положением покинутой супруги. Потом поправилась и физически, снова вышла на работу. Искать мужа она более не пыталась.

       XI

       Тетя Наташа, супруга покойного дяди Димы, редко показывалась в Светиной квартире, а после того, как бабушка ушла из жизни – и вовсе забыла туда дорогу. Известие о наследовании домика в Вышгороде, Светлана получила в начале девяностых – сразу после знакомства с Вадимом, и была очень удивлена: у тетки и без нее хватало наследников. Из всех бабушкиных рассказов о семье, Света могла припомнить лишь то, что дед когда-то очень помог отцу дяди Димы в приобретении дома. Это, конечно, мало что объясняло, но никаких иных мотивов для благородного теткиного жеста, она не находила. Домик был не ахти, какой – с покосившейся крышей и угарной печкой – однако после ремонта, произведенного спустя несколько месяцев от дня принятия наследства, выглядел достаточно добротно, и был еще вполне пригоден для жилья. Конечно, Светлана могла позволить себе его содержание и без постороннего финансового участия – но решила всё же не запускать огород и сдала дом по объявлению молодой паре, приехавшей в город на длительный срок. В конце девяностых обжитый и вновь подремонтированный добросовестными квартирантами домик освободился и стоял совсем без дела, лишь изредка принимая каких-нибудь постояльцев. Соседи, привыкшие к частой смене жильцов, не обращали на это никакого внимания.
       Вадим сидел на старинном кожаном диване, имевшем высокую спинку с большим зеркалом, сплошь увешанную замысловатыми вязаными салфетками, пожелтевшими от времени и солнечного света. Он тупо смотрел прямо перед собой и нервно курил одну сигарету за другой. До рокового визита Сергея Шевченко оставалось что-то около часа, и эти ориентировочные шестьдесят минут необходимо было просидеть именно в доме.
       Время, проведенное со Светланой, стерло из памяти все хорошее из его действительной супружеской жизни. Хотя Оксана и не исчезла из сердца навсегда, образ её ассоциировался у него с чем-то далеким и чужим. Он стал гнетущим, навязчивым и ненавистным. Нечто похожее уже происходило с ним в конце девяносто третьего года, но теперь, по иронии судьбы – женщины в его сердце поменялись местами. Всякий раз, когда Вадим думал о своем доме, в памяти всплывали семейные ссоры и заплаканное лицо жены. Ковалев не связывал свое отношение к супруге с её неудачной беременностью. Причина была в другом: Вадим просто вычеркнул всё, что их объединяло, что наполняло смыслом без малого восемь лет их совместной жизни, что позволяло им понимать друг друга даже на расстоянии. И поспособствовала этому, конечно, давняя киевская подруга.
       Ковалев озяб. Он встал с дивана и потянулся, потом принял упор лежа, и отжался раз двадцать пять - тридцать. В комнате было прохладно, но топить печь, привлекая дымом внимание соседей и бывшего милиционера, было нельзя. Даже входить в дом пришлось со стороны огорода, чтобы не оставить следов на грязном, местами провалившемся и слегка подтаявшем, снегу во дворе. Конечно, по большому счету нельзя было и курить, но Вадим давно определился с тактикой и решил не доводить дело до комнаты, а исполнить всё прямо у входной двери, в прихожей.
       Переливчато клацая, ключ провернулся в замочной скважине три раза, и дверь со скрипом отворилась. Первой в дом вошла Светлана, с волнением обнаружив справа от себя замершего, словно гепард перед прыжком, Ковалева. Далее, через два шага от нее, в проеме показался Сергей. Резким и сильным ударом ноги Вадим отправил его в глубочайший нокаут. Удар пришелся в правую нижнюю часть челюсти и Шевченко, сломав левой стороной головы филенку двери, обмяк и рухнул на пол. Убедившись в том, что Сергей жив, Вадим наскоро связал его заранее приготовленным для этой цели капроновым шнуром и, обернувшись к пытавшейся держать себя в руках Светлане, спокойным тоном произнес:

- Света, ты можешь прогуляться где-нибудь, поговорить с соседями, если увидишь кого. Расскажи, что приводила нового квартиранта дом смотреть. Сделай вид, что всё абсолютно нормально. Давай-давай, родная моя… потом до города пройдись, посиди где-нибудь. Я сам всё сделаю, я знаю: как и сколько. И о чем спрашивать, тоже знаю.
- Хорошо, любимый. Я понимаю: ты хочешь, чтобы я поверила в то, что ничего не произошло. Что вы просто поговорите, как мужчина с мужчиной, и разойдетесь. Хорошо, я поверю. Да и вообще – всё хорошо, и ты тоже хороший…
- Иди-иди, Светочка. Я всё сделаю. Позвоню, когда закончу.
- Да, да… я буду ждать твоего звонка… я тебя очень, очень люблю.
- Света!
- Я иду, хороший мой… не ругайся…

       Сергей заворочался и подтянул под себя часть предусмотрительно расстеленной Ковалевым по всей площади пола толстой полиэтиленовой пленки. Открыв глаза, он стал осматриваться и зачем-то улыбаться. Бывшему участковому на мгновение показалось даже, что на стуле, в углу, сидит истекающий болотной жижей Владимир Кожевников и сочувственно кивает ему своим разбитым и обгоревшим черепом. Шевченко отвернулся и увидел выходящую из дома Светлану. Желая крикнуть ей, что он нашел её мужа, и тот сидит здесь, на стуле, Сергей открыл рот, но произнести ничего не смог. Не смог он и закрыть рот, а принялся зачем-то водить языком из стороны в сторону и часто дышать. Потом поперхнулся и стал душераздирающе кашлять, разбрызгивая вокруг себя скопившуюся во рту кровь. Вадим проводил Свету и наклонился к своей странной жертве, в ответ тот широко улыбнулся ему и громко рассмеялся. Через какое-то время пленник стал неистово икать и скрипеть зубами, не являя своему мучителю никаких признаков разума. Минут через двадцать, перепробовав разные способы, Ковалев убедился в бесперспективности допроса. Задушив Сергея шнуром, он без промедления стал разбираться с телом.
       Вадим позвонил Светлане часа через четыре. Он, действительно, сделал всё, как и обещал: Шевченко был ликвидирован не только как конкурент, но и как организм. Ковалев никогда не представлял себе, что сможет быть настолько холодным и рассудительным: за всё время своего зловещего действа, он ни разу не испытал отвращения к происходящему. Ему не было страшно или противно, он действовал как заядлый маньяк и присел отдохнуть только один раз, когда окончательно убедился в том, что сделал всё идеально. Заминка вышла лишь с продолжительностью процесса: останки пришлось выносить два раза – Сергей оказался тяжеловат, килограммов восемьдесят минимум. «Конечно, всего сразу никогда не учтешь, - успокаивал себя без надобности Ковалев, шагая в направлении строившихся многоэтажек. - Зато, как говорится, нет худа без добра: после вынужденного расчленения опознать труп будет практически невозможно».
       Остановившись, Вадим тихо выругался и отметил про себя, что допустил серьезную ошибку: из-за невнимательности он забыл запереть дом на ключ, который так и остался торчать из замочной скважины. Сломанная филенка довольно легко встала на место, а вот ключ… Необходимо было просунуть руку в форточку и провернуть его снаружи, а потом только уходить, как он и сделал, дворами. Или, на худой конец – просто вытащить его из скважины и закрыть дверь изнутри на шпингалет. Дверь с воткнутым в неё ключом обязательно привлечет чьё-нибудь внимание, но возвращаться – плохая примета, а Ковалев относился ко всему, что сейчас происходило, предельно суеверно. Постояв в раздумье еще с полминуты, он пошел дальше. Где-то впереди, за порослью чернеющих кустов, послышался звук, напоминающий мелодичное насвистывание. Звук этот, слегка приглушенный гулом работающего где-то в конце более чем километровой улицы, дизеля, настораживал и пугал. Вадим не остановился, но приготовился в любой момент развернуться и бежать что есть сил. По мере приближения колебания становились всё сильней, достигнув максимума секунд через десять.

       XII

       Из кустов со свистом и бренчанием выскочил мужик с полиэтиленовым пакетом на голове. Остановившись метрах в пятнадцати от Вадима, он замолчал и поднял согнутые в локтях руки. Ковалев внешне спокойно продолжал движение в выбранном направлении, стараясь игнорировать неожиданный выпад человека. Тот выждал, пока Вадим поравняется с ним, а потом твердо произнес:

- Брат! Ладья бога Ра уже вышла из расщелины, и Великий Дух Вселенной готов сойти на Землю. Это случится сегодня утром, давай обнимемся, брат, и поприветствуем вместе становление в Киеве второго Иерусалима. Великий день и великая миссия объединят нас – и породнят, как очевидцев самого главного на планете события.

       «Вот везет же мне сегодня на придурков, черт возьми. Хреново, что обычно они просто так ни за что не отвяжутся, а шум посреди ночи мне, точно, не нужен. – Вадим лихорадочно соображал, что же предпринять в такой ситуации. – Черт с ним, попробую хоть отвести подальше от домов». Пытаясь выглядеть серьезным, он произнес:

- Я знаю лучшее место для этого, брат. Пошли скорее, встретим сошествие как положено. Между прочим, все братья соберутся сегодня именно в том месте. Я знаю это от святых предвестников, и не спрашивай меня – кто я такой на самом деле. Ты готов пойти за мной?

       Мужик снял с головы пакет, что-то прошептал и кивком согласился отправиться вслед за Ковалевым. Вадим развернулся на сто восемьдесят градусов и повел сумасшедшего незнакомца в обратном направлении. Подойдя к Светиному дому, они какое-то время постояли молча у ворот, затем Вадим сказал своему спутнику:

- Это именно то самое место, брат.
- Но ведь дом закрыт.
- Не говори так! Великий Дух должен быть здесь, и я чувствую это. Если засовы окажутся бессильны, а двери откроются нам, значит – будем ждать пришествия здесь. Договорились?
- Да. Холодно мне чего-то.
- Холод – это гнусное препятствие в постижении великих откровений. Затопим печку и продолжим таинство в тепле, – поражаясь собственной говорливости, «новоиспеченный сектант» стал изрыгать из себя такие лингвистические конструкции, что «брат» замолчал и обратился исключительно в слух. Ковалев не унимался. – При теплом свете огня мы отвлечемся от мирских забот о продрогшем теле, отведем свои страдания в кратковременное небытие – и постигнем истину в её первозданном, свободном от субъективных предпосылок, очаровании. Мы встретим ладью Ра очистившимися от бытовой скверны. Сойдя, он заметит нас по яркому свечению ауры.

       Вадим толкнул калитку, но вперед пропустил именно незнакомца. Тот прошел к крыльцу дома, поднялся по ступенькам и отворил дверь. Обернувшись, он улыбнулся Вадиму и сказал:

- Засовы открылись для нас. Прошу тебя, учитель: пройди в дом первым.
- Подожди немного, сейчас подойду. – Ковалев сделал паузу и добавил. – Зажги свет, растопи печь и жди меня, я раздобуду священную книгу и вернусь. Только помни: ни в коем случае нельзя сомневаться в пришествии. Оно неотвратимо.

       Всё складывалось для Вадима, как нельзя лучше: странный мужик остался в доме, во дворе отсутствуют Ковалевские следы, да и соседи его не видели. «Если кто и заподозрит неладное, - справедливо рассуждал он. – То объяснения этого психа серьезно не воспримет. А может, и на него всё спишут. Хотя, никаких улик я и так не оставил».
       На улице было холодно: время от времени срывало колючий снежок и задувало, но Ковалев не ощущал дискомфорта – он был бодр и спокоен. Прошагав пару сотен метров, услышал скрежет открывающейся рядом калитки и пьяный мужской голос:

- Эй, человек! Тебе что – не спиться?

       Остановившись на мгновение, Вадим поднял руки и, подражая интонации своего недавнего знакомого, негромко произнес:

- Я – бог Ра. Отправляйся спать, а не то темные силы заберут тебя в своё подземелье. Сегодня же будет сошествие, глупец.
- А, это ты, Макс. И не надоело тебе шляться ночами по холоду?

       Ковалев ничего не ответил и зашагал дальше. Жизнь как будто дарила преступнику всё необходимое для заметания следов.
       Проснувшись наутро, он взглянул на спящую рядом Светлану и ощутил умиротворение. Его совесть не проявляла никаких признаков беспокойства, а совершенное вчера фантастически жестокое убийство растворилось в прекрасной перспективе размеренной, и полной нежной романтики, жизни рядом с любимой женщиной. Вадим облокотился на подушку, отодвинул упавшие на Светино лицо прекрасные, немного вьющиеся, волосы и залюбовался её пьянящими чертами. Светлана открыла глаза, потянулась, положила ладонь на плечо Ковалева и сказала:

- Вот и всё, сладкий мой, ты – здесь. В этой постели ты – первый. Первый, и последний. Господи, какая же я счастливая теперь! Если попытаешься уйти – привяжу к батарее и никуда не отпущу. Я ждала этого всю жизнь, я заслужила тебя. Забудь про то, что вчера произошло и делай со мной всё, что хочешь. Если вдруг окажется, что ты тайный садист – я стану самой страстной мазохисткой на планете, если ты убежденный некрофил – сейчас же наложу на себя руки! А решишь баллотироваться на пост президента Украины – я весь электорат за тебя сагитирую. Ну, так что: ты не извращенец, Вадичек?
- Я обожаю твой голос, Светик! Извращенцы – это те, кто живет не с тобой. Так что я сейчас самый что ни на есть правильный – в плане ориентации. И вот, что хочу сказать: я буду с тобой до тех пор, пока ты меня не выгонишь. Но всё равно мне необходимо будет уехать на какое-то время – у меня же работа, дом…
- Нет! Я сказала: нет. А это значит, что нет, нет и еще раз нет! Не расстраивай меня больше такими разговорами. Послезавтра поедем к Мише и определимся, где будем отдыхать. Я хочу на море. Не доводи меня до истерики, ты никуда без меня не поедешь.
- Милая моя, я же не дворником работаю. Так непорядочно, меня же люди ждут, я и так в отпуске бессрочном уже два месяца почти…. А без тебя поеду потому, что я, вообще-то – еще и женат. И знакомить тебя с женой, я не собираюсь. Ты же умничка, Светик, ты же сама всё понимаешь. Да?
- Еще одно слово о твоей прошлой жизни – и я тебя привяжу, как обещала. Давай потом про всё это, милый. Я устала тебя ждать, я устала тебя искать… Единственное, что я еще могу – это любить тебя. Клянусь, чем угодно, что так тебя никто в мире не любил, не любит, и не будет любить. Так могу только я одна – но не на расстоянии, как пишут в романах, а здесь и сейчас.
- Согласен с тобой, Света. Я в том смысле, что поговорим об этом потом, а сейчас иди ко мне.

       Вадим потянулся и опустился на спину. Было светло, мягко и по-весеннему прозрачно. Светлана забралась на него и, взяв руками за щеки, нежно поцеловала в губы. После этого долгого поцелуя, от которого у Ковалева буквально перехватило дыхание, она посмотрела ему в глаза и тихо спросила:

- Ты меня любишь?
- Я тебя не только люблю, но и хочу!
- Угощайся, мальчик мой. Всё бери, что пожелаешь.

       XIII

- А ты меня по-настоящему любишь?

       Голос Алены разбудил Мишу в тот самый момент, когда сновидение его подходило к развязке. Он открыл глаза и увидел перед собой лицо очаровательной подруги. Алена немного отодвинулась, опустила до локтя бретельку ночной рубашки и, повернувшись боком к Мише, посмотрела на него из-за белоснежных, упавших на высокую грудь, локонов. Её губы отправили Мише воздушный поцелуй и игриво заблестели на проникшем в комнату солнечном луче. Сейчас она была похожа на настоящую натурщицу.
       Миша спал с Аленой уже десять месяцев – срок, вполне достаточный для самоопределения, однако понять: любовь это, или нет – так и не смог. Безусловно, ему нравилось с ней в постели, она была приятным и интересным собеседником, но что касается любви…. Миша не хотел вступать в брак ни при каких обстоятельствах, а такие разговоры, как ему казалось, вели исключительно к супружеству. Он был уверен, что Алена искренне и горячо любит его, а потому не стал огорчать её, и ответил – не то шуткой, не то глупостью:

- Да как скажешь, Ленчик. То есть – наверное, я к тебе неравнодушен, раз так спрашиваешь.
- Ответь серьезно, Миша. Надоели твои намеки с недоговорками. Я очень-очень хочу, чтобы ты был откровенен со мной. Я же знаю, что ты только со мной живешь, значит – любишь. Ну, а если так, то почему бы не сказать: «Да, Алена, я тебя по-настоящему, очень-очень люблю!»? Неужели я должна это выпрашивать у своего мужчины?
- Ты – самая красивая на свете, и мне с тобой очень хорошо. Сегодня, кстати, среда – и у меня переговорный день, который наступит только вечером. Может – на катере покатаемся? Хотя нет, прохладно сегодня. Давай, я тебя по магазинам повожу?

       Обычно такие походы стоили Мише недешево, однако он не скупился никогда. Пожалуй, в его отношениях с Аленой именно подарки являлись тем самым спасательным кругом, который время от времени был необходим им обоим. Если бы Миша узнал когда-нибудь об истинных Алениных чувствах к нему, то…. К счастью или сожалению, но произошедшее накануне преступление кардинальным образом изменило цепь событий, а потому узнать об этом заранее – ему было не суждено.
       В ответ на Мишино предложение Алена ловко соскочила с кровати и отправилась в душевую комнату. Он медленно потянулся, слез с постели и открыл стеклянную балконную дверь. С улицы потянуло прохладой, но на солнечном луче уже чувствовалось весеннее тепло. Тихо заверещал телефон, Миша снял трубку, ответил:

- Да, слушаю вас.
- Сынок, привет! Я не разбудила тебя?
- Нет, мама, не беспокойся. А если бы и разбудила – сказал бы спасибо.
- Ну, ладно, ладно. Я сама только что встала. У меня… у нас с дядей Вадиком…
- Мам. Ну, ты того,… какой еще «дядя»? Мы с ним нормально общаемся, я его Вадимом называю. Хватит из меня ребенка делать.
- Сынок, не ругайся ты, называйте друг друга – как хотите, я не для этого позвонила. Сегодня же среда, а завтра ты на работе, да? Мы придем к тебе за путевочками, подбери что-нибудь, ладно?
- Ну, вы даете, мама! Только позавчера приехали, и сразу же – расслабляться. Ты его для этого приглашала в Киев?
- Мишенька, ты задаешь слишком много вопросов. Насчет нашего отдыха разберись, пожалуйста, а в мои дела не вмешивайся. Всё, давай. Целую.

       Сын опустил трубку и задумался: «А что, если Вадим использует маму в своих интересах, а потом бросит – как тогда? Нет, это она его искала, а не он её. Интересно, что же за проблему он ей «разрулил»? А может, она просто хотела его увидеть, и повод искала? Да, действительно, мама права – слишком много вопросов. Но вот с этим своим: «дядя Вадик» - даже противно слышать. Скоро предложит его папой называть».
       Из душа вышла обнаженная Алена. Миша слишком часто видел её без одежды, но после душа она всегда выглядела как-то по-особенному: была не просто эротична, а казалась вызывающе сексуальной. Он сделал шаг в её сторону но, увидев выражение лица своей соблазнительницы, остановился и спросил:

- Что с тобой, Аленушка?

       Та ничего не ответила. Задумавшись, она смотрела в одну точку и машинально загибала пальцы, словно прикидывая расходы на предстоящий шопинг. Юноша повторил вопрос и попытался обнять Алену за грациозно очерченную талию, но девушка ловко увернулась и отошла в сторону:
 
- Миша, извини. Я должна уехать одна, магазины отменяются на сегодня. У меня с родственниками небольшие проблемы. – Алена бросила трубку на кресло и стала быстро одеваться. – Только что звоню… ну, родственнику – а он… нет, не он, а кто-то другой мне отвечает… Бред какой-то.
- Я отвезу тебя, мне некуда идти всё равно.
- Нет! Я сказала тебе, что у меня проблемы. Повторяю еще раз: проблемы – у меня. Ты хорошо слышишь? Миша, не будь ребенком – я вернусь и все объясню, но не сейчас.
- А что за интонации, милая моя? Я же не денег у тебя прошу, а помощь предлагаю. Если случилось что-то серьезное – так и скажи, а если кто-то вместо родственника твоего по телефону ответил, так ничего страшного не произошло. Давай я звякну и спрошу – кто это?
- Миша! Не лезь в мою жизнь. Мне не до экспериментов сейчас. Всё, пока.

       Сама судьба преподнесла ему замечательный повод для настоящей ссоры. Подсознательно Миша желал её уже несколько месяцев – слишком уж далеко зашли их отношения, и навязчивость Алены начинала ему надоедать. Безусловно, она – красивая и умная девчонка, но хотелось чего-то нового, а его всё не было и не было. Конечно, нового не в плане смены партнера, а в чувствах, но всё же именно нового. А потому даже такой Аленин выпад его не обидел, а скорее обрадовал. Миша распахнул закрытую Аленой входную дверь и кинул вдогонку:

- Можешь не возвращаться! А прибежишь обратно – не пущу, понятно? И вообще…

       Почему-то ему показалось, что она и так никогда не вернется. Алена выскочила на улицу и, подбежав к краю проезжей части, стала голосовать. Через минуту возле нее, кряхтя и свистя, остановилась старая иномарка. Сидевшая за рулем пожилая женщина вежливо поприветствовала ее и участливо спросила:

- Куда поедем, уважаемая? Я вижу: вы торопитесь, потому и остановила. А иначе проехала бы мимо – ведь в такую развалюху приличный человек без крайней нужды и не сядет. Куда путь держим?

       Алена плюхнулась на переднее сиденье, издавшее при этом жуткий для слуха скрежет, и уставилась прямо перед собой: правая половина лобового стекла была заклеена скотчем, в складках которого набилось столько грязи, что отчетливо видеть дорогу пассажир не мог. В голове её пронеслись и остановились запоздалые мысли, память явила странный разговор в ванной комнате:
 
«- Сережа! Ну, наконец-то. Где ты там?
- Я не Сережа, я – Максим. Только не кладите трубку.
- А где Сергей? Почему вы…
- Да потому, что вы звоните уже очень давно и много-много раз. Я бы ни за что не стал вам отвечать, но имя ваше меня заинтриговало. А вы можете объяснить, что значит: «Алена № 1»?

       Голос в трубке не был знаком ей. Расшатанные напряженным ожиданием, нервы девушки были на пределе. Алена любила Шевченко и верила ему даже больше, чем самой себе. Он должен был позвонить именно этой ночью и сделать какие-то очень важные указания, но не позвонил. Такого за все время их знакомства не было ни разу. Переживания ее достигли максимума сегодня утром, и Алена позвонила Сергею сама. Набрав несколько раз номер, ставший для нее самым любимым и желанным, девушка услышала в ответ чужой голос. Такого не могло быть, но это было. Перезвонив тут же, она поняла, что с Сергеем случилось неладное:

- Слушайте, вы… Максим, откуда у вас телефон Сергея? Объясните, что с ним?
- Я не знаю. Вчера он ушел за книгой, и я прождал его уже полтора дня. Вас как зовут, девушка: Алена № 1?
- А где вы находитесь? Он вам что – свой телефон сам оставил? Да не молчите же. Где вы сейчас? Что Сергей сказал? Ну, отвечайте же: вы – вместе с ним?
- Я? На самом деле – не только я, но и все мы сейчас в русле Млечного Пути, и это прекрасно. Возможно, Сергей исчез в водах Днепра, когда звездное скопление влилось в поток великой реки.… Ну, откуда же мне знать? Он – мой учитель.
- Вы где, черт возьми? Максим… или как вас там… Вы в Киеве?
- Правильнее было бы назвать его Иерусалимом. Вторым Иерусалимом, а не Киевом. Раньше то место, где я сейчас пребываю, называлось Вышгородом…
- Адрес. Говорите адрес…
- Адрес? Это глупо: называть адресом временные координаты. Мы – вне времени и пространства, мы – лишь малые составляющие великой динамики…
- Тупой урод! Я приеду и лично сдам тебя в дурдом, ублюдок. Жди…. Постойте, постойте, Максим, это не к вам. Назовите место в пространстве, где я могу вас увидеть и пообщаться на эту, важную для всего человечества, тему?
- Мне уже надоело с тобой разговаривать, дура.

       Голос Максима сменился коротким гудком. Алена вышла из душа и, пытаясь сохранять спокойствие, взглянула на Мишу. Уйти от него по-хорошему ей не удалось, но и продолжать строить из себя влюбленную девочку она была не в силах».

- Да куда ехать-то, дочка? – женщина за рулем уставилась на Алену. – Может, до ближайшего метро?

       Алена встряхнулась от мыслей о сегодняшнем телефонном разговоре и посмотрела на женщину:

- Мне надо в Вышгород. Я заплачу.
- Далековато. Может, все же, до метро? В Вышгород, точно, не поеду.
- Показать деньги?
- Не смогу, милая – не в деньгах дело, просто я ограничена во времени.
- И в пространстве – да? Ну и пошла ты… Старая овца! Дура! Ненавижу тупых старух, всех вас ненавижу!

       Алена, с силой хлопнув и без того дышащей на ладан, дверью – вышла из машины и остановилась как вкопанная: из подъехавшего к подъезду такси выходила Мишина мама. За ней шел высокий, спортивного сложения человек, беседовавший с Мишей в прошлом году у ресторана на Черном море, и живший с его матерью в питерской гостинице в феврале этого. Тогда, в мае, она упустила его из виду, и за все время не спросила у Кожевникова о странной встрече, ни разу. Алена узнала бледное лицо этого загадочного для нее мужчины. Теперь необходимо было определиться: ехать в Вышгород и искать там Сергея, либо извиниться перед Мишей и попасть в его квартиру для знакомства с мамой и её спутником? Алена приняла решение уже при входе в подъезд. Позвонив в дверь, она поправила свою, не успевшую толком-то и высохнуть после душа, шевелюру и улыбнулась, когда на пороге возник Миша. Прислонившись к дверному косяку, Алена сняла с плеча сумочку и, опустив ее на порог, тихо произнесла:

- Я решила вернуться, сладенький мой. Пустишь?
- Ко мне мама приехала, Алена. Ты же знаешь, я бы не хотел…
- Мишенька, миленький, познакомь нас, а? Ну, я же – не девка по вызову… Я же люблю тебя.
- Может, в следующий раз, Алена? Признаться, я еще под впечатлением от твоего «романтичного» ухода. Позвони мне вечером.

       Девушка отодвинула в сторону сумочку и, опустившись на колени прямо перед распахнутой дверью, сдавленным голосом произнесла:

- Миша, это – не унижение, это полное признание вины перед тобой. Представь себе, какие аргументы будут в твоем распоряжении, если я еще раз попробую так провиниться? Да ты меня одним взглядом раздавишь – повторись это когда-нибудь. Дай мне, пожалуйста, свою ладошку.
- Зачем? Впрочем – бери, – он протянул руку продолжавшей стоять на коленях Алене. Та взяла его ладонь и легонько шлепнула ею по своей щеке, Миша не сопротивлялся. – Хотя не стоит так делать, Ленчик.
- Стоит – я заслужила. Можно мне войти в квартиру?
- Теперь да, пожалуй. Ты, кстати, свой телефончик на диване оставила, и на нем уже раз пять какой-то «Сереженька» высвечивался. Это твой, так называемый родственник, да? Вот что я тебе скажу, милая: при маме ты будешь называть меня Михаилом Владимировичем – договорились? Только учти: она у меня женщина умная, так что постарайся не набиваться к ней в невестки. А об остальном потом поговорим…. Извини, это я на всякий случай.
- Всё, что попросишь, любимый. Я войду уже?
- Да, пожалуйста.
- Спасибо. А если тебя интересует – кто такой «Сереженька», то могу ответить: это мой брат двоюродный. Не подумай только, что у меня есть еще кто-то, кроме тебя, ладно?
- Эх, Аленка! Никак мне с тобой не расстаться. Заходи, давай живее.

       До этой встречи, как известно, Алена видела Мишину мать в одной из роскошных гостиниц Санкт-Петербурга, куда ездила по заданию Шевченко. Миша никогда не изъявлял желания их познакомить, а о своей семье не рассказывал вовсе. Все, что ей необходимо было знать, она и так знала из инструкций, данных ей Сергеем. Возможность познакомиться появилась впервые, и это было большой удачей. «Сережа будет доволен мной, – рассуждала Алена, направляясь в комнату. – Только вот вопрос: что с ним самим? А звонил, наверное, снова этот ненормальный Максим… Ладно: все, что делается – к лучшему».
       Миша был предельно официален и представил Алену своим гостям, как сотрудницу фирмы:

- Мама! Вадим! Знакомьтесь: Алена – наша новая сотрудница, работает в фирме переводчицей.
- Вадим Анатольевич. Очень приятно.
- Светлана. Можно без отчества.

       Миша не стал предлагать Алене место на кресле, он повернулся к ней и, ничуть не смутившись, сказал:
 
- Алена Георгиевна! Вы можете подождать у меня в кабинете или, если торопитесь, я могу подъехать в офис пораньше – и переговорим там.

       Алена опешила от такого развития событий, но виду не подала и согласилась подождать Мишу в его кабинете. Удалившись, она предусмотрительно оставила комнату открытой и слышала всё, что происходило в зале. Чтобы не пропустить ни единого слова, девушка присела на корточки возле самой двери кабинета.

- Миша, куда нам лучше съездить? Хочется чего-нибудь особенного, и – далеко-далеко. Так что мы не стали откладывать до завтрашнего дня, и нагрянули к тебе поскорее.
- Мам, ну я же тебе сто раз говорил: можно – хоть куда, плати только. Ах да, вам же без долгого оформления надо…. Летите в Египет. Для первого раза – то, что надо.
- Миша, а есть что-нибудь интересное здесь, в Украине? – в разговор вступил Вадим.
- Да нет, сынок, дядя Вадик шутит, наверное. Где сейчас теплее всего? – Светлана посмотрела на Вадима и тут же ласково взяла его за руку. – Вадим Анатольевич! Я прямо не знаю, что и сказать… Миша не для того тут, чтобы… ну, что ты на меня так смотришь – я же, как лучше, хочу.

       Ковалев принял её жест и улыбнулся:

- Света, да я в этом вашем Вышгороде так намерзся, что с удовольствием провел бы время даже в твоей квартире, возле обогревателя. Короче ладно, вы сами тут решайте, а я пойду – покурю. Миша! Где тут у тебя подымить можно?
- На балконе, пожалуйста. А можно и на кухне… Или кофейку?
- А может, и кофейку. Я бы, кстати, перекусил чего-нибудь легкого, но только сначала – сигарету на балконе.
- А я бы, - Светлана попыталась изобразить строгую учительницу начальных классов. – Я бы тебя за курение это бесконечное… Вадик, я тебя наказывать скоро буду очень строго. Смотри у меня!

       Выйдя на свежий воздух, Вадим поежился и через минуту вернулся в комнату. Светлана листала на диване толстый туристический каталог, а Миша записывал что-то в блокнот. Пройдясь по залу, Ковалев обратился к ним:

- Хорошо, уговорили, педагоги. Миш, ты не будешь против, если я там, на кухне, и кофе сам организую?
- Да конечно, ради Бога. Там только на кнопку нажмите… ну, разберетесь. А в холодильнике – всё остальное.

       Вадим вышел из зала и встретился глазами с Аленой, успевшей отскочить от двери и стоящей сейчас посреди открытого Мишиного кабинета. Только теперь до него дошло, что лицо это было ему знакомо. Он остановился на мгновение и задумался. Посмотрев на девушку еще раз, поймал в её взгляде еле заметную улыбку, улыбнулся в ответ и прошел на кухню. Алена проводила шаги Вадима, и вновь подошла ближе к двери.

- Мам, так вы решили свою проблему-то? Долго в Вышгороде торчали?
- Мишенька! Когда состарюсь – расскажу тебе все, что знаю. Поверь мне, я ничего тебе не говорю – для твоей же пользы. Да, кстати, и у дяди Вадика ничего не спрашивай, пожалуйста. Он сегодня, можно сказать, нашу семью спас от одного…. Слушай, не лезь ты ко мне со своими вопросами. Миша, давай, мы поедем уже, а? Как сделаешь с путевками – так и хорошо будет, я на тебя надеюсь.
- Ну, вы даете, мама! Сами же приехали… Ладно, через неделю будете купаться, не сомневайся. Идем на кухню? А потом уже и поедите.
- Да можно, только ты девушку свою пригласи за стол, а то как-то неудобно получается.
- Мама! Она…
- Знаю, знаю: новая сотрудница, и пришла по делу. Симпатичная, между прочим. Давно познакомились? Совсем я тебя забросила, сынок, ничего про тебя не знаю. А ты вон, какой взрослый уже – жених, можно сказать. Давай, зови невесту на кофе.

       Распрощавшись, Вадим и Светлана вышли из дома и остановились у дороги ловить такси. Вадим привычно взглянул на свою любимую и неожиданно поймал себя на желании побыть одному. Светлана, как будто почувствовав его мысли, вздрогнула и, обернувшись, спросила:

- Ты что?
- Ничего. На тебя любуюсь. – Ковалев произнес последнее слово так, будто иронизировал. – Ну, чего ты так насторожилась, Света?
- Все хорошо, милый. Просто я мнительная. Ты меня любишь?
- Да. Не спрашивай больше, хватит уже.
- Нет, не хватит. Трудно ответить, что ли? А вот и машинка, поехали, милый.
 
       Все, что происходило в жизни Ковалева в последний месяц, порождало в его сознании весьма противоречивые ощущения. С одной стороны, взаимные чувства (а сомнений в искренности Светланы не было никаких) наполняли его сказочным наслаждением: он дышал этой женщиной, он пил её слова и держал в своих руках её сердце, он видел её чувства и не скрывал своих. В течение целого месяца Вадим претворял в жизнь все желания, коих, как оказалось, было не так и много: он любил, был любимым и не испытывал никаких проблем – ни со здоровьем, ни с деньгами, ни с совестью. С другой стороны, безмятежность такого существования начинала раздражать, и в последние несколько дней – весьма ощутимо. Приторность отношений, обнаружившаяся через какое-то время после февральской встречи, поначалу просто смущала. Теперь же приняла крайне запущенную форму, и требовала развязки. Жизнь преподнесла Ковалеву редкую и абсурдную, по сути, проблему: необходимость изменения того, к чему принято стремиться, и чего так страстно желают практически все. Что-то нужно было обязательно сделать, но что – оставалось неясным. Помимо всего прочего, в голове крутилась Мишина подруга, и тоже раздражала:

- Светик, а Мишина девушка не показалась тебе знакомой?
- Нет, не показалась. Ты смотри у меня, я же ревнивая жутко…
- Да хватит тебе – какая еще ревность? Я где-то видел её до этого, а где – хоть убей, не помню. Но что видел – факт.
- Всё равно: не надо про других девушек со мной говорить. Ладно?
- Ну, Света! Можно иногда о чем-то, кроме любви? Я же говорил уже, что только тебя люблю.
- Другое дело совсем. Дай, поцелую…
       
       Ковалев мучительно перебирал в голове все возможные варианты своего прежнего знакомства с Мишиной девушкой, но вспомнить ничего так и не смог. До самого вечера.
       Перед сном он привычным уже движением поправил растрепавшиеся на подушке волосы засыпающей Светланы, а затем воскресил в памяти все события последнего года своей жизни. В тот момент, когда Морфей стал накидывать на их постель своё волшебное покрывало, непредсказуемая Мнемозина одарила полуночника целым букетом воспоминаний: Вадим увидел черноморский ресторанчик и улыбающуюся за Мишиным столиком девушку, варварски расчлененный труп Сергея Шевченко, заплаканное лицо Оксаны и… сундук с золотыми слитками. Лицо шестилетнего Миши, дополнившее сей мнемонический ряд – ввело Ковалева в такую депрессию, что душевные силы, необходимые для дальнейшего путешествия по лабиринтам памяти, оставили его в одно мгновение. Вадим уснул в состоянии абсолютной подавленности. Что происходило с ним во сне – неизвестно никому, кроме… впрочем, это не имеет никакого отношения к нашему, и без того довольно странному, повествованию.

       XIV

- Я, Димка, тебе вот что скажу: ты – пацан достаточно смышленый, а потому болтать никому не будешь. Потому как знаешь, что за это бывает. Так?
- Дядя Семен, я для Вас что хотите, сделаю. Вот честное слово!
- Ты, главное – молчи, и больше от тебя ничего не требуется.
- Буду молчать. А проболтаюсь – пусть меня крысы загрызут насмерть.
- Так уж и насмерть? – Школьный закрыл рот ладонью, скрывая улыбку.
- Клянусь, дядя Семен – так и будет, если треплом окажусь.

       Семен Петрович удовлетворенно потянулся и задремал. Димка стал ковыряться отверткой в старом радиоприемнике. Извлеченные из последнего металлические пластинки, лампы и просто болтики аккуратно укладывались на маленькую, застеленную газетой, скамью. Поблескивая на солнце, детали наполняли работу мальчишки каким-то непостижимым и потому очень важным для него, смыслом. Прерывать столь завораживающее действо он не согласился бы ни за что, но через какое-то время в дом вернулся отец и спокойно сказал:

- Семен, надо покалякать мальца, пока пацан погуляет. Димка, а ну давай отсюда, – здоровенный мужичина слегка подтолкнул паренька в спину, отчего тот чуть было не упал со ступеньки. Обернувшись обижено, Димка как-то смешно по-детски выругался и побежал во двор. – Так вот, Семен, я слышал, что этот доктор – человек серьезный. Однако, что сделано – то сделано, вечером я жмурика твоего в отвал на карьере пропишу. Но смотри: я так думаю, что докторишка-то или сам докумекает, или шепнут ему – туда новости быстро приходят, сам знаешь. Дело-то нехитрое… Я на днях слышал – ну, с этапа спрыгнул один – кто-то в гости к тебе едет. Не по этому ли делу, а?
- Ко мне, Иван, часто люди обращаются. Разные попадаются, бывает, что и оттуда. Ничего.
- Будь осторожней, Семен. А то как…
- Хорошо, Иван, я тебя понял. Ты, в любом случае, в этом деле – лишний. Похоронишь парня, как сказал – и вся недолга. А деньги получишь не за работу, а за то, что выручил меня в трудную минуту. Я бы и так тебе помог. И еще: надо чего будет – приходи хоть ночью…
- Семен, завязывай ты с этим. Мне больше не надо. Давай… - мужик по имени Иван протянул руку, и Семен Петрович пожал ее с глубокой признательностью. – И еще, Семен: за пацана моего не думай – могила, будет молчать. А ты – будь здоров.
- Иван! – Школьный взял собеседника за плечо и легонько похлопал. – Ты тоже – будь осторожен. Давай.

       Он вышел из дома Диминого отца, а уже через два часа сидел в своей киевской квартире и пил чай с конфетами. Странная привычка, с которой не мог справиться капитан первого ранга: словно ребенок – он всякий раз аккуратно расправлял фантики и подсовывал их под клеенку, покрывавшую столешницу. Наверное, это было чем-то вроде безобидного увлечения, напоминавшего коллекционирование и помогавшего почувствовать себя безобидным и сентиментальным человеком. В Иване Семен Петрович был уверен как в самом себе, а значит, можно было, не беспокоится и за Димку – его малолетнего сына. «Ну а Алексей, по понятной причине, и сам не проболтается. Остается только надеяться на то, что никто и никогда не узнает о цели визита молодого офицера в Киев, ведь ставить об этом в известность своих сослуживцев, стал бы только дурак. А Алексей – упокой Господь его душу – был далеко не дурак, разве что жадный слишком…»
       И все же, несмотря ни на что, предостережения Ивана не были беспочвенны – Школьный хорошо знал об этом. Отец убитого им молодого напарника стоял у капитана первого ранга перед глазами с того самого момента, как Алексей отдал Богу душу недалеко от того места, где компаньоны спрятали свои золотые сокровища. «Я всегда возвращаю долги. Любые, - слова лагерного фельдшера Бельмаса звучали как будто рядом. – Не сам, так попрошу кого-нибудь. Будьте уверены…» И, хотя Семен Петрович был уверен в обратном, внутренний голос подсказывал ему, что наступило время для разговора с женой.
       Пока Школьный сидел на стуле и обдумывал детали этой беседы, на плечи его опустились руки неслышно подошедшей сзади Прасковьи – жены, и самого преданного ему, человека. Прасковья Сергеевна любила Школьного нежно и горячо - любила даже в период его многолетнего отсутствия, когда первая весточка от мужа упала в ее почтовый ящик лишь через четыре года после его таинственного исчезновения. Её официальные запросы, многочисленно направляемые в адрес военного руководства супруга, по большей части оставались без ответа. На словах же всегда сообщали, что капитан третьего ранга Школьный, предположительно, погиб. Погиб при невыясненных обстоятельствах, где-то у мыса Диксон в Карском море, во время постановки мин. Дома Прасковья нашла на карте это место и отметила его карандашом: каждый день она представляла себе маленькую точку в океане, на которой находится место страданий её Семена Петровича, и втихаря от дочери плакала. На вопросы сотрудников НКВД она отвечала немногосложно и сдержанно, но всегда охотно – именно их визиты в её квартиру (как, впрочем, и допросы в отделении) давали надежду на то, что муж еще жив.
       Тот день, когда Семен Петрович прислал ей первое короткое письмо, она запомнила на всю оставшуюся жизнь. Почтальонша нарочито громко – так, чтобы это услышали проходившие мимо соседи – произнесла обратный адрес, Прасковье было совершенно неважно, откуда пришла весточка. Открыв конверт, она прочла написанный родным почерком текст несколько раз, даже не заплакав, так как где-то в глубине души и без того всегда верила, что муж жив и вот-вот постучится в дверь. Волю чувствам супруга осужденного дала позже, вечером: скорее от отчаяния за него и за его страдания, нежели от жалости к себе. А ровно через пять лет она обняла его, и никогда больше ни о чем не спрашивала.
       И вот наступил день, когда Школьный, оставшись с ней наедине, сказал нечто такое, что мысленно отбросило женщину в события более чем десятилетней давности – прямо в кабинет к толстому следователю с красным лицом:

«Следователь пил крепкий чай, фыркал и время от времени промокал лоб большим клетчатым платком. Подняв взгляд к вошедшей в тесное помещение Прасковье, он указал ей на стул и, посадив, стал внимательно разглядывать:

- Скажи, Прасковья, что за известие ты получила от мужа?
- Я ничего от него не получала, и не знаю даже, как он погиб. Мне так кажется, что он и не погиб вовсе, а жив или в плену где-нибудь.
- А с чего ты взяла, что он жив?
- Не знаю. Мне командир части мужниной сказал, что Семен Петрович погиб,… но не видел же никто. А почему вы все время спрашиваете про него, если знаете, что погиб?
- Что еще тебе командир говорил? И о чем спрашивал тебя, а?
- То же спрашивал, что и вы тут. И про друзей каких-то еще… не знаю я ничего, вот вам крест! Не может ведь быть, чтоб Сеня натворил чего…
       Краснолицый поднялся, прошелся до зарешеченного окна. Потом встал возле Прасковьи и коснулся ногой её бедра. Затем погладил по голове и наклонился над ухом. Она отодвинулась и с опаской взглянула на следователя, тот улыбнулся и, пыхтя, вернулся за стол.

- Может, кто из знакомых заглянет на огонек. Друзья всякие мнимые будут говорить что-нибудь под видом. Ну, якобы соболезновать, или врать про то, что жив. Ты докладывай тут же обязательно. Так положено сейчас, ведь всюду шпионы могут быть иностранные – ты же сама знаешь, наверное. Я бы собственными руками их…. Газеты-то читаешь, а? Обязательно докладывай – лично мне, желательно.
- Что докладывать-то – кто приходил? Так ведь ко мне никто и не приходит, и я не хожу никуда: дочка же у меня слабенькая, и вообще. Мне, если как на духу говорить – всё равно… Дочка у меня…
- При чем тут дочка? Я говорю, что докладывай сразу, если вдруг что. Кто про мужа будет спрашивать – сразу ко мне. Ясно?
- Ну, ладно. Только, говорю же: никто ко мне не приходит.
- Так прям никто и не приходит? Хочешь – я перед ночью приду?
- Нет, не хочу, и дочка у меня болеет. Можно, я к ней уже?
- Эх, глупая. Я ж с гостинцем приду…. Слушай: а может – на развод подашь, а? Дочку твою пристроим в интернат хороший. Ты мне тут глазами-то не сверкай! Ишь, какая – не скажи ей ничего прямо. Ты лучше прислушайся, а не отнекивайся сразу же.
- А что мне слушать-то? Мой муж, а не тво… не ваш. Мне и решать…
- Всякое, знаешь ли, случается. А что, если Семен Школьный на самом-то деле – враг народа, зачем тебе ребенок такой тогда? Я тут давно сижу, многое повидал… не будь ты дурой! Время пройдет – одумаешься, да поздно будет. Я тебе серьезно говорю: не обижу. Ведь намаешься одна-то,… что призадумалась?
- Он не враг народа. Мой муж – не враг и не предатель никакой! Я знаю, что говорю. Он боевой морской офицер, а не шпион. А если кто про него худое слово скажет – того и судите. Вас самих тут…
- Во дает баба! Ты мне здесь не ори – ясно? Тебя саму проверить не мешало бы, я вижу. Распустились тут. Да я сейчас арестую тебя – и всё!
- Извините меня, пожалуйста. Можно, я пойду уже? Дочка ведь болеет…
- Давай-давай, иди. Пропуск не забудь – на, возьми. Если он не враг народа – значит, отпустят его. То есть – разберутся, если найдут его, и отпустят потом».

       Семен Петрович вздохнул и начал:

- Я должен тебе кое-что рассказать, Паня. Не знаю, что будет дальше, но запомни одно: я, действительно, преступник. «В особо крупном…», как говорится. Может, я уйду из жизни раньше тебя, а быть может, позже – не это главное. Назад у меня дороги нет, а что было – то было. Мы с тобой знаем,… то есть, сейчас ты узнаешь, за что я мыл золото в Магадане…
- Да ты что, Семен? Не придумывай тут ничего, и на себя не наговаривай понапрасну. Неужели…
- Молчи и слушай меня, я говорю один раз. Если хана мне настанет не в постели и не в больнице – концов не ищи. Ну-ка замолчи, я тебе сказал! В последний раз тебе говорю: то, что услышишь сейчас – очень важно. Очень! Дочери всё расскажешь только тогда, когда сама на тот свет засобираешься.

       Семен Петрович встал со стула и, прохаживаясь по комнате, собирался с мыслями. Достав из комода пачку «Герцеговины», он молча открыл её, вытащил папиросу, закурил. Подойдя к окну, исподлобья посмотрел на проезжающую через парковую дорожку черную автомашину, постоял немного, затем вновь обратился к жене:

- Ты чекистам доносила когда-нибудь?
- Нет, Семен, ты же спрашивал уже. Они приходили много раз, к себе вызывали тоже, но я ведь ничего не знала про тебя, ничегошеньки не знала. На кого мне – на дочку, что ли, доносить-то? Ой, как скажешь тоже…
- Ты и теперь не знаешь, так что слушай дальше: часть золота я уже продал, деньги – в доме у стариков моих, в подвале. В ближайшее время я всё перевезу домой. Тебе придется освободить свой сундук и никого, слышишь – никого и никогда к нему не подпускать. Золота у нас с тобой – триста килограммов, без малого. Тихо!

       Прасковья прикрыла рот рукой и с ужасом смотрела на мужа. На протяжении всего разговора она почти ни разу не шевельнулась, а после произнесения супругом заключительной части, не могла даже говорить. Её самый любимый, самый родной на свете человек, говорил ей что-то ужасное. Если бы ангелы, в существование которых она свято верила, спустились на землю и хором поклялись в том, что её муж владеет таким богатством – Прасковья всё равно потребовала бы доказательств. Но Семен Петрович был выше любых гарантий, а потому ей оставалось только принимать сказанное, и ждать дальнейших инструкций. Упершись локтями в подоконник, супруг понизил голос и вкрадчиво, но достаточно уверенно, произнес:

- Я надеюсь на тебя, Прасковья. И знай, что именно от тебя будет зависеть наше будущее. А внуки пусть сами распорядятся всем этим, как захотят. Нам с тобой выпала своя доля: добывать. Ну, а они тратить будут, да нас вспоминать. Как ты думаешь – у нас будут внуки?
- Д-да, будут, конечно,… Страдалец ты мой, Сеня… Господи, родной ты мой…
- Да не плачь ты, Панька: я – вор, и ничего с этим не поделаешь. Не было у меня времени, чтобы стать героем или еще кем-нибудь. Плевать мне, знаешь ли, на мою паскудную биографию. Хочу, чтобы внуки…
- Будут внуки, точно тебе говорю.

       Как и в день их первой, после лагеря, встречи, супруги обнялись и простояли в молчании минут тридцать. А впоследствии, похоронив мужа, Прасковья сделала всё, как он ей объяснил. Единственной деталью, которой не учли Школьные – было неожиданное заболевание их дочери. Однако почти никакой роли это, впоследствии, не сыграло. Напротив, даже помогло отвести от семьи, какие бы то ни было, подозрения: ведь тайну всегда предпочтительнее хоронить, нежели хранить.
       
       XV

       Инсайт - внезапное понимание проблемной ситуации - термин, образованный от английского слова «insight» – что означает проницательность, проникновение в суть. Вадиму было знакомо это понятие еще с того времени, когда он впервые взял в руки книгу по психологии. Ковалев с интересом прочитывал подобную литературу. Не со всем, конечно же, соглашался и не всё понимал, но обязательно прислушивался к тому, о чем говорили в своих произведениях известные специалисты в этой области. Состояние, с которым «измученный» любовью и заботой Вадим проснулся утром двадцать второго марта он, пусть и не совсем обоснованно, но решил назвать именно так.
       С всепоглощающей легкостью Ковалев принял ощущение абсолютного и комфортного осознания того, что никаких моральных обязательств, связанных с семьёй Кожевниковых – у него нет. Конечно же, он знал это и раньше, но теперь он это по-настоящему понял, и по-настоящему принял. И, что самое главное, точно знал, каким образом избавиться от этого, внезапно ставшего обузой, окружения. Сейчас он лежал на огромной кровати и безмятежно слушал, как на кухне возится Светлана, готовящая ему замечательный завтрак – с горячим шоколадом и свежей выпечкой. «После завтрака, - рассуждал про себя Вадим. – Я приму душ, оденусь – и уйду туда, куда захочу».
       Та Светлана, которая целовала его на перроне Мурманского вокзала, которая писала ему невероятные по красоте и чувственности письма в войсковую часть – исчезла без следа. Растаяла в сердце и неземной красоты женщина, которая встречала его месяц назад в вестибюле питерской гостиницы. Тот любимый человек, ради которого он решился на неслыханное по своей жестокости преступление – тоже пропал куда-то. Да, еще вчера он верил в то, что был самым счастливым любовником на свете, а сегодня… в роскошную спальню входила и несла перед собой серебряный поднос миловидная, хотя и немолодая уже, женщина, с которой Вадик Ковалев провел в постели чудесный (не считая эпизода с Шевченко) эротический месяц. Женщина, успевшая надоесть ему своей постоянной, доходящей до услужливости, заботой. Уход от неё не только не тяготил его – напротив, он был желанным.
       «Уйду, к чертовой матери уйду. И пропади пропадом всё, что связывало меня с нею. Мне настолько безразлична Светина судьба, что даже её деньги не кажутся мне реальными. Где она взяла своё золото – мне наплевать. В рассказ о бабушкином наследстве я категорически не верю, про мента – тоже, скорее всего, сказки. Да и пошла она!». Вопрос, заданный Вадимом в следующее мгновение, еще раз убедил его в том, что отношение к Светлане изменилось, и обидеть её он уже не боится. Еще вчера он не стал бы спрашивать о подобном, а сегодня – пожалуйста:

- Свет! Ты не хочешь мне рассказать правду про свое так называемое наследство?
- Да я ж тебе всё уже рассказала давно, прелесть моя. Ты лучше возьми…
- Света, я тебя серьезно спрашиваю. Вообще-то, мне пришлось человека на тот свет отправить, но я до сих пор не очень-то верю в твою «официальную версию» о его вымогательстве. Мне иногда кажется даже, что этот самый мент просто кое-что про тебя знал, чего я не знаю. А?

       Пауза выросла перед ними, как бетонная стена. Светлана, успевшая подсесть к Ковалеву, спокойно встала с края кровати и, отойдя к окну, заплакала. Вадим дотянулся до прикроватной тумбочки, достал подаренный любовницей янтарный портсигар, закурил и щелкнул телевизионным пультом. Сейчас он был совершенно равнодушен к её страданиям, а потому, затянувшись, умиротворенно произнес, глядя на экран:

- Я на море с тобой не поеду. Не поеду, пока ты не расскажешь мне всё, что знаешь. Кроме того – я вообще уйду отсюда, и из твоей жизни совсем уйду, если не узнаю сейчас: как ты разбогатела, за что я человека угробил, и почему твой сын видел меня в лесу за пять лет до того, как я там оказался? И, самое главное: кто ты вообще такая? Заметь, милая: я совершенно спокоен, так что вариант с истерикой явно не пройдет. Еще раз повторяю: в случае чего – я просто встану, и уйду.
- Ты уже уходил, не надо больше. Я тебе вообще всё могу отдать – забирай, только не уходи. Ну, зачем же ты меня пытаешь, а? Я люблю тебя, и готова жить только ради тебя, а ты… Вадик ты мой, я ведь и сама толком ничего не знаю…
- Я всё понял, Света. Только учти: я не стану давать тебе, как в сказке, три попытки. Короче, мне здесь торчать уже совсем расхотелось.
- Я люблю тебя, дурак!
- А я только что подкурил сигарету, дура. Отличный табак, между прочим.
- При чем тут…
- При том же самом, что и твое «люблю». Ну, так как – разговора не получится?

       Ковалев блаженно потянулся и сел на край кровати. Захотелось бросить Светлане что-нибудь обидное, но ничего не вышло – сказалось какое-то необъяснимое внутреннее спокойствие. Можно было бы устроить роскошный скандал, хлопнуть дверью и уйти, но преодолеть душевную лень Вадим никак не мог. По большому счету, ответ Светланы мало, что для него значил: даже если бы она сказала, что с детства увлекалась алхимией и несколько лет назад открыла философский камень – настроение Ковалева это ничуть не изменило бы. Он был настолько удовлетворен своим теперешним состоянием, что ни деньги, ни любовь были ему не нужны. Единственное, чего бы ему хотелось, так это покинуть дом этой женщины – но уйти красиво и без помех. Да еще так, чтобы Света потом страдала и искала встречи, чтобы звонила и плакала – а он будет отвечать как-нибудь загадочно или молчать, и таким образом «самоутверждаться». Но для начала необходимо было всё же уйти и, как было сказано выше, уйти красиво:

- Ладно, Светик, давай вернемся к этому разговору позже. Мне просто ночью не спалось, а под утро вообще какая-то чушь приснилась: твой Миша в лесу, золото в сундуке…
- Золото в сундуке? Ты же говорил, что мент ни слова не сказал. Ты всё-таки разговаривал с Шевченко? Ну, Вадик, ну не смотри ты на меня так. Черт с ними со всеми, ведь это всё наше теперь…. Помнишь сказку про Царевну-лягушку? Ну, потерпи еще немного – и всё будешь знать. Просто нужно, чтобы всё успокоилось, забылось.
- Мне без разницы, милая, честное слово. Это странно звучит, но мне, действительно, всё равно. Я просто хочу сказать, что не выспался и поэтому накричал на тебя с утра пораньше. Короче, я – плохой. Ты меня простишь за это?
- Ты хороший. А про то, что я еще не рассказала тебе – обязательно расскажу, не сомневайся только. И еще надо с мыслями собраться. Ты чего-нибудь хочешь сейчас?
- Спать, если честно. Можно?
- Что-то нашло на нас обоих, верно? Мне даже жить расхотелось сразу же, ужас какой-то. Я ведь теперь без твоей любви – пустое место, ты береги меня.
- Не беспокойся и верь мне. Спать хочу. Ты меня к Морфею не ревнуешь?

       Ковалев внимательно посмотрел в Светины глаза, но не нашел там ни тени подозрения. Светлана любила, а значит – верила. «Одно странно, - думал про себя Вадим. – Если бы она верила мне абсолютно, то давно уже посвятила бы в свои недоговорки, а не кормила бы обещаниями». Завалившись на подушку, он прищурился и улыбнулся. Светлана потрепала его за волосы и нежно произнесла:

- Спи, миленький. Конечно, спи. Я пока съезжу кое-куда, а ты выспись, как следует. Вернусь – буду тебя «совращать» по-всякому. Договорились?
- Я уже сплю, Светик. Давай только недолго. Пока.

       Дождавшись Светланиного ухода, Вадим поднялся с кровати и прошел в ванную. Наскоро приняв душ, он вытащил из стопки свежее полотенце, тщательно вытерся и вошел в комнату. Колокольная мелодия телефонного звонка наполнила комнату звуком и тревогой, Ковалев снял трубку и уверенно, как делал это в большинстве случаев, произнес:

- Да, слушаю вас.
- Здравствуйте! Я – Алена. Помните меня? Ну, Миши Кожевникова… коллега по работе, переводчица. Вы – Вадим Анатольевич?
- Да, я – Вадим Анатольевич.
- Вадим Анатольевич, вы можете мне сказать, что вы делали в Вышгороде позавчера?
- Это, надо полагать, вместо утомительного вступления? Вы что, девушка – мою биографию пишете?
- Вадим Анатольевич! Я в крайнем отчаянии, потому и задаю предельно некорректные, может быть, вопросы. Извините, конечно. Можно еще спросить?
- Я вам ещё ничего не ответил, так что не торопитесь. Давайте, я сначала вам вопрос задам: вы почему, собственно, считаете, что я был в Вышгороде?
- Мне сказали… ну, он сказал, а я и подумала…. Я не могу сказать, извините.
- Миша, что ли?

       Ковалева, без сомнения, ошеломило Аленино любопытство. Он был просто уверен в том, что о его визите в Вышгород знает только Светлана. «В крайнем случае, в курсе может быть еще Миша, но и то – лишь в части самого визита. Знать про цель посещения города не мог никто, кроме него и Светы, - Вадим ждал ответа Алены и пытался подвести пламя зажигалки под дрожащую сигарету. – Если она ответит, что получила информацию о поездке от кого-то еще, следует рвать отсюда, и при этом достаточно быстро». Алена помолчала пару секунд и ответила:

- Нет, не Миша… и не Светлана – ну, мама его. Мне Сергей просто говорил, что со Светланой будет встречаться там, а я знаю, что вы к ней приехали недавно… Вадим Анатольевич, я вам всё рассказала почти, чего нельзя было рассказывать. Я люблю Сергея, а он пропал куда-то. Всё, что хотите, сделаю – только помогите его найти, - голос девушки прервался рыданием и сорвался на крик. – Мне всё равно, только помогите найти моего Сережу, прошу вас. Я во всем признаюсь, если хотите: про Мишу расскажу, про золото – вообще про всё!
- Алена, через час жду вас на Крещатике. Ваш мобильный, пожалуйста.

       Это было слишком похоже на подставку, но иного выхода Вадим не видел. В том случае, если ему готовилась засада, и звонок Алены был частью оперативно-розыскных мероприятий – уйти всё равно не удастся. Если же интерес девушки был искренним и случайным – возможен вполне выгодный для него исход. В любом случае, надлежало выяснить всё и, естественно, только самому. Чертовски интересен был и сам факт знакомства Алены и Шевченко. Да что там знакомство – как выясняется, она его еще и любит.
       «Любит, не любит… вот именно: не любит, а любила – любить-то уже не только некого, но и нечего. – как и раньше, Вадим не испытывал никакого отвращения к содеянному в Вышгороде. – Наверное, хотели деньжат срубить легко и непринужденно, а потом свалить куда-нибудь на пару. На пляже поваляться, бабками покидаться, по ресторанам… Стоп! А ведь тогда – на море, когда Алена сидела за Мишиным столиком и они уже были знакомы, как же…. Ах, Миша, Миша – наивный мальчик, беззаветно любящий свою мать? Что же это получается: если теоретически я мог вспомнить Алену прямо в Мишиной квартире, во время знакомства и представления её как новой переводчицы в его фирме – зачем они так рисковали? То, что я её не узнал – случайность чистой воды. Интересно: а если бы я вспомнил? Ну, Миша – вот так иуда! Одно из двух: или тупой иуда, или рисковый слишком».
       Ковалев с досадой воспроизвел в памяти блондинку из питерского отеля, сидевшую неподалеку от столика, за которым он ужинал со Светланой. Когда Вадим скользил взглядом по залу, только эта девушка отворачивалась, а пару раз вообще выходила из-за стола. В тот вечер он был слишком увлечен своей киевской подругой, а потому никого из присутствующих особо не разглядывал, однако один раз всё же встретился с Аленой глазами и успел отметить про себя её яркую внешность. Тогда он тоже не вспомнил, что эта же блондинка беседовала с Мишей в черноморском ресторане летом прошлого года. Какое участие принимал во всем Миша – Ковалев понять не мог. Необходимо было связаться с младшим Кожевниковым и задать ему пару компрометирующих вопросов, также нужно было позвонить Светлане и…
       «Нет, нет и еще раз нет. Мне нет дела до этих идиотских интриг. Я уйду, оставив романтическую записку. На свете до хрена тайн и приключений – всего не испытаешь, а мне и так есть что вспомнить, если вдруг заскучаю. – Вадим раскрыл лежащий на туалетном столике блокнот и, вспомнив чьи-то поэтические строки, набросал их на листе. – В конце концов, я уже, слава Богу, разлюбил её, и мне от этого стало легче. Ни одна душа в этом городе не знает моего адреса, поэтому я свалю отсюда совершенно спокойно, а значит… да и это ничего не значит».

       XVI

       Кинув на спинку кровати свой кожаный плащ, Светлана присела у туалетного столика и задумалась. Искать Вадима было негде, а ждать звонка от человека, не отвечающего на её вызовы – глупо. Женщина взглянула в зеркало и увидела в его тусклом отражении раскрытый блокнот, лежащий на краю темной полированной столешницы. Почерк, знакомый ей еще по армейской переписке, был ровным и спокойным. Две строфы занимали верхнюю часть листа:

«Страстным романом скупых отношений
Не возродиться, а чувства – не вечны.
Мы остановимся в вихре движенья,
И назовем остановку конечной.

Талой водой отлюбившего сердца
Выльются боль и неловкость молчанья –
Станет светлее, а старая дверца
Тихо захлопнется, вместе с печалью…»

       Ниже располагались, как на бланке стандартного заявления, дата и подпись Вадима Ковалева. Объяснения в прозе отсутствовали. Не осознавая реальности происшедшего, Светлана закрыла блокнот и, подперев голову руками, стала рассматривать свое отражение.
       Несмотря на зрелый возраст, она выглядела прекрасно: на лице не было заметно ни одной морщинки, большие зеленые глаза настолько живо и озорно блестели на фоне иссиня-черных волос, что молодость, как многим казалось, замерла в этом лице навеки. Встретив Светлану в первый раз, никто не видел в ней женщину старше тридцати. Она почти не пользовалась косметикой, никогда не занималась спортом и не сидела на диете, даже болеть чем-либо, кроме простуды, ей ни разу не доводилось. Красивая, образованная, здоровая – она всё еще была весьма интересной и перспективной женщиной. К тому же женщиной, способной беззаветно и преданно любить одного единственного человека, коим был, без сомнения, Вадим Ковалев. Отказаться от нее – значило отступиться от здравого смысла и от себя самого, но Ковалев отказался, и поверить в это она не могла. Минут через десять боль и досада, сравнявшись на дистанции по пути к своей нежной жертве, с огромной скоростью влетели в самую середину её груди. Светлана отвернулась от зеркала и, словно срываясь в пропасть, протяжно вскрикнула и самозабвенно зарыдала.
       Счастье. Она держала его в руках, она лелеяла его уже целый месяц, она не отпускала его ни на мгновение, она засыпала у счастья в объятиях, и просыпалась с ним же. Она спрашивала Вадима о его отношении к ней ежечасно, и всегда получала самый желаемый, самый милый для слуха, ответ. Все капризы любимого мужчины тотчас исполнялись ею, с любым его мнением она, безусловно, соглашалась. Но он не был эгоистом, и Светлана это, конечно же, понимала: на убийство Сергея Шевченко он согласился сразу же. За целый месяц Вадим не разу не попросил ее ни о чем, что так или иначе могло быть связано с деньгами. Оттого еще сильнее хотелось ей угодить ему, принять к исполнению все, чего он мог бы пожелать в следующее мгновение, но… он ушел, и она снова осталась одна. Даже сын не занимал уже в ее сердце столько места, сколько было отведено Ковалеву. По сути, с момента их встречи в Санкт-Петербурге и до настоящего момента – Вадик был для неё самым родным и близким человеком. И все же он, несмотря ни на что – ушел.
       Светлана проревела несколько часов. Она не ответила ни на один из пятнадцати телефонных звонков просто потому, что не слышала их за все это время. Среди звонивших вполне мог оказаться и Вадим, но даже это нисколько не повлияло бы на реакцию плачущей женщины. Напротив, именно ему она сейчас не ответила бы ни при каких обстоятельствах: обида, заполнившая все внутреннее пространство Светланиной души, не приняла бы сейчас никаких извинений и объяснений. Оставленной женщине было не просто плохо – она находилась в двух шагах от помешательства. И не только находилась, но и продолжала движение в выбранном направлении. Примечательно, что все пятнадцать звонков, прозвучавших в квартире во время рыданий, были сделаны одним и тем же человеком, несколько часами ранее стрелявшим в её сына.
       Светлана разделась и вошла в ванную комнату. В кабинке душа тонкой струйкой лилась оставленная Вадимом вода, на полу возле стиральной машины лежали небрежно скинутые им же, тапочки. В помещении всё напоминало о любимом мужчине, и Светлане показалось, что даже запах его тела никогда не покинет эти стены. Неожиданно она почувствовала какое-то движение позади себя и обернулась к находящемуся там большому зеркальному полотну.
       Взглянув в зеркало, женщина охнула и прижалась спиной к стене: стекло отражало силуэт с длинными белыми волосами, а вытянутая в направлении Светланы рука этого странного отражения держала маленький блестящий предмет, похожий на пистолет. Пронзительный крик разорвал тишину тихой квартиры элитного дома, в крике этом отчетливо слышалось следующее:

- Не убивай его! Слышишь – не убивай! Я всё отдам, даже сына своего отдам – только Вадика не трогай!

       Ответа не последовало, лишь водная струя в душевой кабинке, причудливо изогнувшись, стала походить на кривую саблю. Словно приводимая в движение невидимым фехтовальщиком, уткнулась она острием в кафельную плитку и закружилась в огненном испанском танце. Подобно ей, потерявшая рассудок женщина стала ударять босой ногой по влажному полу и отрывисто кричать:

- Я не хочу без него жить – и все должны знать это! Ты ничего не сделаешь ему, понятно? Ты же сама знаешь, что я не могу без него жить. Я сейчас зеркало разобью, если ты его хоть пальцем… Вадик! Ты где?

       Светлана выбежала из ванны и, запнувшись, рухнула на пол, сильно ударившись головой о ручку распахнутой балконной двери. От удара дверное стекло дрогнуло и, молниеносно разделившись пополам продольной трещиной, упало по обе стороны блестящей дубовой рамы, будто опустившая крылья бабочка. В помещении воцарился почти идеальный для городских условий тихий фон, заполненный шелестом гобеленовой шторы и еле слышным звуком вибрирующей в душевой кабинке воды, прерываемый иногда телефонной трелью.
       В это же самое время или несколько ранее, Вадим Ковалев лежал в купе поезда и просматривал купленную на вокзале российскую прессу, периодически покуривая в чистеньком, на удивление, тамбуре. Денег на авиабилет ему, конечно, хватило бы сполна, но из Санкт-Петербурга предстояло добираться до дома на автомобиле – а в дороге возможно всякое. Прерванный им же самим роман протяженностью чуть более месяца, не стоил Ковалеву в финансовом выражении практически нисколько: Света была просто до неприличия, как говорится, богата, а потому платила за все сама. С самого начала их встречи в северной столице России, Вадим знал, что предстоит серьезная и, как правило – высокооплачиваемая работа по физическому устранению человека. Ковалев сразу же решил, что не возьмет со Светланы ни копейки наличными – и именно поэтому позволял себе принимать любые её презенты и красивые жесты. Лежавший в его сумке подарок – выполненный в виде игральной кости полуторакилограммовый золотой кубик, инкрустированный двадцатью одним камнем неизвестного Вадиму происхождения – был лучшим тому подтверждением. Правда, теперь он немного сожалел, что не заключил с Кожевниковой сделку, вследствие чего не получил и достойного денежного вознаграждения. Такие – или же подобные им – мысли, всегда появляются в тот самый момент, когда любовь покидает сердце и растворяется в равнодушии.
       Вечерело. За окном тамбура мелькали небольшие кирпичные постройки, слабо освещенные прожекторами, а где-то на заднем плане ветер уносил в сторону юга густые облака трубного дыма, когда Вадим с волнением ощутил, что самочувствие его резко ухудшилось и в глазах задвоилось. Он выронил подкуренную только что сигарету и, ощутив тупую боль в голове и онемение в правой ноге, сполз по стене на пол. Грудь зажгла так, словно в левое легкое вонзили раскаленный металлический стержень, острие которого вращалось, не переставая. На мгновение Ковалеву показалось, что душа покидает его тело и вот-вот, вырвавшись из вагона – поднимется до уровня заводских труб, а там, смешавшись с промышленным дымом – унесется куда-то прочь. Он даже представил, как вошедшая в тамбур пожилая дама, курившая с ним за час до этого, тронет его за плечо и спросит: «Молодой человек! С вами что-то случилось?» Вадим даже знал, что именно он ответит ей в этом случае:

«- Ничего, уважаемая, всё нормально. Я всего лишь умер, так что курите на здоровье и обо мне не беспокойтесь.
- Глупые у вас, однако, шуточки, – сказала бы, наверное, старушенция и, помолчав, добавила бы. - Мертвые не говорят.
- Да нет же, уважаемая: я слышал, что мертвые не потеют, а вот говорить могут сколько угодно. Хотите мой пульс потрогать?
- А с виду приличный человек… Вы хам, мужчина.
- Прошу заметить: бывший человек. Хотя и приличный, конечно же – с этим не поспоришь…
 
       Она, наверное, тут же обиженно потушила бы в пепельнице свою длинную тонкую сигарету и удалилась, чтобы рассказать обо всем увиденном и услышанном проводнику. Тот пришел бы на всякий случай в тамбур – и всё выяснил: пассажир мертв, а пассажирка сошла с ума. Пожилая дама, с ужасом узнав о том, что разговаривала с мертвецом, скорее всего тоже будет высажена из вагона вместе со мной – ногами вперед. Вот тогда-то я и спрошу её прямо на перроне: могут ли мертвые говорить, или нет?»
       Дверь распахнулась, и Ковалев увидел перед глазами форменные брюки и блестящие кожаные ботинки проводника. Потом услышал его голос:

- Що случилося , хлопець? Тобі погано?

       В одно мгновение невидимая, но совершенно четко осознаваемая Вадимом, субстанция проникла в вагон и наполнила его тело. Сначала появилось ощущение зуда под кожей, потом что-то зашевелилось в грудной клетке и словно застыло на уровне солнечного сплетения. Почувствовав одновременно тепло и легкий озноб, Ковалев поднял голову и увидел лицо проводника. Встав на ноги, он ощутил в них прилив крови и легкое покалывание в области ступней. Нетвердым голосом Вадим ответил:

- Не знаю… Что-то не то. Мне показалось, что сердце остановилось и провалилось куда-то. А вообще: нормально всё, нормально. Спасибо, не беспокойтесь.
- Ти не п'яний ? Давай допоможу встати .
- Да я стою уже. С чего это вы решили, что я пьяный? Разве только пьяному может быть плохо?
- І точно - тверезий . Якщо що - скажи. Сам дійдеш?
- Я в норме. Просто сознание потерял. У меня эта… морская болезнь, наверное. Я точно говорю, что все хорошо. Еще раз спасибо за беспокойство.

       Ковалев постоял немного и, привыкнув к вертикальному положению, двинулся в сторону своего купе. Пожилая дама шла навстречу, неся в костлявой руке сигаретную пачку и торчащую из неё длинную зажигалку. Поравнявшись с ним, она улыбнулась, и что-то прошептала про себя. Вадим открыл дверь купе и увидел сидящего за столиком мужчину, на вид – лет пятидесяти, или чуть более. Тот взглянул на вошедшего попутчика и отвернулся к окну. Справедливости ради следует отметить, что до этого купе было занято всего одним пассажиром, то есть собственно Ковалевым, а никаких остановок за время его отсутствия, состав не производил. Несмотря на это, новый пассажир не казался только что прибывшим: на крючке рядом с дверью висел его аккуратно расправленный костюм, а постель частично занимали небольшой пакет с туалетными принадлежностями, и несколько газет. Вадим присел на свою полку и, протянув руку, произнес:

- Я – Вадим. Рад знакомству, как мне вас называть?
- Рады знакомству? Мы же с вами не знакомились ещё. Не называйте меня никак, хотя… Можете называть меня проводником, если угодно. И еще: руку я вам жать не буду, глупость какая-то – эти рукопожатия.
- Как хотите, собственно. Молчаливый пассажир – находка для его попутчиков, ведь в компании с ним можно особо не манерничать. Так что я все-таки рад.
- Мне гораздо хуже, поскольку мой попутчик – болтун.

       Ковалев несколько опешил от такой его реакции, но виду не подал, а руку убрал. «Проводник» поднялся с места и вышел из купе. Обессилев от событий, свалившихся на него как за последние полчаса, так и за всю, как казалось ему сейчас, жизнь, Вадим допил свою теплую минеральную воду, разделся и закрыл глаза. Этому закрытому взору представился яркий фейерверк, на фоне которого то и дело появлялись кладбищенские памятники, и лица: девушек, приятелей, детей…. Постепенно яркие огоньки стали затухать, а лица и могилы – исчезать в темноте. Сон обрушился на Ковалева неподъемной железобетонной плитой.

       XVII

       Дождавшись ухода Мишиных визитеров, Алена обняла его и поцеловала в губы. Миша мягко оттолкнул её и прошел в зал, где до сих пор витал аромат шикарных маминых духов. Дойдя до окна, он обернулся и замер: в дверях стояла и держала в руках небольшой дамский пистолет девушка, несколько секунд назад пристававшая к нему с поцелуями. Первой начала она:

- Куда твоя мать ездила той ночью?
- Алена! Я тебя не понимаю.
- Ты – тормоз? Я тебя спрашиваю, идиот: где была твоя мамаша?
- Ты же… Хорошо: она была в Вышгороде. Зачем тебе?
- Не твоё дело, ублюдок. А этот… как его?
- Вадим?
- Ну да, Вадим. Он был с ней – я слышала. Что они там делали?
- Алена, я ничего не знаю. Мама сказала только, что он нас от чего-то спас. Или от кого-то… не помню.
- От кого-то? Скотина, я тебя всё равно убью. Если эти уроды убили его – я их тоже убью. Мне на всё наплевать. Да стой ты на месте, придурок. Где у тебя деньги лежат?
- Ты же знаешь, что я их дома не храню. Всё в банке. Аленка! Я ничего не понимаю, честно. Если сейчас ты скажешь мне, что все это – шутка, а пистолет игрушечный…
- Я тебе скажу только, что… Я тебе ничего не скажу. Давай, ты говори: откуда у твоей мамаши столько денег?
- Алена, я тебе рассказывал уже, что вообще про это ничего не знаю. Я знаю только, что она очень богатая – и всё. Ты что, действительно в меня выстрелишь?

       Что-то дрогнуло в сердце девушки, и она опустила руку. Миша, заметив перепад в её настроении, предпринял неуверенную попытку подойти поближе – но тут же был остановлен пронзительным криком:

- Стой на месте, Миша! Слушай меня внимательно, очень внимательно: твой Вадим прошлой ночью сделал что-то с моим Сереженькой, а что именно – я не знаю. – Алена заговорила спокойно, но жестко. – Сейчас ты позвонишь своей матери и спросишь, что произошло в Вышгороде.
- Она ничего мне не скажет, девочка моя. Перед тобой стоит её родной сын, который сам про неё не знает ничего, хотя и прожил с ней всю жизнь. В-общем, раз уж ты и вправду готова меня убить – можешь стрелять, если хочешь, но мать мне всё равно ничего не скажет.
- А если ты спросишь у Вадима?
- Тем более. Он у неё под каблуком сидит, как мне показалось. Я, может, и ошибаюсь, конечно. Но то, что он не скажет – это точно.
- Дай мне его телефон.
- У меня нет его номера. Он у мамы живет, а её номер – вон там, на тумбочке визитки лежат с адресами и телефонами. Там и возьми. Послушай, Алена…
- Лучше стой, заткнувшись, пока я ничего у тебя не спрашиваю. Отвечай только тогда, когда прозвучит мой вопрос. Ты понял, любовничек? Так, так… вот визитка – просто рехнуться можно: вензеля прямо как у королевы.

       Не сводя глаз со своей мишени, Алена нашла на указанном Мишей месте не только карточку, но и увесистый конверт с деньгами. Раскрыв конверт, и взглянув на его содержимое, она улыбнулась и сказала:

- Ты был хорош как сексуальный партнер, Миша, но я тебя никогда не любила. Я люблю Сережу – моего милого и самого лучшего в мире мужчину. Мы очень хотели забрать у твоей мамы золото, а потом вместе уехать жить за границу, но… скажи, Миша, ты слышал что-нибудь про мамино золото?
- Я ничего не знаю, Алена. Ты только не стреляй, а? У меня еще деньги есть кое-какие, я вам всё отдам. Если хочешь, я даже…

       Гулкий выстрел эхом раскатился по квартире, и в воздухе сладко запахло порохом. Алена не умела стрелять, но вид упавшего на спинку кресла Миши мгновенно ассоциировался у неё со смертью. Вскрикнув от испуга, девушка направила пистолет в ту же сторону и, зажмурившись, выстрелила повторно. Вторая пуля пробила ножку кресла, но Алена этого не поняла - она захлопнула дверь квартиры и выбежала на улицу.
       На Крещатике пришлось напрасно прождать Ковалева почти два часа. Два часа драгоценного времени, так необходимого сейчас для поиска своего любимого человека. Действовать нужно было решительно, а потому Алена еще раз взглянула на визитную карточку Мишиной мамы и запомнила адрес. Сложив карточку пополам, девушка бросила ее в урну, остановила такси и назвала водителю улицу и номер дома.
       Таксист – степенный и молчаливый дед – принял от Алены обещание более чем тройной оплаты, а потому погнал свой «SAAB», согласно просьбе пассажира и вопреки обыкновению, быстро и почти не соблюдая правил. Проскочив два перекрестка на красный свет, он свернул с главной дороги и поехал дворами, разгоняя по пути собак и зазевавшихся старушек. Алена не знала дороги, а потому отнеслась к выбору маршрута с абсолютным равнодушием. Но дворы внезапно закончились, и взору открылся неизвестно откуда взявшийся пустырь, уставленный строительной техникой. Первым, на что упал взор девушки, был торчавший из земли деревянный шест – метров шести длиной: он довольно сильно раскачивался от ветра и потому был похож на огромный метроном, отсчитывающий что-то неземное. Тем временем водитель, выпучив глаза и громко ругаясь, тряс головой и два раза ударил обеими руками по рулю. Резко надавив на педаль тормоза, он провалил её до пола, но совершенно безрезультатно. Далее, пытаясь включить пониженную передачу, наехал на поддон с какой-то смесью и, как принято говорить в таких случаях – не справился с управлением. «SAAB» занесло влево и он, с силой ударившись правым боком о высокий штакетник, проломил его. В ту секунду, когда все четыре колеса автомобиля оторвались от земли, и машина полетела в котлован, Алена думала только о том, что внезапное препятствие отодвинет ее встречу с Сергеем на неопределенное время. Мысли таксиста были далеки от любовных тем: он с ужасом осознавал, что даже обещанное пассажиркой вознаграждение не сможет компенсировать ремонт его «кормилицы»…
       Дно котлована, покрытое частоколом толстых арматурных штанг, развеяло переживания обоих. Перевернувшись в воздухе, автомобиль принял первое свое касание передней частью крыши и лобовым стеклом – именно это обстоятельство впоследствии значительно затруднило процесс извлечения трупов из салона. Смерть от пронзивших головы металлических стержней, была мгновенной. В отличие от участников трагедии, Светлана и Михаил Кожевниковы остались живы.

       XVIII

       Какова бывает вероятность наступления того или иного события? «Это от многого зависит, необходимо знать конкретные условия – вот тогда и возможно будет сделать более-менее правильные прогноз или же вывод» - скажет внимательный человек и будет, наверное, прав. «А если он ошибется?» - заметит скептик. «На то она и вероятность, что носит лишь предположительный характер» - внесет свою лепту реалист и поставит точку в рассуждении «ни о чем». Как правило, в каждом из нас сидят эти трое и сопровождают повсюду. Однако все они слишком далеки от истины, а потому мешают принять правильное решение. На самом деле, вероятность наступления любого события всегда равна половине, то есть: либо оно наступит, либо нет. Третьего, к сожалению, не дано: чуть-чуть да или почти нет – бесполезные и абстрактные категории, руководствоваться ими вряд ли разумно. Доказательств этому – сколько хотите:
       Представьте себе, что купил человек лотерейный билет и выиграл крупную сумму денег. С точки зрения теории вероятности, это – чистой воды случайность, потому как вероятность выигрыша изначально была ничтожной. Другое дело, если кто-то купит тысячу билетов – вероятность возрастает значительно. Но оказывается, что даже с тысячей можно не выиграть вообще ничего и, скорее всего, так оно и будет. Хотя и вероятность – во много раз больше…. Всё дело в том, что сама по себе степень её не имеет никакого значения: просто что-то либо произойдет, либо нет. Однако даже такое мнение – всего лишь половина от истины. Спросите – почему? А потому, что вторая ее половина будет отличаться от первой так же, как «да» и «нет», согласно нашему же утверждению. Вот потому-то миллионы обитателей планеты пытаются всячески обезопасить себя от влияния всевозможных вредных факторов, «отодвигая» преждевременное старение и неотвратимую смерть посредством таких затрат, что... но все равно неожиданно заболевают или внезапно умирают.
       Ковалев мог отправиться из Киева, а мог остаться – он отправился. Он мог поехать как на поезде, так и на чем угодно еще – он поехал на поезде. Вадим мог встретить человека, назвавшего себя Проводником, а мог и не встретить – он его встретил. Что поделаешь – случайность…
       Перевернувшись на другой бок, Вадим приоткрыл глаза и увидел перед собой аккуратно заправленное и нетронутое спальное место. Ни газет, ни прочего хлама на одеяле не было. Крючок, некогда державший на себе костюм недружелюбного попутчика – пустовал. Ковалев потянулся, взглянул на часы и, усевшись, стал машинально искать ногами туфли, спокойно рассуждая про себя: «Я проспал ровно час. Остановок за это время не было… - Вадим знал это наверняка, потому как хорошо изучил расписание, висевшее в вагоне. – Скорее всего, странный мужик переселился в другое купе». Не придавая значения миграциям соседа, он взял со стола сигареты и отправился курить. Только войдя в тамбур и заняв свое привычное место у окна, Ковалев отчетливо вспомнил, как потерял сознание и разговаривал с проводником. Не будучи, в общем-то, человеком чересчур суеверным – он все-таки перешел к другому окну, но курить не стал, а сигарету сломал и опустил в подвешенную к дверной ручке металлическую пепельницу. По пути из тамбура в купе, ему встретился недавний попутчик:

- Очень рад, молодой человек, что вы наконец-то выспались.
- Спасибо, конечно. Но только почему именно вы этому радуетесь?
- А потому, что ваш храп я слышал даже из соседнего купе. Чревато ЗСА – так называют это медики. Иными словами – закупоривающим сонным апноэ. Это когда человек вообще не дышит, а потом – умирает. И причиной всему – храп.
- Извините, конечно, но моей вины в этом нет. Если хотите, можете возвращаться, я больше спать не хочу…. Да, вот еще: а почему вы мне проводником представились?
- Моя фамилия – Проводник. Еще вопросы есть?
- Нет, вообще-то. Всего доброго.

       Проводник демонстративно зевнул и пошел дальше по коридору. Вадим вернулся в купе, завалился на полку и тупо уставился в потолок, сопровождая взглядом медленно передвигающуюся по гладкой поверхности муху. Колеса вагона гулко и назойливо дробили вечернее пространство на равные промежутки, пытаясь подчинить его законам времени. В вагоне было тепло и как-то по-домашнему уютно. Ковалев знал, что едет в сторону дома, но старался не думать о том, что может ждать его в оставленной больше месяца назад квартире. Тогда, в феврале, он был уверен, что не вернется домой никогда. В феврале он ехал к любимой женщине – к той, которая была дороже всех остальных. Вадим вспомнил оставленное им стихотворение и представил, как читает его Светлана: «А ведь в тему все получилось – как будто сам сочинил. Ей, наверное, понравилось. Хорошо все-таки, что я взял, да и разлюбил её… Интересно, а она что сейчас делает? Пришла домой, поревела, позвонила Мише. Он ей, наверное, сказал: «Я же тебе говорил, что он – сволочь!», а она ему: «Сынок, а может, с ним что-то случилось?». Да нет, она же прочла стихотворение, так что поняла, что я сам ушел,… да и хрен с ними обоими. И деньги мне их не нужны…. Вру, сам себе вру. Надо было все-таки пристроиться к кормушке – хотя бы за Шевченко. Денег бы себе отгреб – на все хватило бы…. Эх, что ж я все мосты-то после себя сжёг, а? И стихотворение надо было другое… вот, к примеру, такое:

Погоду вылило дождем
На освещенный мартом город
И, уронив последний холод –
Февраль разбился хрусталем.

Весенней грязью пахнет снег,
Вокзал глотает поезда,
Я, к сожаленью, опоздал
К тебе, мой милый человек.

Твой слух закрыт – мне ль не понять,
Что до тебя не докричусь?
Уйди в февраль – и я вернусь,
Любовь не может опоздать…

Но календарь перекидной
Закрыл надежду новой датой.
Я знаю – ты не виновата,
А я, наверное, смешной.

       Вот она помучилась бы, вот поломала бы свою головушку. Небось, стала бы себя винить в чем-нибудь, а меня – оправдывать в собственных глазах, хотя…. Да что ж это я говорю-то, а? Я же человек всё-таки, а не скотина. Не нужны мне её деньги, и любовь её – тоже не нужна».
       Беспорядочный поток обрушившихся на Ковалева мыслей возбудил до крайности. Он снова обулся, взял сигарету и вышел в коридор. Дверь в соседнем купе оказалась слегка приоткрытой: в проеме было хорошо видно человека с фамилией Проводник, читающего какую-то книгу, но что-то неестественное ощущалось и в его позе, и во внешности. Вадим почему-то был уверен, что видел не человека, а его отражение. Как будто купе развернули окном в коридор, а взору открывалось висящее на двери зеркало, панорамно отражавшее сидящих внутри пассажиров. Проводник оторвался от чтения и повернулся в сторону Ковалева, причем глаза его были закрыты. По спине уставшего от неожиданностей Вадима пробежали мурашки, а в ногах появилась слабость. Он крепко обхватил кистью поручень и отвел взгляд вглубь коридора. Через пару секунд словно холодным, низвергающимся с умопомрачительной высоты, потоком чистой воды – обрушилось на него ощущение равнодушия от созерцания происходящего. Странное чувство покоя поглотило всё его существо и подарило то, чего так не доставало последнее время – способность остановиться и наблюдать за собой как бы со стороны. Поразмыслив мгновение, Ковалев не нашел в окружающем ровным счетом ничего особенного. Даже взгляд Проводника оказался не проверку не более, чем обычным отблеском очков (поняв это, Вадим приветливо кивнул новому знакомому и улыбнулся), а эффект зеркального отражения в купе… «Да черт его знает, - Вадим не хотел ни рассуждать, ни анализировать. – Сейчас вот подымлю, попью чайку, ну а потом лягу спать, и – до самого Питера».
       Вернувшись в купе, Ковалев снова застал своего весьма странного собеседника с не менее странной фамилией – сидящим, как ни в чем не бывало, за столиком, на глянцевой поверхности которого парил чай, заключенный в пару нервно дребезжащих ложками стаканов. Постель соседа была подготовлена ко сну и частично заложена литературой. Вадим совершенно спокойно уселся на свое место, затем скинул обувь и лег. Шурша газетой, он поглядывал на попутчика, не находя, впрочем, ничего особенного в его поведении: попивая чай, тот был настолько погружен в чтение, что даже не поднимал головы.
       Минут через сорок Проводник закрыл свою книгу и, допив холодный чай из второго стакана, взглянул на лежавшего с газетой в руках Ковалева:

- Вы, если мне не изменяет память, представлялись Вадимом?
- Ну да, господин Проводник. Вы же, к сожалению, сообщили мне только свою удивительную фамилию…
- Так вот, что я хочу сказать, Вадим… Н-да, - Проводник задумался на мгновение и закрыл глаза. – Я, вообще, много чего могу рассказать. Хотите о себе что-нибудь сообщить?

       Ковалев отложил в сторону газету и попробовал приподняться на локте. Газета сложилась пополам и съехала на пол, причем часть листов рассыпалась веером и явила взору Проводника фото на одной из страниц: изуродованный труп военного. Тот поднял лист и положил его перед собой на стол:

- Вам, Вадим, приходилось когда-нибудь убивать? Прошу принять во внимание тот славный факт, что я не следователь прокуратуры и протокол не веду. Абсолютно никаких негативных последствий ваше признание не повлечет, смею вас совершеннейшим образом в этом заверить. Бояться меня не надо, а вот говорить правду можно и нужно. Ну, так как – был грешок?

       Ковалев сохранил безмятежное выражение лица и, собрав с пола оставшиеся листы, спокойно и уверенно произнес:

- В кино видел, а чтоб живьем – ни разу, слава Богу. Надеюсь, кино – это не «грешок»?
- Да нет, конечно. А я вот видел, и не раз. Кстати, вы в Армии не служили?
- Служил, да не дослужил – комиссовали через месяц по состоянию здоровья: язва желудка, будь она неладна. Даже до присяги не дотянул, так что чувствую себя почти что дезертиром.
- А, ну конечно, конечно. Служили-то далеко от этих мест?
- Очень далеко – на Дальнем Востоке. Остров Русский – может, слыхали?
- Да нет, ни разу не слышал.
- А вы, господин Проводник, просто так интересуетесь – для беседы, или анкету мою заполняете? Должен сразу уточнить для порядка: я не исторический персонаж и не великий художник, не известный политик и не популярный телеведущий – но тоже могу приврать на тему о своей роли в современном мире. Что примечательно: ни в одной энциклопедии вы не найдете моей официальной биографии, так что даже сравнить будет не с чем…
- Почему вы считаете, что…
- Я ничего не считаю. Просто для задушевной беседы нужна соответствующая обстановка и располагающая к искренности атмосфера взаимности. Я сейчас покину вас ненадолго, а вы подумайте над тем, что я вам сказал. Извините, я это к чему веду-то? А, ну да: вас как звать-то? Ладно, вернусь – познакомимся. Только не исчезайте больше, а то не перенесу одиночества.

       Не дав попутчику возможности ответить, Ковалев вышел из купе и, привычно цепляясь за поручни, двинулся в сторону курилки. За мутными от грязи окнами вагона уже почти совсем стемнело, и в черном небе обнаружились тусклые точки еле видимых звезд. Курить так и не захотелось, но идти обратно было дальше, нежели до тамбура, а потому Вадим решил все же поджечь сигарету и постоять у окошка минут пять-десять, пуская дымные колечки и струйки, не затягиваясь.
       
       IX

       Оксана поняла всё уже через неделю после того, как Вадим хлопнул входной дверью и исчез. Только женщина может почувствовать, ради чего уходит любимый человек, и только женщина умеет жить с этим, как есть. Полмесяца мучительных сомнений стали для Оксаны тем самым минимальным сроком, что позволяет заморозить какие угодно сильные чувства. По прошествии этого времени она охотно приняла ухаживания молодого сотрудника, давно уже пытавшегося очаровать её знаками внимания и теперь, позволив себе практически всё, что может дать любовнику женщина без мужа и детей (за исключением ограничений, обусловленных перенесенной операцией, конечно же), она каждый день ждала окончания работы, и не вспоминала о Вадиме вовсе. Время летело настолько быстро, что вечерние свидания с Олегом приобрели все признаки нормальных супружеских отношений и воплотились для Оксаны в некое подобие того, что называется у женщин всеобъемлющим словом «семья». Олег не планировал надолго, но относился к взрослой подруге искренне, верил каждому её слову, как школьник верит любимой учительнице. Вскоре он поселился у неё, и они стали ходить на работу вместе. В один из солнечных дней самого начала апреля Олег проснулся раньше Оксаны и, скрипя рассохшимся в коридоре полом, направился в туалет. Подойдя к цели, молодой человек потянул за ручку двери, но она не поддалась. Пошевелив для самоуспокоения и без того открытый шпингалет, Олег помялся – и дернул снова. Дверь распахнулась, а в проеме показался небритый Оксанин муж, державший в правой руке исполненную в виде пистолета зажигалку. В левой руке Ковалева была зажата огромных размеров и потому густо дымившая, сигара. Олег вытянулся перед ним, словно дневальный, и выпалил первое, что пришло в голову:

- Я в туалет хочу,… но могу потерпеть, если вдруг что…
- Не стоит терпеть, молодой человек. Проходи и чувствуй себя в туалете, как дома. – Вадим улыбнулся и щелкнул спусковым крючком зажигалки, отчего та еле заметно сверкнула искоркой. – Только не подумай, что я грабитель, ладно? Если не веришь – могу регистрацию в паспорте показать. Показать?
- Н-нет, не надо. Я всё понял.
 
       Вадим безразлично взглянут на своего «преемника», пропустил его в уборную, а сам направился в спальню. Усевшись в кресло, стоявшее прямо напротив кровати, он стряхнул пепел в прихваченное на тумбочке в коридоре чайное блюдце, и произнес:

- Оксана! Я вернулся домой, а меня выгнал из толчка какой-то придурок в одних трусах. Он, случайно, к тебе не приставал с пошлыми предложениями? А может, он пробрался в нашу квартиру через форточку, чтобы похитить что-нибудь ценное: к примеру, твою невинность?
- Вадик… Ты же сказал, что насовсем, и что… ах, да. Я не… - Оксана проснулась и открыла глаза уже после того, как начала отвечать на вопрос мужа.
- Ты удивлена, милая – я так и знал. Хочешь, я застрелю его из зажигалки? Хотя нет, я лучше сам застрелюсь, или отстрелю себе рога. У меня, знаешь ли, есть огромные рога.… А ты шлюха, Оксана. Ты же не знала, где я был, но любовника в квартиру всё равно привела. Сколько ему – четырнадцать?
- Девятнадцать. При чем тут это? Ты же сам ушел от меня, разве нет?

       Вадим не ответил. Серый цилиндр тлеющей сигары отломился и упал на ковер, Ковалев встал с кресла, раздавил пепел ботинком и направился к двери. Дойдя до самого выхода, он остановился и, глядя в лицо супруге, тихо спросил:

- Но ты ведь любила меня когда-то, Ксюша? Если никогда не любила, промолчи. А если любила – скажи об этом громко и красиво. Так скажи, чтобы этот пацан с унитаза свалился от зависти, чтобы я от досады из окна выпрыгнул.… Не плачь только, Ксюша, не надо. Я просто тебе гостинец подарю, а потом уйду совсем, или уеду – что, скорее всего. Скажешь?
- Да ты что, Вадик – издеваешься, что ли? Лучше вспомни, что я говорила тебе, когда ты уходил. Тех слов нормальному человеку хватило бы, чтобы даже с того света вернуться.
- Чтобы вернуться с того света, милая – никаких слов не хватит. Я так думаю, что мертвые вообще ни хрена не слышат, в основной своей массе. Ну, так что – не скажешь?

       Заплаканная женщина встала с постели, подошла к мужу и, обняв его за плечи, крепко поцеловала. Потом отошла и присела на краешек кровати. Подняв мокрое от слез лицо, она взглянула на Ковалева и тихо сказала:

- Не нужно ему ничего слышать. Ступай уже, Вадик, всё у нас прошло.… А, что было, то было.
- Значит, было? Хорошо – оставайся с ним. Можешь сказать ему, что я не возражаю. И еще передай, чтобы… а вот и наш друг! – дверь туалета робко открылась и взору супругов предстал Олег. – Молодой человек! Прости меня за вторжение, уже ухожу. Я вот только жену свою навестил, так что не обессудь. Всем – пока!

       Ковалев оперся на стену рукой и пару раз хлопнул по ней. Гостинец он разложил на диване в зале еще час назад, а посему теперь просто открыл дверь и вышел. Оксана не звала его и не просила остаться. Зайдя в зал после ухода мужа, она ахнула и снова заплакала: на диване лежало и поблескивало безумно дорогой тканью и стразами розовое вечернее платье – прощальный подарок любимого когда-то человека.
       Выйдя на улицу, Вадим прислонился спиной к двери подъезда и глянул на небо: большая ворона зычно каркала и парила, растопырив свои черные крылья. Захотелось упасть лицом в снег и умереть, раскинув руки на манер этой дурацкой птицы. Взлететь выше уровня пятиэтажного дома и, сорвавшись в пике, пробить окно Оксаниной спальни здоровенным черным клювом…
       Кто-то толкнул Ковалева в спину дверью и он, отпрянув в сторону – увидел выходившего на крыльцо Олега. Глаза их встретились и тут же разошлись, повесив в воздухе ощущение несостоявшегося конфликта. «Нет, опускаться до банальных разборок слишком примитивно, – Вадим понимал это и потому сохранил свое лицо еще в квартире. – Я просто отпущу его, а потом поднимусь к Оксане. Вполне вероятно, что она уже изменила свое мнение и теперь, прогнав этого мальчика, ждет моего внезапного возвращения. Может, она меня простит, тогда я тоже её прощу…» Олег прошел метров пять, когда Ковалев окликнул его:

- Эй ты, конкурент! Как звать-то тебя?

       В этот самый момент пласт мокрого снега, соскользнув с крыши, неслышно спланировал аккурат на голову незадачливого рогоносца. Вадим присел от неожиданности и, разведя в стороны не устоявшие на ледяном пятачке ноги, растянулся, уткнувшись лицом в вонючие собачьи экскременты. Обернувшись, Олег застал Ковалева в этом непрезентабельном положении и представился:

- Я – Олег. Только без обид, ладно? Она сама была не против, так что всё взаимно. Если хочешь, можешь дать мне в морду.
- Извини, Олег, что не предлагаю тебе того же, сам видишь – почему. – Вадим поднялся на ноги и принялся вытирать физиономию снегом. – Ерунда это всё: любовь, измена, разборки всякие… Я к тебе – без претензий. Иди, куда шел.

       Закончив вынужденный моцион, Ковалев открыл дверцу автомобиля и сел за руль. Вытащив из бардачка тяжелую сувенирную зажигалку, он поднес её к сигарете и стал лихорадочно нажимать на клавишу пьезоэлемента, но пламя не появилось даже после нескольких десятков раз. Прикуриватель в автомобиле также не работал. Вадим, резко открыв дверцу, громко выругался и швырнул бесполезный предмет из машины. Рядом с автомобилем раздался звон бьющегося стекла, и в окне первого этажа показалась толстая женщина в грязном платке. Писклявый голос пронзил весь двор и впился в трепыхающиеся на ветру простыни и пододеяльники, обрамлявшие детскую площадку разноцветными прямоугольниками:

- Ты что ж это делаешь, козел? А ну, давай деньги на новое стекло, сволочь!
- Да пошла ты… Лучше дерьмо у подъезда убери. – Ковалев высунулся из машины и, взглянув в лицо раздосадованной хозяйке, добавил. – Как вы все меня достали! А ты, сука толстая – в особенности.

       Он тронулся с места и покатил куда-то под матерный аккомпанемент безвинно пострадавшей домохозяйки. Ни направления, ни времени Вадим для себя не уточнял: главным для него был не маршрут, а факт движения. Через четыреста километров «Мерседес» развернуло на скользком участке дороги и, пронеся над обочиной, отбросило метров на восемь к лесополосе, прямо на прикрытую снегом земляную насыпь. Машина приняла первый удар крышей, а не пристегнутый ремнем безопасности Ковалев – головой и верхней частью спины. Водитель пришел в сознание в реанимационном отделении лишь спустя двенадцать часов после обнаружения автомобиля случайным дальнобойщиком.

       XX

       А несколькими днями ранее, вернувшись из тамбура в купе, Вадим сел точно напротив попутчика и произнес:

- Я ни на кого обиды не держу, в том числе и на вас. Хотя, справедливости ради стоит отметить, что вам все мои обиды, конечно же – до лампочки. Правильно? Ну, вот видите…. Хотите поболтать на сон грядущий – валяйте. Один хрен – делать в поезде больше нечего. Как вас называть-то всё же, а? Если снова сообщите только фамилию – буду категорически против.
- Александр Исаакович, если угодно. О чем беседовать будем? Я вообще-то не любитель «поболтать», как вы изволили выразиться. А вот беседовать… Что ж, пожалуй, это можно.

       Проводник поудобнее примостился на своем месте, подперев бок рукой и, взглянув исподлобья на Ковалева, как-то особенно прищурился и размеренно начал:

- А ведь я обратил на тебя внимание еще на вокзале, Вадим. Ты кормил котлетами собаку, облаявшую женщину с ребенком, помнишь?
- Странно, Александр Исаакович, я полагал, что вы сели в поезд не в Киеве, а по пути где-то. Разве нет?
- Нет-нет, я стоял на перроне метрах в десяти от тебя, с мужчиной в длинном кожаном пальто. Он еще громко смеялся, а потом закашлялся – ты это тоже заметил. Ничего, что я на «ты»?
- Ничего.

       Ковалев замолчал и в памяти его возник рассказанный собеседником эпизод: мужик в пальто, действительно, был – высокий, седой. Он и вправду громко смеялся, но рядом с ним находился только молодой парень – и это запомнилось Вадиму достаточно четко. Тишину прервал Александр Исаакович:

- Ты не ройся в памяти, Вадим. Память – вещь условная и несовершенная, тем более, если речь идет о памяти человеческой. Просто я люблю сбивать собеседника с толку, и умею это делать. Вот сейчас, к примеру, я тебя «развел». Могу заинтриговать еще больше, а потом рассказать, в чем именно было дело. Есть желание?

       Беседа принимала вид увлекательной игры, что было бесценным в условиях скучного железнодорожного путешествия. Глаза у Ковалева заблестели, на мгновение ему даже стало стыдно за свое доселе вызывающее поведение. Он с благодарностью взглянул на попутчика и выпалил:
 
- Конечно, есть. Признаюсь, вы меня, действительно, заинтриговали.
- Ну, ладно. В тот момент, когда ты зашел на перрон, я уже сидел в купе и наблюдал за пассажирами. У киоска залаяла собака, и та самая женщина, прижав ребенка к себе, ринулась в сторону. Ты, как истинный джентльмен, отвлек животное на себя, а потом еще и купил ему котлеты – поступок, надо заметить, довольно редкий для обычного человека. Дело даже не в том, что средний обыватель, как правило – жлоб, и может купить котлету для чужой собаки лишь при условии 99 % -ой скидки. Нет – всё дело в том, что этот пес тебя только что облаял, а ты его после этого накормил. Естественно, что я обратил на тебя внимание. Теперь представь себе, что я сижу и с интересом слежу за каждым твоим движением: вижу, как ты оглядываешься на хохочущего мужика, а потом зачем-то тщательно ощупываешь свою сумку. Все запоминаю, а потом тебя «развожу». Продолжить?
- Будьте любезны, Александр Исаакович, слушаю вас очень внимательно.
- Не сомневаюсь. А не хочешь продолжить сам? Я ведь не зря сказал вначале, что память – штука условная.
- Не совсем, признаться, понял, при чем тут память?
- А память вот при чем: ты помнишь, что происходило с тобой в тамбуре? Я имею в виду твое необычное состояние и, возможно, потерю сознания. Если честно, я не уверен, что ты терял сознание, но что-то там все же произошло, верно?
- Александр Исаакович, я вообще уже засомневался в том, что всё происходящее здесь и сейчас, имеет место в действительности. Вы меня простите, конечно, но понять, а тем более принять ваш рассказ… Мистика какая-то, откуда вы знаете про то, что было в тамбуре? Вы – кто?

       Ковалев был полностью подавлен рассказом своего соседа. Ничего такого с ним ни разу не происходило. В памяти всплыл только эпизод с житомирским подвалом, практически похороненный за давностью лет, а может – по причине беспросветной необъяснимости. Сейчас Вадим был готов посвятить Проводника даже в те далекие события, но удержался, и с опаской взглянул в его лицо. Ничуть не смутившись неожиданным вопросом своего слушателя, Александр Исаакович поднялся с места и потянулся. Вернувшись в исходное положение, он заглянул в один из пустых стаканов и твердо произнес:

- Я же уже представлялся тебе, Вадим. Или ты имеешь в виду профессию? Я – проводник. Проводник с тридцатилетним стажем работы. И фамилия тоже настоящая. Просто несколько лет назад я неожиданно разбогател и могу позволить себе странное, на первый взгляд, развлечение – путешествия в поездах. И поскольку прошлое мое, так или иначе, связано с железной дорогой,… а все-таки, Вадим, что было в тамбуре?
- Думаю, что потерял сознание. А еще мне показалось, что я умер. Скажите сразу: вы мне всё-всё расскажите? Дело в том, что в моей жизни уже происходило нечто мистическое, и вот уже почти десять лет я не нахожу тому объяснения…
- То, что происходило с тобой десять лет назад, я не объясню. Расскажи подробней о том, что было в тамбуре.

       Ковалев сосредоточился на вопросе Проводника, тотчас ощутил легкое покалывание в ноге и едва уловимое головокружение. Взгляд уперся в пухлые ручки соседа: аккуратно обработанные ногти поблескивали полированной поверхностью, на безымянном пальце красовался массивный перстень с красным камнем слегка вытянутой формы. Циферблат часов отсвечивал, но изящный браслет выдавал приличную стоимость хронометра. «Могу себе представить, как нужно было разбогатеть, чтобы из проводников переквалифицироваться в путешественники. Наверное, несколько лет назад мой уважаемый собеседник отцепил себе вагон от почтово-багажного поезда, а потом продал его азербайджанцам за полцены…» Немного помолчав, Ковалев ответил:

- Мне показалось, что жизненная сила, или душа – улетела за пределы поезда и смешалась с дымом каких-то заводских труб. Потом я прислонился к стене и съехал на пол. Еще разговаривал с женщиной, курившей рядом. После она тоже умерла, сошла с ума и ее вынесли из поезда на ближайшей станции.… Пожалуй, всё. Хотя.… А, вот еще: то, что вылетело из меня на улицу – затем снова вернулось, и я пришел в себя. Вот.
- А проводник нашего вагона – он подходил к тебе?
- Да, подходил. Он еще в ботинках был.
- Интересная деталь, Вадик.
- Что именно, простите?
- То, что проводник был в ботинках, ведь обычно они ходят босиком.

       Ковалев взглянул на Александра Исааковича и рассмеялся. Тот, в свою очередь, улыбнулся и предложил сходить за чаем, на что Вадим охотно согласился. Потом Проводник вспомнил, что чай он уже заказал, и ходить никуда не надо. Тогда Ковалев, весьма удовлетворенный таким уровнем сервиса, остался на месте и обратился к соседу:

- Александр Исаакович. Ваше слово, однако.
- А я на чем закончил? Ах, да. С проводником вагона я обо всем договорился еще в Киеве, как ты понимаешь, и он разрешил мне, как своему бывшему коллеге, посидеть некоторое время в последнем от входа купе. Зачем мне всё это было нужно? А затем, чтобы состоялся этот самый разговор – я ведь не знал, какое купе ты займешь. Конечно же, моим собеседником в данном случае мог быть кто угодно, то есть не обязательно ты. Только не считай меня душевнобольным, ради Бога. У каждого свое хобби, верно? Я всего-навсего «самодельный» психолог-экспериментатор.
- Как насчет события в тамбуре?
- Нет ничего проще: про твой «обморок» мне коллега рассказал, пока ты спал. Неинтересно становится, когда всё объясняется, правда?
- Вообще-то, да. Как-то всё слишком банально оказалось, не ожидал. Зато стало на душе легче…

       В дверь купе постучали, и в просвете показалась фигура настоящего проводника. Он услужливо протиснулся внутрь и положил на столик коробку шоколадных конфет. Повернув лицо к неработающему коллеге, он спросил на русском языке, без малейшего намека на украинский акцент:

- Александр Исаакович, а может – «чего-нибудь»?
- Нет, Сергей. Только чайку, как договаривались.
- Сию минуту будет.

       Ковалев отвернулся к окну и задумался: «Вот так, просто, не прилагая практически никаких особых усилий, сосед по купе сумел заинтриговать его – как мальчика, а потом показать всё буквально на пальцах. Не объяснил он только событие в тамбуре по существу, то есть, отчего со мной так сделалось. Хотя, конечно – откуда ему это знать, он же не доктор. Да и хрен с ним, скорее всего – нервы шалят, вот и случилось что-то со здоровьем,… Черт возьми! А может, и в «моем» житомирском доме произошло не то, что мне показалось? А может, и Светлана – не только Светлана...?» Голос соседа прервал ход его мыслей:

- Чайку, Вадим?
- Да можно, Александр Исаакович. Вопросик хотел задать: вы давно стали, того… Я имею в виду – давно путешествуете?
- Давно. Лет десять – точно.

       Ковалев взялся за ажурный подстаканник и, поднеся обжигающий напиток к носу, вдохнул горячий пар. Не ощутив привычного терпкого аромата напитка, он отпил столько, сколько позволяла температура. Вернув чай на стол, Вадим поморщился и произнес:

- Не понимаю: как украинцы пьют чай, приготовленный на такой воде – она же отнимает у напитка весь запах. С такой водой становится неважно – хороший чай или нет. Всё равно – ни вкуса не будет, ни запаха. То ли дело у нас водичка…
- Тебе не нравится чай?
- Ой, извините, пожалуйста. Просто я очень люблю хорошие напитки…
- Ты хотел меня еще о чем-то спросить – не так ли?
- Ага. Александр Исаакович, а были в вашей практике случаи интереснее моего? Расскажите что-нибудь особенное, если спать, конечно, не собираетесь.
- Особенное? Пожалуй, расскажу. Только учти, что твоя история не окончена. Хотя, если не желаешь – продолжать не стану.
- Умоляю, продолжайте. Я просто подумал, что всё уже.
- Нет, Вадик, не всё... Хотя развязка близка.

       Голос Проводника стал твердым, а интонация приобрела свойственный официальному, оттенок. Он поднялся с места и, наклонившись над Вадимом, произнес:

- Я ничего не рассказал тебе об истинных мотивах того самого преступления, о котором ты предпочел промолчать. Только не надейся списать всё на любовь – не она была причиной. Хочешь знать правду?
- Да, хочу! – голос Ковалева стал неуверенным и послушным, а взгляд как будто остановился. – Я хочу знать правду, очень хочу.
- Для начала расскажи мне свою версию, зачем ты это сделал?
- Она… она меня попросила. А я тогда думал, что люблю её…
- Когда и в каком месте это произошло?
- Я убил его в…
- Что у тебя в сумке?
       
       Ковалев почувствовал во рту горьковатый оттенок чайного послевкусия и наклонился к подушке. Желтый туман появился перед глазами и закрыл собой все происходящее в купе. Пахнущая сыростью постель приняла в свои объятья совершенно беспомощного и не пытающегося сопротивляться неожиданному давлению, человека. Проснувшись, он обнаружил себя лежавшим на чужом месте, дверь купе была распахнута, а в коридоре суетились редкие пассажиры – Санкт-Петербург принимал приезжающих размазанной по окну грязью, и мокрым снегом.
       Поднявшись, Вадим осмотрелся: никаких признаков того, что в купе с ним ехал еще кто-то, не наблюдалось. Он приподнял диван и достал сумку – свой единственный багаж. Слегка отодвинув металлическую застежку-молнию, Ковалев сунул руку в свой скарб и побледнел. Опустившись на место, он полностью раскрыл сумку, а затем выложил на одеяло все её содержимое. Светин подарок отсутствовал.
       Александр Исаакович Бронштейн – а в кругу друзей просто Проводник – слыл человеком с принципами. Необходимо отдать должное не только весьма редкому профессионализму Проводника (хотя уже одного этого вполне достаточно для отнесения его к категории людей особых), следует отметить также и исключительную сентиментальность опытного мошенника: дорогущие часы своей жертвы, уже снятые с руки, он оставил на столике купе лишь из-за гравировки на задней части корпуса: «Вадик! Я люблю тебя больше Бога, в которого поверила! Света». Деньги, пусть и небольшие, тоже остались на месте.
       Несмотря на и без того отвратительное состояние, главным, что беспокоило сейчас Ковалева – была невозможность вспомнить, чем закончилась их ночная беседа с соседом, и что он мог рассказать ему про убийство Сергея Шевченко, если вообще говорил. Поразмыслив о том, что повлиять на дальнейший ход событий, он всё равно никак не сможет, Вадим философски решил худшие предположения не рассматривать вовсе, а потому собрался и направился к выходу. Проходя мимо внимательно разглядывающего его проводника – их услужливого ночного визитера – Вадим улыбнулся и сказал:

- Чай был поганым, не клади туда больше эту дрянь.
- Какую?... Чего не клади?

       Вадим сплюнул и зашагал по перрону, стараясь не думать ни о чем, что могло его расстроить. «А часы я обязательно продам, чтобы вспоминать об этой дуре как можно реже» - на мгновение ему показалось даже, что всё идет как нельзя лучше. Золото тяготило его своей стоимостью и внешним видом. Он даже не представлял себе, как и где можно продать полтора килограмма этого металла. Конечно, никакого морального удовлетворения от исчезновения сувенира, он не испытывал, но от пустых переживаний всё же кое-как отделался.

       XXI
 
       Выйдя в город и пошатавшись по тротуару минут сорок, Ковалев решил претворить в жизнь давнишнюю затею и навестить с оказией армейского товарища, служившего теперь где-то в органах и давно звавшего его к себе в гости. Ступая по грязной, наполненной окурками и жевательной резинкой, жиже – Вадим зашел в здание метрополитена и купил в располагавшемся там павильоне сигареты. Покрутив перед глазами пачку, он протянул руку в окошко и сгреб отсчитанную продавщицей мелочь. И только тогда, увидев за окном кишащую автомобилями проезжую часть, Ковалев с болезненным удовлетворением отметил, что пользоваться услугами метро совсем не обязательно. В памяти возник и заблестел намытыми полтора месяца назад боками старенький, но боевой еще, «Мерседес», ожидавший своего хозяина в помещении крытой автостоянки.
       Более всего Вадима смущало не то, что он смог забыть о существовании автомобиля, а то, что забыл он о единственном своем имуществе, ценнее которого ничего, собственно, сейчас и не имел. До недавнего времени в сумке лежало полтора килограмма золота, еще раньше он являлся полноправным собственником прилично отремонтированной квартиры, но сейчас ничего этого не было, а вот машина – была. Ковалев вышел из метро и довольно затянулся.
       «Так. Первым делом я двигаю на стоянку, потом заруливаю в ближайший ломбард – толкаю часы (кстати, помимо тачки, у меня пока еще есть «Rolex»). Или нет: сначала разбираюсь с часами, потом – к Володьке,… а может, не продавать часы? Короче, иду на стоянку, а потом к Вовке, там дальше определюсь».
       Довольно быстро разобравшись с адресом, он поднялся на нужный этаж и уверенно позвонил три раза. Дверь открыла девушка в халате, а показавшийся в конце коридора Володя громко выматерился, подбежал и, небрежно отодвинув её к гардеробному шкафу, обнял Вадима. Тот, не обратив внимание на присутствие в квартире посторонних – не удержался и, хлопнув бывшего сослуживца по плечу, неожиданно заявил:

- Вован! Давай пить. Много пить. Вот, возьми пакет.
- Ну, так раздевайся, и пошли. А продукты мог бы и не покупать, да и выпивку тоже.
- Давай не бухти тут, а наливай шустрей. – Вадим с трудом стянул размякшие от питерской влаги ботинки и уставился на друга, так до сих пор ничего и не налившего. – Как дела-то, братан, ну и вообще?
- Нормально дела. Вот её зовут Оксанкой, а та, что в ванне расслабляется – Светка. Вот такие дела… а моя в отпуске пока, с дочкой уехала. Ты-то где сейчас?
- Хрен знает…
- Ну и правильно. Я думаю, что разумнее всего начать с коньячка… Свет! Хорош там полоскаться. Оксана! Давайте, соберите нам что-нибудь.
- Да ладно тебе, Володь, – Ковалев наконец-то заметил так и стоявшую до этого момента у шкафа красавицу, сразу же направившуюся исполнять прозвучавшую просьбу. Он смущенно улыбнулся и прижался к стене, пропуская на кухню высокую девушку с короткой стрижкой. – И так посидим, чего людей-то беспокоить?
- Каких людей? Причем тут люди, Вадя, когда ко мне завалился армейский друган? – Володя улыбнулся и звонко шлепнул себя по бедру. – Нехрен разводить церемонии, иди давай.

       Вадим притянул товарища за плечо и, сам удивляясь неизвестно откуда нахлынувшей на него манерности, шепнул тому на ухо:

- Послушай, Володька: я вижу эту девушку впервые, и о твоих с ней отношениях ничего не знаю. Ты, между прочим, нас даже не познакомил, а потому мне становится несколько неудобно,… сделай одолжение – познакомь нас для начала, а уж потом предлагай мне чувствовать себя, как дома.
- Ты чего это? Вот дает, интеллигент.

Ковалеву, действительно, было неловко. Неловко оттого, что, как показалось гостю, Владимир не планировал встречу с другом, а надеялся провести ее в компании с любовницей. Однако то, что произошло в следующее мгновение, полностью развеяло его сомнения, и настроило гостя на «полноценный» отдых: Володя виновато улыбнулся, затем, подбежав на кухню и приблизившись к девушке, развязал пояс её халата, обнажив высокую красивую грудь. Тут же подошел к ней со спины и, держа за талию, подвел в прихожую к Вадиму:

- Ах да, друг, я же вас, как следует, не представил. Это ж никуда не годиться. Знакомься: Оксана Дмитриевна – моя первая… ну, не важно. Красивая?
- Очень приятно, Оксана Дмитриевна. – Ковалев прекрасно понимал, что в подобных ситуациях общепринятая вежливость выглядит смешно, но сообразить ничего не успел. – А меня зовут… можно просто, без отчества: Вадим.
- Его зовут Вадимом Анатольевичем, – Володя продолжал издеваться над другом, еле сдерживая смех. – Это я для солидности, Вадя, а то вдруг ты и действительно, не назвал бы ей своего отчества – представь, какой бы был конфуз? Обстановка-то ведь предельно официальная…

       Он закатился таким хохотом, что от Ковалевского смущения не осталось и следа. Вадим исподлобья взглянул на Оксану и тут же, словно анекдотичный поручик Ржевский, отвесил ей сочный комплимент:

- Ничего такая Оксана Дмитриевна! И сиськи – будь здоров.
- Ты еще у Светланы Сергеевны не видел, но увидишь обязательно, - бесстыжая Оксана Дмитриевна держалась так же браво, как депутат перед избирателями, а в дополнение ко всему взяла руки Вадима и положила на свои «будь здоров». – Зато у меня фигура классическая, а у Светки – как у порнозвезды…

       Утро началось для Ковалева с рвоты. Соскользнув с дивана, он больно ударился коленом о валявшуюся на полу большую металлическую статуэтку, затем стал на четвереньки и пополз в уборную. Не зажигая света, Вадим приблизился к унитазу и отправил содержимое желудка в его белую пасть. Только после этого встал и включил освещение, дабы забраться под душ и привести себя в порядок. Через тридцать пять минут, слегка посвежевший, он покинул парившее помещение и вошел в спальню, где на огромной кровати по-хозяйски возлежал и невозмутимо храпел его армейский товарищ. Ковалев неуверенно прошел к стоявшему возле кровати креслу, осторожно сел. Поосмотревшись вокруг, он оценил довольно приличный даже для солидного уровня, интерьер комнаты: посредине стены возвышался облицованный мраморной плиткой, камин, высокий потолок закрывали большие зеркальные полотна, а вся мебель была выполнена из какого-то темного, с красивым рисунком, натурального дерева. Тяжелые шторы вписывались в общую картину, как нельзя лучше. Легко толкнув друга в плечо, Вадим спросил:

- Володька! Хорош дрыхнуть. Ты слышишь меня, Вовка?
- Ты чего подорвался-то, Вадя? – узкие щелки Володиных глаз приоткрылись, но не добавили своему хозяину бодрости вида. – Иди, спи. Сколько времени-то?
- Три часа. – Вадим с удовлетворением отметил, что его дорогие часы были на месте. – Только я чего хотел спросить-то: не знаю, чего три – дня или ночи. Слушай, а на самом деле, чего везде темно-то так, а?
- День сейчас, Вадя. А темно потому, что занавески на окнах. Можешь еще что-нибудь спросить между делом: я всё помню – и вчера, и позавчера…
- Еще бы ты позавчера не помнил – небось, так не квасил, как со мной?
- А с кем же я, по-твоему, позавчера квасил? Ты, друг мой, вообще что ли ничего не…. Во дает! Нет, ну вы на него посмотрите…
- Хорош прикалываться. Башка болит, как хрен знает что…

       Володя с силой толкнул что-то под одеялом, и из-под него показалась заспанная Светлана. Она приподнялась на локте и недовольно взглянула на того, кто так вероломно её разбудил:

- Чего, Вов? О, доброе утро, Вадик.
- Принеси из холодильника таблетки от головы и минералку. – Володя, как заправский командир, отдал указания, даже не взглянув на девушку. – Ну, посмотри там, что найдешь.
- Блин, Вова! Мог бы и сам сходить.
- Не болтай, а иди.
- Прям как начальник какой-то. Иду, иду, не нервничай.
- Уже давно сходила бы.
- Не успела бы еще.
- Так. Говорить буду я – исполнять должна ты, ясно?
- Сейчас как дам!
- Сейчас? Мне? Спасибо, не надо – не до этого.
- Сострил, что ли? Подумаешь…

       С постели поднялась абсолютно голая Света. Нисколько не смутившись Ковалевского присутствия, она улыбнулась ему и, кокетливо вышагивая, исчезла в дверном проеме. Тот снова посмотрел на Володю и спросил:

- А вторая где? Точно помню: их было две.
- Ну, ты даешь, Вадя! Ты ж вторую всю ночь в диван вгонял, спать нам не давал.
- Я? – Вадим сделал серьезное лицо и попытался понять ситуацию. – Я ни хрена не помню, Вовка. Ты что, серьезно про всё говоришь – ну, про «позавчера» и про бабу эту?
- Ты сказал: «эту бабу»? Нормально. Между прочим, вчера ты хотел везти её в храм венчаться. Скажи спасибо, что отговорил. Учти: это было весьма непросто сделать. Имя-то хоть помнишь?
- Н-нет, не помню. Блин, я повешусь…. На кой хрен мы шалой твоей догонялись, а? Такое ощущение, что я приговорил полвагона этой дряни…. Слушай: я, действительно, не знаю, как зовут её,… ну, ту, которая…которую… короче – ты понял.
- Тогда иди в ту комнату, и познакомься. Думаю, для нее это будет приятно, а главное – неожиданно.

       Совершенно проснувшийся Володя закатился басовитым смехом. Вошла Светлана с бокалом воды и упаковкой каких-то таблеток. Ковалев вспомнил, как другая девушка на кухне была представлена ему Оксаной Дмитриевной. Он вспомнил даже, как эта самая Оксана Дмитриевна сказала что-то про Светлану и её большую грудь. Отметив, что последнее вполне соответствует действительности, Вадим нехотя перевел взгляд в сторону друга и заявил:

- Вспомнил, Володя: её Оксаной Дмитриевной зовут… но вот фамилию – не помню.

       Тот разразился новым приступом смеха и, поднявшись с кровати, отправился умываться. После того, как Володя удалился, Светлана подошла к креслу и присела на корточки. Ковалев смутился и попытался подняться, но настырная девушка схватила его за руку и потянула к себе:

- Вадик! Вчера ты был ласковым, а сегодня странный какой-то. Тебя что, напугали чем-то?
- Я… был с вами… с тобой? Ты же с Вовкой была.
- Да с кем я только не была – и с тобой, и с Вовкой. Ты что, шутишь так, что ли?
- Шучу, наверное. Ты – красивая и… сексуальная очень.
- Это тоже шутка? Сейчас проверим…
- А если Вовка зайдет?
- Я не возражаю – пусть заходит. Эх, ты, дурачок…

       Минут через пятьдесят все четверо сидели за кухонным столом и пили пиво. Обстановка распущенности, казавшаяся Ковалеву совершенно неприемлемым способом времяпровождения, сейчас была скорее приятной, нежели отталкивающей. Володя вспоминал забавные подробности поведения своего армейского товарища, а Оксана со Светой, прихлебывая из бутылок, заливались звонким смехом. Как выяснилось, Вадим гостил здесь уже третьи сутки, и за это время друзья употребляли не только горячительные напитки, но и хранившийся в квартире «таджикский конфискат» - как называл его Володя, служивший в свободное от отдыха время в структуре, борющейся с незаконным оборотом наркотиков в Санкт-Петербурге.
       Наркотики, как и следовало ожидать, сыграли с Ковалевым злую шутку. Ни товарищ, ни его чересчур раскрепощенные подруги не обратили внимания на то, что прошлой ночью обильно перебравший гость просидел почти час на полу в коридоре, слушая по телефону голос Светланы Кожевниковой.
       После пивных возлияний Света и Оксана покинули квартиру. Вадим с Володей провели вечер за воспоминаниями дней службы, а наутро распрощались. Ни слова из телефонной беседы со своей киевской абоненткой – равно как и самого факта этой беседы – он так и не вспомнил. Ощущения от глупо проведенного времени в компании с людьми, оказавшимися на самом деле чужими и неинтересными – не покидало его с того самого момента, как он пришел в себя после выпитого и выкуренного. Продав свои дорогие часы за полцены, Ковалев выручил огромную, по его представлению, сумму, и провел весь день в поисках подарка для жены. Некое подобие комплекса вины перед супругой, появившееся почему-то лишь с сегодняшнего утра, давало ничтожную надежду на возможность извиниться и получить прощение. И хотя, конечно же, Вадим прекрасно понимал тщетность именно «материального извинения», ехать совсем без презента не хотелось. Рассмотрев все реальные (из финансовых соображений) варианты, он определился с выбором лишь к вечеру. Только после этого, заправив машину и плотно перекусив, он выехал из города с чувством удовлетворения от исполнения какой-то особо важной миссии. Но, как мы с вами уже знаем – дома его никто не ждал.

       XXII
       
       В этом месте, собственно, можно было бы закончить наше бессмысленное, по сути, повествование, не встреть Ковалев на своем пути одного странного человека. Ничего особенного, по большому счету, этот человек собой не представлял, да и Вадим не собирался принимать мировоззрение нового знакомого – просто неожиданные размышления Сергея Прохоровича чем-то задели душу. Иногда от таких разговоров в человеке что-то переворачивается, иногда – исчезает или появляется. Допустим и вариант, при котором не происходит ровным счетом ничего. Рассмотреть каждый конкретный случай невозможно, потому и ограничимся лишь тем, что действительно имело место.
       Сергей Прохорович очутился в салоне Ковалевского автомобиля совершенно случайно. Ни закономерностью кармы, ни чьей-либо злой или доброй волей – это, естественно, вызвано не было. Ситуация, знакомая каждому более-менее опытному водителю, сложилась вне зависимости от её участников. Машина Сергея Прохоровича стояла на обочине, а сам он, продрогший за полтора часа безрезультатного голосования, не находил сочувствия ни у кого из проезжающих, когда Вадим щелкнул ручкой указателя поворота, и плавно остановился возле озябшего человека. Приоткрыв дверцу, бедолага заглянул в салон и спросил:

- Мне, вообще-то, до Мурманска. Ну, или хоть докуда – лишь бы в ту сторону. Я заплачу, конечно же, деньги есть, - незнакомый пока еще мужчина, дабы подтвердить свою состоятельность, вытащил из кармана пачку пятисотрублевых купюр в банковской упаковке, а потом протянул водителю паспорт. – Вот и документы, если сомнения какие-то.
- А вы – трезвый?
- Как грудной младенец. Я бы дыхнул, но это негигиенично. Так что поверьте на слово.
- Дышать не надо, конечно.

       Ковалев предложил ему присесть, потом попытался угостить сигаретой и, включив в салоне свет, раскрыл паспорт. Взглянув в лицо собеседника, Вадим отметил про себя его располагающую, в общем-то, внешность: среднего роста, гладко выбритый, аккуратно одетый мужчина лет шестидесяти, со спокойным голосом. Вернув документ, он на мгновение почувствовал себя гаишником, затем участливо поинтересовался:

- Что случилось-то, Сергей Прохорович?
- А ремень порвался. Думал – дотяну до Мурманска... Не дотянул, как выяснилось.
- Ну да, ремень – дело такое. Давно голосуете?
- Да часа два, наверное. Холод жуткий, да и в машине не жарко – без печки-то.
- Тогда – поехали. Машину здесь и оставите? Я к тому, что при нынешних нравах – могут и того…. Не мое дело, конечно.
- А что ж делать – я тороплюсь. Самое обидное, что машина не моя, у знакомых на неделю одолжил. Старые добрые приятели – а тут, как назло.… Сейчас, только заберу кое-что, да багажник закрою. Хорошо?

       До дома оставалось еще семьсот километров, а собеседник в такой ситуации, бесспорно, не был бы Ковалеву обузой. При необходимости он мог и подменить его за рулем, и взбодрить участием в диалоге. Деньги с попутчика он решил не брать. «Мерседес» заурчал и, забрызгав грязью вышедший из строя «Нисан» своего пассажира, вырулил на едва подернутое изморозью, дорожное покрытие.
       Первые десять километров пути ехали молча. Мужичок грелся и что-то суетливо поправлял в карманах, лишь изредка поглядывая на своего спасителя. Устроившись поудобнее в кресле, он все же обратился к водителю:

- В моем положении, конечно, неудобно паспорт просить, но хотелось бы вас как-нибудь называть. Давайте знакомиться?
- Ковалев Вадим Анатольевич, по паспорту. А так – просто Вадим. Кстати, вы могли бы поспать, если хотите. И еще можете курить, я не возражаю.

       Сергей Прохорович кивнул, но от предложенной вновь сигареты в очередной раз отказался. Перекинувшись дежурными высказываниями о погоде и автомобильных неисправностях, оба замолчали. Беседа явно не клеилась. Ковалев громко зевнул и, откатив свое сиденье на максимальное расстояние, потянулся, выпрямив ноги в коленях. Достав из-за головы большую пластиковую бутылку лимонада, он протянул её соседу и, получив традиционный вежливый отказ от угощения, решил начать беседу первым:

- В Мурманск-то – по делам? Я это к тому, что ехать далеко, а поговорить хочется. Вы, судя по внешности – предприниматель? Хотя, нет…. Нет?
- А давайте, Вадим, поиграем: я попробую вычислить ваш род занятий, а вы – мой. Идет?
- Идёт. Наводящие вопросы можно будет задавать?
- А куда ж без них – валяйте.

       Вадим успел разглядеть кисти рук своего попутчика еще при посадке, но даже в пути он иногда поглядывал на них в свете фар встречных автомобилей. Словно хиромант-скептик, он отметил про себя: узкая ладонь и в то же время относительно широкое запястье, ровные ногти правильной формы и непропорционально длинная первая фаланга большого пальца – все указывало на то, что определить род занятий Сергея Прохоровича по внешним признакам будет непросто, если вообще возможно. Ковалев решил немного схитрить и получить от оппонента фору в виде дополнительной информации к размышлению:

- А что, если первым начнете задавать вопросы вы? Как только отгадаете меня, сразу же перекинемся, так сказать, на вас. А?
- Тогда можете сразу, и начинать уже. Вы, я почти уверен – экономист, причем не просто клерк, а руководитель – начальник бюро или отдела, к примеру. Судя по внешнему виду, да и по… неважно, в общем-то.... Вы образованный, умный, уверенный в себе человек.
- А вы, Сергей Прохорович – не астролог, случайно? Просто спросил.
- Я всего лишь рассуждаю вслух. Когда назову правильный вариант – прошу остановить меня. А то, знаете ли, может и действительно – так занести.… А по поводу астрологии… нет, конечно, я – не астролог, мне земля ближе. Предпочитаю путешествовать по ней. А вы?

       Вадим замолчал, не отреагировав на вопрос пассажира, никак. Пауза длилась на протяжении километров тридцати дороги. В течение всего этого времени в его памяти яркими картинками принялись появляться эпизоды событий почти четырехдневной давности: сидящий напротив Проводник пьет чай и рассказывает о своих наблюдениях за попутчиками, костлявая дама курит длинную сигарету и смотрит в окно, увесистый золотой кубик в черной бархатной коробочке исчезает из сумки. Потом снова появляется Проводник со своими странными рассказами, а затем настоящий проводник с коробкой конфет, с чаем …
       За спиной послышался шорох съехавших на пол газет. Ковалев обернулся на заднее сиденье, и чуть было не угодил в занос. Выровняв машину, он заметил метрах в пятистах по пути следования ярко освещенную площадку АЗС, и повернулся к соседу:

- Может, кофейку? На заправке, скорее всего, и кафе имеется.
- Да не помешает. Так что же с моим вариантом ответа? Я смотрю – вы задумались о чем-то… Вы – экономист, или нет?
- Я? – Вадим задумчиво взглянул на Сергея Прохоровича и, сворачивая к заправке, слишком резко затормозил. От этого и лежавшая на заднем сиденье большая металлическая зажигалка с грохотом свалилась на пол. – Нет, не экономист. Я… сам не знаю, кто я такой. Может оказаться, что и экономист. Вы не слишком-то обращайте на меня внимание: дело в том, что у меня время трудное было последние месяца два-три, я вымотался, как черт – вот и торможу иногда…. В прямом, так сказать, и в переносном смысле.

       Видно было, что короткая речь Ковалева смутила пассажира. Он нагнулся и поднял с пола упавший предмет. Затем поправил галстук и попытался разбавить ситуацию каким-нибудь позитивным замечанием но, взглянув в усталые глаза водителя, ограничился лишь извинением:

- А вы простите меня, Вадим, за мою назойливость. Я вообще-то могу молчать всю дорогу – нет проблем. К тому же предлагаю вам отдохнуть, а я – за руль. Мне нравиться вести машину, а вам, я вижу – не грех и вздремнуть. Сейчас чего-нибудь горяченького себе закажите, можно и водочки грамм сто, а там – на заднее сиденье и… ну, как?
- Да никак. – Ковалев с особой тщательностью расправил скрутившийся ремень безопасности, выключил радиоприемник, закрыл источающую зловоние пепельницу и собрал с пола упавшие газеты. – Пойдем в кафе?

       Заказав кофе и легкий – то ли ужин, то ли завтрак – они расположились в самом углу довольно просторного помещения. Сидеть молча было крайне неловко, но Сергей Прохорович, памятуя о необычном состоянии Вадима, ничего не говорил. Тот, поводив глазами по залу, продолжил:

- И все же я думаю, что вы – предприниматель.

       Сергей Прохорович сразу оживился, взглянул на Ковалева исподлобья, слегка прищурившись, и принялся как-то по-книжному нудно объяснять:

- Дело в том, Вадим, что предпринимательство подразумевает деятельность в экономической, и в том числе финансовой, сфере. Относить человека к разряду предпринимателей – всегда крайне некорректно, потому как все мы чуть-чуть предприниматели. С юридической точки зрения я – не предприниматель, поскольку не зарегистрирован в качестве такового, не плачу соответствующие налоги и так далее, а с человеческой – предприниматель. Такой же, как и вы, и она. – Сергей Прохорович указал рукой на подошедшую к столу официантку и обратился к ней с неожиданным вопросом. – Девушка, вы чаевые принимаете?

       Невысокая пухленькая женщина поставила на стол большие плоские тарелки с сиротливо скатившимися на одну сторону сосисками. Проделав это, она одернула передник и смущенно ответила:

- Не давал еще никто – я же не в ресторане работаю. А так взяла бы, конечно, кто же откажется?
- Не может быть, что никто не предлагал. Джентльмены, что ли, перевелись? Тогда вот: возьмите, пожалуйста, – щедрый посетитель довольно убогого придорожного кафе достал и положил на край стола две новые пятисотрублевые купюры. – И поздравляю вас с успешным дебютом в предпринимательстве.

       Официантка покраснела, но деньги взяла. Услужливо протерев стол, она скрылась за стойкой бара. Сергей Прохорович продолжил начатую дискуссию:

- Ну, и что же у нас получается? А получается, что вы не совсем угадали. Не совсем потому, что, как было сказано – в качестве предпринимателя я не зарегистрирован. Коммерцию на дух не переношу, и вам не советую ею заниматься. Я – человек, решающий проблемы.
- Тогда уж, следуя вашему же правилу, я тоже – «человек, решающий проблемы». Как, собственно, и официантка. Или нет?

       Чувствовалось, что отношения собеседников приняли-таки форму долгожданного для обоих, диалога. Проговорив не менее получаса о праве и казуистике, затронув тему математических спекуляций, они плавно влились в область философии, когда к ним подошла улыбающаяся официантка и положила на стол плитку шоколада:

- Это вам от заведения. Хотите еще что-нибудь заказать? Сегодня у нас…
- Нет-нет, спасибо. – Ковалев полез во внутренний карман за деньгами, но Сергей Прохорович его остановил.
- Нам вполне хватило ваших великолепных сосисок, – вежливо сказал он. – Более изысканного блюда мы не встречали нигде. Идеальное сочетание прекрасного соевого белка и ароматизаторов, плюс чудо американской генной инженерии – кукуруза! А изюминкой я бы назвал кетчуп – венец кулинарного искусства. Вам просто необходимо срочно поднимать цены, потому как для заведения такого уровня они однозначно демпинговые. Что касается обслуживания – просто блеск! Единственное, чего точно не хватает на столе – это таблеток от изжоги, – воодушевленная столь напористой и неожиданной тирадой, девушка совершенно не заметила в голосе Сергея Прохоровича и тени иронии. Он прищурился и закончил выступление довольно резко. – Всё на сегодня!
- Я имею в виду, что у нас,… можно соды выпить, или…

       Не дав ей закончить, мужчины ещё раз поблагодарили официантку за вкусную еду, но шоколад не взяли и, расплатившись уже без чаевых, покинули помещение. Не замолкая ни на минуту, они уселись в машину и двинулись дальше. Ковалев продолжал:

- …но ведь зная о том, что может произойти, к примеру, через месяц – можно этого избежать. Я не вижу ничего плохого в этом, честное слово.
- А вот скажите откровенно, Вадим, вы сами-то хотите знать точную дату своей смерти?
- Хочу. Я бы тогда или попытался избежать этого, или подготовился бы к ней заранее.
- Что значит: «избежать этого»? Я же не имею в виду предположительную смерть – я говорю о неизбежной. Не понимаете? Я говорю о той смерти, которая настанет в любом случае – хотите вы этого или нет. И еще: готовиться к смерти глупо – это же не конкурс. Не хотите же вы сказать, что к скорбной дате необходимо должным образом подготовить родственников, с могильщиками сторговаться, составить отчет о прожитом. Потом лечь, закрыть глаза – ну, по всей форме…

       Ковалев хотел было возразить, но не смог. Только теперь он осознал, что не желает знать не то, что точный, но даже и приблизительный день собственной кончины. Более того, ему и самому представилось, что подготовка к смерти бессмысленна, по сути: с того самого момента, когда человек узнает о ней – ни о чем другом и думать, наверное, не сможет. Назвать такое существование жизнью, можно будет лишь условно. Сергей Прохорович, тем временем, не унимался:

- Нет, Вадим, последний день жизни всегда наступит неожиданно – в этом вся его прелесть. Я, по понятным соображениям, не беру в расчет те случаи, когда умирают дети… - тут он сделал паузу, что-то вспомнив, и продолжил через несколько секунд. Ковалев почувствовал это, и чуть было не спросил о причине кратковременного молчания. После паузы голос попутчика зазвучал тише. – Я говорю лишь о нашем с вами случае.
- Что значит: «о нашем с вами»? У нас с вами мало общего, да и возраст разный. К тому же, существуют еще такие критерии, как: состояние здоровья, социальное положение, пребывание в соответствующей группе риска. Неужели вы хотите сказать, что у нас с вами равные шансы умереть в одно и то же время? Категорически не согласен.
- И совершенно напрасно. История знает бесконечное множество примеров, когда на тот свет практически одновременно отправлялись тысячи, и даже миллионы представителей самых различных социальных и возрастных групп, не говоря уже о таких, как мы с вами. Случайность, как говорится – это скрытая закономерность. Я бы сказал, что всё в мире случайно.
- А стремление что-либо прогнозировать? Я имею в виду возможность предвидеть наступление определенных событий и, как следствие, стремление избежать этого. Ну вот, к примеру: сейчас я же управляю машиной, а не просто тупо жму педаль акселератора. Таким образом, своими осознанными действиями предупреждаю возможную аварию.
- Даже при неукоснительном соблюдении правил дорожного движения, мы с вами не застрахованы от того, что за рулем летящего по встречной полосе грузовика окажется пьяный идиот. Тогда при чем тут разница в возрасте и всякие там болезни – разве не так?
- Не знаю. Может, и так. Но когда-нибудь наука решит эту проблему, и люди перестанут умирать вовсе.
- Для начала надо будет определиться, что такое смерть. Насколько я могу предположить… Короче, мертвый от живого отличается тем, что у первого сердце не бьется. А кто-нибудь знает – отчего оно бьется у живого?
- Ну, сокращается оно потому что. Кровь по сосудам гоняет…
- Отличное объяснение. А машина, почему едет? Правильно – потому, что на месте не стоит, и еще у нее колеса крутятся – да? Нет, Вадим. Сердце у живого человека бьется благодаря какому-то неведомому импульсу. И кто знает, какова его природа? Я, во всяком случае, объяснений этому не встречал. А вы?
- Между прочим, ваше объяснение тоже...
- Вот и я про это: по большому счету – вообще ничего понять невозможно, можно лишь наблюдать и предполагать. А еще – можно верить. К примеру, верить в теорию большого взрыва или в то, что человек произошел от обезьяны. Еще можно убедить себя в том, что бог сотворил все за шесть дней, или… да сотни, тысячи вариантов, прямо-таки на все случаи жизни. Самое смешное заключается в том, что ярые приверженцы подобных вариантов умудряются находить какие-то, как они их называют, доказательства своим жалким предположениям.

       Вадим задумался на мгновение, остановился у обочины и выключил двигатель. Попутчик приоткрыл окно и спросил разрешения закурить, после чего сразу же вышел из автомобиля. Медленно обойдя его, он остановился у водительской двери и, наклонившись, обратился:

- Давайте, я дальше поведу… иногда ведь и отдыхать необходимо, не стоит попусту напрягать нервную систему, если есть возможность отдохнуть. Ну, что?
- Хорошо, Сергей Прохорович. Вторую передачу выбивает – придерживать надо, и еще ручник – ну, того…
- Да уж разберусь как-нибудь. Я же сорок лет с лишним за рулем.

       Влажный весенний воздух, так нелюбимый страдающими от частых инфекций ипохондриками, вибрировал в приоткрытом окне несущейся по трассе машины, когда Вадим в очередной раз обратился к Сергею Прохоровичу. Конечно же, он не надеялся получить от оппонента единственно верный и точный ответ, он не был уверен и в искренности – просто спрашивать сейчас все равно было не у кого, а спросить хотелось очень:

- А как вы считаете, Сергей Прохорович: желание избежать чего-то плохого – это и есть жизнь? То есть, нет, не так… вот мы все боимся смерти, болезней, неприятностей всяких, думаем о том, каким образом получить избавление от страданий и как можно более долгую, по возможности, жизнь. Хотя все без исключения уверены, что неизбежно умрут и, чем дольше живут – тем ближе подходят к финалу. А на фоне всего этого совершенно бесполезно существуют любовь, страсть, мудрость… Бесполезно потому, что никакая любовь не спасет человека от преждевременной гибели. Это что – дорога в никуда? Что такое тогда вообще, жизнь – чей-то жестокий обман (прошу прощения за «книжность»), или собственное заблуждение?
- Это искушение, Вадим. И ты либо принимаешь его, либо отвергаешь – в каждую его секунду, причем не всегда понимаешь даже, делаешь это добровольно или нет. Великий соблазн жить долго и счастливо, неизбежно ведет в могилу. Искушение верить во что-то, даже в бога – ведет к обману. Вся жизнь – искушение, и что произойдет в том случае, если отвергнешь очередной, неожиданно подвернувшийся, соблазн – никто не знает. Известно лишь, что, в конечном счете, человек во всем этом проигрывает всегда,… смотрите-ка, как кстати, - Сергей Прохорович указал на раскинувшееся недалеко от дороги кладбище и улыбнулся. – Вот, и проигравшие не дадут соврать…
- Обидно только, что с ними не поговоришь.
- Зато и не поспоришь – верно? У меня, да и у вас, естественно, было в жизни много соблазнов. Почему я отказывался от одних и отдавал предпочтение другим – не знаю. Знаю только, что все это ровным счетом ничего не значит. Надеяться на жизнь после смерти и копить хорошие дела… все это слишком пошло и наивно, я не религиозен, к тому же не знаю – что значит «хорошие».
- Ну, как же? Есть же: вера, бог…. В прекрасном их понимании, то есть возвышенном – а не обыденном, как вы только что говорили.
- Вы всё равно об этом? Давайте не будем говорить о вещах, в которых никто ничего не понимает. Как только вы попробуете представить себе бога – вы столкнетесь с такими противоречиями, от которых можно просто сойти с ума. Согласитесь, что «создание людей по своему образу и подобию» - совершенно безумный постулат. Когда я воображаю некое высшее существо, к примеру страдающее, как и его многочисленные подобия, от запора, или же совокупляющееся с кем-то – мне жить не хочется. Я не утрирую, поверьте мне и извините, если как-нибудь задеваю ваши убеждения. Если же создатель нематериален, безвременен и присутствует в каждой частице бесконечности – то все рассуждения о том, что плохо, а что хорошо – настолько несостоятельны,… я имею в виду, что критерии этих оценок, как и все так называемые «святые писания» - создавались людьми, и еще неизвестно – для каких целей. Нельзя же, в конце концов, утверждать, что кто-то из людей смог (предварительно переговорив с Ним) понять смысл жизни, а потом написать об этом учебник. Разве можно произнести словами то, что знает Он?
- Я думаю, что можно. Хотя…
- Тогда читайте эти книги, и ищите ответ там. Только определитесь сначала с религией, а то ведь интерпретации не везде схожи. И бог у каждого свой – в зависимости от религии, конечно. У вас какой?
- Так нельзя говорить, Сергей Прохорович. Он один, а всякая религия – лишь путь к нему.
- Не буду с вами спорить, ведь подобные рассуждения бесконечны. Знаю одно: нельзя бояться говорить об этом. Самый, кстати, распространенный прием среди священников: убедить прихожанина в том, что сомневаться – грешно. Страх – отличный инструмент для окончательной вербовки. Еще раз обращаю ваше внимание, что книги пишут люди. А для чего их распространяют – спросите об этом издателей и правителей. Какая вера верней, простите за каламбур – не нам судить. Не станете же вы, в конце концов, относить живших в свое время язычников, к категории душевнобольных? Думаю, что тему пора закрывать, а то разругаемся еще на религиозной почве. Шучу, конечно. Вам не холодно?

       В машине, действительно, становилось прохладно. Ковалев плотно закрыл окно и повернул регулятор обогрева в максимальное положение. Печка заурчала и выдала в салон теплый поток воздуха. Неугомонный Сергей Прохорович осыпал его всё новыми и новыми каскадами рассуждений – возникало ощущение, будто он сам, словно заправский сектант, пытается заманить в свои сети очередную жертву:

- Скажите, Вадим: вам приходилось когда-нибудь изучать историю?
- Ну, конечно. Институтская программа предусматривает несколько таких дисциплин: история отечества, зарубежных стран, политических и правовых учений…. Да не меньше пяти-шести, я думаю.
- Нет, институтская программа меня не интересует. Я имею в виду самостоятельное и углубленное изучение истории отечества. К примеру: вам достаточно хорошо знакомы такие источники, как Эймундова сага, или… скажем, записи Титмара Мерзабургского? Если знаете о них лишь понаслышке, могу поделиться кое-чем. Простите дилетанта, конечно, но лично мне период христианизации Руси представляется самым…

       Ковалев слышал названные имена первый раз в жизни, а в периоде крещения Руси разбирался не лучше, чем в ядерном синтезе и физике вообще. Затронутая попутчиком тема обещала быть весьма любопытной и, безусловно, поучительной, но роль поддакивающего слушателя не нравилась Вадиму. Чаще всего в таких случаях беседа трансформируется в монолог, плавно перетекающий в подобие нравоучения – а это явно выходило за рамки приятного разговора. Он сделал вид, что не вполне расслышал вопрос, и попытался перевести обсуждение в несколько иное русло, просто прервав собеседника:

- Вот теперь я понял, что вы, Сергей Прохорович – историк, не иначе. Продолжим угадывать профессии? Ваша попытка.
- Да, действительно, что-то меня не туда понесло. Как вы сказали: историк? Да ну что вы – нет, конечно.… Вот и правильно, отдохните лучше.

       Говорить не хотелось, тем более что ощущение опустошенности от доверительных или «односторонних» бесед было мучительно для Вадима. Он откинул спинку кресла назад до упора и уснул. Проснувшись как раз на месте дорожной развилки, увидел, что до поворота к дому оставалось не более пятидесяти километров:

- Скоро будем прощаться, Сергей Прохорович. Мне налево через полчасика. Как дальше добираться планируете?
- Надеюсь на ваше милосердие, Вадим. Прохладно на улице, так что хочу просить вас остановиться и постоять на трассе минут тридцать, пока я попутку не тормозну.
- Да нет проблем, постоим. Вы уж извините, но предложить вам поездку до Мурманска не смогу.
- Да ну что вы – я и так у вас в вечном долгу теперь. Всё-таки хотел рассказать о себе, да будить не стал. Вы же не отгадали – кто я. Хотя не стоит и напрягаться – все равно не определите никак. Я безработный, официально безработный. На самом деле мотаюсь по стране и помогаю богатым людям в решении различных вопросов. Ну, помощью это, конечно, не назовешь – скорее всего, речь можно вести о возмездном оказании услуг, зато оплачиваются эти услуги от души. Согласитесь, что ваш вариант с предпринимательством однозначно отпадает. Кстати, по образованию я, вообще, геолог. Теперь, как говорится, о главном: сколько я вам должен?
- Нисколько.
- Вы меня неправильно поняли. Я не беден, Вадим. Пятьдесят тысяч устроит?
- Да вы что, Сергей Прохорович – с ума сошли? Извините, конечно, но платить за несколько часов езды такие деньги...
- Берите-берите, молодой человек, – щедрый пассажир вытащил из внутреннего кармана знакомую пачку купюр и передал Ковалеву. – Реализуйте свое искушение, это же прекрасный шанс: вы не знаете, что будет, если откажетесь, так ведь? А, приняв деньги – почти знаете. Я, действительно, богат и нежаден – редкое сочетание, правда?
- Бывает еще более странное сочетание: небогат и нежаден. Справа от вас сидит именно такой «уникум», так что деньги вам придется забрать, причем все. Это мое дело – принимать их или нет, так что не лишайте меня права совершать те поступки, которые кажутся мне правильными. Возможно, вы не поверите, но несколько дней назад в моей сумке лежало полтора килограмма золота, а на руке были часы за пять тысяч долларов. Теперь этого нет, а я абсолютно спокоен. Так что забирайте деньги обратно, только без обид.
- Обижаться на человека, согласившегося подвезти меня, к тому же бесплатно? – Сергей Прохорович остановил машину и открыл дверь. – Никаких обид. Вы – человек редкий и своеобразный. Извините и меня…

       Он не спешил выходить из автомобиля, а через несколько секунд вновь закрыл его и хитро посмотрел на Вадима. Мимо них на огромной скорости пронеслась фура и обдала боковые стекла грязной жижей. Проводив грузовик взглядом, он продолжил разговор, словно и не заканчивал:

- А самым большим искушением в жизни человека является соблазн избавления от всех желаний.
- То есть?
- Не совсем ясно, да?
- Совсем неясно, я бы сказал. Красиво, конечно, но несколько сложно для понимания. Что-то вроде: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю»… Сократ или Платон говорил – не помню.
- Хорошо, попробую объяснить так, чтобы это воспринималось легко. Ответьте, Вадим, только искренне: вы хотите быть богатым? Хотите иметь столько денег, чтобы всегда быть в состоянии реализовать любое из своих желаний?

       Ковалев задумался. Вопрос лишь на первый взгляд был простым, ведь, в конечном счете, абсолютная материальная обеспеченность могла привести человека, по его мнению, если не к деградации, то, во всяком случае – к застою в развитии. С другой стороны, отсутствие заботы о завтрашнем дне может дать несоизмеримо большие перспективы для приложения усилий в чем-то ином. К примеру, у него появилась бы свобода выбора рода занятий… «Когда есть деньги, можно, в крайнем случае – избавиться от них. А вот, когда их нет – ты просто вынужден постоянно о них думать». Он ответил:

- Да, я хочу иметь много денег.
- Извините меня, Вадим, но я спросил несколько иначе: вы желаете располагать таким их количеством, чтобы всегда быть в состоянии купить вообще всё, что пожелаешь?
- Ну, наверное, да. Хотя, знаете ли, есть на свете такие вещи, которые невозможно купить: любовь, дети, природные явления… всё такое прочее…
- Вадим, я имею в виду то, что продается. Не стоит говорить о том, что и так, само собой разумеется. Вы слышали от кого-нибудь фразу типа: «Хочу купить побольше детей и природных явлений»? Вот именно, я тоже не слышал.
- Понял, извиняюсь. Да, я хотел бы иметь столько денег, чтобы без проблем покупать всё, что захочу.
- Вы согласны с тем, что это – соблазн?
- Ещё какой, Сергей Прохорович!
- Прекрасно. Иными словами: получив такую возможность – вы уже перестанете хотеть деньги, ведь они и так будут. То есть избавитесь от соблазна. Верно?
- Ну, вообще-то – да.
- Согласитесь, что человеку хочется быть не только богатым, но и здоровым – да?
- Не спорю. Так можно вообще про всё сказать: и счастливым, и не умирать никогда, и…
- Теперь вы понимаете – в чём заключается самое большое искушение?
- Наверное, да…

       Сергей Прохорович расплылся в улыбке и похлопал Ковалева по ноге. Всем своим видом он показывал ему, что знает нечто большее, чем в состоянии рассказать случайному знакомому. После некоторой паузы он подытожил сказанное:

- Только вы, Вадим, слишком-то не переживайте. Такому искушению вас никто и никогда не подвергнет. Потому, что даже создатель – если таковой вообще имеется – не вправе на него рассчитывать. Сказать – почему?
- Почему?
- Плоды его творчества, к коим и мы с вами, безусловно, относимся, никогда такую возможность ему не предоставят. Слишком много и часто грешим, знаете ли.… Кстати, Вадим! Совсем недавно мне на глаза попался – не то стишок, не то шутка… вы вообще любите поэзию?
- Очень люблю. Только именно поэзию, а не стишки, как вы сказали.
- Надо же. Неужели и в наше время есть люди, способные отличить одно от другого… Рад, искренне рад. В любом случае – неважно, как это называется, но в душу запало и в памяти осталось. Я бы назвал это даже не стихотворением, а … мыслью, настроением, что ли. Вам прочесть?
- Было бы любопытно.
- Тогда слушайте:

«Если ночью оказаться на погосте одному,
Не пойму – чего бояться? Хоть убейте, не пойму.
Здесь не бьют и не стреляют, не воруют кошельки,
И налоги не взимают, не снимают башмаки,

Нет болезней, нет тревоги, и водитель с бодуна
Не собьет вас на дороге, а дорога здесь одна.
Нет распутья, и годами – тишина и лунный свет,
Да усопшие рядами. Глупых споров – тоже нет…

Так вот, странно поразмыслив, чувство страха поборол.
Рассуждая, путь неблизкий через кладбище – прошёл,
И теперь лежу в кровати, но не сплю (какой там сон?),
Нет, ребята, я не спятил, просто звёзды за окном.

А когда придёт старушка – та, которая с косой,
Я, наверное, не струшу, и приму судьбу такой:
Добровольно, без вопросов, хоть обутый, хоть босой,
Без очков и папиросы, отойду я в мир иной.

Загремел будильник. Утро. Что не спал – поди, узнай.
Озираюсь взглядом мутным: дом, жена, на кухне чай.
Здорово! Как солнце светит! И сегодня выходной…
У кровати плачут дети. А в дверях она – с косой».

       Словоохотливый попутчик засмеялся, и Вадим почти физически ощутил холодок, пробежавший по спине. Появилось чувство, что подобный разговор уже имел место в его жизни. Ему показалось даже, что когда-то давно он сидел с этим же человеком, в этой же машине. Ковалев вспомнил даже интонацию того самого человека и его странный, немного словно скрипучий, смех.

- Еще раз прошу прощения, Вадим, если чем-то оскорбил ваши убеждения. Я – не атеист, но и не приверженец какого-либо религиозного направления, как вы уже слышали. Кстати, и не сатанист. Просто человек со своеобразным представлением о жизни. Всегда был искренне убежден, что каждый имеет право на ошибку, так что могу и сам заблуждаться. Такие дела. Как знать – может, завтра я изменю свое мнение и окунусь в какую-нибудь секту? Всё возможно…


       Сергей Прохорович вышел на дорогу и махнул рукой движущемуся в попутном направлении автобусу. Тот сбавил скорость и остановился метрах в сорока от «Мерседеса». Вадим вышел на улицу и потянулся. Подбежав к автобусу, его странный знакомый поговорил о чем-то с водителем, сунул ему несколько купюр, затем вернулся за вещами к машине Ковалева:

- Ну, вот и все, Вадим, я поехал. Счастливого пути вам, как говорится!
- Всего доброго и вам! И вот еще: а если не поддаваться вообще ни на какие искушения, и делать все бескорыстно – что будет?
- Да ничего не будет, а искушения – останутся. До самой смерти. Всё, пока. – Запнувшись о снежную кочку, он убежал и скрылся в салоне автобуса.

       Вернувшись в машину, Ковалев увидел на заднем сиденье пачку купюр, повертел её и, положив в бардачок, резко двинулся с места. Какое-то время он ехал за автобусом, словно пытаясь догнать Сергея Прохоровича и вернуть ему деньги. Однако, добравшись до своего поворота, неожиданно разбогатевший «таксист» сбавил скорость и покатил в сторону дома.

       XXIII

       Вадим с трудом поднял веки и первым, что открылось его взору – была высокая стена с розовой кафельной плиткой. Переведя взгляд направо, он увидел стоящую к нему спиной стройную женщину в белом, обтягивающем идеальную фигуру, халате, переливающую что-то в блестящий металлический поддон. Ковалев попытался задать ей вопрос, но в результате выплюнул изо рта затруднявшую дыхание пластмассовую трубку. Фигуристая женщина обернулась и подошла к нему:

- Что, каскадер, ожил? Только безобразничать не надо, спокойно лежи. Ох, уж эти мне автомобилисты – возят вашего брата к нам целыми пачками. Пешком ходить надо, а не на иномарках гонять…

       Она вернула трубку на место и вышла из помещения. Прошло еще, может быть, часа полтора, и в палате интенсивной терапии появился высокий смуглый мужчина с коротко остриженной бородой и приторным запахом какого-то, хорошо знакомого Ковалеву, лекарства. Бегло взглянув на лицо больного, он склонился над его кроватью и долго рассматривал что-то в районе ног, потом подвинулся ближе к голове беззвучно лежавшего и с беспокойством глядящего на него пациента и произнес:

- Что в сознание пришли – молодец. Прогноз у меня на ваш счет неплохой. Догадываетесь, где находитесь?

       Вадим понял это сразу – уже после слов медсестры – а потому кивнул. Говорить не получалось, и дышать было больно. Врач продолжал:

- Ноги мы вам спасли, молодой человек, а вот с левой рукой – проблема. Может частично не функционировать, понимаете? Хотя со временем и она должна заработать – всё от вас зависит.

       Вадим снова кивнул и почувствовал ноющую боль в ногах. Довольно быстро эта боль поднялась к пояснице, затем жутко заныли плечи. Судорога пробежала по всему телу и замерла в груди, сжимая ребра и словно прокалывая сердце. Бородатый врач сказал что-то стоявшей рядом медсестре, и через полминуты та вонзила в Ковалевскую вену большую иглу. Боль сместилась в затылок и мгновенно утихла, а сознание наполнилось странной ватной субстанцией. Вадим совершенно четко осознал, что погружается в наркотический сон. Время, отведенное химической реакцией на пограничное состояние, закончилось, почти не начавшись. Палата исчезла, и Ковалев сделал несколько шагов по твердой шершавой поверхности.
       У самого края плаца стояло огромное каштановое дерево. Толстый ствол его был выкрашен белой эмалью на высоту полутора метров от земли, а густая крона накрывала тенью стоявшего рядом голого, местами перебинтованного, человека. Узнав в нем себя, Вадим подошел к человеку вплотную и слился с его телом в единый организм. Откуда-то донесся похожий на варварскую пляску звук шлепающих по асфальту ласт, и на плац, запинаясь, выбежал взвод облаченных в гидрокостюмы людей. Приглядевшись, Ковалев заметил, что каждый из них включен в дыхательный аппарат, формой напоминающий игральную кость. Взвод пробежал мимо, а на противоположной стороне плаца показалась женщина, толкающая перед собой инвалидную коляску. Она подошла ближе, и Вадим узнал сильно постаревшую Светлану Кожевникову, а сидевшим в коляске мужчиной оказался её сын, Миша. Света смахнула слезу, улыбнулась и сказала:

- Привет, сладкий мой мальчик! Вот ты и вернулся к нам, как обещал. А что ж ты мне по телефону-то не сказал, что в реанимации лежишь? А я-то, глупая – подумала, что ты пьяный со мной разговаривал.
- Я не возвращался к тебе, Света. Сам не знаю, как здесь оказался – это же учебка на Рыбальском. Почему я в Киеве-то?
- Не говори мне так, милый. Ты же мне сказал, что всё ещё любишь. А у Миши вот опять ножки отнялись, пуля позвоночник задела. Он тоже в больнице сейчас – как и ты.
- Какая еще пуля? Света, мы – где?

       За спиной послышались шаги, и Ковалев услышал голос жены:

- Почему ты говоришь: «мы», Вадик? Они – с инвалидом этим – в Киеве, а мы с тобой здесь, на Севере. Скоро тебя выпишут, и мы поедем домой.
- Оксана, а ты-то, откуда здесь? Мы же с тобой разводимся.
- Ты что же, думаешь, что я променяю тебя на Олега? Я его видеть не хочу.
- Совершенно точно – разводитесь! – в разговор снова вступила Света. – А я давно хотела на тебя посмотреть, сучка. Вадик тебя не любит.
- Так это ты к ней ездил, Вадичек – к этой стерве пожилой? А калека в коляске – твой сын, может быть?

       Сильный порыв ветра со стороны пирса отнес голоса женщин вглубь учебного центра. Вадим подошел к Светлане, улыбавшейся и неожиданно помолодевшей за последнее мгновение, обнял её, крепко поцеловал в губы, затем потрепал по голове её неподвижно сидящего сына, и заглянул в его лицо – тот плакал, как ребенок, время от времени всхлипывая, и глядя: то на свои неподвижные ноги, то на лежащие на плечах руки матери. Миша нисколько не смутился, он поднял глаза и медленно произнес:

- Вадим! Алена – это моя ошибка, вот я и расплатился по полной программе. Мама говорит, что вы из-за Алены и уехали,… а я сказал, что вы вернетесь. Мы даже поспорили с мамой. Вот видите – я выиграл, все опять будет хорошо.
- Никто никуда не возвращался – вы все тут бредите, похоже. Я в реанимационном отделении сейчас, между прочим, а не с вами на плацу.
 Отойдя от Кожевниковых, Ковалев приблизился к Оксане. Прижав её ладонь к груди, и тихо сказав: «Прости меня за мои пошлые измены», он поцеловал жену в лоб и поправил ей сбившуюся на бок челку, затем развернулся и пошел к краю плаца – туда, где заканчивалась территория учебки, а бетонные плиты береговой площадки скрывались в грязной воде Днепра.
       Дойдя до плит, Вадим оглянулся и крикнул стоявшим в недоумении и растерянности женщинам:

- Прощайте! Я больше не хочу вас видеть. Оставьте меня и не появляйтесь никогда в моей жизни. Я устал, и вы все мне надоели. Все!

       Женщины заплакали навзрыд, однако послушно кивнули в знак согласия, и побрели – каждая в свою сторону. Ковалев неподвижно стоял еще минут пять: проводил взглядом Светлану с коляской, потом Оксану… затем разбежался, как следует, и прыгнул в воду. Стало темно.
 
       Где-то вдалеке послышался звон упавшей на пол посуды. Вадим открыл глаза и увидел лицо Оксаны. Усталые и полные слез глаза ее – выдавали бессонную ночь, замешанную на боли и переживаниях. Она улыбнулась и спросила:

- Вадик! Ты слышишь меня, Вадик? Господи, выжил-таки. Все болит, да?
- Оксана?
- Да, а кто же еще?
- Ты зачем вернулась?
- Так надо, миленький. Мне как сообщили, так я все бросила и приехала. Теперь никуда-никуда тебя не отпущу. Прости меня, дуру, за все обиды. Пока не поправишься – ни за что отсюда не уеду, только с тобой.
- Куда я должен с тобой ехать?
- Домой, родной мой, домой. Я же тебя люблю.
- Что у меня с ногами – тебе видно? Врач что-то говорил… и рука еще не работает… и болит, зараза.
- Все нормально у тебя и с руками, и с ногами… Ненаглядный мой, сама тебя вылечу. Вот увидишь, какая я заботливая жена. Я все умею: и любить, и лечить. А про Олега даже не вспоминай – на меня просто нашло что-то, но теперь я буду только твоей, до самой смерти буду. Милый мой, хороший…

       Она что-то еще быстро заговорила, поминутно поправляя сбивающийся от нервных движений белый халат. Ковалев безучастно смотрел на жену и улыбался. Теперь ему было все равно. Ведь он уже расстался – и с ней, и со Светланой. Там, на плаце киевской учебки. Под каштанами.

       XXIV

       Морозный воздух сжался под тяжестью надвигающихся со стороны леса сумерек, и слабый порыв ветра разбудил дремавших кое-где на деревьях птиц. Неожиданное дуновение слегка обнажило запорошенную тонким слоем снега надпись на гладкой поверхности гранитной плиты, и взору подошедшего к ограде человека открылись бронзовые буквы короткой эпитафии: «Тому, кто не смог отказаться от смерти». Слегка взгрустнув от внезапного приступа сентиментальности, он открыл калитку и, приблизившись к плите, смахнул остатки снега черной замшевой перчаткой. Взгляд остановился на дате смерти.
       Восемнадцать месяцев, проведенных вдалеке от родины, не помогли избавиться от чувства вины за боль и страдания родных. Где-то, в глубине души, нестерпимо хотелось покаяния и возвращения домой. Уверенность в невозможности этого, ставшая жестоким приговором за содеянное, угнетала куда сильней, чем вид собственной могилы. Инсценировка трагической смерти удалась без особого труда, но по прошествии полутора лет ухода от реальности, у Ковалева появилось абсолютное убеждение, что под могильной плитой лежит именно его тело…
       Хруст снега за спиной заставил человека дернуться и замереть. Голос, показавшийся знакомым, почти испугал своей, несвойственной для подобных мест, грубой интонацией:

- Да, жаль парня. В таком возрасте нельзя умирать. Мне вот уже шестьдесят четыре, но чтоб покончить с собой самому – хрена! И не по-христиански это…

       Вадим промолчал и приподнял воротник пальто. Мужик не унимался:

- Жалко его, конечно, да только грех это: самоубийство. А ты, парень, кто ему будешь-то – друг или знакомый?

       Полярные сумерки достаточно скрывали внешность Вадима от любопытного взгляда незваного любителя жизни, но затенить голос было нечем. Ковалев повернул лицо и узнал надоедливого визитера: это был дядя Петя – их сосед по лестничной площадке еще в те времена, когда Вадим жил с родителями. Именно у дяди Пети он, будучи ребенком, стянул сумку с журналами для украшения дворового сарая. Грузная фигура бывшего соседа была облачена в длинную коричневую дубленку, а голову покрывала огромная лисья шапка. Всё же, пытаясь сымитировать голос осипшего человека, Ковалев произнес с надрывом:

- Друг я его.… Очень хорошо его знаю,… то есть – знал, конечно. Не то, чтобы…
- Друг – это хорошо. На похоронах-то был, друг? А то я тебя что-то не припомню никак.
- Я освободился, неделю назад.… Отбывал, короче. Служили мы вместе в свое время. А Вадим и тогда уже был каким-то странным.
- Не знаю, не знаю. Говорят, что он со службы пришел немного «не в своем уме». Как будто с чертом там подружился. Прости меня, господи, что в таком месте нечистого вспоминаю…. Тебе, наверное, виднее – где вы там служили.
- На флоте мы служили, а вам-то что? Вы к Вадиму пришли, что ли?
- Нет, не к нему. У тебя, я вижу, тоже нервишки – того.… Ну, желаю удачи, друг. Пошел я, будь здоров.
- Давайте-давайте. И вам всего доброго.

       Дядя Петя, отступив от ограды, быстро двинулся по расчищенной дороге в направлении запорошенного наполовину частокола оград. Каким образом он рассчитывал пробраться к могиле супруги – было неясно, да никому, кроме него самого, и неинтересно. Вадим достал из массивного золотого портсигара сигарету и присел на небольшую деревянную скамью. Ночь, проведенная с проституткой в спальном вагоне скорого поезда, не дала ему возможности, как следует отдохнуть. Очень хотелось спать. В течение трех суток, пока он пробирался «к себе на могилу», Ковалеву пришлось переживать самые странные ощущения: всю дорогу он почти искренне жалел себя, вспоминал наиболее яркие эпизоды из собственной биографии, а один раз даже чуть было не заплакал оттого, что так рано ушел из жизни. Теперь же, находясь в конечном пункте своего путешествия, Вадим испытывал чувство глубочайшего омерзения от инсценировки ухода в иной мир. Он знал, что похоронами занималась его жена Оксана, что при погребении в яму опустили изуродованное почти до неузнаваемости чужое тело, что больной отец с измученной и несчастной матерью умерли через месяц «после него», и хоронила их тоже Оксана. Из надежного источника ему было известно также, что Ксюша так и не вышла второй раз замуж, а живет с мамой в их квартире и почти каждый день после работы ходит на кладбище ухаживать за могилой супруга. Ковалеву хотелось плакать – но уже не от жалости к себе, а оттого, что любящий его человек, несмотря ни на какие унижения и оскорбления, остался верен ему даже после смерти. Он, Микляев Эдуард Генрихович (по новым документам), не смог бы так никогда, а поэтому…. Да что там после смерти – он и при жизни-то был не самым преданным и честным человеком.
       «Пора. Вызываю такси, и – домой. Сначала – на вокзал, затем в купе спального вагона, а потом… – Вадим приподнялся со скамьи и, стряхнув снег, направился к выходу. – Эх, сейчас бы к Ксюхе… Что ж я за дурак такой? Всю жизнь бегу куда-то, а счастья – как не было, так и нет ни хрена». Поезд принял очередного пассажира в своё теплое и светлое чрево, лязгнул колесами и покатил в южном направлении. Эдуард Генрихович взглянул на золотые швейцарские часы, глупо усмехнулся и, уткнувшись в подушку, застонал. Закончив тихую истерику, он заказал чаю, съел плитку горького шоколада с миндальным орехом, и уснул сразу же по окончании скромного ужина. Скорее даже не уснул, а замер на какое-то время. Потому как теперь вся жизнь казалась ему бесконечным, лишенным смысла, сном. Сном без смерти и пробуждения.

       XXV

       По окончании лечения Оксана привезла слабого еще Вадима домой. Спустя неделю он вполне окреп и внешне создавал впечатление вернувшегося к нормальной жизни человека. Правда, нормальными такие отношения можно было признать лишь отчасти: Ковалев не проявлял к супруге никаких, традиционных для мужа и жены, знаков внимания, за исключением разве что элементарной вежливости, да лирических отступлений – частотой не более одного раза в день и продолжительностью что-то около пяти минут. Она терпела такое обращение с собой и принимала это как последствие тяжелой травмы, как психологический надлом, произошедший от продолжительного пребывания в больнице, и никоим образом не связывала с событиями, предшествующими автомобильной аварии. Возможно, не связывала ещё и потому, что попросту не хотела этого: воспоминания об отношениях с Олегом были для неё противны, а о приключениях Вадима она ровным счетом ничего не знала. Оксана была и без того убеждена, что когда-то наступит время необходимого в таких случаях разговора, но воцарившаяся в доме атмосфера уже требовала немедленной развязки, и она решилась на инициативу. В один из вечеров, мало чем отличающихся от предыдущих, она обняла стоящего у окна мужа и нежно поцеловала в шею. Он отстранил её от себя и, ни слова не говоря, вышел в другую комнату. Ничуть не оскорбившись ставшей привычной реакцией супруга, женщина прошла вслед за ним и начала с того, что произнесла нейтральную фразу любящей жены:

- Вадик, милый! Что я должна сделать, чтобы ты позволял мне хотя бы обнимать тебя? У меня, естественно, нет к тебе никаких претензий… Вадик, я очень хочу помочь тебе.
- Я раздражаю тебя своим поведением?
- Нет, конечно. Понимаешь, дело не в раздражении. Просто я вижу, что тебе трудно – и хочу облегчить это. Ну, не знаю даже – как сказать-то?
- Я очень устал от жизни, Оксана. И прекрасно понимаю, что наше совместное существование в этой квартире – бессмысленно, по сути. Я не люблю тебя, у меня нет любовницы, нет никаких интересов.… Такое ощущение, что…
- Что вообще жить не хочется? Или здесь жить не хочется? – Оксана на мгновение даже закрыла глаза от собственной смелости. – Ты нужен мне, Вадик. Даже не думай ни о чем таком, пожалуйста.
- Да нет, Ксюш – дело вовсе не в смерти. У меня словно кусок мозга вырезали: не могу думать ни о чем хорошем. А когда в башке только негатив, то хочется уснуть и не просыпаться до самой смерти. Согласись, что это не совсем похоже на желание покончить с жизнью. Есть нюанс – правда?

       Женщине было достаточно трудно уловить кардинальную разницу между вечным сном и смертью, но сам намек на то, что о суициде муж не задумывается – был явно позитивным моментом, хотя и не вселяющим в сознание огромного повода для оптимизма. Главным для неё явился тот замечательный факт, что Вадим поддержал беседу, а не ушел в себя, как делал это всякий раз. Разговор нужно было продолжать, и Оксана с воодушевлением занялась этим:

- Давай подумаем, Вадик… Может, рассмотрим вариант с реабилитацией? Сейчас уйма специалистов всякие программы практикует. Хочешь – я сама тебе в Интернете что-нибудь подыщу?
- Ты, судя по всему, имеешь в виду психотерапевта? Нет, Оксана, это – не вариант. Моей голове не доктор нужен, а философ или ангел какой-нибудь. Не смотри на меня – как на психа. Я не здоровье потерял, а смысл жизни.… Хотя, по большому счету, я его никогда не знал. Просто не задумывался раньше, а теперь вот…

       Оксана взяла мужа за руку и с удовлетворением отметила про себя, что он не предпринял попытки освободиться. Свободной рукой Ковалев обнял жену за талию и притянул к себе.

- Ты хочешь, чтобы я притворялся? Я не хочу притворяться, мне без этого лучше. Хотя «лучше» - это не то слово. Мне сейчас, я бы сказал – просто никак, но это предпочтительнее, нежели делать вид, что я живу, улыбаюсь и вижу какую-либо перспективу. Я её не вижу!
- А я вижу. Я знаю, что живу ради тебя. Потому, что люблю. И не ищу никаких причин, чтобы любить,… Конечно, если у тебя этого нет – я бессильна изменить твоё ко мне отношение,… хотя,… а ты помнишь – что испытывал, когда мы встретились в первый раз?
- Нет, не помню.

       Она отпустила руку мужа и присела на краешек стула. Вадим закурил и вновь ушел в себя. День их первой встречи он помнил очень хорошо:

       «Увидев Оксану в кафе, он сразу же отметил про себя её яркую внешность. Подружки, окружавшие его будущую жену – не заинтересовали молодого дембеля ничуть. Он вообще не видел, сколько их было, и как они выглядели. Даже не заметил – подружки это были, или друзья. Возможно, они вообще отсутствовали. Какие-то люди стояли у стойки рядом с Оксаниным столиком, кто-то проходил мимо – этого он не помнил, потому что она была единственным объектом его внимания. Приблизившись к ней, Ковалев наклонился и сказал:

- Девушка! Я хочу знать ваше имя.
- Ничего себе – странный какой! А вас-то самого как зовут?
- Вадим Ковалев.
- Меня Оксаной зовут. Что-то я раньше вас здесь не видела.
- Конечно. Меня два года не было.
- В тюрьме, что ли, сидели?
- Не-а! Я в Армии служил…

       Она рассмеялась, то же самое сделали и сидящие за столиком люди. Вадим засмущался и немного отошел назад. Девушка встала из-за стола и, подойдя к нему, тихо произнесла:

- Я вас обидела? Простите, пожалуйста, просто так странно…
- Что странно?
- Ну, что вы вот так…
- Ничего странного: вы мне понравились – я с вами познакомиться решил. Прогуляемся, может?

       Оксана вернулась к столику, что-то сказала сидящим, потом сняла со спинки стула свою сумочку, и с улыбкой обратилась к новому знакомому:

- Ну что – идем? Есть предложение, кстати: перейти на «ты».
- Давай на «ты», согласен.… А ты красивая, Оксана. Это не комплемент, а объективная реальность. И голос приятный, между прочим, и всё остальное тоже.… Если тебя смущает моя откровенность – скажи, и я заткнусь. Правда – только на некоторое время…
- Вот Дон Жуан, а? Ну, вы на него посмотрите…

       Их прогулка закончилась поздно ночью, когда пронизывающий осенний ветер всё же пробился сквозь толщу переполнявших их чувств. Озябшие, но счастливые, они обнялись на прощание и условились встретиться в восемь часов утра. Через пять дней Вадим познакомился с мамой девушки. В тот же день он сделал Оксане предложение и сразу же получил положительный ответ».

       Докурив, Ковалев подошел к жене и не очень уверенно сказал:

- Я, Ксюша, должен буду уехать, наверное. Или уйти. Ты не подумай только, что всё произойдет – как в тот раз. Я тогда, если честно, к женщине одной ездил. В Киев. Сейчас мне надо просто побыть одному, ненадолго…

       Она взглянула на него и, искусно сдержав слезы, тихо ответила:

- Ненадолго – это как?
- Я не знаю. Как получится, короче. Только не надо сцен, ладно? И не переживай за меня – я же не на машине поеду. Посчитаю нужным – сам тебе позвоню. А если не позвоню,… я в любом случае постараюсь сообщить тебе свои планы на будущее. В той части, конечно, что касается наших с тобой отношений. Договорились?
- Да ты, как я вижу, моё мнение всё равно не учтешь. Что ж – давай. Я буду ждать тебя каждую минуту.

       Настоящая женщина умеет ждать. Она, в отличие от представителей сильной половины человечества, может ждать даже тогда, когда становится совершенно очевидной бессмысленность этого действия. Создатель не наградил мужчину настолько красивой способностью к самопожертвованию во имя любви. Лишь женщина может совершать безрассудные, ничем не мотивированные, но прекрасные поступки – и только она вправе рассчитывать за это на что-то большее, чем промах. К сожалению, последствия будут интерпретированы окружающими, как правило, оскорбительно, но это – жизнь. А всё дело в том, что очень часто язык судьбы слишком сложен для восприятия, и слышать его могут только влюбленные женщины, причем каждая – на своем, неповторимом, диалекте. Как нам известно, уважаемый читатель, через некоторое время после ухода Вадима, Оксана узнала о его трагической гибели. И кто знает: о чем думала эта женщина, храня верность и коротая вечера на могиле мужа? Уверяю вас, что никто не знает…
 
       
       Часть 4

       I

       Визг, хрипение, пронзительный вой, матерный крик и… тишина. Лишь запах крови вперемешку с пылью и табачным дымом разлился по помещению сладковатыми волнами. Запах этот вызвал почти у всех присутствующих оцепенение и ощущение безысходности: животное, еще десять минут назад скулившее в углу подвала, лежало на холодном бетонном полу и не издавало ни звука. Прибежавший на крики ребят дед Герман остановился на пороге и с недоумением смотрел в сторону окровавленного собачьего трупа:

- Кто это сделал? Зачем это…
- Я знаю, кто убил Пальму. – Сашка просунул голову в просвет между дедовским протезом и кирпичной кладкой, вгляделся в тускло освещенную группу подростков, и обратился к старику. – Это она!

       Если бы Сашкин палец можно было продолжить прямой линией со штыком на конце, то лезвие воткнулось бы аккурат между черных Наташкиных глаз. Сейчас мальчик был готов отдать все – лишь бы иметь в арсенале что-либо подобное, но природа не снабдила его руки ничем особенным. Напротив, Сашка был маленьким даже для своего возраста, довольно хлипким и добродушным созданием, умевшим разве что метко стрелять по бутылкам из рогатки. Да и куда ему тягаться с шестнадцатилетней девчонкой, когда самому только-только исполнилось десять?

- Дедушка! Вы её тоже убейте, пожалуйста.… А то она меня утопит. Она обещала, вот вам клык за честное слово. Я её ненавижу, дуру, и все её ненавидят. Она фашистка, и уродка ненормальная.

       Дед нагнулся, чтобы не задеть лысиной свисавший с трубы лоскут стекловаты, и с кряхтением двинулся вглубь подвала. Приблизившись к Наташке, он взял её за запястье и потащил к выходу. Девушка высвободилась и, оттолкнув своего конвоира, выбежала на улицу. Старик пробурчал что-то под нос, но ругаться не стал, а сел на стопку стоявших тут же кирпичей.

- Кто из вас видел, как Пальма сдохла? – обращенный к двум оставшимся на месте мальчикам вопрос был, по сути, и не вопросом даже, а частью «поминальной» речи хозяина собаки.

- Не сдохла она, а умерла, дедушка.
- И не умерла тоже,… она погибла, дед Герман. Если б помоложе чуток была, то защитилась бы. Мы похороним её…
- Я сам всё сделаю, ребятки. Да, старая была, дурная – тявкала на всех,… она ж у меня с шестьдесят девятого жила. Бегите на улицу, пока дождь не начался. Сам я всё, сам.… И батьке Наташкиному не говорите ничего, я сам всё, что надо, скажу. – Герман проводил взглядом пацанов и поволокся к своей, бывшей уже, любимице. – Эх, время-то какое никудышнее пошло: чем лучше живут, тем глупее мрут – и людей, и собак касается. Что, Пальма, добегалась из дому? Ох, страдалица ты моя, милая. И что я теперь один делать-то буду…

       Солнечный августовский день близился к концу, и в душном воздухе дрожало ожидание густого продолжительного ливня. Сашка просидел во дворе минут тридцать-сорок, пока на улице не появился дед с ржавой лопатой и небольшой картонной коробкой, прикрытой сверху пыльным бумажным мешком. Мальчик подошел к старику и сдавленным от слез голосом произнес:

- Дедушка Герман, я с вами пойду – можно?
- Пошли, пацаненок, пошли.

       Они зашагали по усыпанной щебнем тропинке, ведущей к лесу: немного сгорбившийся Герман Геннадьевич, оставшийся без ноги еще в военном сорок втором году, и сердобольный Сашка, появившийся на свет ровно через тридцать лет после этого печального события. Единственным, что объединяло их в мире, была Пальма – общая на несколько дворов собака – любимица почти всей детворы, населявшей округу. Бывшая любимица.… Именно это, пожалуй, и являлось самым странным с философской точки зрения, обстоятельством: два человека с совершенно непохожей судьбой, огромной разницей в возрасте и абсолютно несопоставимым семейным положением шли искать место для захоронения своего единственного связующего звена. Сашка двигался метров на двадцать впереди деда Германа, время от времени он останавливался, втыкал лопату в траву и, опершись на неё, глядел на отставшего попутчика. Рядом идти не хотелось: необъяснимое чувство стыда перед хозяином собаки отталкивало, причем мальчик это, действительно, ощущал. «Что ж это я не остановил Наташку, когда она Пальму в подвал тащила? Нужно было её из рогатки – прямо в лицо, а я к деду побежал… дурак я самый настоящий после этого. Всё равно я скоро, очень скоро, убью её – вот клык за честное слово!»
       Дед Герман умер через неделю, вследствие обширного инфаркта миокарда. Сашка не знал о его смерти, потому как покойный жил далеко от их дома, а хоронили его тихо, без траурной музыки и поминок. Да мальчика не особо и интересовала судьба хозяина убитой собаки. Хотя на могилу к Пальме он, всё же, иногда приходил.
       Однажды, возвращаясь из магазина, где по указанию мамы ему пришлось отстоять огромную полуторачасовую очередь, чтобы купить здоровую банку югославской консервированной ветчины, Сашка заметил у подъезда соседнего дома Наташку – свою давнюю противницу. Мысль о том, что бедная Пальма так и осталась неотомщенной до сих пор, не давала покоя. Именно сейчас он решил восстановить справедливость и расквитаться с девушкой. Пулей взлетев на третий этаж, мальчик передал сумку и сдачу матери, вытащил из почтового ящика свою новую рогатку и выбежал во двор. Наташка стояла там же, где и минуту назад: громко разговаривая с подружкой, торчавшей из окна, она так же громко смеялась и размахивала руками. «Вот сволочь!» - только и успел произнести про себя он, когда где-то рядом послышался приглушенный голос:

- Эй, чего стоишь?

       Сашка покрутил головой в поисках источника звука, но никого не увидел. Перед ним опустился голубь, задев белым крылом волосы, и принялся клевать размякший в луже кусок черного хлеба. Тупо уставившись на птицу, парень размышлял, каким образом исполнить задуманное, когда тот же голос вновь прозвучал за спиной:

- Кора! Беги сюда, Кора, - двенадцатилетний пацан по имени Захар, показавшись из-за угла дома, изобразил жест, однозначно говорящий о том, что бежать к нему надо быстро. – Давай, пока она не видит.
- Чего тебе надо-то? Сам ты «Кора», Захар-Дуремар.

       Сашке не нравилось его прозвище – уж больно созвучно оно было таким словам, как: корь, корыто, короста, кочерга, или касторка. Иногда его прямо так и называли, что раздражало даже больше, чем какое-нибудь откровенное ругательство. Что поделаешь, когда фамилия – Корин?

- Да иди ты сюда, разговор есть… ну, быстрей давай, Саня.
- Так бы и сразу, - мальчик, удовлетворенный прозвучавшим именем, скрылся за углом дома и с удивлением встретился глазами со своим двоюродным братом – сыном материной сестры. Брата звали Артемом и жил он в соседнем городе, в часе езды на автобусе.

- А ты чего здесь делаешь, Тёма?
- Я еще утром приехал с батькой. Он по работе чего-то там, а я сказал, что к вам в гости зайду. А ты чего – в натуре хочешь той девке глаз выбить?
- А тебе-то что?
- А то, что она с нашим Амбалом гуляет, я сам несколько раз видел…
- Я незаметно хочу. Пусть думает, что…
- Что?
- Не знаю, но все равно пульну.

       Взгляд Артема упал на зажатую в ладони брата рогатку. Протянув руку в направлении «оружия», он получил на обозрение довольно аккуратное изделие из толстой, сложенной вдвое, стальной проволоки. Подкинув рогатку и оценив её на вес, понимающе цокнул языком и сказал:

- Классная! Слушай, а давай меняться: я тебе зажигалку газовую с целым баллоном, а ты мне – рогатку.
- Не, Тём, не буду. Мне она самому нужна. Ты иди давай к мамке, пока твой отец раньше тебя не зашел, а у меня дела есть.
- Слушай, Санек, ты не стреляй в неё. Я тебе точно говорю, что она больших пацанов знает…
       В разговор вступил Захар. Доселе беззвучно наблюдавший за диалогом братьев, он внимательно посмотрел на Артема, затем на Сашку и тихо сказал:

- Мужики! Я вам без понтов говорю, что за выбитый глаз можно в тюрьму попасть. Мне дядька мой рассказывал, что, если…
- Заткнись ты, Захар. И не болтай никому, а то вот уже Тёмке всё разбазарил. Это моё дело.

       Ребята попрощались и разошлись – каждый в свою сторону: Захар сел на велосипед и покатил на стадион, Артем отправился навещать тетку, а Сашка зашел в крайний подъезд и побежал на пятый этаж, чтобы забраться через открытый люк на крышу.
       Выход был доступен всё лето: слесари из домоуправления не закрывали его с самых первых чисел июня. Наташка стояла на своём прежнем месте. Подружки, с которой она разговаривала десять минут назад, видно не было. Девушка курила, облокотившись на подъездную дверь, и рассматривала обложку какого-то журнала. Сашка достал из нагрудного кармана несколько блестящих шариков, выбитых из найденного за домом подшипника, и снарядил одним свою необстрелянную ещё рогатку. Оттянув тугую резинку почти до отказа, мальчик направил её в небо и насладился мощью довольно опасного оружия: шарик, описав огромную дугу метров в сто, упал на металлическое покрытие строившегося во дворе сарая, донеся до стрелка слегка приглушенный, но, тем не менее, достаточно отчетливый звук. Подойдя к самому краю плоской крыши, Сашка встал на колени и вложил в рогатку новый шарик, аккуратно оттянул резинку, прицелился в голову Наташки...

       II

       Выстрел услышали все. Старший лейтенант Бедный машинально пригнулся и уже в следующее мгновение скомандовал:

- Верич и Толмачев остаются здесь. Остальные – за мной. Толмачев разворачивает радиостанцию, Верич бдит. Так, быстро!

       Через десять минут группа находилась за домом, в десяти метрах от края лесополосы, и уже начала движение в заданном направлении, когда Бедный подполз почти вплотную к окаймлявшему постройку забору, и голова его исчезла в траве. По-видимому, что-то насторожило командира, и из травы показалась его поднятая рука – знак приказа об остановке. Бойцы замерли, уставившись в это место. Спустя секунды четыре старший лейтенант дал команду продолжать движение, но сам залез в крапиву, обжег и без того избитое оспой лицо и почти сразу же поднялся с земли:

- Корин – проверить дом, Савченко, Воробьев – за мной, Зинченко, Торшин – шманать двор и сарай. Выполнять.

       Корин вошел в дверной проем и осторожно ступил на ветхий дощатый пол. Одна из досок дрогнула, издав звук рвущихся мокрых обоев. Взгляд его сразу же упал на черневший в центре помещения квадрат – слабо освещенный снаружи, лаз в подвал. Что-то остановило бойца на пути к ведущей вниз лестнице: невесть откуда взявшийся страх словно выдавил из него чувство ответственности и почти животную исполнительность. Имевшийся в снаряжении фонарь был слишком слабым утешением, и безосновательная уверенность в том, что в подвале нет ничего особенного – пересилила все, взывавшие к сознательности, аргументы. Проверив остальные комнаты, матрос вернулся к входу в подвал и с отвращением вспомнил случай из детства: как-то раз ему уже доводилось иметь дело с люком, хотя, конечно, ситуация была совершенно иной. За окном показался Бедный, двигающийся в направлении входа в дом. Сашка ещё раз заглянул вниз и тут же отпрянул. Не желая спускаться туда, он аккуратно закрыл крышку и положил поверх неё стоявший рядом фанерный лист. В дом заглянул командир и осведомился:

- Чисто?
- Так точно, товарищ старший лейтенант.
- На чердаке был?
- Никак нет. Но там тоже чисто – через потолок всё видно.
- Что в погребе?
- Пусто.
- Так. Надо посмотреть следы вокруг дома. Ковалев без сознания. Выстрел был из его автомата. Ни хрена не понимаю. За мной, Корин. Я с ребятами – по направлению к лесу, а ты проверь колодец и подтягивайся к нам. Так, так… Неглубокая рана на спине – это не страшно.… Слушай, Корин, у Ковалева с головой всё нормально раньше было? Ну, вы же с ним друзья…
- Так точно. А что с ним конкретно, товарищ старший лейтенант?
- Быстро к колодцу! Потом – за нами. Выполнять.
- Есть.

       «Вадя и в дом-то, небось, не заходил.… Нет, себя не обманешь – на полу были его следы… интересно – что с ним на самом деле случилось-то? Костя и Воробей его уволокли уже до базы, я так думаю. А если самострел? Нет, не может этого быть – Вадя нормальный парень, а не.… Да ни хрена там нет – в этом подвале». Поначалу Корин безрезультатно пытался отогнать от себя мысли о непроверенном подполе, и уже по прибытии на базу, убедившись в том, что Ковалев в порядке, дал себе установку: не терзаться совершенным проступком, а во что бы то ни стало забыть о существовании погреба вовсе. Но сначала Вадима прощупать по этой теме – на всякий случай, чтобы тот не проговорился.
       Командир разрешил отдых на пару часов. Сашка с удовольствием растянулся на мягком травяном коврике и, достав из внутреннего кармана пачку «Луча», выкурил подряд две сигареты. Потом с сочувствием взглянул на бодрствующего Ковалева и уснул. Полтора часа пролетели напрасно: он не видел снов и совершенно не отдохнул.

       III

- Ты уверен, что всё останется на месте?
- А по-другому и быть не может.
- Это почему?
- А потому, что мы с тобой чердак вот на этот замок закроем. Видал? – невидимый обладатель запорного механизма, судя по всему, продемонстрировал его собеседнику. – У меня, твою мать, всё и всегда заранее продумано.
- Да, Колян, ты – голова!

       Сашка слушал, не шевелясь. В течение уже пяти или шести минут, проводив глазами отошедшую от подъезда Наташку, он стоял коленями на самом краю крыши пятиэтажного дома, и был скрыт от глаз двух непрошеных гостей лишь узкой кирпичной стенкой, сложенной для каких-то технических целей. Он слышал почти всё, что обсуждали между собой эти двое, а потому категорически боялся обнаружить себя: как следовало из разговора, сообщники только что обокрали квартиру в этом подъезде и спрятали чемодан с ценностями прямо на крыше дома. Дождавшись ухода преступников, Корин встал с коленей и отошел назад: кроме всего прочего, он также боялся привлечь к себе внимание жильцов противоположного дома – кто-нибудь из них вполне мог заметить на крыше мальчика и позвонить в милицию.
       «Милиция! Вот, кому я сейчас могу помочь по-настоящему. Я бы для них преступление раскрыл, вернул бы ценности хозяину. А может, специально поорать с крыши – чтобы взрослые милицию вызвали? А если спросят меня потом: зачем, мол, сюда полез? Да уж.… Нет, орать не надо». Сашка задумался и побледнел: люк, открывающийся на лестничную площадку пятого этажа – уже, наверное, был закрыт мужиками на замок. Просидеть здесь в ожидании воров можно очень долго, и неизвестно еще – вернутся они сегодня или через несколько дней. А, вернувшись, они вполне могут застать здесь и его – случайного свидетеля. Страшно.
       Мальчик сел на корточки и заплакал. Через какое-то время он вскочил и побежал осматривать все выходы из подъездов на крышу – будки, в которых располагались люки, были доступны, но ни один из люков не открывался. Совсем отчаявшись что-либо изменить, Сашка вытянул из-под листа шифера чемодан и щелкнул металлическими застежками. В нем обнаружились пачки облигаций, украшения и какие-то книги в старых, с тиснением, переплетах. «Конечно же, это – ценности, и немалые. Если я возьму себе пачку или две, всё равно никто не заметит. Потом это можно будет поменять на что-нибудь, а если спросят, скажу: нашел…» - размышления его прервали глухие удары, донесшиеся снизу. Видимо, кто-то на площадке верхнего этажа пытался сломать недавно повешенный замок. Сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Молниеносно закрыв чемодан и спрятав его под шифер, Сашка засунул пачку облигаций за пазуху и побежал к будке соседнего подъезда. Порвав штаны, он с опасением забрался в неё и озабоченно вздохнул. Всё еще достаточно часто дыша, прильнул к щели в стене и впился взглядом в то место, откуда, по его представлению, сейчас должны будут показаться люди.
       Прошло минут десять, но на крышу никто не вышел. Не было никого и через час. По прошествии пяти часов, проведенных горе-мстителем в состоянии полной растерянности и тревоги, сверкнула молния, и на город пролился густой, мощный ливень. Будка спасла мальчика непосредственно от дождя, однако влага остудила воздух, и Сашка стал мерзнуть, в дополнение к этому у него началась икота. Окоченев, он заревел и принялся колотить в крышку люка посиневшими от холода кулаками. После серии ударов руки заболели так сильно, что истерику пришлось прекратить, к тому времени закончился и дождь. Что делать дальше, Корин не знал.
       Мать, отпустившая его гулять до обеда, поминутно выглядывала в окно и недоумевала: сын всегда приходил вовремя. Он знал, что в гостях будет двоюродный брат, с которым они всегда весело проводили время (Артем рассказал тетке о том, что встретил её сына во дворе), он должен был отнести передачу в больницу, прибраться в своей комнате. Все разумные сроки давно прошли, уже и отец Тёмы приезжал, и дождь закончился – но Сашки дома не было. Мать сама искала его на улице, бегала в соседний двор – к приятелю сына, Захару. Тот отнесся к её опасениям с пониманием: сел на велосипед и объездил практически все места, в которых мог находиться товарищ, но абсолютно безрезультатно. Вывод напрашивался сам собой: с сыном случилось что-то особенное – то, что заставило его покинуть привычную для гуляния территорию и задержаться там, причем на срок, значительно превышающий установленные строгими семейными правилами, лимиты. Не оставалось ничего другого, кроме традиционных в таком случае: звонка в приемный покой больницы, а затем обращения в милицию. Вконец расстроенная, она села перед телефонным аппаратом, и… Ключ в замке два раза провернулся, а на пороге появился измазанный побелкой Сашка, придерживающий дрожащей рукой разодранную штанину. Вид продрогшего ребенка с глазами, полными страха и осознания вины – так взволновали материнское сердце, что она не сказала сыну ни слова, а сразу же помогла ему раздеться, проводила в ванную комнату и отправилась на кухню разогревать поздний ужин. Именно так поступают в подобных ситуациях практически все мамы, а исключения встречаются редко. В эти моменты любовь матери к ребенку – особенно к сыну – достигает своей наивысшей точки. То же самое происходит и с самим отпрыском, а потому Сашка, уже отмытый и накормленный, тихо подошел к родительнице и сказал:

- Мам, я на нашу крышу лазал, и меня там дядьки закрыли. Я не знаю, что за дядьки, но они – самые настоящие воры. Давай в милицию сообщим, а?
- То есть как это – закрыли тебя? Родной мой, зачем же ты на крышу лез? – мать, наморщив лоб, посмотрела прямо в глаза сыну и взяла его за плечи. – Ты присядь, Шурочка, и всё-всё мне подробно расскажи. Я буду очень внимательно тебя слушать. Итак: с чего это тебя вдруг понесло на крышу?

       Сашка решил рассказать матери всё. Отца у него не было, и она, помимо прочего, являлась не только заботливым воспитателем и кормильцем, но и самым настоящим другом. Мальчик говорил с ней не только об учебе и своих скромных житейских потребностях, он доверял ей многое: отношения с дворовыми друзьями, всякие школьные секреты, свои заветные мечты и еще много чего. Сейчас он должен будет признаться ей, что полез на крышу, чтобы выстрелить из рогатки в лицо человеку. Страшно не хотелось говорить об этом – мать уже знала о смерти собаки, и запретила сыну мстить за Пальму – но ничего не поделаешь:

- Я хотел Наташке Куваевой глаз выбить… Мам, ты не сердись на меня, но я должен это…
- Ну что ты прикажешь: на цепь тебя посадить? Шурик, Пальму твою не вернёшь уже, а человека инвалидом делать.… И платить ей ещё всю жизнь за это я не хочу. Сынок, ну нельзя же так, мы же говорили об этом уже. Нам с тобой знаешь, как держаться надо? – мать стиснула кулаки и прижала к груди согнутые в локтях руки. При этом Сашка почти физически почувствовал наплыв гордости за неё, за её силу и твердую, не по-женски выносливую, натуру. – У нас папки нету. Если случится чего – рассчитывать только на себя придется. Я вот даже велосипед тебе справить не могу, а ты хочешь, чтобы мы ещё Куваевым этим пенсию… Господи, о чём это я? Нельзя… где твоя рогатка?
- Мама! Я не буду больше, честно. Никогда-никогда в людей не буду. А ты вот закрой глаза.
- Зачем это ещё? Ты мне тут зубы не заговаривай, паразит. Где рогатка, я спрашиваю?
- Да выкинул я рогатку…. А на крыше: знаешь – что нашел?

       Саша с очень важным видом сунул босые ноги в тапки и отпер входную дверь. Мать с интересом уставилась на сына, не пытаясь помешать ему. Тот спустился на один этаж и вытащил из почтового ящика облигации. Протянув пачку матери, он заговорщицки подмигнул ей:

- Мам, ты мне честно скажи: здесь – много? Я хочу, чтобы ты себе…
- Много, сынок, много – как раз, чтобы хватило от тебя отдохнуть… в тюрьме. Завтра мы с тобой идем в милицию, а сегодня ты расскажешь мне – что, где и когда? Итак, слушаю тебя очень внимательно: чьё это?

       И Сашка признался во всём. Даже в том, что указал незадачливому пьянице из соседнего подъезда на место хранения чемодана с облигациями. Тому самому спасителю, который, услышав стук, сорвал ржавый замок и освободил мальчика от чердачного заточения. На следующий день сотрудники милиции обнаружили труп этого мужика в его открытой квартире: воры, вернувшиеся за добычей ночью – вычислили горемыку сразу же: по следам и открытому люку, свет из которого освещал дорожку до самого их тайника.
       

       IV

       - Такие дела, Саня. Я сам себе не верю, но… Короче, не знаю я, что дальше будет, но мы с тобой теперь можем запросто валить отсюда – всё равно искать никто не станет…
- Ты что – в натуре так думаешь, что ли? Ну, во-первых: про свой бредовый клад лучше заткнись. А во-вторых.… Во-вторых, блин.… Да я даже слушать об этом не хочу. Такую хрень только для анекдотов придумывают. Голых девок там, случайно, не было?
- Нет. Девок точно не было. Саня, если бы там девки были, то… да они бы тогда всё из сундука и потягали бы. Ну, ты как скажешь, тоже!
- Вадя! Ты рехнулся – да? Я про девок в шутку сказал, а ты уже настолько поверил в свой бред, что всё всерьез воспринимаешь. Очнись, пока в дурдом не забрали.

       Дорога к учебке лежала вдоль берега днепровского залива. Черная ночная вода рябила от ветра и бесконечно отражала миллиарды звезд, густо усеявших космическое пространство. Каждая искорка, каждый незначительный проблеск на фоне ночи, даже простое электрическое освещение в окнах квартир – всё это было способно возбудить в Вадиме воспоминание о сокровищах. И беспрестанно возбуждало. Свет стал для него чем-то вроде намека на отличие золота от других металлов и, чем чаще вспыхивали в ночи яркие пятна различного происхождения, тем сильнее мучили сознание матроса противоречивые желания. С одной стороны, все было достаточно просто: дезертировать вместе с Кориным, добраться до заветного подвала и.… С другой стороны, товарищ утверждает, что… «Твою мать! Утопиться, что ли? Я не верю: ни себе, ни Сане. Действительно – дурдом, не иначе…»

- Шурик! Ты – со мной? Отвечай только прямо, безо всяких там.
- Слушай, Вадя: я никому ничего говорить не буду, но и ты молчи. Понимаешь, ведь проверять никто не пойдет, а к доктору тебя направят обязательно. А теперь запомни: ты не был ни в каком подвале, ты не видел никакого сундука, и тем более не заглядывал в него. Вадя! – Корин схватил товарища за ворот фланки и с силой тряхнул, чем вернул Ковалева из воспоминаний в настоящий мир. – Вадя, ты мне не веришь? Сукой буду, если я тебе хоть одним словом соврал.

       Вадим потер себе виски, затем поправил вылезшую из-под ремня фланку и исподлобья взглянул на Корина. Тот стоял прямо перед ним и, не отводя глаз, продолжал говорить. Ковалев дослушал последнюю фразу, беспричинно сощурился и произнес:

- Саня. Я был там. Я спускался в подвал и именно в нём получил доской по спине. Я видел то, что находилось в сундуке.… Да, в сундуке. Я понятия не имею, почему ты ни хрена не видел.… И не говори мне, что подвала там нет – таких домов, чтобы без подвала – вообще не бывает…
- Я же тебе объяснял уже, что люк там был – но под ним трава росла. Слушай, в дом и командир заходил. Не хочешь у него поинтересоваться: врет Корин, или нет? Ты хоть понимаешь, что Бедный сам все проверил после меня? Неужели он, как и я – слепой?
- Всё, Шурик. Извини. Так ты говоришь – не стоит никому рассказывать?
- Ясный болт, Вадя! И не говори никому, и сам забудь. Я тебе отвечаю, что не мог ты в подвале бродить. И ещё: я – могила. Главное, чтобы…
- Я понял. Интересная ботва у меня в башке творится. В дурдоме же тоже: психи ведь верят, что они наполеоны всякие, или ещё кто-нибудь. Вот и я абсолютно уверен, что всё было. А ты говоришь: нет. Конечно же, ты прав, тем более что и командир.… Спасибо тебе, Саня! Спасибо, что выручил. Блин, прикинь: а если бы я Бедному всю эту хрень поведал…

       Преисполненный благодарности к сослуживцу, Ковалев еще с полчаса постоял у пирса и двинулся в сторону КПП. Увольнение заканчивалось через сорок пять минут, в течение которых бойцам предстояло пройти дежурных (без замечаний к внешнему виду), доложить командиру взвода о своем возвращении и привести в порядок парадную форму. «Конечно же, Корин не врет. Но со спиной, блин… Ладно, хрен с ними – с непонятками. Надоело всё уже…». Вадим без особых проблем миновал КПП и, подбежав к ожидавшему его товарищу, по-дружески хлопнул того по спине, улыбнулся, и негромко выдал практически онегинским ямбом:

- Ты, Саня – кореш настоящий. Мне без тебя – ну просто бред.

       Опешив от такой неожиданной тирады, Саша опустил взгляд и тихо фыркнул. Ковалев, осознавший нелепость рожденной им словесной конструкции на мгновение позже Корина, схватил того за плечо и громко рассмеялся.

- Ковалев, Корин! Что – служба медом показалась?
- Никак нет, товарищ старшина первой статьи.

       Произнесенная громко, четко и практически в один голос, последняя фраза эхом распространилась по плацу и сгинула где-то в черной воде Днепра. Донесшийся из окна четвертого этажа вопрос тут же поверг военнослужащих в их привычное бойцовское состояние: они мгновенно забежали на крыльцо и уже через минуту доложили годку о своем прибытии в расположение части. Планы, произвольно гулявшие в голове матроса Корина – по силе и широте размаха значительно превосходили все Ковалевские сомнения, вместе взятые. Что же касалось конфиденциальности, то поводов для беспокойства не было никаких: Вадим сам не желал позора, а потому в присутствии посторонних всегда держал язык за зубами.
       «Чертов подвал! Если бы я спустился туда и увидел Ковалевский сундук – наверняка знал бы, о чем говорит Вадя. Эх, не забыть бы место.… Нет, самое главное: убедить друга в том, что ничего этого не было, и самому.… А вдруг у него, действительно – «не все дома»? Да я не знаю! Не знаю! А если бы выполнил командирский приказ и обыскал дом тщательно, то знал бы. И всё-таки, Ковалев не врет. Черт, когда же я проверю всё это?» У тумбочки дневального дежурный офицер отчитывал за что-то находящегося в наряде матроса, а Саша, как завороженный, смотрел в лицо сопевшему на соседней койке Вадиму. Через четыре минуты и сам Корин закрыл глаза, зевнул и провалился в сказочную страну сновидений, словно в подвал того самого – Ковалевского – дома.
       Саня считал себя другом Ковалева – единственным и настоящим. К дружбе Вадик относился скептически, но отношения, сложившиеся с товарищем, ценил высоко: Корин всегда вызывал в нем уважение и серьезный человеческий интерес. Не будь его рядом, служба могла стать практически приговором. Почти каждый день, проведенный в учебке, был прожит при поддержке Шурика, в его присутствии сваливались на Ковалева традиционные курсантские проблемы – и с его же участием решалось большинство из них. Как-то раз Корина госпитализировали на шесть дней в одну из киевских больниц – и Вадим тосковал по нему, как тоскует младший брат, проводивший старшего на настоящую войну.
       Познакомились они при несколько необычных обстоятельствах. Как правило, именно в такой ситуации рождается относительно устойчивая дружба – на весь срок сосуществования. Было так и в нашем случае – ребята подружились и сразу же приобрели авторитет в среде сослуживцев своего призыва. А произошло это следующим образом:
       «На первом построении в экипаже призывников приветствовал один из «покупателей» - офицер, прибывший на распределительный пункт для отбора в свою часть лучших и необходимых, по его мнению, молодых бойцов. Невысокий, седоватый, в звании капитана-лейтенанта – мужик подходил к каждому матросу и спрашивал о полученных до призыва: профессии и образовании. Как выяснилось позже, капитан-лейтенант искал среди срочников в первую очередь кондитера для штабного камбуза и фельдшера в лазарет. Привлекательные должности так и остались вакантными, поскольку ни у кого из присутствующих соответствующей квалификации не оказалось. После команды «вольно» бойцы стали разбредаться по казарме, когда Корин почувствовал легкий толчок в спину и услышал голос такого же, как и он, матроса, причем голос достаточно грубый и с ощутимой насмешкой в интонации:

- Слышь, братан! Я что-то не расслышал – какое у тебя там образование?
- Три класса и лекция о вреде курения. – Саша знал, что нормально отвечать на такие вопросы нельзя, а легкая ирония в этих и подобных им случаях не только допустима, но и единственно верна. Искренний ответ всегда говорил о слабости и готовности к моральному подчинению, а начинать службу с унижения матрос не собирался. Улыбнувшись, он засунул руки в карманы и сам задал вопрос оппоненту. – Ты что, тоже «покупатель»?
- Ни хрена себе! Да ты, как я посмотрю, борзый слишком?

       Корин еще за несколько секунд до этого понял, что прозвучала прелюдия к конфликту, но отступать было некуда, а обзавестись друзьями за один день он пока не успел. Сделав шаг по направлению к обидчику, Сашка увидел за его спиной «команду поддержки» и отчетливо произнес:

- Я, урод, первым делом тебе глаз выколю вот этим, - Матрос схватил левой рукой зубную щетку, оставленную кем-то на тумбочке и ловко перекинул её в правую ладонь. – А потом одному из твоих корешей яйца всмятку разобью. Отвечаю, что это я сделать успею обязательно. Ну что – проверим?

       Не участвующие в диалоге военнослужащие машинально образовали вокруг центра конфликта кольцо и с интересом ожидали развязки, но метрах в пятнадцати от края живого оцепления прозвучала команда дневального:

- На центральной палубе становись!

       Призывники с неохотой разошлись и двинулись на построение. Все прекрасно понимали, что разговор сторон не окончен, а продолжение обещает быть захватывающим. Минут через пятнадцать построившихся бойцов снова распустили, и казарма наполнилась тем же, что, наверное, витает над зрительскими местами испанских стадионов, когда на поле появляется матадор.

- Эй, вояка с зубной щеткой! Ну что – договорим?
- Да пошел ты…
- Слышь, орел? Погоди мальца, я тебе хочу важную вещь сказать.
- Ну, валяй. Один будешь говорить, или хором?

       Зачинщик двинулся на Корина, когда стоявший в дверях кубрика рослый матрос довольно громко крикнул:

- Стой на месте, придурок! Не хочешь у меня спросить: кто я по образованию? Ты, как я вижу, очень этим интересуешься. А теперь иди ко мне, я тебе всё подробно объясню. Можешь и с корешами своими, кстати. Давай-давай, не стесняйся.

       Не дождавшись ответной реакции, матрос сам вплотную подошел к зрителям, и военнослужащие почтительно расступились. Во взгляде Ковалева чувствовалась абсолютная уверенность в успехе и правильности предпринимаемых мер. «Группа поддержки» растворилась в общей массе, и Вадим подступил к оставшемуся без войска предводителю:

- Ну, и кто тут у нас такой любопытный: ты, что ли? – Ковалев посмотрел на него сверху вниз и улыбнулся. С восхищением наблюдавшие за развитием событий призывники сочувствующе загалдели, а сам униженный возмутитель спокойствия пригнулся и вышел из круга. Вадим поднял руку и громко обратился к окружающим. – Мужики! Да я их еще на камбузе заметил: они хлеб по карманам распихивали. Наверное, ночью жрать под одеялом будут.

       Подойдя к Сашке, он протянул ему руку и тихо сказал:

- Меня Вадей зовут. Ты не подумай только, что я за тебя заступался, как за салагу. Просто я с этим ублюдком еще вчера в гальюне поцапался, вот и отыгрался теперь. Он себе тут пытался банду сколотить, из таких же уродов…
- Я – Саня. А этого ухаря я бы и сам опустил, так что ты не особенно рисуйся.
- Да я не сомневаюсь. Покурим?

       Декабрьская безысходность неотвратимо затягивала стоявших у крыльца Вадима и Сашу в свое холодное и сумеречное внутреннее пространство. Морозный воздух, смешавшись с табачным дымом, ощущался ребятами как единственно возможный вариант климатической составляющей всей их жизни. Сейчас им казалось, что другая погода перестала существовать вовсе, а с началом службы о тепле и солнце вообще нужно забыть. Собственно, особенного значения они этому не придавали и чувствовали себя нормально. Теперь, после проявленного в разборке характера, матросы Ковалев и Корин поднялись на ступеньку выше бойцов своего призыва, а потому вполне могли рассчитывать на уважение сослуживцев и, как следствие – несколько привилегированное положение. Смущало их только одно: отправление из экипажа в часть могло состояться в любой день и даже в любой час, а гарантий попасть вдвоем в одно распределение не было никаких. Именно поэтому разговор стоявших у крыльца матросов напоминал беседу скорее случайных попутчиков, нежели новых друзей:

- А ты откуда сам-то, Саня?
- Из Путивля. А ты?
- Я – местный. А Путивль – это где?
- Украина, Сумская область. Почти Московская, там близко совсем.

       Дальше дело почему-то никак не двигалось. Можно было, конечно же, обсудить тему распределения, поделиться секретами всевозможных «отмазок» на профотборе в комиссии или перекинуться парочкой свежих анекдотов, но ребята просто стояли и курили. Закончив, они вернулись в казарму и разошлись по своим местам. Через двое суток Вадим был отобран в учебку, а следом за ним направление туда же получил и Корин. Именно тогда парни пришли к выводу, что служить будет легче, если держаться вместе».

       V

       Подготовка к поездке заняла не более трех дней, в течение которых Сашка сумел достать всё самое необходимое: достаточно прочный и вместительный рюкзак, аккумуляторный туристический фонарь, саперную лопатку и самый важный элемент практически любого снаряжения – деньги. Отца у Корина не стало лет с пяти-шести, а мать всегда зарабатывала слишком мало, чтобы иметь хоть какие-то накопления. Детство мальчика прошло в имеющем древнюю историю, но все же провинциальном, городе. Собственно, он провел в Путивле все свои двадцать лет, выбравшись оттуда лишь однажды – для исполнения гражданского долга, и совсем неважно, что служить ему пришлось в России. Главным было другое: посредством призыва он первый раз в своей жизни наконец-то покинул единственное место обитания. Теперь, собираясь в Житомир, он совершенно четко представлял себе не только маршрут, но и весь алгоритм путешествия. Мама, не видевшая сына два года, категорически возражала против поездки, всячески упрашивая остаться дома хотя бы на пару недель, но Сашка был непреклонен:

- Мам, я же не на войну иду, а еду поступать в институт. Ну, чего я здесь не видел-то? Мне учиться надо, а не возле тебя сидеть. Как только поступлю, сразу же домой.
- Сынок, так ведь где сейчас прием-то, а? Летом все поступают, а не осенью. Ох, чего-то ты мне недоговариваешь.
- Я знаю, куда еду. Мне дружок армейский обещал всё устроить. Мам, ну я же тебе всё уже рассказывал тысячу раз…
- Сашенька, ты мне правду скажи: если к другу едешь – езжай, только не ври мне. Я знаю нынешнюю молодёжь. Всё норовят деньги большие заработать, а как – неважно.
- Мама! Я тебе всё уже сказал.
- Сынок, а может – через недельку поедешь, а? Дядька же твой в Киев едет, так и тебя взял бы с собой. Вдвоем-то всяко сподручнее…
- Мама!
- Всё, сынок, молчу. Я просто переживаю за тебя, один ведь ты у меня. Два года тебя не видала, а тут: приехал – и сразу же из дома.

       Корин подошел к матери, обнял её за плечи и с силой прижал к себе. Та разрыдалась в его объятиях и несколько горячих капель упали ему на шею. Не выдержав прилива сентиментальности, парень глубоко вздохнул и дрожащим голосом произнес:

- Я, мамочка, всё правильно делаю. Я за нас с тобой горы сверну. Ты у меня будешь самой счастливой матерью на земле – это я тебе обещаю. За всё отыграемся: и за жизнь твою невеселую, и за то, что.… Вот увидишь, родная ты моя.

       На следующий день он сидел на скамейке возле зала ожидания железнодорожной станции города Сумы, курил и тупо разглядывал свой проездной билет. Мысли проносились в его сознании одна за другой, но лейтмотивом был один неменяющийся образ, торчащий в самом центре мнемонического ряда. В памяти навязчиво возникал Ковалев, лежащий возле костра и с испугом глядевший на своего лучшего товарища. Настроение медленно, но верно опускалось к отметке «хреново», когда в дополнение к этому, на скамью рядом с Кориным присел бомжеватого вида человек и хрипло произнес:

- Помоги, брат, Христа ради!
- Тебе чего надо?
- Дай деньжат на хлебушек, а то третий день не ем ничего.
- А может, тебе сначала водочки плеснуть – для пущего аппетита? У меня есть.
- А плесни, коли не жалко…
- Кстати, у меня и пачка сигарет лишняя завалялась. Не надо?
- Давай, коли не жалко.
- А если жалко – не давать?
- Почему же: «не давать»?
- Ну, я имею в виду: если вдруг мне жалко станет – тогда можно и не давать?
- Христа ради… не надо, чтобы жалко было. Сострадание должно быть. Христа ради, угости чем-нибудь, дай Бог тебе здоровья…
- Короче, мужик: иди на хрен! Без тебя тошно.
- Зачем же так… это не по-христиански. Не дашь?
- Дам. В глаз. По-христиански…

       Бомж быстро поднялся и живо зашагал прочь. «Самым отвратительным может стать вариант именно Вадиного вмешательства в ход событий. Ну, не мог же он и в самом деле подумать, что все ему только показалось. Я, конечно же, сделал для этого всё возможное, но ведь забыть такое… Он, мне думается, должен будет захотеть проверить. Лишь бы не успел раньше меня, и никто чтоб не успел. Блин, могут даже дети залезть, из простого любопытства могут. Хотя обнаружить дом у черта на куличках.… Нет, это сделаю я – именно я, и никто другой. Это мой шанс и, пожалуй – единственный. Или всё, или ничего…» Рассуждая так, Корин зашел на перрон и стал отсчитывать вагоны подошедшего состава. Двенадцатый, одиннадцатый, десятый.… В окне восьмого вагона стоял ничем не примечательный с виду человек, имеющий обыкновение заводить странные знакомства со случайными попутчиками, и звали этого человека не иначе, как Александр Исаакович. Он вскользь взглянул на Корина, но тот его не заинтересовал нисколько, а потому и встрече их не суждено было состояться. Сашка дождался своего вагона под номером шесть и занял верхнее место в плацкартном купе.
       Через двое суток промокший, озябший путешественник вышел к заветной поляне и увидел дом. За четырнадцать месяцев в постройке не изменилось практически ничего: та же покосившаяся крыша, тот же завалившийся забор, высокая, местами пожелтевшая, трава. Несмотря на пасмурную погоду, изба была ярко освещена солнцем. Казалось, что пропускавшее свет небо оставило брешь в облаках именно для этого момента: Корин опустился на колени и три раза перекрестился. Поднявшись, он поправил тяжелую, мокрую амуницию и решительно двинулся по направлению к своей конечной цели. Подойдя к входу в дом, Сашка снял со спины и опустил на землю рюкзак, под которым находился оборудованный широкими лямками пятнадцатилитровый бачок с бензином. Горючее он припас для того, чтобы быстро и гарантированно уничтожить дом после опустошения – как он решил еще на службе – тем самым полностью исключив осуществление любого, даже теоретического, плана Ковалева. Рядом с основным грузом легли: лопатка, фляга, комплект брезентовых чехлов, куртка и практически не пригодившийся в походе, бинокль. Присев на порог, уставший путник закурил и, в первый раз за последние три дня, улыбнулся.
       Аккуратно затушив сигарету о подошву ботинка, Корин поднялся и прошел по прогибающемуся полу внутрь. Люк подвала был накрыт щитом. Тем самым, которым он воспользовался, отвлекая внимание командира группы. Щит легко открылся, и взгляду предстала ведущая в утробу подземелья и желтеющая на фоне густой темноты уходящими вглубь перекладинами, лестница. Было очевидно, что за прошедшее после учений время в доме не было никого. Во всяком случае, в подвале – точно. Сашка вытащил из футляра фонарь и щелкнул тумблером: едва заметным свечением лампа продемонстрировала пользователю наличие вольфрамовой спирали, после чего тут же потухла. Выругавшись, золотоискатель снял с прибора заднюю крышку, полюбовался на потекшую аккумуляторную батарею и, вернув бесполезную вещь в футляр, стал осторожно, дабы не проломить слабые половицы, двигаться в сторону выхода. На улице он нашел ровную, словно хлыст, ветку и вернулся в помещение, прихватив рюкзак и бак с бензином. С бачком пришлось немного повозиться: самодельный уплотнитель крышки разбух настолько, что вылез из-под неё и присох к горловине. Корину показалось даже, что судьба ревнует его к богатству и нарочно делает последний шаг на этом пути таким сложным. Намотав на конец ветки предварительно разрезанный на полосы рукав брезентовой куртки, он аккуратно укрепил ткань парой колец из проволоки и уже собрался было пропитать факел бензином, когда конструкция выпала из рук и почти беззвучно опустилась на земляное дно подвала. Вспомнив о своем предположении относительно ревнивой судьбы, Сашка улыбнулся и с энтузиазмом исполнил весь алгоритм повторно. Осторожно держа факел, он ступил на лестницу и через несколько секунд оказался под полом. Взгляд очертил полукруг и впился в угол подвала: там находился сундук. Массивная крышка откинута назад, а рядом, прямо на земле, лежит бесформенная куча из какого-то материала. Сердце забилось настолько часто и сильно, что заболела грудь, и застучало в висках. На тяжелых от волнения ногах парень приблизился к сундуку и заглянул в его, зияющую пустотой, пасть… Дощатое дно сиротливо предстало взору искателя сокровищ ничем не примечательной горизонтальной поверхностью. «Коваль, сука!» - пронеслось в голове Корина нелепое предположение, и в это самое время сознание наполнилось безумным, всепоглощающим страхом. Сориентировавшись взглядом на лестницу, Сашка быстро запрыгнул на неё и, запинаясь, полез. Выскочив из ужасного помещения, он машинально швырнул в сторону свой осветительный прибор и уже повернул лицо в сторону дверного проема…
       Огненная масса разорвавшего канистру топлива мгновенно сожгла роговицу глаз, и запалила только было подсохшую одежду. Ослепленный и горевший заживо, он два раза с силой ударился о стену комнаты головой, потом запнулся о люк подвала, упал и потерял сознание. Дом горел в течение почти суток. То ярко, с гулом и треском, вспыхивал какой-нибудь частью, то, как бы замирая и вспоминая перед гибелью своей самых интересных из гостей, задумчиво дымил. В конце следующего дня как раз над этим местом прошел мелкий дождик, который смыл с немногочисленных уцелевших частей строения остатки золы и окончательно затушил тлеющие кое-где головешки. Примерно в это же самое время ушла из жизни Сашкина мама, перенесшая инсульт накануне гибели сына и пребывавшая без сознания до самой своей смерти.

       VI

       Прибывая в Киев, Вадим уже сам чувствовал себя другим человеком. А по большому счету: и не человеком даже – а какой-то тенью, оставшейся от человека. Чтобы не заниматься самобичеванием, попытаться жить легко и, что называется, с чистого листа, он решил для начала обмануть собственный рассудок и убедиться в совершенно ином, нежели ранее, происхождении, далее ему показалось, что было бы неплохо поподробнее проверить и по возможности изучить новую биографию. В конце концов, Ковалев успокоился и стал попросту всего лишь приучать себя к новому имени.
       Микляев Эдуард Генрихович. Так звали довольно посредственного на вид жителя областного центра, «воплотившегося» в Вадима при весьма интересных обстоятельствах. Череда совпадений, коснувшаяся «ушедшего из жизни» Ковалева – поражала своим совершенством. Если бы кто-либо мог наблюдать эту цепочку событий со стороны, то ощущение подготовленности всего действа было бы несомненным. Все сцены были настолько тщательно спланированы неведомым режиссером, что порой Ковалеву казалось даже, что сам он вообще не принимает никаких решений, что в этой жизни абсолютно ничего не совершается ни самостоятельно, ни просто так.
       Прибыв на вокзал после прощальной беседы с Оксаной, Вадим (на тот момент это было его единственным именем) встретился глазами с почти зеркальным своим отражением. Приняв это как шутку природы или собственную расшатанную нервную систему, он глупо улыбнулся и поспешил к окошку кассы, которая тут же закрылась на технический перерыв. Необходимо было провести где-то двадцать минут, и Ковалев решил выйти из здания, чтобы не только скоротать это время, но удовлетворить любопытство, увидев столь похожего на него мужчину. Распахнув дверь, он обнаружил его курящим прямо на крыльце. Незнакомый еще двойник глупо улыбнулся и поздоровался:

- Здравствуйте.… Как дела?
- Приветствую вас. Нормально дела. А мы знакомы?
- Эдик, – мужчина протянул руку и смущенно добавил. – Такое впечатление складывается, что мы с вами похожи очень.
- Да, пожалуй. Я – Вадим.

       Стрелка часов давно перевалила за полночь, когда новоиспеченные собутыльники вышли из кафе и, оживленно обсуждая подробности давней армейской службы, двинулись в сторону небольшого сквера. Заняв скамью у самого входа, они приняли решение продолжить начатое возлияние прямо здесь же, в силу чего возникла необходимость приобрести выпивку и какую-нибудь незатейливую закуску. Эдик, вызвавшийся организовать закупку «джентльменского набора» по высшему, как он выразился, разряду, категорически отверг помощь товарища в данном процессе. Уговорив Вадима подождать его, он вытащил из кармана джинсовой куртки деньги, оставил её на скамье и, заверив приятеля в скором возвращении, прикурил. Потом хлопнул Ковалева по плечу и, пошатываясь, отправился в указанный тем ночной магазин. Оставшись в одиночестве, Вадим тоже закурил и откинулся на спинку. Теплый ветерок приятно обдувал раскрасневшееся от выпитого, лицо и поднимал над тропинкой маленькие пыльные фонтанчики. Где-то на горизонте, как казалось в тот момент, виднелась его новая жизнь – полная смысла и прекрасных перспектив. Вспомнился Сергей Прохорович, самодовольно рассуждающий на философские темы: «…в конечном счете, человек во всем этом проигрывает всегда,… смотрите-ка, как кстати: вот, и проигравшие не дадут соврать…»
       «Да ни в чем человек не проигрывает! Интересно, что сказал бы этот умник, если бы узнал, что бывает и наоборот. Бывает, что человек рождается даже при жизни, не успев и умереть, как следует. Образно, конечно – но всё же. Рассказывают же, что есть люди, уехавшие куда-нибудь за границу в преклонном возрасте, да с каким-нибудь ужасным диагнозом, и встретившие там любовь. Дома их уже похоронили практически, а они живут себе этой новой жизнью да радуются. Что значит: «…в конечном счете, проигрывают…»? Между прочим, конечный счет – тоже условное понятие. Да-да, Сергей Прохорович – условное! Сами-то, небось, тоже себя мертвецом пока не считаете? Чудеса, между прочим – не такая уж и редкость, в каждую секунду может подфартить. Бывает, что и не ожидаешь. А бывает, что…» Закончить свое рассуждение Ковалев не успел. Рядом с парком раздался пробирающий до мозга костей звук, сочетающий в своей гамме визг трущейся об асфальт резины, мощный сигнал и, в последнюю очередь – грохот металла вперемешку со звоном бьющегося стекла. Подскочив с места, Вадим выбежал из сквера и остановился, как вкопанный.
       Привалившись к чугунному ограждению, на тротуаре – метрах в шестидесяти от вмиг протрезвевшего Ковалева – лежал искореженный, превратившийся в бесформенную массу и поднявший над собой купол из мусора и пыли, грузовик. Картина напоминала собой классический эпизод из голливудского фильма, когда в финале любой автомобильной катастрофы вам обязательно показывают основательно помятую, лежащую на крыше машину, колеса которой продолжают крутиться. Впечатленный видом аварии, Вадим простоял так минут пять-десять. Осознав, что является пока единственным очевидцем случившегося, он рванул в сторону грузовика, рассчитывая обнаружить там водителя и, соответственно, предпринять что-либо оперативное. Подбегая, Ковалев услышал милицейскую сирену, обернулся и заметил несколько стремительно приближающихся к месту катастрофы машин с включенными проблесковыми маячками. Он тут же развернулся и скрылся в кустах: процессуальный статус свидетеля не привлекал его ничуть – тем более что скоро должен был вернуться Эдик. Вадим метнулся к скамейке и подхватил куртку приятеля. Выходя из ворот парка, он двинулся по направлению к магазину, находящемуся в километре отсюда, и увидел, как у автобусной остановки резко затормозил один из прибывших казенных автомобилей.… В красно-серой массе, бывшей недавно человеческим организмом, Ковалев с ужасом разглядел фрагмент светлых джинсов и зеленой футболки Эдика. Циничная идея пришла в голову сама собой, тем более что документы погибшего товарища находились в оставленной им куртке.
       Весь остаток ночи и начало утра Вадим бродил по городу, и лишь к девяти часам зашел в здание железнодорожного вокзала. Подойдя к кассе, он с опаской протянул паспорт в окошко и назвал первое, что пришло в голову:

- На ближайший, до Москвы, пожалуйста. Спальный вагон – если есть, конечно.
- Сожалею, мужчина, но спального вагона в ближайшем поезде нет – есть только купейные и плацкартные. Извините за неудобства.
- Давайте купе. – Будущий пассажир настороженно посмотрел на женщину, изучающую документ, и сердце на мгновение сжалось от переполнявшего душу чувства, доселе им ни разу не испытанного. – Что-то не так с моим паспортом?
- Всё в порядке с вашим паспортом, Эдуард Генрихович. Третий вагон, пятое место, отправление в двенадцать часов двадцать четыре минуты. Ваши документы, билет, пожалуйста. Обратите внимание на правильность оформления и проверьте сдачу. Счастливого пути!
- Спасибо. Признаться, первый раз покупаю билет у такой вежливой барышни. Вы, наверное, с другой планеты сюда прилетели. Даже неловко как-то…
- Так, шутник: обилетился – не задерживай очередь. Следующий!
- Ну вот – совсем другое дело. Теперь и на душе отлегло, - Ковалев усмехнулся, забрал документы и отошел от кассы. – А то смущают, понимаете ли, пассажиров.
       Поезд «Москва – Киев», как говорят привыкшие к трафаретным фразам железнодорожники, прибыл к месту назначения точно по расписанию. Естественно, что упомянутое «место назначения» было выбрано Эдуардом Микляевым не случайно. Хотя, если называть вещи своими именами и не прибегать к красивым и романтичным объяснениям – так часто уводящим от реальности черт знает куда – ему было всё равно, куда ехать. Вполне могло оказаться и так, что Эдуард Генрихович соблазнился всего лишь легкостью пересечения украинской границы. А может, и еще чем-нибудь в том же роде. В любом случае, сейчас он стоял на перроне и пытался поймать себя на мысли о предполагаемом направлении движения. Денег, оставшихся у него после поездки, могло хватить на месяц проживания в гостиничном номере довольно скромного уровня. Если учитывать перспективу возвращения и, соответственно, затраты на обратный проезд – гостить в украинской столице придется недели две. «А лучше всего вообще ограничиться одной неделей, или попытаться как-нибудь заработать. Тогда и домой смогу что-нибудь привезти – вроде как с подарками… Постой-постой: я же умер…»
       Сделав один ровный шаг в сторону здания вокзала, остальные двадцать пять он прошел на почти не слушающихся ногах. Дойдя до стены, Ковалев-Микляев развернулся на сто восемьдесят градусов, прислонился спиной к её отштукатуренной местами поверхности и сполз на асфальт. Слёзы. Он осознавал, что плачет – и не пытался остановиться. Плач душил его, заставлял нелепо содрогаться и всхлипывать, но ничуть не успокаивал. Проходящие мимо люди интересовались состоянием здоровья и предлагали помощь, стражи порядка предпринимали несколько попыток успокоить его, а ушлый цыган, воспользовавшись ситуацией, даже ухитрился снять с руки рыдавшего часы. Вадим поднял раскрасневшееся, и мокрое от слез, лицо через три часа, после чего поднялся сам. Было нестерпимо стыдно за столь откровенную истерику, однако, ощущая себя уже скорее Микляевым, нежели Ковалевым, он подсознательно перекладывал моральную ответственность на Эдуарда. Приведя себя в порядок и погуляв с полчаса по привокзальной площади, странный гость украинской столицы сел в такси и уехал в направлении Крещатика.

       VII

       Нет смысла рассуждать о случайностях, когда жизнь рассыпает их перед тобой, словно осенние листья на бесконечной парковой тропинке. Всё в этом мире – случайность, и любое событие – так или иначе – всегда будет неожиданным и противоречивым. Да разве логична жизнь вообще? Нет, не логична.
       Умирающий ребенок – это противоречие здравому смыслу, и ещё какое противоречие! Братоубийственная война, демократические выборы, да и просто горящий на несколько гектаров лес.… И ведь не всё – дело рук человека разумного, есть и плоды ещё чьих-то рук: землетрясения, вулканы, эпидемии, смерчи – всего не назовешь. Любое случайное событие можно объяснить, но избежать его нельзя никак. Оно обязательно наступит, и единственное, что приходится делать в этом случае человеку – это привыкать к новым условиям. Или умереть. Третьего не дано, а все попытки найти этот третий способ всегда заканчиваются более или менее удачной вариацией на тему первых двух. Всегда. Так или иначе. Доказавшие обратное давно ушли из нашей жизни, так ничего в ней и не изменив.
       И везения, как такового, тоже не бывает. Просто кому-то в данный момент хорошо, а кто-то на себя руки наложить собирается. Между прочим, даже умирающему всегда есть, что вспомнить с улыбкой и удовлетворением – и тогда, в том числе, когда отправляться на тот свет приходится по собственной инициативе. А вот получать от судьбы бонусы полезно далеко не всегда, потому как зависимость от них – штука коварная и ведущая прямиком туда, откуда не возвращаются. Кто хочет проверить справедливость или лживость этого наивного умозаключения – пусть попробует.… Ну, не бывает вечного исполнения желаний, и за удачей обязательно маячит её тень. А если удача воистину огромна? Несложно представить себе, какую тень отбрасывают большие предметы. Но не все так трагично: иногда эта тень может предшествовать чему-то светлому. Иногда…
       Ковалев увидел Светлану минутах в пяти ходьбы от центральной площади украинского мегаполиса. Она стояла на тротуаре и смотрела в его сторону. Поток, несущий пешеходов по улицам огромного города, кинул Вадима именно в это место, а затем растворился. Казалось, что исчезли не только люди, но и сам Киев сравнялся с землей, на поверхности которой остались лишь: один мужчина и одна женщина. Света заплакала и опустилась на корточки. Прикрыв ладонями лицо, женщина глядела на него и всхлипывала, не отводя глаз ни на секунду. Седовласая мамаша, явившаяся ему во сне прямо на плаце учебки вместе со своим сыном-инвалидом, не имела с этой женщиной почти ничего общего – нынешняя Света была безумно хороша. Слезы, так нелюбимые Ковалевым, сейчас даже умиляли его, они сближали Вадима с ней и придавали её образу те наивность и беззащитность, которых она не показывала ему почти никогда. Возможно, причиной этого стала его собственная истерика на вокзале, благодаря которой человеческая слабость казалась теперь родней и понятней.… Подойдя к плачущей женщине, он опустился на колени и, прижав её к груди, с силой обнял. Света замерла, а потом высвободилась из объятий и поднялась:

- Вадик, милый! Я… я не люблю тебя больше. Нисколько не люблю. А ты… я хочу сказать, то есть спросить… Ты, что делал всё это время?
       
       Ковалев был настолько подавлен признанием Светланы, что не расслышал в обращении вопроса. Он с глупым видом смотрел на неё и кусал губы, пытаясь сосредоточиться или хотя бы осознать услышанное. Через несколько секунд он пришел в себя и растерянно произнес:

- А я… ну, тоже, наверное, не люблю тебя.… Хотя сейчас и не знаю даже. А ты где всё это время была?
- Я первая тебя спросила. Ответь, пожалуйста. Для меня это очень важно, хотя сам по себе ответ никакой роли и не сыграет. Только не ври, прошу тебя.
- Дома был. А когда ехал обратно – разбился на машине и в больнице лежал. До сих пор не оклемался еще, как следует. Это правда.
- Что значит: «ехал обратно» - сюда ехал, что ли?

       Вадим сделал паузу и задумался. Сразу же произнести «да», то есть безусловно подразумевать возвращение к ней, он не смог. Сделать это даже через какое-то время было совершенно немыслимо, да и противно. По истечении минуты Ковалев наклонился к самому уху Светы и почему-то сказал шепотом:

- Я от неё ушел – от жены своей – а к тебе так и не вернулся. Ты хочешь знать – почему не вернулся?
- Да!
- Да потому, что от тебя я ушел еще раньше. И вот стою здесь, перед тобой, и не знаю – от кого теперь уходить? А уходить надо, очень надо…

       Женщина отпрянула на полшага и с опаской посмотрела на собеседника, но тут же ступила обратно. Взяв его за руку, она погладила её, потом без тени иронии спросила:

- Ты в аварии голову повредил, да? Что-то подсказывает мне, милый мой, что наступило время, когда уходить тебе надо от самого себя…
- Три дня назад ушел, Света. – Вадим высвободил находящуюся в её ладонях руку и достал из внутреннего кармана джинсовой куртки паспорт. – На, взгляни. Документ настоящий, так что не думай, что я шучу. Ну, как?

       Она растерянно вернула паспорт Ковалеву и, прищурившись, робко спросила:

- Ты позволишь? – с этими словами Светлана подошла к нему вплотную и расстегнула ворот рубашки, потом улыбнулась.

       Вадим всё понял и, сняв куртку, представил сомневающейся женщине на обозрение татуировку, покрывавшую плечо. Вид пронзенного мечом черепа в берете, держащего в челюсти розу – немного успокоил её: она улыбнулась и, жестом пригласив Ковалева отойти в сторону, помогла ему одеться. Ни один из пешеходов не обратил никакого внимания на их странное поведение. А если даже и обратил, то они этого всё равно не заметили. Продолжая улыбаться, Света сказала Вадиму:

- Ты подумал, что я засомневалась – да? Глупый. Просто мне интересно было посмотреть: свел ты наколку, или нет. Обычно сводят.… Как только купят новый паспорт – так сразу же и наколки убирают. На всякий случай.… Послушай, Вадик… мне не важно, конечно. Скажи: зачем тебе это? В голову приходит только одно… ты – в бегах, что ли?
- Зачем спрашиваешь, Света?
- Да мне всё равно. Любопытно просто. Ты помнишь – о чём мы с тобой последний раз по телефону разговаривали?
- Мы с тобой много о чем разговаривали. Всего и не припомнишь, наверное.
- После расставания.
- Мы общались после того, как я уехал?
- Да. Ты был в Санкт-Петербурге.… Ах, ну да: ты же поддатый был, причём весьма и весьма. Как там говорится: «Что у трезвого на уме – у пьяного на языке»? Неужели вот так ничего и не помнишь?
- Да первый раз слышу, честное слово. Когда же я тебе позвонить умудрился?
- Тогда и умудрился – на третий день после побега своего. Я у Миши в больнице сидела как раз. Не до этого было, конечно, но час мы с тобою точно разговаривали.
- У Миши? Ах, да – у Миши. А я про него и забыл совсем,… представляешь?

       Ковалев, избавившийся не только от привязанности к этой женщине, но и от каких бы то ни было моральных обязательств по отношению к её семье, не воспринял реакцию Светланы на свою фразу. Подняв голову после достаточно ощутимой паузы, она ответила:

- Да, представляю…. Ты помнишь его подружку – Алену?
- Припоминаю.
- Она стреляла в него, а потом сама погибла в аварии – в тот же день, когда ты сбежал. Мишу парализовало… теперь уже навсегда, наверное…

       Несчастная женщина снова зарыдала, но, не рассчитывая на поддержку и понимание Вадима, отвернулась на пол-оборота и принялась скулить о чем-то в носовой платок. Ковалев обнял её за плечи, что вызвало ещё больший всплеск эмоций с её стороны. Тогда, неожиданно для самого себя, он резко развернул Свету и крепко поцеловал в губы. Она мгновенно успокоилась, потом подернулась всем телом и немного поднялась на цыпочках. Он чувствовал, как жарко задышала она, как вцепилась в его плечи, и что-то давно забытое защемило под сердцем. Ослабив хватку, Светлана слегка оттолкнула Вадима и произнесла какую-то поговорку на украинском языке. Не расслышав, он попытался продолжить начатое, но был достаточно жестко остановлен, затем она извинилась, но всем своим видом показала, что продолжать не следует.

- Не целуй меня, Вадик. Моя любовь к тебе теперь уже никогда не вернется, а целоваться без любви могут только шлюхи. Уж кому-кому – а тебе известно, что я не шлюха…
- Да, я это знаю. Просто так получилось,… ну, само собой. А тебе что – противно?
- Нет, не противно. Но ты стал чужим, и этого вполне достаточно, чтобы объяснить мой отказ. Всё, хватит об этом!

       В то самое мгновение, когда Светлана произнесла эту фразу – на улице вновь закипела жизнь: тротуар заняли бесконечные потоки пешеходов, проезжая часть обзавелась урчащим и шипящим транспортом, а воздух наполнился запахами и голосами. Вадим огляделся по сторонам и сообразил, что всё это было здесь и десять, и двадцать минут назад, что никто не исчезал и не возвращался – просто некоторое время назад сознание его пребывало в том месте, которое не терпит скопления зевак. Примечательным было, что Светино сознание находилось в том же самом месте. Значит, не лукавили они друг перед другом…. А может: заблуждались – что, скорее всего. Хотя, кто об этом знает? Да никто.

- Тогда… прощай? – голос Ковалева еле заметно дрогнул и растаял на последнем звуке.
- Нет. Прощаться рано. Я должна кое-что сделать, тем более что судьба сама свела нас таким неожиданным образом. Я в долгу перед тобой…
- У тебя нет передо мной никаких долгов, так что… - Вадим не успел закончить фразу. Светлана настолько властно и решительно взглянула на него, что сразу стало понятно: спорить с ней сейчас бессмысленно.
- Я – не побирушка и не проститутка. Помощь от тебя я могла принять только в том случае, если бы между нами остались прежние чувства. Сейчас их, как мы знаем, нет, а потому слушай внимательно: однажды ты оказал услугу, за которую я не рассчиталась…. Только не надо гордых сцен, прошу тебя. Если ты такой благородный – можешь пожертвовать детскому дому. А главное – ты меня сам просил о вознаграждении, когда звонил пьяный из Питера. Я тебе повторяю: можешь заняться благотворительностью, если такой правильный…

       Ковалев слушал, как завороженный. Случись такой разговор даже месяц назад – он развернулся бы и ушел, не попрощавшись. Сейчас же, когда он навсегда вырвал себя из заботливых рук родственников, когда зачеркнул не только собственную карьеру, но и право рассчитывать на какую-либо помощь со стороны бывшего окружения вообще – жизнь преподносит ему шанс хоть на что-то. Он не должен упустить его, ни при каких обстоятельствах. В памяти возникла Володькина питерская квартира, из которой, судя по всему, он и звонил своей киевской подруге. Опустив голову и взглянув в глаза женщины исподлобья, он, замявшись, спросил:

- Я просил тебя о вознаграждении? Хотелось бы знать – как я это сформулировал.
- Дословно не скажу, а по смыслу было примерно так: «Ты не хочешь рассчитаться со мной за ту самую услугу, дорогая?». Я ответила, что обязательно сделаю это при первой же встрече. Встречи этой я не искала, видит бог, но слово свое сдержать должна, раз уж это произошло.
- Чтоб я сам, то есть по собственной воле, просил деньги – ни за что не поверю. Светлана, ты уверена, что с тобой разговаривал именно я? Может, я и сумму назвал?
- Первый вопрос вообще глупый, поэтому останется без ответа. А вот по поводу суммы…. Нет, ты её не называл. Перед тем, как попросить тебя о той самой услуге, я, естественно, наводила справки: помощь профессионала обошлась бы мне в пару тысяч «американских гривен». Но я тебя не обижу, Вадик: сегодня ты примешь от меня один миллион долларов. Если посчитаешь, что этого недостаточно – добавлю, только через некоторое время. Напоминаю еще раз: любой детский дом примет пожертвование с удовольствием – только предложи.
- Ты… откуда у тебя.… Где ты.… Когда?
- Слишком много вопросов, мой дорогой. Я не храню деньги в банке, там у меня символическая сумма – для виду. Всё остальное,… да какая тебе, вообще-то, разница? Ты и перед уходом знал, что я не бедная. Ведь так? Кстати, Вадик, спасибо за честность: я имею в виду твою записку со стихами.
- Я их и не помню уже, Свет.
- Ну и правильно. Так вот, Вадик: я – обеспеченная женщина, и могу себе позволить многое.
- Да, конечно, я еще не забыл, как ты слово мне дала, что расскажешь о происхождении своего состояния…
- Всё изменилось – и, слава богу. Ты мне тоже достаточно много, чего обещал… да какая теперь уже разница…

       Светлана нахмурилась и, двинувшись по тротуару, жестом пригласила Ковалева следовать её примеру. Подойдя к зебре пешеходного перехода, она остановилась:

- Как всё-таки хорошо, Вадик, что я тебя разлюбила. Мне так легко, что и словами не передать.… Думала, что не сдержу себя во время этой встречи с тобой. Я не знаю, откуда у моей бабки взялось золото – но его было столько,… ты когда-нибудь держал в руках настоящий золотой слиток?
- Нет, никогда.
- Очень тяжёлый кирпич, этакая неподъемная усеченная пирамида. Наверное, тонну весит…. Вообще-то, я могу просто отдать тебе пару слитков. Хочешь?
- Знаешь что, дорогая... – он прервался на полуслове и закашлялся. Выровняв дыхание уже на другой стороне дороги, поравнялся с попутчицей и, пытаясь набить себе, как могло показаться, более высокую цену, продолжил начатую фразу. – Я не договорил. Так вот: с чего это ты вдруг решила рассчитаться со мной? Между прочим, я делал всё это не за плату – и ты это знаешь…
- Тебе золотом или деньгами?
- Деньгами…. У тебя что – дома всё это? Ах, да, ты же говорила уже…
- Да, говорила. Если тебе и вправду интересно: что-то дома, что-то – в Вышгороде, и ещё… местах в десяти, наверное. – Света с любопытством взглянула на Ковалева и, удовлетворенно приняв его растерянность, тихо спросила. – Ты скучал…?

       Шум работающих двигателей нескольких, остановившихся на светофоре, автомобилей – поглотил и без того тихий голос Светланы. Вопрос, так внезапно заданный в самый неподходящий (хотя – как знать?) момент диалога – не достиг слуха своего адресата, находившегося всего на расстоянии метра от женщины.

- Что ты сказала? Я не расслышал…
- Я? Ничего. Сейчас на такси съездим кое-куда – там и рассчитаемся.

       Присужденный Вадиму миллион, в отличие от миллиона киношного – не поместился не только в кейс, но и средних размеров спортивную сумку. Плотные пачки купюр номиналом не ниже пятидесяти долларов, были аккуратно упакованы своим новым хозяином в непрозрачные полиэтиленовые мешки, каждый из которых пришлось перевязать и поместить в приобретенный лишь с третьей попытки чемодан на колесиках. Две предыдущие закончились неудачно: первое изделие не вместило и половины всей суммы, а второе было символично украшено изображениями стодолларовых купюр, что, по вполне понятной причине, слишком нервировало Ковалева. Чемодан был гораздо удобнее всего остального. Во-первых, оставшаяся незаполненной часть его утробы приняла в себя кое-какие личные вещи разбогатевшего носильщика, а во-вторых – такая кладь была гораздо привычнее для любого пассажирского глаза и не привлекала к себе внимание должностных лиц.
       Прощания со Светланой не было. Она исчезла так же неожиданно, как появилась на тротуаре в центре города. Увлеченный паковкой, он не заметил её ухода совершенно. Обернувшись и обнаружив исчезновение, Вадим лишь удивленно пожал плечами, затем захлопнул дверь её небольшой пригородной квартирки и поехал на вокзал. Несмотря на первоначальный восторг, теперешнее состояние было далеко от эйфории: ощущение обладания огромной суммой скорее сковывало, нежели радовало. И даже не сковывало – а буквально вдавливало его в землю. В этот момент Ковалеву казалось, что полученных денег хватит на покупку не то, что дома или квартиры – но даже на приобретение целого города, однако город этот он никогда себе не возьмет из-за страха быть замеченным. В-общем, он был на вершине блаженства, но вершина эта находилась глубоко под землей. На ум приходили самые разные ассоциации, в волнении перетекающие одна в другую: сказочный Кощей Бессмертный, с легкой руки Пушкина «чахнущий над златом» - легко принимал образ Александра Ивановича Корейко из «Золотого теленка» и тут же становился похожим на Али-Бабу. Проходя мимо стеклянной витрины большого магазина дамской одежды, Вадим заметил в собственном отражении что-то настолько неестественное, что остановился и замер. Зазевавшийся прохожий, следовавший за его спиной, споткнулся о чемодан и громко заметил:

- Твою мать! Во, блин, баран… я чуть ногу не сломал. Ты что – на своё отражение любуешься, что ли?
- Заткнись, мужик. Извини, что так получилось.
- Да пошел ты…

       Ковалев еще раз внимательно разглядел себя с головы до ног, но ничего особенного уже не заметил. Пешеходы огибали его разношерстным потоком, словно упавший в речку валун – то же самое, казалось, делало и время: к гостинице он подошел только глубоким вечером, причем с видом такого безразличного к жизни человека, что дежурный администратор в первый момент засомневался даже, что перед ним стоит здравомыслящий гость.
       Проведя ночь в шикарном номере отеля, новоиспеченный миллионер проснулся в доселе незнакомом состоянии: вчерашняя подавленность сменилась ощущением легкости – он будто воспарил над огромной двуспальной тахтой люкса и провисел под потолком не менее часа. Открыв глаза и раскинув конечности, словно морская звезда, Вадим уперся взглядом в незатейливую лепнину потолка. Хотелось строить планы и тут же претворять их в жизнь, хотелось не вспоминать более Светлану, хотелось вернуться домой и шокировать там всех: сначала фактом своего возвращения, а потом, словно в довесок – баснословным состоянием… «Нет, ничего из этого не получится. Я не Вадим Ковалев, уж несколько дней как не Вадим. Я – Эдуард Микляев, а Ковалев был сбит грузовиком и погиб прямо на месте дорожно-транспортного происшествия. Так сбит, что еле опознали потом. В отличие от того самого Вадима, я – богат и не обременен никакими, абсолютно никакими, обязательствами. Вот что захочу сейчас – то и сделаю».
       Поразмышляв таким образом еще какое-то время, он встал с ложа и отправился в душ, где провел не менее часа. Выйдя из отеля, Эдуард Генрихович сел в такси и уехал в Вышгород. Говорят, что очень часто необъяснимая сила влечет людей на место совершенных ими преступлений, что испытанные там ощущения заряжают преступника такой энергией, которой с лихвой хватит на десять новых деликтов. Человек с паспортом на имя Микляева прибыл в Вышгород с другой целью – отличной от вышеприведенного примера настолько, что о преступлении своем он попросту забыл.
       Да и о каком преступлении может идти речь, если Эдуард Микляев не был в этом городе ни разу? Во всяком случае, именно такой вывод можно было сделать из его предсмертной беседы с ныне покойным Вадимом:

       « - Ну, брат… первый раз встречаю человека, который ни разу за пределы своего города не выезжал до самой армии. Украина – это… слушай, там классно, вообще! Ну, не верю я тебе: неужели даже в Москве ни разу не был?
- Нигде до армии не был, говорю же тебе. Один раз, правда, за город выезжали на экскурсию – когда в шестом классе учился.
- Эдик! у одного корешка моего армейского – та же история. Всю жизнь с матерью в одном городе прожил, пока на службу не загребли. Вы с ним даже похожи чем-то…
- Значит, ты и сам на него похож – на кореша своего.
- С чего это вдруг…? А-а, ну да, вообще-то. Чего-то ты не пьешь совсем, Эдя.
- Так нечего, Вадим. Сейчас слетаю – где тут у вас ночник посолиднее?
- Давай сходим.
- Не обижай, брат – один схожу. Сделаю всё по высшему разряду. Потом, если захочешь, ты сходишь, а сейчас я. Не обижайся только – угостить тебя хочу».

       Так что Эдуард был в Вышгороде впервые, и про убийство, совершенное Ковалевым – он ничего не знал.


       VIII

       «Где я, кто я?» Вадим стоял на лоджии своей новой трехкомнатной квартиры и отрешенно смотрел на подернутую легкой рябью поверхность Киевского водохранилища, отчего-то прозванного местными жителями «морем». Еле заметный ветерок, колыхавший ворот его рубашки, проникал через распахнутую дверь в комнату и наполнял её табачным дымом. Последнее время Ковалев курил особенно часто и, что вообще было для него характерным – предпочитал крепкие сигареты. За те одиннадцать месяцев, что были проведены в Вышгороде, он ни разу не ощутил себя комфортно. Несмотря на все попытки создания в доме соответствующей его материальному положению обстановки, состояние удовлетворенности жизнью не наступило. Не радовала глаз огромная, на четверть стены, плазменная панель, не доставляла ни малейшего удовольствия роскошная кожаная мебель. Оборудованная по последнему слову техники кухня практически не использовалась, а изготовленная под заказ спальня принимала хозяина всего несколько раз – обычно Вадим засыпал на диване.
       Все формальности, связанные с регистрацией в чужой стране, были давно и без особых усилий решены. Перспективу трудоустройства он не рассматривал в принципе, отчего распорядок дня его представлял собой нечто, сравнимое с листом бумаги, в который хаотически вписывались обрывки фраз и вводились огромные пробелы. Всё чаще Ковалев пытался осознать свое теперешнее положение, но, чем дальше уходил он в этих размышлениях, тем меньше хотелось жить. По прошествии времени он стал понимать, что существование под чужой фамилией не изменило к лучшему ничего. Более того, оно настолько связало ему руки, что любая попытка вернуть даже частичку прошлого – тотчас могла обернуться для него колоссальными проблемами. Сейчас, когда всё приняло относительно законченную форму, а биография Эдуарда Микляева стала обрастать вполне определенными, хотя и незначительными, признаками, Вадим начал просыпаться по ночам из-за самой что ни на есть настоящей тоски. Тоски по своей – пусть и непутевой, но своей – судьбе. Желание съездить домой крепло день ото дня, однако представить эту поездку достаточно безопасной, никак не получалось.
       Звонок трелью расплылся по квартире и вернул Вадима к реальности. Прикрыв дверь лоджии, Ковалев не спеша, прошёл в коридор и отодвинул щеколду замка. На пороге стоял сосед по лестничной площадке Андрей Петрович – единственный, пожалуй, человек, с которым Вадим поддерживал хоть какие-то отношения. Пожилой мужчина, излюбленным занятием которого были бесконечные рассуждения о житейской мудрости и философской составляющей всевозможных бытовых проблем, вплоть до водопроводной протечки. Слегка поддатый (что, собственно, носило перманентный характер и никогда никого не раздражало), в спортивных рейтузах и яркой клетчатой рубашке – Андрей Петрович вежливо поздоровался с хозяином и прошел в квартиру:

- Эдуард! У меня есть для тебя кое-что интересное. Я не вовремя?
- Проходите, проходите, Андрей Петрович. Выпить не хотите?
- Это от многого зависит. Качество напитка, между прочим, не имеет значения…. Дай-ка мне телефончик, я супругу предупрежу. А что у тебя есть?
- Виски есть, коньяк, водка. В-общем, есть всякое.

       Гость набрал номер и с серьезным видом приставил трубку к уху. Приосанившись, он взглянул в зеркало и деловым тоном произнес:

- Голубка моя! Я у Эдика посижу немного, да? У нас очень важный разговор… да, именно. А почему бы и не по телефону? Выйди из квартиры и убедись. Нет, не буду. Спасибо, моя ты красавица…. Эдуард, у нас с тобой есть время, можем приступать – Маргарита Даниловна не возражает.

       Проникнув в зал, Андрей Петрович занял место у самого окна и угостился хозяйскими сигаретами, раскрытая пачка с которыми лежала на подоконнике. Закурив, он пододвинул к себе пепельницу и крикнул копошившемуся на кухне Вадиму:

- Эдуард! Ты не суетись особо-то, я просто поговорить пришел.
- А перекусить не желаете, Петрович?
- Какое – «перекусить»? Я же из дома только что…. Если ты про коньячок спрашиваешь, то достаточно конфетки какой-нибудь…ну, или колбаски с сыром… Я тут у тебя сигареткой разжился – ничего?
- Курите, Андрей Петрович. Как насчет красной рыбки?

       Удовлетворенный поведением заботливого хозяина, гость облокотился на невысокий стеклянный столик, направил вверх тонкую струйку ароматного дыма. Под голубоватым слоем пленки натяжного потолка скопилось облачко. Только начав расплываться по гладкой поверхности, оно тут же вздрогнуло, известив своего создателя о том, что дверь на кухне захлопнулась, и через мгновение в комнату войдет гостеприимный Эдуард. Тотчас, от осознания приятной перспективы, старику стало невообразимо уютно и тепло, он вскочил с кресла и засуетился, пытаясь освободить столик от посторонних предметов. Ковалев поставил на пустое место поднос с закуской и с улыбкой обратился к пожилому любителю возлияний:

- Ну, что, Андрей Петрович, определились?
- Ты о чем, Эдуард?
- Хочу понять: чем вы собираетесь запивать семгу?
- Водкой, конечно,… то есть, нет. Ну, я к тому, что про коньячок ты говорил что-то. Разве нет?
- Как скажите, уважаемый. Коньяк – значит, коньяк. Французский. Что сегодня отмечать будем?
- Да просто посидим. Тебе же никуда не надо?
- Не-а, не надо. Вы ж знаете, у меня распорядок свободный, я на дому работаю: телефон, компьютер, голова. Начальства у меня нет, производственная дисциплина – тоже не про меня…. С вас тост.

       Сияющий Андрей Петрович снова встал с кресла и, подняв бокал до уровня груди, торжественно начал:

- Я, Эдик, на самом деле, не просто так к тебе заглянул. Я пришел сказать кое-что очень важное, поскольку каждому человеку интересно – кто его родители. Ты вот рассказывал мне как-то про жизнь свою, что родителей не помнишь…. Я, знаешь ли, сразу понял тебя и пожалел. Всякое бывает: и детдом, и болезнь какая-нибудь психическая, да и просто невезуха житейская.… Но родители – они всегда родители. Вот у меня, к примеру, и отец был, и матушка, упокой господь их души. А по-другому – неправильно. Человеку в детстве завсегда родная душа нужна,… ты мне сразу приглянулся, скажу честно. Думаю – ну как же это так: без батьки и без матки расти, корней своих не знать? А потом как осенило… Короче, Эдуард, я знаю твоего отца. Я уверен, что это именно он, и…

       Ковалев, до самой последней фразы не воспринимавший слова соседа всерьез и тоскливо ожидавший скорейшего завершения тирады, вздрогнул и с заметной тревогой взглянул на тостующего. Сердце забилось чаще, а голову сдавило от напряжения. «Только не это, и не в такой обстановке. А что, если он и вправду знает старшего Микляева? Быть этого не может» - пропустив часть из сказанного Андреем Петровичем, он взял себя в руки и произнес:

- К сожалению, Андрей Петрович, в детском доме даже документов об отце не было. Про мать мне говорили что-то невнятное, а вот про отца вообще ничего…. Жаль, конечно, но так оно и есть.
- Давай выпьем, Эдик, а потом я продолжу, – он залихватски опорожнил бокал и аккуратно поставил его на столик. – Ох, и мастера эти французы. Вот, чтобы делать настоящую водку – нужно быть русским человеком, чтоб пиво варить – только немцем. А как эти «наполеоны» коньяк делают… с молоком матери, как говорится…. Я даже кое-что знаю про это, потом расскажу.

       Обильно закусив, Андрей Петрович откинулся на спинку кресла и жестом предложил Вадиму налить спиртное ещё раз. Исполнив это, Ковалев вопросительно посмотрел на гостя и, ожидая продолжения рассказа об отце, протянул сигарету:

- Ну, так вы там говорили про родителя моего что-то – можно поподробнее? Честно говоря, я не верю, что такое возможно, но….
- Я с ним служил вместе, в ГДР. Была раньше такая страна на карте. Он мне рассказывал про Самару свою,… а я сразу и подумал, когда мы с тобой познакомились: Самара, Генка Микляев – мы его Генкой звали – и по возрасту…. Лет пять, наверное, переписывались после демобилизации. Нет, ну бывает же такое, а? Это значит, что ты и родился у него тогда…
- Когда?
- Ну, года через два. Он писал мне, что сын родился. Не помню только – как назвали… хотя…. Ну да – Эдиком и назвали, наверное.
- Всё это интересно, конечно, но в Самаре Эдиков, я так думаю – несколько тысяч…
- Да ты похож на него – как две капли воды. Давай по третьей, чего студить-то? Слушай, Эдик!
- Чего?
- А ты чем вообще там занимаешься? А то я так ничего и не понял.… Если нельзя – не отвечай.
- Я программист. Программы пишу всякие для военной техники… Ерунда, короче. Платят, правда, нормально….

       Выпив, Ковалев встал и направился в сторону кухни. Проводив его взглядом, бывший сослуживец Генриха Микляева принялся сооружать огромных размеров бутерброд. Вадим вернулся с новой порцией закуски и застал Андрея Петровича в финальной стадии этого увлекательного процесса: на ладони его возвышалось немыслимая, с точки зрения застольного этикета, стопка филейных ломтей, под коей, как можно было предположить, находился кусочек хлеба. Пытаясь закрепить на вершине бутерброда веточку зелени, гурман ронял на стол отдельные ломтики, которые тут же возвращал. Со стороны эти манипуляции так напоминали пародию на движения престидижитатора, что Ковалев рассмеялся. Андрей Петрович поднял глаза на вошедшего, на мгновение отвлекся от рыбы, а потом тоже захохотал, чем спровоцировал гибель своего гастрономического чуда. Деликатес распластался на паркете, после чего, с незначительным перерывом на очередной тост, совместными усилиями был отправлен в мусорное ведро. Следующим блюдом заметно опьяневших выпивох, стали креветки. На столе появилась вторая бутылка, затем третья. Разговоры становились бессвязнее, паузы в них удлинились настолько, что проследить начало и конец какой-либо темы было практически невозможно. Друг Генки Микляева набрался так сильно, что перестал говорить вовсе и заснул на полу возле кресла. Вадим оказался выносливее собутыльника и нашел в себе силы расположиться на диване, предварительно пододвинув под голову подушку и укрывшись пледом.
       Утро они встретили на удивление бодрыми и здоровыми: по пробуждении Ковалев принял душ и разбудил Андрея Петровича, а тот, в свою очередь, потянулся прямо на полу и радостно произнес:

- Хорошо-то до чего! Как будто и не пили ни грамма – да, Эдуард? Вот, что значит приятная компания и соответствующая статусу мероприятия гастрономическая составляющая. Согласен?
- Верно. Жена вас, поди, заждалась.
- Ага, заждалась,… сейчас влетит мне. Может, поговоришь с ней?
- Поговорю, поговорю…. Андрей Петрович, а что вы там мне вчера про отца рассказывали? Неужели и вправду – всё выдумали?
- А-а, ты про это? Каюсь, выдумал всё от первого до последнего слова. Да ты не обижайся на старика – я ж тебе приятное хотел сделать…. Как только выпью хоть сколько-нибудь – вру безбожно. Ты не обиделся?

       Накануне Андрей Петрович, действительно – врал. И не только желание провести время за бутылочкой, в компании с интересным, щедрым и гостеприимным человеком, в очередной раз перевесило в пожилом балагуре всё остальное. Окажись вместо Вадима настоящий выходец из детского дома – соседу пришлось бы выкручиваться, но у Ковалева была иная ситуация. Циничная затея – бодро, но неумело реализованная Андреем Петровичем ради застолья – его ничуть не задела. Однако лишний раз напомнила о необходимости быть всегда наготове, ведь на месте бессовестного соседа вполне мог оказаться тот, кто, действительно, знал Эдуарда лично – и тогда…. «Лучше об этом не думать, а то ещё какая-нибудь фобия разовьется. Сосед, конечно, скотина, но ссориться с ним не надо – в моем положении проблемы не нужны». Вадим помог деду подняться и ответил:

- Ну, а чего обижаться-то? Хорошо посидели, попили – как говорится. Всё нормально, Петрович. А Маргарита Даниловна пусть сама заглянет – я ей скажу, что проводку мы чинили допоздна, а потом посидели за рюмочкой-другой. Кстати, Петрович, возьми деньги – как будто я за работу тебе заплатил…
- Да ты что, Эдик? Неужто я такой… ты прости меня за враньё – это у меня от спиртного всегда выходит. Я не за выпивку, просто посидеть-поговорить хотелось очень. А деньги убери, я же не совсем… Можно, я сегодня вечерком опять зайду? Пить не буду…
- Валяйте. Если буду дома – почему бы и нет?

       Перед самым уходом пенсионер всё же взял предложенные деньги, сославшись на то, что приобретет для супруги какой-нибудь презент. Вадим закрыл дверь, сел на диван и задумался. Прошел без малого год, как он не знал о своей настоящей судьбе ничего. Оксана, родители, работа…. Воспоминания о доме запросто могли ввести его в состояние, близкое к сумасшествию, а потому отгонялись всеми возможными способами. Чувствовалось, что способов таких у него уже не оставалось. В дверь кто-то позвонил, но Ковалев даже не пошевелился. Разгневанная супруга соседа, за ночь успевшая привыкнуть к такой реакции со стороны хозяина квартиры, выругалась и вернулась к себе. Микляева в доме не любил никто. Даже Андрей Петрович, всячески демонстрирующий симпатию и почти отцовские чувства к Эдуарду – всего лишь завидовал возможностям обеспеченного соседа, и зачастую пользовался его расположением. Многие жильцы считали, что пенсионер прислуживает богатому и нелюдимому мужчине, вследствие чего стали относиться к старику с опаской и ненавистью. Андрей Петрович знал об этом, но менять ничего не хотел, и всячески поддерживал легенду, пытаясь снять со сложившейся ситуации максимальные дивиденды. Благодаря невнятной разъяснительной работе, проведенной им с собственной супругой, та сама распространила информацию о подозрительной связи мужа со странным соседом среди жителей всего дома – и именно это сформировало об Эдуарде негативное общественное мнение. Поговаривали, что Микляев – извращенец, а Андрей Петрович рехнулся на старости лет, или же просто решил разбогатеть посредством оказания соседу каких-то особых услуг. Одними из самых серьезных аргументов в защиту таких версий были ночевки «голубого Петровича» (прозвище, полученное им с легкой руки спутницы жизни) у Эдуарда. Самого же Микляева в доме сторонились, о нем говорили за глаза, с ним боялись встречаться и тем более общаться. Единственным, кто проявлял к нему снисходительность, был собственно Андрей Петрович – и только он мог рассчитывать за это на доброту и щедрость благодарного богача. Конкурентов у пенсионера не было.
       Однажды это отсутствие конкуренции чуть было не сыграло с ним злую шутку, вынудив старика пойти на моральное преступление в отношении Эдуарда. Деваться тогда было некуда, и он оправдывался перед самим собой всем, чем мог: взрослой дочерью, внуками, женой…. По большому счету, в случае категорического отказа он рисковал лишь собой, но самооправдание – штука необходимая, и Андрей Петрович предстал в собственных глазах в виде бесстрашного воина, спасающего родственников от гипотетических посягательств со стороны…. А дело было так:
       Выходя из квартиры Ковалева, в очередной раз угощавшего его пивом с какими-то мясными копченостями, пьяненький пенсионер остановился перед собственной дверью и уже протянул руку в направлении звонка, когда грубый молодой голос окликнул его и заставил немного отпрянуть. Андрей Петрович оглянулся в сторону лестницы и робко спросил:

- Что?
- Иди сюда, дуралей, коли зовут. Давай-давай, разговор есть.
- Кто вы хоть такие-то, а? Грабить, что ли, меня хотите? Так я сразу говорю: у меня из ценностей – только жена, да и та… старая она очень.
- Выходи на улицу, Петрович. У подъезда машина: живо сядешь в неё, отъедем минут на пятнадцать, поговорим, и – свободен. Ни жена твоя, ни валенки с калошами нам не нужны. Потолкуем – и всё.

       Двое молодых парней спортивного вида быстро выскочили на улицу и исчезли за тонированными стеклами иномарки. Спустя полминуты во дворе показался испуганный обладатель старой жены. Забрав его к себе, машина плавно тронулась с места и укатила в сторону водохранилища. По прошествии часа автомобиль всё еще стоял на обочине, и через опущенное стекло водительской двери можно было слышать следующее:

- Тебе что, дед, ни разу не хотелось у него спросить об этом? Ни за что не поверю.
- Я правду вам говорю. Он меня пускает к себе, иногда даже сам приглашает, но о себе ничего никогда не говорит. Он всё больше спрашивает.
- Один хрен: попытка – не пытка. Чем больше узнаешь – тем спокойнее тебе жить будет. Стуканешь ему или по дурости своей засветишься – сам догадываешься. Понял?
- А если…
- Свои «если» засунь себе в задницу. Короче вот что: когда ты к нему собираешься в следующий раз – завтра?
- Завтра он в Киев едет,… говорил, что едет. Слушайте, ребята…. Вспомнил: он из Самары приехал. Детдомовский он, точно. А работает компьютерщиком каким-то, прямо на дому. Отца своего не помнит, а мать… тоже не видел ни разу.
- Во дает дед! Прямо поперло из него. Так, а как насчет всего остального?
- Про остальное – не знаю, честно. Но узнаю,… постараюсь узнать.
- Да уж, постарайся. Не боись, Петрович: денег тебе дадим – коли узнаешь.
- Много?
- На гроб хватит, - ребята загоготали, а Андрей Петрович глупо улыбнулся и жалко ссутулился. – Да ладно, дед, не обижайся, пошутили мы. Главное: за базаром всегда следи – чтоб ни одна душа об этом разговоре не узнала,… а то хрен тебе, а не гроб…

       Парни хитро переглянулись через зеркало заднего вида, вновь засмеялись и, ловко развернув автомобиль почти на месте, покатили в город. Напуганный до смерти, Андрей Петрович начал думать над проблемой сразу же но, несмотря на дружеские отношения и часто располагающую к откровенным беседам обстановку, исполнить поставленную задачу так и не смог – ни через неделю, ни через две. «Раскрутка» продолжалась под любым предлогом, однако ничего, кроме головной боли и без того измученного шпионажем старика, она не приносила. Немного позднее Ковалев, уставший от навязчивых и частых расспросов соседа, в шутку намекнул ему, что работает на правительство. Этого оказалось достаточно, чтобы надежно закрыть тему и почти не возвращаться к ней.
       После такого «признания» Петрович продолжал время от времени гостить у него, но уже не создавал Вадиму своим присутствием и вопросами никакого особого дискомфорта. Да и любопытные ребята оставили своего пожилого «резидента» в покое – раз, и навсегда. Дилетантский подход к делу свойственен большинству представителей криминальной молодежи. К счастью, конечно же.
       
       
       IX

       Жизнь. Зачем несет она нас из утробы матери в пучину смерти? Что успеваем сделать мы за этот неопределенно короткий срок, и мы ли – настоящие авторы этих действий? Бессмысленные вопросы, конечно,… но ведь без ответов на них и само существование становится таким же глупым и никчемным. Даты рождения и смерти, выбитые резцом на каменной могильной плите – не более чем насмешка создателя над нашей самоуверенностью. Беззастенчивая шутка над своими детьми, плутающими, словно слепые котята, по лесу, называемому жизненным путем. Кто-то из этих самых котят выбредает на огромную цветочную поляну, у кого-то на пути оказывается приготовленный случайным охотником капкан, а кого-то ждет овраг.… Миллиарды вариантов на тему безысходности, судьбы, случая, мудрого провидения – уже заняли свои несоизмеримо малые ячейки во вселенской бесконечности, и что будет дальше – никому не известно. Ясно одно: слепой котенок будет жить до тех самых пор, пока не прозреет. Когда же, измученный трудностями существования и боязнью угодить сослепу в страшную яму – он открывает, наконец, глаза и пытается начинать ориентироваться – тотчас же умирает. И кто его знает – отчего именно?
       Некоторые считают, что эти самые мгновения, пролетающие перед смертью – и есть, собственно, жизнь. Другие убеждены, что таким жестоким способом жизнь приоткрывает человеку свой, доселе неизвестный тому, смысл. Особое отвращение представляет циничная версия об иллюзорности прозрения. Лучше всего, наверное, вообще ничего не предполагать: будь что будет, да и всё тут. Больше ничего, абсолютно ничего, не надо. Но ведь самое окончание жизни – это… то, ради чего мы все и живем, не так ли?
       Вадим считал себя достаточно обеспеченным, он и на самом деле мог позволить себе многое из того, о чем ранее не стал бы даже мечтать. Не представляла никаких проблем и покупка новой импортной машины: достаточно было всего лишь посетить лучший в городе автосалон и сделать выбор. Безукоризненный гардероб, внушающая доверие внешность, большие возможности, голова на плечах, опыт…
       Ему было, что вспомнить, он знал о жизни гораздо больше, чем практически все его знакомые ровесники. Он мог, действительно мог начать её с чистого листа. Он имел возможность понять то, что…. Мог – но не хотел ничего из того, о чем имел представление. Если бы в такие моменты в его голову пришла мысль о самоубийстве – он отодвинул бы её, не задумываясь. Почему? Да потому, что этого он тоже не хотел. Глупое, не имеющее никакого рационального зерна стремление тайного возвращения домой – занимало его гораздо больше, чем всё остальное, вместе взятое. «Приехать, посмотреть на всё, и решить: стоит «воскрешаться», или не стоит? Кто его знает – может, и не приняли Эдика за меня? Тогда еще проще будет. И родителей под старость лет обрадую, и с женой помирюсь…. А я ни с кем и не ссорился, вообще-то, если уж на то пошло…».
       Вадик Ковалев просидел на диване не менее двух часов. Навязчивая идея о том, что возвращение на родину подарит ему душевное равновесие – стала чем-то вроде сердечного островка, к которому так приятно причалить во время шторма. На этом кусочке суши он мог пребывать сколь угодно долго – иногда и гораздо больше, чем два часа. К примеру, первый раз он мечтал о возвращении почти сутки, не на минуту не отвлекаясь и даже не задремав. Было это с месяц назад и сопровождалось не только переживаниями, но и самыми настоящими видениями. Необходимо отметить, что события в видениях этих развивались совершенно самостоятельно, то есть без малейшего его участия в создании сценария.
       «Он поднимается на третий этаж своего дома и касается звонка. Дверь открывается, и на пороге возникает Оксана. Внешне она давно уже свыклась со своей вдовьей судьбой и не представляет себе иной жизни. Взгляд её упирается в лицо стоящего на лестничной площадке человека – тот очень похож на её бывшего мужа, разве что чуточку полнее, чем был Вадим. Оксана равнодушно опускает глаза и спрашивает:

- Что вам нужно?
- Мы с тобой на «вы», Ксюша?
- Не сразу тебя узнала, Вадик. Зачем пришел? Говорили тут все, что ты погиб…. А ты, я вижу, жив-здоров. Интересно всё получается…

       Ковалев облокачивается на дверь и начинает объяснять, каким образом ему удалось выдать мужчину, погибшего в дорожно-транспортном происшествии, за себя. Оксана спокойно слушает: сначала недоверчиво, но потом, по мере появления конкретизирующих деталей – всё более и более внимательно. Когда Вадим достает из кармана паспорт и, раскрыв его, показывает ей – она не выдерживает и кидается к нему в объятья, начиная рыдать. Он тоже роняет слезу и дрожащим голосом признается:

- Ксюша! Я всё это время о тебе думал. Сам не знаю, для чего так поступил: может, нужно было от всех скрыться,… Ужасно хотелось исчезнуть, спрятаться – и чтоб никто ничего не узнал. Даже ты чтобы не знала...
- А зачем тебе скрываться надо было?
- Я умереть хотел…
- Ты и так умер. Если хотел обмануть родных и близких – всё у тебя получилось как нельзя лучше. Только я знала, что ты жив – потому и не удивилась особенно. Ты должен был придти,… не знаю даже – как выдержала при встрече. И еще я сама хотела тебя убить за то, что так со мною поступил. Я же поняла, что машина не тебя тогда сбила. У трупа были черные волосы и пальцы на руках – не твои. Всё остальное, конечно, очень даже, похоже – но вот волосы с руками… Я сразу же догадалась, что ты что-то странное задумал. Представляешь – никто не обратил внимания, что сбитый мужик – брюнет? Смешно.
- А зачем молчала?
- Я тебя люблю по-настоящему. И всегда любила. Я верю тебе и знаю: если что-то задумал – значит, так и надо. Слава богу, что всё закончилось.… Закончилось, да? Я выброшусь из окна, если ты посмеешь кинуть меня ещё раз, клянусь тебе!
- Да я того…. Я на заработки ездил, а интересы дела требовали, чтобы всё было тайно. Я должен был всех обмануть, а иначе ничего не получилось бы…
- Я тебе верю, Вадик, но…
- Что «но»?».

       Ковалев настолько глубоко погрузился в иллюзии, что встал на пороге двери в зал, и явно представил перед собой жену. Со стороны казалось, что талантливый актер репетирует роль, зная текст наизусть и не заглядывая в сценарий. Оксана была одета во что-то красное и блестящее.

«… - Да это и не «но», в общем-то. Глупости всякие в голову приходят. Я хотела сказать, что… ты всё-таки врешь, милый мой, то есть, на самом деле – я не верю. Но всё равно: прощаю и не обижаюсь вовсе. Опять-таки потому, что люблю очень.
- Да, вру. Всё случайно вышло, но денег я привёз много…
- Ты деньги привёз, или сам вернулся?
- Сам вернулся… и… и деньги привёз. Есть хочу. В квартиру-то пустишь?»

       На этом месте Оксана растворилась. Декорации сменились, Вадим возник в другой сцене: пугающе постаревший отец сидит в кресле, а позади него стоит мать.

       «Отец достал из пачки папиросу и резко дунул в гильзу. Закурив, он исподлобья посмотрел на сына. Мама вздохнула и тут же запричитала:

- Сынок! Ну, как же это так, а? Мы же твои родители… Отец-то вон весь извёлся уже – лица на нем нет. Очень он плох, Вадик – долго не протянет, вот тебе крест. А я? Еле хожу… Сыночек, ты, что же это, а? Вон, Ксюша тоже: и похудела, и плачет каждый день…
- Мам, у меня проблемы были. Очень серьезные проблемы. Я не мог приехать раньше, честное слово…

       В разговор вступил отец. С трудом, поднявшись с кресла, он взялся левой рукой за сердце, а правую положил на плечо жене.

- Какие ещё проблемы, Вадик – в девках своих запутался? У тебя одна проблема: бабы. Мы с матерью надеялись, что ты человеком станешь… Настоящим человеком, сынок! Нам не помощь твоя на старости лет нужна была, а… Мы хотели, чтоб ты в семье своей был, чтобы дети у тебя росли, чтобы ты жил с удовольствием. Не в удовольствиях – а с удовольствием. Чтобы тебе радостно было оттого, что живешь правильно.
- Согласен. Я и забыл совсем про вас, пап. Вам-то как, а?
- Нам – никак. И очень жаль, что тебе тоже.
- То есть? Ты всегда так говоришь, пап, что мне ничего не понятно. Что значит: «никак»?
- Никак – это значит никак. Идиотский вопрос порождает идиотский ответ. Что тебя интересует: наше здоровье, или что-то ещё? Спроси по-человечески – я отвечу.
- Папа! Мама! Простите меня, непутевого. Я буду таким, – каким вы меня хотите видеть. Честно. Вы увидите, что я тоже кое-чего стою в этой жизни.
- Хорошо, если так. Только вот насчет «видеть»… ничего у нас с матерью не получится.
- Я что, опять что-то идиотское сказал? Не понимаю тебя, пап. Стараюсь – и не понимаю никак. Если виноват – исправлюсь, только объясни мне: в чем именно?
- Нет – на этот раз ты всё хорошо сказал. Просто мы уже умерли, сынок…»

       Не успев успокоиться после отцовских слов, он прошел в комнату и предельно реалистично представил себя стоящим в самой середине центральной площади своего далекого северного города. Со всех сторон на него идут люди и плотно сжимают в живое кольцо. Почти все они указывают в центр длинными, как кинжалы, пальцами и наперебой выкрикивают: «Вадик. Это Вадик – он живой».

       Потом декорации, диалоги и действующие лица перемешиваются между собой, распадаются на части, вырываются из общей массы и предстают перед Ковалевым в виде двух-трех отдельных фраз, взглядов, улыбок, интерьеров. За всем этим разнообразием следует двадцатичасовой глубокий сон, вкупе с галлюцинациями составляющий практически двухдневный уход из реальной жизни.
       По сравнению с теми событиями месячной давности, нынешние два часа выглядели всего лишь незначительным перерывом в существовании человека по фамилии Микляев. Для себя этот человек решил однозначно: поездка домой обязательно состоится.

       Эпилог

       Он шел по аллее небольшого сквера и отрешенно смотрел себе под ноги, когда в заднем кармане джинсов заиграла мелодия, означающая вызов абонента с незнакомым номером. Открыв телефон, Вадим задумался на пару секунд, после чего тихо ответил: «Слушаю вас». Дальнейший разговор был недолгим и, вопреки предположениям обеих сторон, беседа оказалась довольно сухой. Минуты четыре они обменивались формальностями, потом продиктовали друг другу адреса, Светлана назвала свой телефонный номер. Заканчивался диалог примерно так:
 
… -Так ты приедешь ко мне сегодня?
- Я не знаю. Честное слово: не знаю. В том смысле, что боюсь обмануть и твои, и свои ожидания. – Вадим, действительно, не доверял прогнозам, даже собственным. – Скажу лишь, что очень хочу, то есть вот сейчас – по-настоящему захотел, тебя видеть… я приеду, Света, приеду… обязательно…
- Сегодня?
- Н-нет… точно, что не сегодня. Давай – в пятницу, я предварительно позвоню, и обо всем договоримся. Хорошо?

       Метрах в двадцати впереди него шла молодая пара: длинноволосая шатенка с тонкой талией держала за руку спутника – полного лысого парня, прихрамывающего на правую ногу. Судя по частым поцелуям и заводному смеху этих людей, им было невероятно хорошо. Вадим остановился и с завистью проводил взглядом счастливых влюбленных, не замечающих ничего вокруг…. Когда-то, теперь уже достаточно давно, он держал за руку свою жену и вел её далеко-далеко – бывало, что за день они проходили по городу километров по пятнадцать. А относительно недавно он гулял со Светой Кожевниковой по Киеву целую ночь, и тоже не заметил, как наступило утро. «Допинг чувственности», принимаемый любовниками подчас с колоссальными передозировками, способен на многое: они могут часами говорить друг с другом по телефону ни о чем, целоваться всю ночь напролет, сидя на перилах моста, или просто молчать, взявшись за руки.… У него – Вадима Ковалева – этого допинга уже нет, и навряд ли когда-нибудь будет. Светин звонок не возбудил никакого особого желания, и вначале беседы он ни за что не согласился бы даже на час общения с нею. Однако в процессе разговора Ковалевым овладели странные чувства: с одной стороны, признательность за обеспеченную жизнь заставляла его уважать эту состоятельную и верную слову женщину, с другой – желание «пощекотать» собственные и чужие нервы любовными переживаниями толкали на новый эксперимент, и он хотел его. Возникало ощущение, что Вадим сознательно желает себе проблем, причем самых что ни на есть «долгоиграющих». Что ж, видать, не только слабый пол способен на поступки, лишенные здравого смысла…

- Да. И не подумай ничего: уйдешь – когда пожелаешь. А может – и не уйдешь, то есть не захочешь уходить… я в том смысле, что ничем тебя напрягать не стану.
- Я понял, Свет. Лучше встретиться, конечно, а не по телефону… я, это… скучал по тебе.
- Так интересно. Как будто вчера расстались – да?
- Вроде того…
- До свидания. – Прощание больше походило на принятое в телефонных разговорах «сейчас перезвоню», только голоса у прощающихся абонентов были слишком тихими, и немножко дрожали.

       Интонация эта звучала в сознании Ковалева еще минут тридцать после того, как он выключил телефон. Чего от него ждала Светлана, он до конца не понимал. Возможно, она и вправду просто хотела его видеть. За два года, прошедшие со дня передачи Вадиму вознаграждения в миллион долларов, она не обнаружила себя ни разу. Да Ковалев и сам не искал с ней встречи. Света возникла неожиданно, но при этом так убедительно и корректно, словно закончился какой-то обязательный, давно согласованный, срок, и наступил тот самый день, о котором он просто забыл. Беспокойство завладело Вадимом в ту самую секунду, когда сознание покинул Светин голос. Ковалев опустился на облупленную скамейку и закрыл глаза…»
       
       Нет жизни до рождения, как нет её и за последним ударом сердца. Подобно солнечному свету, глотку свежего воздуха – открывается она человеку на какое-то неопределенно короткое время, и тут же исчезает бесследно. Как долго будет он дышать и видеть – не знает никто, но доподлинно известно, что финал всегда наступает раньше, чем его ожидают. Смерть обязательно перечеркнёт все планы, она бесцеремонно закроет рот умирающему, и не позволит сделать самые важные в его жизни распоряжения.
       Стоит ли думать о будущем, если сам человек его не увидит и уж тем более – не изменит? Разумно ли строить планы и искренне верить в их обязательное осуществление? А составлять завещание в пользу того, кто может его принять или от него и отказаться?
       Особенностью жизни является то, что на самом деле её не нужно понимать. Ничего не значащая фраза о необходимости «просто жить» так же важна, как и вечный призыв искать смысл существования. Выбор всегда останется за конкретным человеком: и доктор наук, и ученик первого класса средней школы решат это самостоятельно, подчас независимо от возраста и накопленного опыта. Но каждый из них обязательно ошибется, потому как есть третий, единственно верный, вариант: постоянно ощущать неизбежность смерти, но не бояться, а всего лишь помнить о ней с уважением. Это – самый изысканный способ что-либо понять, настолько правильный и мудрый, что принятие его делает бессмысленным дальнейшее пребывание человека среди живущих. Шагнувшему туда – незачем возвращаться…
       И всё же, несмотря ни на что, мы хотим жить. Да только желание это настолько слабо мотивированно, что аргументы в пользу жизни при ближайшем рассмотрении оказываются всего-навсего цитатами, чужими мыслями, пыльными афоризмами.… Чувство долга, инстинкт самосохранения, забота о ближних, интеллект вперемешку с рефлексами – ничто из перечисленного не в силах оправдать действительную примитивность человеческой жажды жизни. Думаем о смерти и живем – потому, что боимся умереть? Похоже, что да…
       А может, к черту такие рассуждения? Что толку в философии, если и в данную минуту от неё ничего – ровным счетом ничего – не зависит. На ум приходят фашистские концлагеря, обитателями которых были миллионы умудренных жизнью и наукой, людей: психологи, физики, математики, писатели, поэты, верующие, сумасшедшие... Но участь у всех – одна и та же, вне зависимости от особенностей конкретной личности: безысходность. Для чего нам вся эта земля с её цветущими садами, если каждый из нас будет в ней же и похоронен – для могил?
       Ответ так же прост и абсолютен, как тупик в лабиринте: для любви. Но не для той, которую воспевают поэты и лечат врачи. Эта особая любовь может запомниться яркой вспышкой, а может длиться много-много лет, может скрываться или дразнить – но она, действительно, существует. Пройдешь мимо, не поддашься или не заметишь – пустяки, ведь уже через пару шагов наткнешься на новое притяжение. Приглядись, как следует: искушения преследуют нас одно за другим…. Любовь к жизни – как неотъемлемая часть вышеупомянутого уважения к смерти. При необходимости именно эта любовь способна настолько реалистично затмить собой самое трагическое, что становится очевидным: она и есть – смысл. Или же отсутствие смысла, что в данном контексте – суть одно и то же. Не событие, не чувство, не обстоятельство, а именно: смысл, обязательный венец великого осознания, главная причина чего-то очень-очень настоящего. Он обнаруживает себя в тот самый момент, когда страх перед смертью сменяется этой, истинной любовью. Только не нужно торопиться, потому как это всегда – финишная прямая. Порой она появляется и зовет к себе так неожиданно, что…. Но об этом – в следующий раз.