- Эх, хорошее у вас молоко, Марь Захарна! В городе такого днём с огнём не найдёшь. Спасибо вам!
- Э-э, мил человек! – довольно заулыбалась Марья Захаровна - дородная пожилая женщина, засовывая вырученные за молоко деньги в карман тёмно-синего, в крупный белый горох фартука. – Это не у меня молоко, а у коровы моей, Зорюшки; это ей спасибо говори, а не мне…
- Ну, я и имел в виду… - смутился дачник - молодой, лет тридцати, мужчина, принимая из рук Марьи Захаровны трёхлитровый бидон; чтобы скрасить возникшую неловкость, кивнул на крупного козла с большими, загнутыми назад рогами, высунувшего бородатую морду в щель между досками загона.
- А почему это вы, Марь Захарна, козла своего Мишкой назвали?
Женщина пожала плечами.
- Ну, а как мне его назвать-то надо было - Козлом, что ли? – улыбнулась она. - Иль как собаку - Тузиком? Мишка и Мишка; чего тут такого-то? Подумаешь, невидаль! Вон, у меня и кот человечье имя носит – Васька; ну и что? Кому от этого хуже-то? У нас в деревне из мужиков ни Мишек, ни Васек, слава Богу, нету; значит, и обижаться на это некому. Вот и весь сказ!
Она обеими руками поправила платок на голове и бросила на дачника настороженный взгляд.
- Тебя-то, мил человек, как зовут? – как бы между прочим, спросила она.
- Вениамин, - с достоинством представился тот и церемонно склонил голову.
- Ну, вот видишь - не Михаилом же, - облегчённо рассмеялась Марья Захаровна. – И не Васькой! Так что тебе, Ве… Веамин, и обижаться не на что…
- Да это я так… - смутился дачник. – Просто чудн; как-то…
- Что чудно? – вновь насторожилась Марья Захаровна.
- Понимаете, у меня в Москве один хороший знакомый есть, - принялся сбивчиво объяснять Вениамин. - Так его тоже Мишкой зовут - Михаилом то есть… Знакомый-то он хороший, да человек – не очень…
- Ну, и что? – недобро прищурясь, спросила Марья Захаровна.
- Да нет, ничего, - ещё больше смутился Вениамин. – Просто… чем-то он мне вашего Мишку сильно напоминает. Такой же… козёл, словом.
И он с неприязнью кивнул в сторону загона.
Марья Захаровна поджала губы и подбоченилась.
- Ну, это ты, Ме… Ве… Веамин, не прав! – решительно возразила она. – Твой-то знакомый, может, как ты говоришь, и вправду – козёл; да только уж ты, мил человек, его с моим-то Мишкой не равняй: мой-то Мишка, хоть и животное, а, думаю, уж получше твоего-то знакомого будет. О моём-то Мишке ещё никто в деревне худого слова ещё не сказал!
- Да нет, вы не так поняли! - Вениамин замахал рукой. – Я не к тому, Марь Захарна…
- Ну, к тому, аль не к тому, не знаю. А только мой Мишка, хоть и не человек, а и умный, и добрый! - продолжала защищать своего козла Марья Захаровна. – Не как некоторые люди… Он отродясь пакостей никому не делал; это люди пакости хорошо умеют делать, а Мишка – не-е! Мишка мой лишнего себе не позволит…
Вениамин, уже пожалевший, что вообще завёл этот разговор, посмотрел на наручные часы и заторопился.
- Ну, спасибо за молоко, Марь Захарна! – выпалил он скороговоркой. - Побегу я: скоро автолавка приедет, надо ещё хлеба купить…
Он вежливо кивнул на прощанье и быстрым шагом направился восвояси.
- Иди, иди с Богом… - махнула рукой Марья Захаровна. – Иди уже…
И вдруг спохватившись, уже вдогонку Вениамину, крикнула:
- Завтра-то придёшь? Молока-то тебе оставлять, али как?
Вениамин, обернувшись, закивал головой.
- А как же! Обязательно оставьте: у меня дочка – ну, просто чудес?! - за день чуть ни литр выпивает. Дома, бывает, ни за что не заставить, а здесь… Так что оставьте, Марь Захарна: приду обязательно!
Он помахал рукой и свернул в проулок.
- Вишь ты, зачем козла человечьим именем назвала, - пробормотала вслед ему Марья Захаровна. - Сам ты… А как мне его назвать-то было - Козлом, что ли?
- Правильно, ба: нечего своих в обиду давать! – высунув голову из окна дома, хохотнул худощавый белобрысый парень - внук Марьи Захаровны, Витька. – Кличка ему, вишь ты, не понравилась!
- Он – городской, Витюша; много ли они, городские-то, в нашей жизни понимают… - вздохнула Марья Захаровна, осторожно опуская своё большое грузное тело на низкую скамейку у калитки.
И вдруг напустилась на внука:
- Это кто из вас, ты аль Верка, калитку-то в палисадник утром не закрыл, а?
- А чё? – непонимающе захлопал глазами Витька.
- А ничё! – повысила голос Марья Захаровна. – Мишка-то чего, думаешь, в загородку у меня загнан, а?
- А чё?
- Чё, чё! – передразнила внука Марья Захаровна. – Иду я нам;дни с огорода, а он стоит в палисаднике и георгины жрёт, стервец!
И она погрозила в сторону загона сухеньким кулачком.
- У-у, образина рогатая! Уж? я тебе, зар-р-раза!
- Ме-е-е-е! – возмущённо проблеял Мишка и помотал длинной белой бородой.
Витька прыснул сдержанным смешком.
- Ты ж только что, ба, мужику-то этому, что за молоком приходил, говорила, какой Мишка у тебя хороший: и умный он, дескать, и… как его… добрый. Чего ж теперь-то его ругаешь?
- И правильно говорила! Потому что не его ругать надо… – строго глядя на внука, сказала Марья Захаровна. – Мишка – что? Он, что о нём ни говори, а скотина! Хотя и умный, конечно, зар-р-рaза… Да только какой бы он умный ни был, а калитку в палисадник самому ему нипочём не открыть! И в загон мне не Мишку надо было сажать, а тебя!
- Да я-то тут причём? – возмутился Витька. – Не был я сегодня в палисаднике! Значит, и калитку не открывал…
- Ну, раз не ты, так Верка… - отчего-то поморщилась Марья Захаровна.
- Да Верка и вообще на улицу сегодня не выходила! – заступился за жену Витька. – Она, вон, с утра и из-за стола не вставала: всё дипломную свою пишет…
- Ну, тогда я не знаю… - махнув рукой, сбавила тон Марья Захаровна. – Да ну вас совсем; разбирайтесь сами…
- Ме-е-е-е! – снова проблеял козёл и толкнул рогами хлипкую дверь загона.
- Я тебе м;кну! Я тебе мекну, цвето;д рогатый! – незлобиво прикрикнула на Мишку Марья Захаровна. Он тяжело поднялась со скамьи, с полминуты постояла, опершись на забор, поохала, разгибая спину; отдышавшись, сказала:
- Ты, сынок, принеси-ка Мишке воды; он, наверно, пить хочет, вот и стучит рогами-то… А я пойду, прилягу: наломалась с прополкой этой, на жар;-то - будь она неладна! - сил нет…
День, и вправду, выдался жарким и безветренным - как, впрочем, и почти всё нынешнее лето; только самое начало июня был дождливым, а потом погода довольно быстро наладилась и устоялась. Дожди же были редкими и непродолжительными и шли, в основном, по ночам.
Конечно, такая сушь заметно прибавляла хлопот с поливом огорода, но это Марью Захаровну не тревожило. Вот если бы ей одной приходилось с огородом-то управляться, тогда - да, хлебнула бы она лиха, при её-то годах и здоровье! А так этим делом Витя, внук, заправляет, и близко её к вёдрам не подпуская: он и в бочки, что по всему огороду тут и там расставлены, зaгодя воды наносит, и польёт сам. А если той воды, бывает, и не хватит, так и с озера натаскает, благо оно, озеро-то, под боком; вышел за ограду огорода - вот тебе и озеро!
И Верка - молодец, ничего не скажешь: тоже по хозяйству крутится - будь здоров, уж никак не меньше мужа! Дaром что, можно сказать, городская: Витя её из райцентра привёз, Верку-то; а райцентр, каким бы маленьким он ни был, по их деревенским понятиям, всё одно - город. Как уж она согласилась к ним в деревню насовсем переехать, то только им, молодым, и ведомо. Любовь, наверное…
Марья Захаровна, опираясь на перила, с трудом поднялась на высокое крыльцо и остановилась: от ходьбы да от жары ноги к вечеру опять сильно отекли, и каждый шаг вверх по ступеньке давался Марье Захаровне непросто.
- Переходила ты, старая, переходила… - пробормотала она, переводя сбившееся дыхание. – Всё сама норовишь, сама…
Перед тем, как войти в дом, Марья Захаровна посмотрела вдоль короткой деревенской улицы: не идёт ли за молоком ещё кто-нибудь? Плохо, если кто придёт: Зорька ещё с выгона не вернулась - рано ей ещё возвращаться, - а от утренней дойки молока и вовсе ни капли не осталось: последнее дачнику этому, как его… Веамину, что ли? Вот ведь имечко - Господи, прости! - язык сломаешь! В общем, последнее молоко она ему отдала. Вернее, продала; чего уж тут грех? таить…
Но улица была пуста; только откуда-то со стороны мыса раздавался визг купающихся в озере ребятишек, да возле острова маялся в лодке какой-то неугомонный рыбак в широкополой соломенной шляпе - видно, из недавно приехавших и ещё не насытившихся этим удовольствием дачников.
- И охота ему на такой-то жаре торчать… - покачала головой Марья Захаровна. – Вот ведь люди!
Она уже хотела, было, войти в дом, как вдруг взгляд её словно обо что-то споткнулся.
- Матушки святы!.. – прошептала Марья Захаровна, почувствовав, как забухало в груди сердце. - Матушки святы! Неужто?!
«Как это я раньше-то не заметила, не увидела? - подумала она и, отгораживаясь ладонью от бившего в глаза солнца. - Как же так-то? Ведь сколько ждала этого, сколько ждала! А всё одно - пропустила, ворона старая!»
Там, у самого берега, среди старых развесистых берёз, наполовину скрытая от глаз Марьи Захаровны потемневшей от времени крышей соседского дома, возвышалась над деревней бело-жёлтая конструкция из причудливо перекрещенных стропил. Стропила издали напоминали мачты корабля, и потому и сама конструкция казалась издали сказочным кораблём, плывущим в голубом августовском небе среди пушистых белых облаков...
- Ай да Дмитрич! Неужто начал? – восхищённо покачивая головой, прошептала Марья Захаровна. – Неужто и правда?
Она уже хотела, было, спуститься с крыльца и пойти туда, куда так звало её радостно забившееся в груди сердце; но, подумав, сама себя и остановила:
«Нет, не дойду сейчас… Вот отдохну малость, полежу, чтобы ноги отошли, а уж? к вечеру и схожу…»
Она переступила порог дома, но не утерпела и уже из сеней ещё раз оглянулась, словно боясь, что увиденное только померещилось ей. А если даже и не померещилось, то вот возьмёт сейчас этот чудный корабль, да и уплывёт вслед за едва заметно движущимися по небу облаками.
И растает так же бесследно, как, наверное, тают и они, закончив свой путь где-то там, за чертой бесконечно далёкого горизонта…
Но стропила были на месте, и Марья Захаровна успокоилась.
- Теперь уж что уж… - сказала она. – Теперь уж никуда не денутся, раз появились… Ай да Дмитрич! Ай да молодец: не обманул…
Марья Захаровна прошла в свою спаленку, по пути отхлебнув из стоявшей на столе кружки холодного чая, перекрестилась на висевшие в углу комнаты иконы и тяжело опустилась на широкую кровать.
- Вот и славно, вот и хорошо… - прошептала она. – Отдохну, а к вечеру и схожу…
Она откинулась на высокие подушки и прикрыла глаза; полежала так немного, дожидаясь, пока исчезнут из-под закрытых век разноцветные радужные круги (так у Марьи Захаровны бывало всегда, если в яркий солнечный день ей подолгу приходилось бывать на улице), а потом открыла их и принялась рассматривать фотографии, висевшие на стене напротив кровати.
Фотографий, обрамлённых в простенькие деревянные рамки, было немного, с десяток, и почти все они - кроме одной, самой дорогой её сердцу - висели на этой стене уже много лет. Марья Захаровна видела их по несколько раз за день - и когда просыпалась утром, и когда вечером укладывалась спать, и когда по какой-нибудь надобности или просто так заходила в свою комнату. Видела - и иногда думала о том, что за долгие годы давно уже, наверное, пора было бы ей привыкнуть к этим фотографиям, как к чему-то обыденному, и не замечать их, но…
Но почему-то не привыкалось… Почему-то не проскальзывали мимо глаз Марьи Захаровны, не проходили мимо её сознания родные ей лица, не тускнели вечно открытые глаза близких ей людей - нет! Они, эти глаза, пристально смотрели на неё: когда - одобрительно смотрели, иногда – осуждающе; но никогда – безразлично… Они смотрели на Марью Захаровну и днём, и ночью, без сна и отдыха наблюдая за её жизнью; они внимательно следили за всем, что она делала в течение долгих, долгих лет - лет, прожитых ею на этой земле уже без них – без дедушки с бабушкой, без родителей, без братьев…
И без сына…
«Хорошо, хоть Витюша со мной: не бросает меня, старуху старую, бережёт… - думала Марья Захаровна, глядя на фотографии. - И Верка – молодец: обломала гонор-то свой городской, обломала! Хотя и тяжко ей было, конечно, поначалу-то, - что уж теперь говорить… Да и я-то хороша, дура старая! И чего к девке по всяким пустякам цеплялась? Ох, Господи! Прости меня, Господи, грешную!.. Куда б я сейчас, без них-то?..»
В комнату, отодвинув рукой занавесь, заглянул Витька.
- Не спишь, ба? – почему-то шёпотом спросил он.
- Не сплю, сынок, не сплю, - тихо отозвалась Марья Захаровна. – Так, лежу… Мне, сам знаешь, днём если поспать - ночью изведусь. И сама изведусь, и вам покоя не дам… Ты чего хотел-то?
- Да ничего, - Витька махнул рукой. – Так просто… Мишку я напоил, воды наносил; скоро уж и Зорька придёт: вон, уж мычат где-то недалеко…
- Ну, придёт, так я подою?, - сказала Марья Захаровна. – Вот полежу ещё маленько – и, даст Бог, встану.
- Да ты лежи, лежи, ба! – запротестовал Витька. – Верка сама подоит. А то – я…
- Я подою, баб Мань! – звонко крикнула из горницы Верка. – Только сбегаю, искупнусь - и подою.
- Ты пиши, пиши давай эту свою… как её? – повысила голос Марья Захаровна.
- Дипломную, - подсказал Витька.
- Ага, дипломную! Пиши, пиши, не отлынивай, - пристрожила Верку Марья Захаровна. - А дойка… куда она денется? Полчаса раньше, полчаса позже…
Улыбающаяся Верка появилась в дверном проёме и облокотилась о косяк, плечом шутливо оттолкнув от него мужа.
- Да сколько можно писать-то? – рассмеялась она. – У меня уже скоро рука отвалится!
- А корову за титьки дёргать - не отвалится? – улыбнулась Марья Захаровна.
Верка беспечно рассмеялась.
- Э-э, баб Мань! Не отвалится; там, по крайней мере, думать не надо: дергай себе и дёргай...
- Думать, доченька, везде надо, - вздохнула Марья Захаровна. - Это только дураки так живут, не думавши-то. А вы у меня, чай, робяты умные…
- Да это я так, к слову, - улыбнулась Верка.
Она повернулась к Витьке и вдруг схватила его двумя пальцами за нос.
- Ну, пойдёшь со мной купаться? Быстро отвечай, а то нос оторву! Пойдёшь?
- Да пойду, пойду! Пусти! – пытаясь освободиться от цепкой Веркиной хватки, загундосил Витька. – Пусти, говорю! А то утоплю!
- Ой, ой, ой! Утоплю! – передразнила мужа Верка. – Напугал! Ты догони сначала, медведь косолапый!
Она оттолкнула его и со смехом бросилась вон - сначала из комнаты, а потом и из дома, и уже через мгновение её звонкий голос, зовущий Витьку, долетел со двора.
«Ну, чисто – дети! - улыбнулась Марья Захаровна. - Муж и жена называется! Этот… детский сад...»
- Я пойду, ба? – растирая ладонью побелевший нос и подпрыгивая от нетерпения, спросил Витька. – Утоплю её щас, клоуна рыжего!
- Иди, иди, - махнула рукой Марья Захаровна. – Да поаккуратней там, в озере-то! А то и вправду утопишь жёнку-то…
Витька убежал, а Марья Захаровна нашла взглядом фотографию молодого человека в военной форме, висевшую на стене среди других снимков, и прошептала:
- Вот какой ноне у тебя сынок-то вырос, Гришенька, сыночек ты мой ненаглядный… Жалко, что не видишь ты его…
Она утёрла тыльной стороной ладони покатившуюся по щеке слезу и добавила:
- А может, и видишь; сверху-то тебе, поди?, всё видать…
И перекрестилась…
- М-м-му-у-у! – протяжно и требовательно донеслось с улицы.
- Ме-е-е! – долетело в ответ со двора.
- О, здороваются! – сказала Марья Захаровна и, кряхтя, села на кровати. – Знать, не видались давно, соскучились…
Она встала, перекрестилась на иконы и, пройдя через кухню и полутёмные, прохладные сени, вышла на крыльцо.
Но прежде, чем спуститься по ступенькам во двор, Марья Захаровна бросила взгляд в сторону озера.
- Ну, молодец, Дмитрич! Ай, молодец!.. – покачала она головой и улыбнулась.
Закрыв Зорьку в хлеву и подбросив охапку травы Мишке, Марья Захаровна в дом не пошла, а села на скамейку возле калитки.
«Сколько лет собирался - всё не собраться ему было, - думала она, глядя на торчавшие из-за соседской крыши стропила. - А, вишь ты, собрался всё-таки! А я, было, думала, что и не дождусь уже…»
Как-то по весне, лет пять тому назад, когда уже и в самой Буковке, и поблизости от неё, вдоль озёрного берега, появились с десяток дачных домиков и приспособленных под них строительных вагончиков, к дому Марьи Захаровны подъехала легковая машина, по самые стёкла заляпанная дорожной грязью. Из машины вышел невысокий, сутуловатый мужчина лет, как поначалу показалась Марье Захаровне, сорока – сорока пяти, в потёртой кожаной куртке и высоких резиновых сапогах; словно не решаясь открыть калитку, он немного потоптался возле неё, оглядываясь по сторонам, потом взял из машины картонную папку с тесёмками, захлопнул дверцу и вошёл во двор.
Марья Захаровна сидела на кухне, возле окна, и пила чай.
«Опять землемер пожаловал, что ли? - подумала она. - Так они, землемеры-то, обычно в той стороне деревни, на взгорке, участки-то дачникам отмеряют: в нашем-то краю давно уж и обмерено всё, и отмерено…»
В дверь негромко постучали.
- Заходите, заходите! – крикнула Марья Захаровна. – Не заперто…
Дверь открылась; мужчина вошёл в дом, вежливо поздоровался и остановился у порога. Марья Захаровна кивнула в ответ и машинально посмотрела на его ноги: не нанёс бы грязи, на сапожищах-то! Вон, на улице-то что творится; прибирай тут потом за каждым…
Но мужчина был без сапог, в одних только толстых шерстяных носках, и это заставило Марью Захаровну посмотреть на него, если и не с уважением, то, во всяком случае, с немалой долей благодарности.
«Молодец! Сапоги, видать, ещё на крыльце снял: то-то шагов в коридоре не слышно было, - подумала она. - Уважает, видать, человек чужой-то труд. Молодец!»
- Я к вам, Марья Захаровна, вот по какому делу, - присаживаясь по приглашению хозяйки к столу, заговорил мужчина негромким, немного сипловатым голосом. – Хочу я здесь, в Буковке, дачу построить. Вернее - дом. А участок мне сельсовет выделил как раз тот, на котором раньше ваш дом стоял - ну, тот, что немцы в войну разбомбили… Вы как, Марья Захаровна, не будете возражать против этой моей зат;и?
Марья Захаровна к такому разговору готова не была, и потому от слов нежданного гостя поначалу даже как-то растерялась. Не зная, что ответить, она пожала плечами и промолчала…
А в голове её тем временем растревоженным пчелиным роем заметались сомнения - и по поводу личности самого, совершенно незнакомого Марье Захаровне мужчины, и по поводу его неожиданных вопросов…
А нет ли в его словах какого подвоха? На вид - человек, вроде бы, приличный, на первый-то взгляд; но кто его знает, что у него на уме на самом-то деле? Вон, по телевизору-то: каких только шаромыжников, что народ, почём зря, дурят, ни показывают - страсть!
- Чего уж тут… - осторожно, чтобы не сказать чего-нибудь во вред себе, заговорила Марья Захаровна. – Чего уж тут возражать-то? Коли уж дали вам этот участок, так и стройтесь на нём, да и на здоровье! Всё одно – пустует. Да и место там хорошее - прямо на берегу, у самой воды…
Она вдруг улыбнулась.
- Я, сколь себя помню, когда ещё девчонкой была, мы с братом Матвейкой, бывало, прямо из калитки и – бух! - в озеро…
Сказала - и сразу же, одёрнув себя, погасила улыбку:
«Чего это я, перед чужим-то человеком?.. Эк, раскаркалась, ворона старая!»
Спросила, нахмурившись:
- Так от меня-то вы чего хотите? Прав у меня на тот участок тап;рича никаких нет, так ведь?
Мужчина вместо ответа только молча и почему-то виновато кивнул.
- Ну, вот! – обрадовалась Марья Захаровна. – А на нет и суда нет! Да ежели б и были они у меня, права-то, то к чему он мне? Вот мой дом, - она развела руками, показывая на стены кухни, – и другого мне не надо; мне на мой век и этого хватит…
Гость улыбнулся, и была его улыбка такой открытой, что Марья Захаровна тоже не смогла сдержать улыбки.
«Не особо молодой-то… - разглядывая разбежавшиеся по лицу мужчины морщинки, подумала она. - Видать, ошиблась я, когда в окошко-то его усмотрела. Ему, поди?, под пятьдесят уже…»
- Я не о том, Марья Захаровна, - тихо заговорил гость, и глаза его отчего-то вдруг стали очень печальными. – То, что участок тот давно уже не ваш, я и так знаю…
Марья Захаровна пожала плечами.
- Да чего уж там; конечно, не наш… - сказала она и тяжело вздохнула. – Время, мил человек… простите, не знаю, как вас звать-величать…
- Сергей Дмитрич, - вежливо представился мужчина.
- Время наше, Сергей Дмитрич, ушло… Так что… стройтесь, ежели уж решили. Места у нас красивые, и озеро хорошее - большое, красивое. А рыбы в нём!
Сергей Дмитриевич кивнул и положил на стол картонную папку, которую до тех пор держал у себя на коленях.
«Сейчас подписать чего-нибудь попросит… - вдруг заволновалась Марья Захаровна, глядя, как гость развязывает на папке белые шёлковые тесёмки. - А чего я в этих бумажках понимаю? Эх, и Витя с Верой, как на беду, в Медянск уехали! Хоть бы вернулись поскорей… А то подпишу сейчас чего-нибудь не то, так и из этого дома, не дай Бог, выселят…»
Но Сергей Дмитриевич достал из папки не документы, а чистый лист бумаги, простой карандаш и линейку; разложив их на столе, он посмотрел Марье Захаровне прямо в глаза и так же тихо, как и прежде, заговорил.
- Марья Захаровна, вы меня, пожалуйста, не бойтесь, - сказал он и мягко положил свою руку на руку Марьи Захаровны. – Я к вам не со злом пришёл. И не с обманом.
«Да кто тебя знает…- поджав, было, губы, подумала Марья Захаровна. - Вон, по телевизору-то…»
Но руки не отняла; сказала, добродушно улыбаясь:
- А чего мне тебя бояться-то, Дмитрич? Я, чай, в своём дом?!
- Ну, и хорошо! И правильно, что не боитесь, - рассмеялся Сергей Дмитриевич.
Он помолчал немного, как бы раздумывая, с чего начать; потом, видимо, решившись, спросил:
- Марья Захаровна, скажите, сколько вам лет было во время войны? Ну, когда ваш дом разбомбили?
Марья Захаровна растерялась.
- Лет-то? – переспросила она, со вновь возникшем подозрением глядя на гостя: может, в этом вопросе какая закавыка есть? Коли уж подписывать ничего не попросил, так, может, здесь какой подвох?
Но… Смотрела-то Марья Захаровна с подозрением, а сердце почему-то подсказывало ей: нет, не с худым пришёл к ней этот улыбчивый человек; не таит он камня за пазухой или зла какого против неё - уж больно взгляд у него мягкий…
- Лет-то? – переспросила она. - А зачем тебе это?
- Хотелось бы мне, Марья Захаровна, узнать, помните ли вы, каким был ваш дом…
- Дом-то? Помню, конечно… - Марья Захаровна пожала плечами и призадумалась. – Чай, родилась там, в доме том… А лет… Когда война началась, я уж третий год в школе отучилась; значит, лет одиннадцать мне было…
Она умолкла и нахмурилась, напрягая память; потом кивнула:
- Да, одиннадцать: Ивану, брату старшему, восемнадцать в том году стукнуло: его, как война-то началась, сразу в армию забрали. А он, Иван-то, нас с Матвейкой ровно на семь годков старше был… Погиб Ванюша - тогда же, в сорок первом; и повоевать не успел - в первом же бою погиб. Под Москвой-матушкой…
Она, было, пригорюнилась и покачала головой, но тут же встрепенулась и пытливо посмотрела на гостя.
- Так ты чего меня про дом-то спросил, Дмитрич?
Сергей Дмитриевич замялся на секунду, а потом сказал:
- Понимаете, Марья Захаровна, хочу я дом построить, но не такой, как большинство дачников теперь себе строят - кто кого перечудит, - а такой, какой там, на том самом месте, - он мотнул головой в сторону окна, – до войны стоял…
И пояснил:
- Ну, такой, какой у вас был. В котором вы жили…
Какая-то тёплая волна вдруг захлестнула сердце Марьи Захаровны, и от этого ей стало так хорошо и покойно, словно кто-то большой и сильный мягко прижал её к своей груди, погладил, как маленькую, по голове и одарил необыкновенной лаской и добротой…
Она проглотила образовавшийся в горле комок и тихо спросила:
- А… а зачем тебе это, Дмитрич? Ты уж извини, сынок, что я тебя на ты-то называю… - спохватилась она.
- Да ради Бога, Марья Захаровна! – отмахнулся Сергей Дмитриевич. – Вы мне в матери годитесь: у меня мама такого же возраста…
- Жива?
- Жива, жива, слава Богу… - улыбнулся Сергей Дмитриевич. – Только далеко она отсюда, в Туле. Вот построю дом, буду её сюда на лето привозить.
- А что! – улыбнулась Марья Захаровна. – И привози; глядишь, и познакомимся…Чего тут не отдыхать, летом-то? Вон, красота-то у нас здесь какая! Такой красоты, небось, нигде, во всём белом свете боле не сыщешь…
- Это правда… - кивнул Сергей Дмитриевич и почему-то грустно улыбнулся. – Такой я больше нигде не видел…
Они помолчали немного, думая каждый о своём. Потом Сергей Дмитриевич сказал:
- А почему я дом хочу построить таким, каким ваш был… Это, Марья Захаровна, как бы вам сказать… Ну, в общем, непросто это объяснить, но попробую…
Он ненадолго задумался, отвернувшись к окну, потом вздохнул и негромко заговорил:
- Мне, Марья Захаровна, по работе много ездить приходится - и по району, и по области, да и по другим, как теперь говорят, регионам тоже. И всё больше - по сельской местности: я, Марья Захаровна, лесом занимаюсь: делянки объезжаю, лес заготавливаю; ну, и так далее… А потом – переработка: доски, срубы и прочая продукция; словом, производство…
Марья Захаровна недобро прищурилась.
- Так ты, Дмитрич, стало быть, этот… как его… новый русский, что ли? – спросила она с плохо скрываемой неприязнью.
Сергей Дмитриевич махнул рукой и рассмеялся.
- Новый, новый! – закивал он головой. – Такой новый, что жена скоро забудет, как я выгляжу…
- Что так? – удивилась Марья Захаровна.
- Да я, Марья Захаровна, все эти годы, что лесом-то занимаюсь, домой только ночевать и приезжаю, – грустно улыбнулся Сергей Дмитриевич. – Не помню, когда и в отпуске в последний раз был…
Он устало махнул рукой.
- Это только со стороны кажется, что всё легко и просто; впрочем, не о том речь…
Сергей Дмитриевич облокотился на стол, и только теперь, когда его чёрных волос коснулся солнечный свет, пробившийся через окно кухни из-за серых дождевых туч, Марья Захаровна заметила, сколько много в них седины…
- И вот езжу я, Марья Захаровна, по деревням, - продолжая прерванный разговор, доверительно заговорил Сергей Дмитриевич, - и смотрю, как люди в них живут: какие дома строят, как бани ставят; ну, и тому подобное… И для работы мне это важно знать - на какие срубы заказов ждать, - и так, самому, интересно…
Он снова посмотрел в окно и опять вздохнул.
- И вижу я, Марья Захаровна, как меняются наши деревни. Не все, конечно, меняются: те, что вдоль дорог стоят или в глуши непролазной где-нибудь - те…
Сергей Дмитриевич на мгновение умолк и сокрушённо покачал головой; потом грустно посмотрел на внимательно слушавшую его Марью Захаровну и сказал:
- На те, Марья Захаровна, без слёз и смотреть нельзя: домов в них заколоченных – не счесть. А такие, как Буковка, что по берегам озёр и рек стоят и где природа красивая, живописная, - он кивнул за окно, – те – да, обустраиваются: в таких местах и дома новые строятся, а иногда - и целые поместья…
- Ну, так и хорошо, что строятся, - сказала Марья Захаровна. – Не всё ж людям из деревень по городам-то разбегаться: и так уж, почитай, все разбежались! Так что и хорошо, что строятся…
Сергей Дмитриевич грустно усмехнулся.
- Хорошо-то оно, конечно, хорошо, да… - он вдруг умолк, взял со стола карандаш и принялся зачем-то его рассматривать.
- Что? – заинтересованно спросила Марья Захаровна. – Плохо, что ль?
Сергей Дмитриевич поморщился.
- Да не плохо, а… как бы это сказать… Хорошо, конечно, что люди строятся, но как-то… не по-русски, что ли: всё как-то по западному норовят - как, например, в Европе или в Америке. Или в Прибалтике… А своё-то, русское, где?. Или просто не хотят так строить, как раньше в деревнях только и строили: не модно это стало, что ли? Или просто перезабыли, что и как наши предки делали - как избы ставили, какие бани рубили, какие дворы? А, Марья Захаровна?
Марья Захаровна покивала, соглашаясь с ним, но промолчала.
- Ведь еду я, бывает, - продолжил Сергей Дмитриевич, - через деревеньку какую-нибудь, в которой изб старых от силы штуки три осталось, и сомневаться начинаю: а в России ли я? Не заблудился ли? Ведь иногда такое встречается, что… То домина посреди деревни стоит трёхэтажный, размером с вокзал, да ещё и с башнями по углам; то одноэтажный, но огромный, как колхозный скотный двор коров на триста; то ещё что-нибудь, что не знаешь, с чем и сравнить…
- Была я недавно в Сокольском, у сестры… - кивнула Марья Захаровна – Видала, каких там чудес понаставили. Хорошо хоть, что хоть по окраинам, а не на виду. А то были бы, как бельмо на глаз?…
- Вот и я о том! – вскинулся Сергей Дмитриевич. – Именно – бельмо… Понастроили бельм этих – смотреть тошно; испоганили деревню, постарались! Слов, как говорится, нет - одни матюги остались. Извините…
- Чего уж, - отмахнулась от его извинений Марья Захаровна. – А энтот дом, что депутат-то у нас в Буковке отгрохал, видал? Во - хоромина! С ума сойти!
- Ну, как раз депутат-то, Марья Захаровна, хороший дом построил, правильный, - не согласился с ней Сергей Дмитриевич. – Этот дом у него как раз в старом купеческом стиле выдержан - за исключением некоторых моментов, конечно: окна на веранде великоваты, ну, и ещё кое-какие переборы есть… Но это – так, мелочи; им особого внимания уделять не стоит. А в целом - всё правильно сделал, по-русски.
- Ну, в этом ты, Дмитрич, наверно, прав, - подумав, кивнула Марья Захаровна. – Мне бабка моя, помню, рассказывала, что такой большой дом в нашей деревне и раньше был, до революции ещё. Он и после стоял; то ли сельсовет в нём был, то ли клуб… До войны ещё сгорел, я его и не видала…
Она замолчала, пристально посмотрела на примолкшего гостя и вдруг рассмеялась.
- Так ко мне-то ты, Дмитрич, зачем приехал? Чтобы про это про всё рассказать, аль ещё зачем?
Сергей Дмитриевич улыбнулся.
- Да нет, конечно, - сказал он. – Впрочем, наверное, и за этим…
По оконному стеклу застучали капли дождя, и на улице как-то сразу потемнело. Сергей Дмитриевич посмотрел на висевшие на стене кухни часы-ходики и покачал головой.
- О! Время-то уже, за разговором-то… - пробормотал он и, хлопнув ладонью по столу, заговорил по-деловому:
- В общем, Марья Захаровна, дело вот в чём: насмотрелся я и наяву, и в альбомах разных на всякие заморские проекты и решил, что строить такое здесь нельзя! Строить надо что-то такое, что не сможет нарушить общей гармонии ни с тем, что здесь уже есть, ни с природой. Думал я, Марья Захаровна, выбирал… даже сам проектировать пытался, да всё…
Сергей Дмитриевич на мгновение умолк и смущённо улыбнулся.
- В общем, одна ерунда получалась… И тут мне сказали, что здесь вы живёте. Вот я и решил: пусть на том месте будет стоять точно такой же дом, что и раньше там стоял. Пусть будет так, как когда-то уже было. Ведь от добра, как говорится, добра не ищут; правда, Марья Захаровна?
И снова обдало Марью Захаровну тёплой волной, словно кто-то нежданно-негаданно коснулся её незримой ласковой ладонью; и снова учащённо забилось в груди Марьи Захаровны сердце, будто бы предчувствуя скорое и долгожданное пришествие какой-то необыкновенной радости, какого-то праздника или волшебства…
В тот вечер Марья Захаровна и Сергей Дмитриевич, как добрые старые знакомые, долго сидели рядышком за покрытым цветастой клеёнкой кухонным столом и пили чай из пузатого, с медалями на медном боку, самовара («Это, Дмитрич, всё, что после войны из прежней утвари, что в том доме-то была, и осталось», - сказала о самоваре Марья Захаровна) и разговаривали «за жизнь»…
А после чаепития, когда Марья Захаровна убрала со стола посуду и насухо вытерла клеёнку, они склонили головы над листом бумаги, и Сергей Дмитриевич принялся под диктовку хозяйки выводить на нём контуры дома. Сначала он тщательно, вникая во все детали, зарисовывал фасад дома и его вид со всех сторон, а потом, уже по линейке, вычерчивал планировку, одновременно проставляя приблизительные, насколько помнила их Марья Захаровна, размеры внутренних помещений дома…
Затем, немного передохнув, они вместе же разметили на бумаге и план самого участка, чтобы Сергей Дмитриевич совсем уж точно мог знать, где и какие когда-то были на нём постройки - баня, хлев, сараи…
- Может, в этом году и начну, - перед тем, как попрощаться, сказал в тот вечер Сергей Дмитриевич, поднимаясь из-за стола. – Теперь мне, Марья Захаровна, всё ясно, так что я, пожалуй, уже могу и за сруб приниматься. Думаю, что где-нибудь в августе и начну; мастера у меня хорошие, быстро это дело сделают.
Он наклонился, слегка приобнял сидевшую у стола Марью Захаровну за плечи и рассмеялся.
- Если всё сладится, то мы с вами, Марья Захаровна, на будущий год чай будем в вашем старом доме пить, – весело сказал он, сделав ударение на слове «вашем». - Вот из этого самого самовара!
И, уже уходя, обернулся на пороге и сказал – серьёзно и тихо:
- Хочется мне, Марья Захаровна, чтобы деревни наши облик свой сохранили. На века. Чтобы и внуки, и правнуки наши такими увидели их, какими мы с вами их знаем и помним. И любим… А иначе… Иначе что им после нас на земле этой останется?
«Вот есть же ещё люди на белом-то свете! - думала Марья Захаровна, глядя в окно вслед лихо разбрызгивающей деревенские лужи легковушке. - А по телевизору-то: новые русские, новые русские!… Вот вам и новый русский, пустомели! Все б такими-то были. Нет, есть ещё люди, есть!..»
И почему-то заплакала…
Эх, и разбередил же он ей душу своими вопросами – тогда, в тот дождливый майский вечер! Так разбередил, что Марья Захаровна потом до самого рассвета так и не смогла заснуть, как ни пыталась.
Впрочем, помнится, не очень-то она и пыталась: лежала с открытыми глазами, заново переживая воспоминания, вызванные из сумерек давно прошедших лет дотошным Сергеем Дмитриевичем, и вглядывалась в смутные очертания висевших на стене рамок с дорогими её сердцу фотографиями. Время от времени Марья Захаровна смахивала то с одной, то с другой щеки тихие, тёплые, непрошеные слёзы - непрошеные, но почему-то солоновато-сладкие, а вовсе не горькие…
Правда, не «сладилось», как он надеялся, в том году у Сергея Дмитриевича - ни в том не сладилось, ни в четыре последующих; впрочем, не у одного него…
Пришёл август, а вместе с ним обрушилась на страну и страшная беда с непонятным простому человеку названием – «дефолт»; уж это-то слово Марья Захаровна хорошо запомнила, на всю, как говорится, оставшуюся жизнь! Да и как было не запомнить, если от всех сбережений, что она не один год копила на «чёрный день», в одночасье остался пшик? Хочешь, не хочешь, а запомнишь…
Подкосила та беда и фирму Сергея Дмитриевича, да так круто подкосила, что ему, бедному, как видно, и совсем уж не до дома стало: года четыре, пожалуй, он в Буковке не появлялся…
«А теперь, вишь ты, и сладилось, - уже поздним вечером, лёжа в кровати, думала Марья Захаровна. - Выстоял, видно, выкарабкался Дмитрич-то из всех этих передряг, раз за дом взялся… Пойду утром, посмотрю, как он там строит…»
Не вставая с кровати - что ни говори, а устала она за день, ох как устала! - Марья Захаровна перекрестилась и попыталась, было, уснуть. Но сон, как и в ту, пятилетней давности ночь, всё никак не хотел приходить к ней...
«Видно, и впрямь Господь хорошим-то людям помогает, - думала она, ворочаясь с боку на бок. - Дай ему, Господи, здоровья и сил, чтобы всё у него, у Дмитрича-то, получилось!.. Пусть всё у него хорошо будет: пусть и он дома строит, и мастера его срубы да прочие… эти, как их?.. Вот, забыла, старая! Совсем памяти нету! Ну, Бог с ними, с этими… как их... Тьфу! Ну, ладно: потом вспомню… Пусть и мастера его, Дмитрича-то, всё, что нужно, ладят всем, кому в том надобность есть: строить – не рушить; строить – дело благое и нужное. А тех, кто рушит, их, Господи, и так – пруд пруди: вон, с деревнями-то что сталось… Эх, Боже ж ты мой!.. Спаси, Господи, нас, грешных, и Сохрани!.. И Дмитрича – тоже… А я вот уж? встану пораньше, как Зорьку-то выпускать, да и схожу туда, к дому-то; посмотрю, что там, да как…»
Под самое утро, когда стало светать, а Марья Захаровна уже начала подумывать о том, что пора бы ей, наверное, и вставать, чтобы выпустить Зорьку в невеликое, в пять коров да две лошади, деревенское стадо, сон как-то незаметно, исподволь, подкрался к Марье Захаровне и ласково смежил её старческие веки...
И приснился Марье Захаровне дом на берегу озера – не этот, в котором она прожила почти всю свою жизнь, а тот, прежний, когда-то давным-давно разрушенный страшной войной… Дом стоял на берегу, окружённый со всех сторон молодыми стройными берёзками, а Марья Захаровна - Марьяшка, как называла её мама, - совсем ещё девчонка, будто бы смотрела на него откуда-то с озера, из лодки. И было раннее-раннее утро, и из-за её спины, из-за ближнего острова, вставало солнце. Марьяшка знала, что вот именно сейчас, уже через мгновение, оно выглянет из-за вперемежку растущих на озере берёз и сосен и первыми же своими лучами осветит его, её родной дом, и отразится ими в чистых, только накануне вымытых мамой оконных стёклах - вспыхнет в них ослепительным блеском и почти тут же и исчезнет, потому что станет подниматься всё выше и выше, в бескрайнюю голубизну необъятного неба - неба её детства, под которым она совсем недавно родилась…
Марья Захаровна спала, улыбаясь во сне, и не проснулась даже от звука громко скрипнувшей на кухне половицы. Потом в её спаленку, осторожно отодвинув лёгкую ситцевую занавесь, заглянула заспанная Верка; заглянула, постояла немного, глядя на улыбающуюся во сне Марью Захаровну, и тоже невольно улыбнулась.
В окно, сквозь листву растущей в палисаднике сирени, пробился тонкий солнечный лучик; он, было, запутался в рыжих, распущенных по плечам, Веркиных волосах, но тут же отразился от них и испуганным зайчишкой метнулся в сторону – сначала на висевшие на стене фотографии, а потом в угол, к иконам…
Верка, словно для того, чтобы избавиться от солнечного проказника, тряхнула головой и осторожно, на цыпочках, стараясь больше не наступать на скрипящие – она никак не могла запомнить, на какие именно – половицы, пошла во двор, - выгонять в стадо Зорьку...
«Пусть поспит… - думала она про Марью Захаровну, спускаясь босиком по прохладным и влажным от росы ступенькам крыльца. - Пусть поспит: целый день ещё впереди; на целый-то день забот ещё хватит…»
Пусть поспит…