Православие в России ширится, становится все более популярным; строятся все новые храмы и монастыри, святоотеческая литература начинает вытеснять со светских прилавков макулатурную муть; множится количество православных газет и журналов. У многих теперь на груди висят православные крестики. И все же… и все же не оставляет, нарастает чувство необъяснимой тревоги перед грядущей страшной опасностью. Кажется, и оснований к страху нет никакого, однако растревоженная душа никак не может найти себе места. Что ждет нас? Безпокойство не покидает меня… Позднее нашел у митрополита Антония Сурожского: «У меня очень ясное, яркое чувство, — что, вступая в третье тысячелетие, мы вступаем в какую-то темную, сложную, в некотором смысле нежеланную эпоху…»
Мы люди последних времен.
Нам выпала доля такая:
Земли и воды слышать стон,
К ним собственный стон прибавляя.
Опоры последние сбиты,
И катится все под уклон.
Помогут ли чьи-то молитвы?
Помогут ли наши труды?
Задумано — так и случится:
Рассеются наши следы,
И только дымок будет виться…
Геннадий Иванов
Сегодня День Победы 9 мая – праздник светлый со слезами на глазах. Впервые ветераны не смогли пройти с парадом по Красной площади — силенки у восьмидесятилетних стариков уже не те, но бодрятся, хотя мало их осталось. Отцу было бы девяносто лет, в нашем роду даже женщины столько не живут, а маме восемьдесят девять. Далеко отодвинулась проклятая война в прошлое. Нам не понять, но солдаты называют это страшное время самым счастливым в жизни. У отца был знак гвардейца, четырнадцать медалей и четыре ордена, у мамы — четыре медали. Да не в наградах дело.
Обидно, когда часть священства призывает к примирению: «Фашисты мол тоже шли воевать по приказу, они тоже из рабоче-крестьян»; строят и обихаживают кладбища захватчиков, получая за это мзду, которую, конечно, тратят на восстановление русских воинских захоронений.
Мы победили в той, самой кровавой войне в истории, но мы проиграли войну памяти. Уйдет мое послевоенное поколение, для которого война была частью жизни, упокоятся последние ветераны, и что станут рассказывать доверчивым детям «всепрощающие» священники?.. А немцам забрать бы останки своих погибших и пестовать их уже на своей земле, в фатерлянде…
СПРАВКА
«Дана полковнику запаса РАКОВУ Григорию Ивановичу в том, что он служил в Советской Армии с 1 февраля 1940 г. по 27 октября 1965 г.
За время службы характеризовался положительно.
27 октября 1965 г. уволен в запас по болезни.
Приказом МО СССР №011335 от 29.09.1965 г. при увольнении объявлена благодарность за долголетнюю и безупречную службу в кадрах Вооруженных Сил.
Петроградский райвоенком г.Ленинграда полковник
(Филиппов)»
Ушло поколение «надо»,
Пришло поколение «дай»…
О бедный измученный край,
За что тебе эта награда?
Все также полоска не сжата,
И грустная дума томит:
За что вы погибли, солдаты,
И что нам еще предстоит?
Михаил Аникин, СПб
Поэзия — остановленное мгновение… Поэзия — не профессия, поэзия как любовь: если уж есть, так есть она. А нет — и не суесловь. Василий Федоров †1984
Понимание это
мне далось без борьбы:
не найдешь у поэта
откровенней судьбы,
он не знает, откуда,
вопреки и не впрок,
появляется чудо
обжигающих строк,
и не факты событий,
разговоров и встреч,
а наплывы наитий
сочетаются в речь…
Лариса Васильева
АЛЫЙ НАДЕЖДЫ ПАРУС
Армия: тебя вырывают из теплой маминой обережности и через пару дней триста таких же мальчиков в далеком чужом холодном уральском городе растерянно сосут сигаретки в солдатской курилке казармы. Без присяги ты еще не солдат, и даже формы, кроме белых подштанников с тесемками да такой же рубахи, не выдал старшина, но мир за забором изменился. Точнее, забор отчертил от тебя привычный мир: без приказа ничего нельзя, а то немногое, что можно, ты не умеешь. Но оборотистое время не стоит на месте, и скоро ты наспех обживаешь новенькую гимнастерку и неподъемные кирзовые сапоги, стирая ноги от неумело намотанных портянок. Безконечные построения уже не кажутся дикими, утренние подъемы за полторы минуты становятся твоей нормой, ты научился подшивать свежие воротнички, чистить до блеска пуговицы, ты втягиваешься в немыслимый поначалу плотный ритм армейской жизни в сержантской школе.
Ты помнишь, старшина Носков, сколько километров полов мы отдраили под твоим недреманным оком? А сколько нарядов я отпахал по твоему приказу, замкомвзвода сержант Александров?..
И все равно: когда я вижу на параде лежащие на полуприцепах противовоздушные ракеты «Волхов» (длина 10881 сантиметр с приемником воздушного давления, дальность поражения 75 км), чувство гордости заполняет меня — этот моя ракета, я командир пусковой установки, и если надо — я ничего не забыл…
Мы моем пол и помним о порядке.
Мы помним здесь о нем, как никогда.
Дежурный нам вручил тазы и тряпки —
Новейшие орудия труда.
Давно ручей струится меж лопаток,
И, как в пустыне, высохло во рту.
А вычесть бы: какой у нас десяток
Квадратных километров на счету?
До дыр истертый пол уже лоснится.
Но вот сержант — стараньем знаменит —
Черкает каблуком по половице
И предлагает воду заменить.
Мы набираем светлой и лучистой
И снова с тряпкой лезем под кровать.
…Я, может, здесь впервые научился
Перед порогом ноги вытирать.
Виктор Коротаев †2001
А через четыре месяца службы за 3000 км ко мне в Свердловск приехала жена — событие, потрясшее весь учебный полк. Мы были женаты месяц, и вы понимаете, как я скучал по ней. И целый день промаялась она в прокуренном КПП, потому что старшина батареи Носков безпробудно спал и будить его не посмел никто. Только поздним вечером я обнял жену и еще целых 10(!) дней после службы со скрипом отпускали меня в увольнение до утреннего подъема…
А к старшине Носкову за полгода моего пребывания в батарее так никто не приехал — хотя он и был из этих краев. Так что мы квиты, товарищ старшина!
Хмурой осенней ночью,
В сером тумане из ваты,
Юность порвав на клочья,
Я уходил в солдаты.
Все позади забыто,
А за туманом — что там?
Взял из привычного быта
Только любимой фото.
И в веренице строчек
Бьется и бьется ярость:
Тку я безсонной ночью
Алый надежды парус.
Только судьбе — подвластен.
Только любимой верен.
Я за стеной ненастий
Вижу знакомый берег…
Александр Раков, 1967
Солдаты любят стихи. Оторванность от дома, резкая смена обстановки, климата, масса новых людей, иные законы жизни заставляют мальчишек (ну какие они мужчины в 18 лет!) искать отдушину, где бы они могли помечтать и укрыться от жестокой реальности. Вот и переписывают солдатики в тетрадки незатейливые самодельные вирши о родном доме, о любимой девушке, о безконечно далеком «дембеле». Приятель из Питера прислал мне свое стихотворение, которое пользовалось огромной популярностью:
СНЕГА, СНЕГА…
Ты далеко.
Придя домой с работы,
Уснула ты и город твой уснул.
А я опять, в составе нашей роты,
Сегодня заступаю в караул.
Снега, снега!
И каждый шорох слышен
Среди хрустящей снежной тишины.
Я на посту, и сердце бьется тише —
Мои глаза во тьме напряжены.
Средь облаков луна мне тускло светит.
Ей плыть и плыть — счастливого пути!
А я стою, и лишь бездомный ветер
Сюда неслышно может подойти.
Но твердо знай: за снежною порошей
Не дам я близко подойти врагу.
Пускай тебе приснится сон хороший,
Который я сегодня берегу.
В.В., СПб
С Володей мы познакомились незадолго до моего ухода в армию: из Университета я был исключен после первого курса за несданный экзамен по истории КПСС и свободное время проводил в местах, создающих иллюзию, будто ничего не случилось. А он уже отслужил, поучился в Театральном, и вся внешность, красиво поставленный голос и манеры притягивали к новому знакомому. Он оказался бывшим детдомовцем, писал стихи и мечтал поступить в Литературный институт. Его стихи заворожили меня — это был первый живой поэт в моей жизни. Я уговорил отца, и он попросил знакомого ректора Литинститута пристроить сироту в ВУЗ. Дважды Володю выгоняли оттуда за «хвосты» и пьянки, но авторитет отца помог ему все же закончить отделение литературной критики.
Владимир Иванович выбился в люди, но не поблагодарил тех, кто ему помогал. Я чувствовал, что ему неприятно само воспоминание о том, что он сделал это «не сам». Потихоньку наши пути разошлись. Слышал только, что Володя устроился референтом к профсоюзному боссу и пишет для него доклады. А ведь в нем, по-моему, были задатки поэта. Помню наизусть еще один его стих:
Я с детства понял, что излишество —
Повернутый на зюйд-зюйд-вест,
Совсем почти что развалившийся
На старой церкви старый крест.
И было боязно-заманчиво
Добраться до него, достать.
Но нужно было с Машкой нянчиться,
Но нужно было слушать мать…
Уже война давно отгрохала,
И Маша замужем давно,
А жизнь, хорошо ли, плохо ли,
А пролетела, как в кино.
На старой церкви, в полцелкового,
Давно уж крест чугунный снят,
И по решенью поселкового
Совета в нем устроен склад.
Но, уходя в рассветных сумерках
В знакомый с детства старый лес,
Я чувствую, как что-то умерло
Во мне, с тех пор, как сняли крест…
Владимир В., СПб
«Подошел и получивший один талант, и сказал: «господин! я знал тебя, что человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал;, убоявшись, пошел и скрыл талант свой в земле; «вот тебе твое». Господин же его сказал ему в ответ: «лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал… Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов. Ибо всякому имеющему дастся и приумножится»(Мф.25,24-29)
Я часто думаю, Володя: как бы сложилась твоя судьба, если бы тогда сумел ты «добраться до креста, достать»?..
Бабушка Лера уезжает домой и прощается с внуком:
— Поцелуй бабуленьку в щечку!
— Ой, Господи, помилуй! — подскакивает пятилетний Кирилл, целует бабушку со словами:
— Я желаю тебе, дедушке Саше здоровья, и чтобы котик Малыш поправился скорее, и ночью чтобы тебе приснились цветочки. Я когда вырасту, буду хорошеньким и пригоженьким…
И у бабушки на целый день прекрасное настроение…
Немного надо человеку
Для радости в конце концов:
Рассветный луч, пригоршня снегу
Да полдесятка добрых слов.
Уже он полон жаждой счастья,
Уже способен жить и жить.
А мы и те-то крохи часто
Ему скупимся предложить.
Виктор Коротаев †2001