В самом разгаре лета, в июльскую палящую и изнуряющую жару, охотники в лесу застрелили медведицу. Это не было браконьерством. Просто зверь слишком близко стал подходить к человеческому жилью, пугать и гонять на пастбищах скот, частенько являлся на околицах близлежащих деревень, создавая своим присутствием нешуточные переполохи. Делала она это как-то беззлобно, вроде бы играючи, но это совсем не забавляло вместе с ней местное население. По улицам на крыле носились с громким кудахтаньем перепуганные куры, с водоемов, гогоча и неуклюже переваливаясь с боку на бок, спешили гуси со своими едва подросшими выводками, собаки забивались в самые дальние и глухие углы дворов и озлобленно лаяли оттуда нестройным хором. Безобразия медведицы день ото дня становились все жестче и изощреннее, люди боялись ходить в лес за ягодами, побросали сенокосы в самом их разгаре, пастухи отказывались гонять стадо на далекие, богатые травой пастбища, ребятишки перестали рыбачить на лесных озерах и глухих речных старицах. Жалобы на распоясавшееся животное росли как снежный ком и, в конце концов, руководство колхоза и охотничьего хозяйства по согласованию с вышестоящим начальством решило ненормального зверя отстрелять.
Профессиональная бригада очень быстро выследила смелую медведицу, которая давно почувствовала свою безнаказанность, не скрывала себя, и без особых трудностей выполнила свое поручение. После этого жизнь в деревнях вновь наладилась и пошла своим чередом, если не считать, что попутно с этим событием случилась одна общая для всех незадача. Недоглядели егеря и охотники, что при шалунье обитала пара медвежат-сеголетков, которые после отстрела матери осиротели и тут же на глаза горе-специалистам из чащи лесной на свет Божий немедленно показались. Заюлили, замямлили возле бездыханной лохматой туши, людей не испугались.
Ну, что тут поделаешь? Похватали охотники молодежь за шкирки, затолкали их в мешки и в кузове грузовой машины, как картошку с огорода, привезли в одну из деревень, где стали решать, как поступить с ними дальше. Хорошего в этом факте было мало. И устроителям охоты, и бригадиру похвалы за уничтожение матки ждать не приходилось, за это по головке никто не погладит, а вот наказание, пожалуй, было неизбежно. Не изучили до конца ситуацию, не заметили при медведице детенышей. Смешно! Да в профессиональном охотничьем мире в это даже поверить трудно, такого вообще просто не могло быть. Короче говоря, скандал в егерских кругах и лишние заботы о судьбе медвежат налицо. Сидели, решали-рядили всем коллективом участников столь неудачной акции, а ст;ящих предложений никто так и не выдал, пока, наконец, председатель колхоза не принял окончательного, всех устроившего решения. В другой момент он, может быть, на этот малообдуманный шаг и не пошел, но дело состоялось в самый разгар выпивки «на крови», поэтому во хмелю, он осмелел и еще б;льшим хозяином себя почувствовал. И все с ним с легкостью согласились. А решил председатель следующее:
— Медведица была одна и никаких медвежат при ей не находилось. Так, мужики, там наверху по сути дела и отчитаетесь. О случившемся молчать и никому не докладывать. Косолапиков этих я беру на себя, устроим их при ферме, продержим зиму, а к весне они подрастут, взматереют. Вот тогда мы их в лес и выпустим. Расходы на кормежку обеспечим, колхоз не обедняет. Перезимуют, как миленькие, в спячку-то, чай, не залягут, не в лесу.
Благодарные охотники чуть не на кресте поклялись об уговоре этом молчать, а в непредвиденных случаях напрочь от всего отказываться. На сем и разъехались, расставшись с местным руководством великими друзьями.
Над размещением маленьких зверей долго не думали. Недалеко от коровника очистили от мусора старый кирпичный сарай, приладили на окна и двери, наскоро изготовленные в колхозной кузнице металлические решетки, набросали для подстилки на добротный дощатый пол несколько охапок золотистой, ласково шуршащей соломы и запустили туда осиротевших медвежат. Молодая телятница Зинка проявила вдруг большой интерес к лохматым медвежьим младенцам и с большой охотой начала за ними ухаживать. Она вообще любила всякую живность, умело и с желанием работала в коровнике с молодняком, не гнушалась любой даже самой грязной работы. За это ее любили как скотина, так и те, кто с ней вместе трудился на колхозном подворье. На молоденькую трудягу можно было свалить как любую неблагодарную работенку, так и огромный тяжелый труд. И все она исполняла безропотно, с совестью и без каких-либо оговорок. Зинка, быстро управившись с делами по основному месту и не теряя лишнего времени, хватала какую-нибудь емкость со свеженадоенным молоком, краюху хлеба и кое-что из сладкого, и бежала к своим нетерпеливым лесным питомцам кормить их. За очень короткое время медвежата привыкли к Зинке, радостно встречали ее в дверях, цеплялись лапами за прутья решетки, складывали губы трубочкой и плаксиво гнусили. Сытно наевшись, они заигрывали с кормилицей, залезали к ней на колени и даже старались обнять, облизывали лицо, губы, уши. Зинке это нравилось, и она позволяла им все. Как-то колхозный ветеринар, вероятно, кое-что смысливший в звериных нравах, заметил такое поведение медвежат и без шуток предупредил телятницу:
— Ты, Зинаида, не шибко дозволяй этим зверюгам себя ласкать-то. Это они пока еще силы маленькой, и все баловством тебе кажется. А подрастут да взматереют, так объятья-то ихние не очень по душе тебе станут. Не ровен час – задавят.
— Разве ж, любя, можно задавить? — Спрашивала Зинка.
— Так ведь звери же… — Заключил ветеринар и ушел.
Частыми гостями у сарая, особенно в первые дни, были местные ребятишки. Они небольшими ватажками, кто по пути, а кто и специально приходили на колхозный двор, несли с собой пряники, печенье, конфеты и сахар. Внутрь к зверятам их, конечно, никто не пускал, и вся эта принесенная с собой снедь летела на пол, брошенная внутрь через решетку. Ребятня просовывала сквозь прутья руки и гладила кудлатые головы мишек, пока те не начинали царапаться и кусаться из баловства. Позже интерес детей к бедным сиротам потерялся, и постоянной гостьей у них осталась только Зинка. Зарплату ей ни деньгами, ни трудоднями никто, конечно же, не давал и помощников для ухода не выделял, однако все местные колхозники, сердобольно относящиеся к оказавшимся в такой ситуации медвежатам, в помощи никогда не отказывали. Делали они это охотно и по Зинкиной просьбе, и самостоятельно по своей инициативе. Кто-то из еды что-нибудь принесет, кто-то сладкого для них Зинке подкинет. К осени, когда в деревне начался массовый забой домашней скотины, у медвежат вообще наступил период безграничного обжорства. Им несли требуху заколотых свиней, телят и овец, ливер, коровьи рубцы и даже целиком скотские головы. Звери ели до отвала, часто бросая большие куски в углах своего жилья, быстро росли и толстели. Голос их становился грубым, стал похож на взрослое рычание, лапы налились мышечной силой, а накапливающаяся энергия требовала выхода. Топоча лапами по дощатому полу и стуча по нему подросшими окрепшими когтями, они нахаживали целые километры, с разбега бросались на крепкую стальную решетку с такой силой, что крепкие прутья кое-где начали отрываться на сварке и при ударах громко дябели, забавляя тем самым шаловливых животных. Их объятия для Зинки стали действительно чувствительно больными, и она начала избегать заходить к ним в сарай, а кормить приноровилась, быстро подавая еду в притвор или через прутья решетки. Холодной порой бодрствующим повзрослевшим подросткам в их жилье было тепло и сытно. По утверждению все того же колхозного ветеринара медведи не должны брезговать и падалью, поэтому им отдавали на кормежку недавно павшую скотину, что было на фермах не редкостью, и те с удовольствием ее употребляли. Короче, откормились за зиму мишки и зажирели. Они выросли и стали походить на вполне взрослых животных.
Весна в этом году выдалась холодная, недружная, тепло приходило медленно. В сонном полудремотном состоянии природа находилась долго и тем самым томила людей и животных. Однако чистый весенний дух все сильнее будоражил медвежий настрой, умножал их веселье, поднимал игривость.
Все чаще в звериной судьбе стал принимать участие ветеринар по отчеству Спиридоныч. Пожалуй, мало, кто в деревне знал, как его зовут по имени, а вот редкое, а в этой местности, пожалуй, единственное отчество знали все, поэтому обращение к нему в такой форме утвердилось для всех одинаково и навсегда. Так вот однажды, вычитав где-то в какой-то книжке о том, что когти у медведей находятся в непрерывном росте, и они их постоянно тупят и снашивают разными способами, Спиридоныч потребовал установить в их сарае крепкие деревянные столбы. О них медвежата и должны были править свои когти примерно так, как это делают обыкновенные домашние кошки. Сначала от нудноватого ветеринара лениво отмахивались, и без того забот в колхозе хватает, а тут еще о каких-то диких зверях заботиться надо. Однако тот настаивал на своем, утверждая, что от чрезмерного отрастания когтей медведи будут испытывать неприятные ощущения и даже могут заболеть, а из-за этого обозлятся и, чего доброго, наделают беды. В конце концов, ему поверили и сдались. Подтянули трактором к медвежьему сараю две здоровые березовые плахи и нарядили туда местного молодого плотника Серегу, чтобы тот эти плахи в углах установил и жестко укрепил их. Вот будет забава-то мишкам, пусть правят свои когти, как в лесу, почти как в естественных условиях.
То, что из этого получилось для большинства оказалось смешным, но только не для плотника Сереги. Задание он принял охотно и с пониманием, тем более, что в помощники к нему определили Зинку, которая, якобы, если что, могла бы повлиять на зверей. Та, правда, предупредила, что в сарай к медведям заходить не будет, свою хрупкую фигуру жалеючи, но рядом с дверью постоит и, если что, будет звать на помощь.
Серега, уверенный в своих силах, захватил ношатку с инструментом и смело вошел в жилище медведей. Пока он затаскивал в дверь тяжелые березовые плахи, звери сидели в углу тихо и смирно, с любопытством наблюдая копченым глазом за непонятными действиями незнакомого гостя. Серега насвистывал простенький мотивчик, примерял стволы к месту, что-то прикидывал в уме и чесал затылок, подсовывая грубую волосатую ладонь под грязную старую кепку. Медведи не двигались.
— Подмогла бы чуток, Зин, — обратился Серега, в одиночку корячась с тяжелой толстой стволиной. — Рожу ведь сейчас.
— Да, я боюсь их. — Отвечала телятница и пряталась за дверной косяк.
— Чего бояться-то? Ты вишь как сидят в углу, даже не шелохнутся. Нужна ты им!
Зинка нехотя и очень осторожно прошла через дверь и встала рядом с плотником, придерживая плаху вертикально, пока тот каким-то хитроумным способом пытался укрепить ее к стене и полу. Он стучал молотком, забивая гвозди, что-то подтесывал топориком, и свежие ароматные щепки летели на грязный затоптанный медвежьими лапами пол.
— Ну, вот и все. — Наконец произнес он, потрогав на прочность получившееся сооружение. — Теперь твои питомцы пускай привыкают к деревьям, а то ведь скоро в лес. Здорово получилось, а, Зин? Можем, значит, еще кое-что, а? — нахваливал себя плотник и вдруг фамильярно, как было принято среди простой деревенской молодежи, цапнул Зинку своей широкой, как лопата, лапой за талию и стиснул. Зинка взвизгнула и звонко шлепнула своей ладошкой по Серегиной руке:
— Куда лезешь, дурак? По роже захотел?
Плотник громко и глупо заржал, довольный своей выходкой, но визг Зинки стал каким-то сигналом для медведей. Они выбрались из угла и бросились на Серегу. Нельзя сказать, что они напали на него со злостью, скорее это походило на их очередную игру или шалость, но с ног они его свалили сразу же, и тот в один миг оказался на грязном загаженном полу лицом вниз. На его широкой могучей спине, как дикий варвар, лохматым всадником неуклюже восседал медведь-подросток, а второй в это время прижимал ноги плотника передними лапами, и когда тот вдруг начинал ими сучить, мишка нехотя покусывал их за икры. Это тянулось недолго и скоро тому, что сидел верхом стало чего-то недоставать, и он начал когтями царапать Серегину спину с довольным сапом и ворчанием. Послышался треск и рабочая рубаха поползла сначала по швам, а потом вообще разорвалась по лоскутам, обнажив белое голое тело двуногого пленника. Он истошным голосом орал, а обалдевшая Зинка в шоке стояла посредине сарая, раскрыв рот и глаза, но не могла сдвинуться с места, а о том, что она была поставлена тут, чтобы «если что» звать на помощь, она вообще забыла.
— Чего стоишь, дура? — из-под медведя гаркнул Серега. — Делай же что-нибудь.
Опомнившись, Зинка заголосила и выскочила на улицу. Прорезавшийся голос был настолько высок и пронзителен, что его, наверное, слышали в соседних деревнях, а на пожарном посту всполошились дежурные и бросились к колоколу, звоном которого созывался народ для тушения пожара.
Выбежавшие из находящейся по соседству кузницы молотобойцы, ребята жилистые и здоровые, похватали в руки все, что только можно вплоть до молотков на длинных закопченных черенках и с их помощью усмирили распоясавшихся медвежат. Серега вышел на улицу почти «в чем мать родила». Рубаха лишь кое-где остатками висела на его чрезмерно длинных руках, а на шее болтался оборванный ворот. Брюки были распущены на узкие длинные полосочки и между ними на белый свет яркой синевой светили семейные сатиновые трусы, тоже кое-где подпорченные медвежьими когтями. Серегины глаза бешено сверкали и лезли из орбит, ноздри были раздуты, а лицо раскраснелось, как созревший, готовый лопнуть от спелости помидор.
— Зарублю, гады! — орал он, не обращая внимания на то, что сквозь одежные прорехи временами проглядывали части тела, которые в народе обычно принято скрывать. Зинка от этой картины краснела и отворачивалась, а плотник бесновался. — Удушу, падлы, вместе с председателем. Извести меня хотели, изничтожить. Я вам покажу, как Серегу обижать. — Он, суетясь, искал свой остро наточенный топор, но тот к счастью остался в ношатке в сарае, куда плотник даже в своем безумном состоянии зайти уже не решился.
Молотобойцы сняли с себя длинные кузнечные фартуки, тоже, кстати, во многих местах прожженные огнем горна, надели на Серегу один спереди, другой сзади, чтобы хоть как-то прикрыть срам, перевязали по поясу веревкой и отправили в медпункт обрабатывать полученные ссадины и царапины спиртом и йодом. По дороге он крыл матом высотой с гигантский небоскреб зверей, ветеринара и председателя и слышно его было даже за околицей. Досталось немало и Зинке, которая в этот момент сидела и плакала возле медвежьего сарая. А плакала она уже не от испуга и волнения, а от того, что не попал в горячую минуту в Серегину руку его, как бритва отточенный топор, то есть от счастья.
А медведи не поняли сущности происшедшего. Все, что случилось, так и осталось для них простой игрой. В тот самый день они до самого вечера так и продолжали играть Серегиным инструментом, добытым из деревянной ношатки, от которой остались только одни щепки. Они с забавой швыряли полу разбросанные молотки, клещи, гвоздодеры, изгрызли и превратили в мочало все деревянные черенки и даже топорище того самого острого топора, который по счастью не попал в Серегину горячую руку. Ватник, который плотник для удобства в работе с себя снял и повесил к стене на им же вколоченный гвоздь, они, конечно же, сорвали и, изрядно потрепав, постелили в углу, где мирно проспали на нем всю очередную ночь.
Утром, смело разогнав зверей по углам, молотобойцы из кузницы собрали то, что осталось от инструмента, и отнесли в контору, где правление колхоза в присутствии истерзанного, всего в ссадинах и йодных подмазках незадачливого плотника, решал его шкурный вопрос. Он матерился и требовал компенсации за понесенные убытки и причиненный здоровью ущерб в размере аж полторы сотни рублей. Он объяснял эту сумму стоимостью штанов, рубахи и ватника, а еще тем, что лекарства тоже за деньги продаются. Председатель ругался и стыдил Серегу за стяжательство, утверждал, что за такие деньги вполне можно купить хороший выходной бостоновый костюм, а звери на нем дорвали и так уже изношенную одежду, которую кроме как рванью больше не назовешь. Серега то поднимал голос, то ныл, жалуясь на нанесенные раны, пытался втереть народу, что у него и ребра-то, наверное, все в трещинах, дышать не дают. Однако когда он услышал об отправке его в районную больницу и гипсе, замолчал и стал ждать, чем дело кончится. А кончилось оно тем, что выдали ему со склада новый ватник, кое-что из инструмента и денежную компенсацию в размере восьмидесяти рублей на приобретение одежды, пришедшей в негодность при исполнении служебных обязанностей. Именно так было отмечено в протоколе. О медведях по указанию председателя в документах ничего зафиксировано не было. Да это вовсе и не интересовало довольного Серегу, который, зажав в руке полученные восемь червонцев, трусцой сразу же побежал в сельмаг отовариваться, но отнюдь совсем не одеждой, ибо к вечеру его видели на деревне уже вдребезги пьяного.
Оставшиеся вдвоем после заседания правления колхоза председатель и ветеринар долго сидели молча и курили. За окном ярко светило солнце и от талого снега текли ручьи, захватывая с собой перемятую солому, сенную труху и местный навоз. Наконец председатель выдал из себя давно назревшее в глубине его души отчаяние:
— Устал я от всего этого. Смалодушничал тем летом по пьянке, а теперь вот мучаюсь. Ничего, кроме убытков мы от этого моего широкого жеста не получили. Ты, вот что, Спиридоныч.… С первой зеленью сгоноши-ка ты с помощью кузнецов и плотников крепкую клетушку для этих жуликов. Такую, чтоб она аккурат в кузов машины убиралась. Запрем их туда и вывезем подальше в лес к чертовой матери и выпустим там. Пусть живут, как хотят, живоглоты.
Спиридоныч снова решил блеснуть своими знаниями и с важностью заметил, что возить в кузове молодых зверей по лесным дорогам, по ухабам очень чревато для них нервными расстройствами, по науке называемых штрессами. От них звери могут даже подохнуть.
— Черт с ними, пусть дохнут! — Вскричал председатель. — У меня у самого скоро будет штресс, от которого я первее их сдохну. Делай, как я сказал, и не расшатывай мои нервы вместе с медведями. Ничего с твоими зверями не сделается, и в лесу им жратвы вскорости будет достаточно. Корни, травка молоденькая, муравейники. Проживут. Да и жира в них больше, чем достаточно, похудеть не грех. Давай, давай, Спиридоныч! Готовь клетку. Я все сказал.
Медведей увозили ранним утром, когда еще густой весенний туман бледным ужом ползал по черной сырой земле и силился приподняться и взлететь в голубое воздушное пространство. Звери не хотели входить в клетку, упирались и ворчали, но здоровые мужики, орудуя палками и пинками, сумели-таки загнать их туда и закрыть борт автомашины.
Выгоном, как заправский пастух, руководил ветеринар да еще с десяток доброжелательных советчиков, толпой стоящих рядом.
— Куды их? — выглядывая из окна кабины, которую он не покидал все время погрузки, спросил Спиридоныча шофер.
— Куды-куды! — передразнил ветеринар. — Куды хошь, лишь бы подальше. — Он еще что-то буркнул себе под нос и пошел в контору докладывать об исполнении председательского приказа. Возле фермы он встретил зареванную Зинку и посочувствовал:
— Что, жалко любимчиков-то? Да, ты не переживай, им в лесу-то лучше будет, вольготней.
— Так ведь не умеют они ничего сами-то, — возразила Зинка и отчасти была права. — С людями росли, из рук кормлены. Пропадут.
— Авось не пропадут. Но и пойми, что дальше-то держать их здесь тоже нельзя. Обожрут колхоз. Да и безобразничают, сама знаешь.
— Нельзя, — согласилась Зинка и ушла к своим телятам, сморкаясь и всхлипывая.
Меж тем мотор машины загудел, и звери заметались по углам клетки, но вскоре легли на пол и начали успокаиваться.
— Поехали, — гаркнул шофер, и машины, покачиваясь, тронула с места, а затем шустро покатила по мягкой песчаной почве в сторону леса.
Мужики, что вызвались сопровождать медведей, подготовились к поездке основательно, при них были весьма туго набитые вещевые мешки, ведь они намеревались везти зверей далеко-далеко. Однако в том, что это удачно получится, мало, кто верил, ибо еще не просохшие дороги в чаще были сильно разрушены весенней распутицей. Грязь и огромные лужи скопившейся талой воды топили автомобильные скаты так, что риск залить мотор был постоянным. Чертыхаясь и матерясь, шофер пробивался по размытым колеям километра четыре, потом плюнул в открытое окно и выдал:
— Все! Дальше не поеду, хоть режьте. Выпущайте тута, а то засяду сейчас, и тарарахтором потом не вытащить.
— Так близко вроде еще, Петрович. Хоть бы с версту чуть дальше протянуть, а! А то ведь заругают. Тут, вон, и заимка недалече, скоро телят на выпас в лето пригонят. Беспокоить будут, — робко возразил было один из мужиков, что постарше и, видимо, поответственней.
— Сказал не поеду дальше, значит - не поеду, — стоял на своем шофер и вылез из кабины. — Ты ведь в село за тарарахтором не пойдешь, а мне в галошах грязь месить по такой дороге тоже не пристало. Выпущай, говорю, здесь, и – точка. Им, чай, в село-то обратно и не охота. Почитай, домой их привезли, как к крыльцу.
Делать нечего. Открыли борт, а затем клетку. Мишки прижались в ней к стенкам, и выбираться на волю не спешили. В глазах их блестел испуг, передними лапами они нервно попеременке притопывали, головы были опущены к полу.
— Ну, давай! Идите, гуляйте, — взбадривали их мужики. — Ты глянь, кругом красота-то какая. Травка вон поперла, цветочки уже.
Медведи не трогались с места. Прижав уши, они даже не ворчали, не рявкали и не огрызались, когда через решетку их пытались вытолкать деревянным дрыном. Лишь поднималась свалявшаяся шерсть на их жидких ожиревших загривках.
— Че делать-то? — спрашивали друг друга провожатые.
— Да, уж не обратно же везти, — решил шофер и полез в кабину за своими вещами. — Айда отдыхать, а то руки из-за такой дороги до сих пор от напряжения болят. Уйдем куда-нибудь подальше, чтобы нас не видно было. Повыкобениваются, обвыкнутся – сами вылезут и уйдут.
— Бревнышко бы им положить с кузова-то, чтобы легче спускаться было, — предложил кто-то.
— Спрыгнут – не бабы, — закончил шофер, и они все втроем шагнули от машины в чащу, чтобы отыскать сухую солнечную полянку и предаться отдохновению на природе по той программе, что была ими задумана заранее накануне.
Затяжка по весне видимо кончилась, и земля оживала после зимы смело и радостно. Набухли и смолились почки кустов и деревьев. От них, даже еще не распустившихся, тянулся забытый дурманящий аромат. Сквозь прошлогоднюю листву билась к солнцу молодая трава, то тут, то там в одиночку или небольшими группами синели нежные пушистые подснежники. Белые пролески широкими пятнами, разбавленные розовато-синими кустиками медуницы, светились на бурой перезимовавшей листвяной подстилке. Кое-где в чаще, под плотной хвоей старых елей хранился, жутковато вея холодом, доживающий грязный снег.
Местами было сухо, и просохшая листва гремела под ногами как в солнечный октябрьский день. Колхозники нашли в отдалении от дороги небольшую полянку, где было тепло и уютно, а земля высохла настолько, что на ней можно было без боязни промокнуть развалиться и полежать. Почти на средине возвышался большой ровный пень, который мужики и приспособили под импровизированный природный стол. Выпивки и закуски было много, скупых среди них не оказалось, поэтому нечаянный пикничок предстоял им весьма приятный.
Мужики лежали на прогретой земле и слушали пение ранних весенних пичужек. Над недалеким болотцем с блеянием токовал взбудораженный бекас, оттуда же слышалось заводное кряканье диких уток. Порою они с характерным свистом проносились над поляной и, будто зависнув на миг над болотцем, по слегка ломаной траектории падали с воздуха вниз.
Благодать стояла сущая, полная. Было тепло, как летом, и самое главное, пока еще не было комаров. Ожившие одинокие бабочки уже обследовали первые весенние цветы, присаживались на них и что-то там делали, периодически складывая и распуская свои нежные хрупкие крылышки. С гулом время от времени с цветка на цветок тяжело перелетали шмели, мохнатые и неуклюжие, цеплялись за тычинки и лепестки, переворачивались под собственной тяжестью, но делали свое дело упрямо и старательно. Облетав окрестный ивняк, спускались на цветы шустрые пчелки и, ощупав их слегка, возвращались обратно. Свои труды эти насекомые начали еще в холода, лениво и медленно, а теперь спешили, работали торопливо.
Мужики лежали вокруг пня, выпивали, закусывали и разговаривали:
— Свалить бы их здесь в лесу вместе с клеткой и уехать, а там как хотят, — предложил один.
— У меня ведь не самосвал, чтобы свалить. Сами вылезут. Нянчиться тут еще с ними, — отвечал Петрович. — А ты, знай-радуйся, что тебе сегодня такая «командировка» выпала. Это, пожалуй, поинтресней будет, чем поездка в луга за прошлогодним сеном, Или на мясокомбинат со скотиной, списанной на убой. А тут вон как хорошо. Солнышко светит, птички поют, бабочки порхают. Кайф!
— А все-таки жалко их, зверят-то этих. Как они к дикой жизни теперь привыкать будут. Не умеют ведь ничего, и научить их некому.
— Научатся, голод не тетка. Инстинкты же у их. А может, прибьются к какой-нибудь медвежьей семье, так тогда вообще все нормально будет.
— Нет. — Возразил кто-то. — Другая семья их не примет. Я где-то читал, что медведица и своих подросших детей от себя гонит, а уж чужих – тем более.
— Да, ладно вам головы ненужными заботами забивать. Наслаждайтесь, вон весной, лесом, теплом. Скоро ли еще так отдохнуть придется. Посевная вон на носу, ни дня отдыха не будет. Отдыхайте, да наливать не забывайте, — закончил нудную тему шофер и, лежа на спине, уставился в небо, где плыли по яркой синеве белые-белые облака.
После полудня мужики, пошатываясь, подошли к машине. Клетка была пуста, медведей нигде не было.
— Ну, вот и все проблемы. Значится так! — Скомандовал Петрович. — Свезли мы этих косолапиков к дальнему Глубокому озеру, и там они убегли в лес. А на обратной дороге забуксовали и чуть-чуть выбрались. Поэтому и воротились поздно. И горючку при буксовке сожгли, на остатках чуть-чуть дотянули. А сэкономленную я себе в мотоцикл солью. Все ясно?
— А то нет! — Отозвались счастливые компаньоны.
Машина завелась, с трудом развернулась на крохотном пятачке и поехала в обратный путь, хлопая забытым незапертым задним бортом по кузову. Из кабины в раскрытые окна на свежий весенний лесной воздух выливалась слаженная веселая мужская песня.
Медвежата появились в деревне вновь дня через три. Грязные, уставшие и злые, они прошлись по нескольким дворам крайней, самой близкой к лесу улицы; подчистили в выставленных за ворота корытцах еду для кур, уток и гусей; не обращая внимания на брех собак, подобрали у них недогрызенные кости и припрятанные впрок запасы; полазали в поисках съестного по ряду сараев и погребов. На людей с хворостинами и палками они тоже мало реагировали, только шустро вопреки их неуклюжей сложенности отскакивали в сторону, когда на них кто-то замахивался. К вечеру, слегка похулиганив по улицам, они каким-то чутьем выбрались к фермам, отыскали свое недавнее жилище и, свернувшись клубками по углам, уснули.
— Вы где их оставили, ироды? — Пытал председатель шофера автомашины.
— Так, на Глубоком озере и оставили. Аккурат возле берега, близ старой лесосеки.
— Врешь, ведь, Петрович! Ой, врешь! До Глубокого озера без малого двадцать верст. Да по весенним дорогам туда и на тракторе не проехать, а вы на машине в такую даль умудрились пробраться. Как это, ответь мне честно, мил ты мой человек? — Настаивал председатель.
— Так, это.… Туда утречком по морозцу-то лихо докатили, а вот обратно-то, ты прав, председатель, буксовали много. Из-за этого поздно и воротились.
— Ага! Пьяные в хлам!
— Да нет же, что ты! Наветы это все, клевета на честных людей. Черезвые мы были, аки стеклышко. Устали только, буксовали ведь, лаги рубили да под скаты клали. Так что, клевета это все и оговоры. Вот ведь, народ, а! Насочиняют от безделья и за путное выдают. Зла прямо не хватает.
— Ну что мне с тобой делать? Врешь ведь в глаза мне и не краснеешь. Да не увозили вы зверей никуда! Выбросили вон за деревней, а сами водку лакать отправились. Не знаю я вас будто…
— Да, ей-богу на Глубокое озеро увезли, — божился Петрович и даже крестное знамение неумело на себя наложил для пущей убедительности. — Мужики же со мною были, не дадут соврать.
— Да вы сговорились, как подельники, и дуете в одну дуду. Как же так, скажи ты мне, честный ты наш Петрович, звери эти так скоро в деревне опять объявились?
— А хто их знает.… По чутью, наверное, и пришли. Инстинкт же у их.
— Это у тебя инстинкт чутья на водку хлеще, чем у собаки. А у них на лес должен быть. Куда он тогда у них делся, а? Иди отсюда, грамотей! Такого простого дела и то не смогли сделать по настоящему, алкаши несчастные. Ох, греховодники! Ох, бестолочи!
«Чего же теперь делать-то, что делать-то?» — думал почесывая полулысый затылок председатель. Проблема, которая, казалось, была уже решена, вдруг возникла снова и унесла покой руководителя колхоза. Он встал, походил по кабинету, переложил с места на место какие-то бумажки на столе и вдруг громко крикнул в приемную секретарю:
— Настюха! Ну-ка Зинку мне найди. — Потом, подумав еще, добавил — И Спиридоныча тоже.
Настя, девка молодая, краснощекая, чуть полненькая и грудастая вошла в кабинет и переспросила:
— Каку Зинку-то? У нас их много.
— Каку-каку! — Передразнил председатель и еще громче заорал. — Зинку-телятницу.… Или медвежатницу, черт их там теперь разберет. И шустрей давай, одна нога тута, а другая – там.
Зинка прибежала в контору прямо с фермы в замызганном черном рабочем халате и резиновых сапогах с остатками несмытого в попутных лужах навоза. Вслед за ней явился и полный собственного достоинства ветеринар, чисто выбритый и опрятно одетый.
— Садитесь, — пригласил за стол, покрытый темно-зеленым сукном, гостей председатель. — Думу думать будем. Должен же быть выход из ситуации.
— Отдать их надо, пожалуй, в цирк. Им там такие экземпляры нужны. И даже денег с них не брать, пущай пользуются нашей добротой. — Предложил ветеринар и позевнул для формы, будто бы вопрос не серьезный и выеденного яйца не стоит.
— Ох, и умный ты, Спиридоныч. Ну, прям, как индюк. Да я уж давным-давно с нужными людьми связался и попытался втюрить им медвежат. Ну, и что? Отказались, хоть и нахаляву. Велики, говорят. Уже переростки. Дрессировке, говорят, поддаваться не будут уже. Раньше надо было. Зин, может, как-нибудь поговоришь с мишками-то, может, послушаются они тебя, да и уйдут, а.
— Да вы что, смеетесь что ли надо мной? — Возмутилась телятница. — Я что им , мать-медведица что ли?
— Так ведь кормила же ты из.
— Ну и что. Кормить-то кормила, а вот разговаривать с ними по-медвежьи, простите уж, так и не научилась. Туповатая оказалась малость, — язвила Зинка. — Да я в последнее время стала даже бояться их и кормила-то чрез притвор да решетку. Скажете тоже – поговори.
— Да никто тебя по-медвежьи разговаривать не заставляет, — мягко выражался председатель. — Мы снова вывезем их в лес уже в другое место, подальше и вместе с тобой, а ты их чем-нибудь помани, как телят. Отведешь подальше – и ходу к машине. Они там пока тебя искать станут, а тебя уж и нет. Потом привыкнут и будут жить сами.
— Нет, нет и еще раз нет, — категорически отказывалась Зинка. — Замнут они меня там, искалечат. От злости или от большой любви у них это получится, да только в этом разницы нет никакой. Сделают инвалидкой на всю жизнь, а мне еще замуж выйти охота, да детишек бы нарожать здоровеньких. Не поеду я с ними.
— Пристрелить их, да на мясо, — опять подал голос ветеринар и снова слегка позевнул.
Зинка резко повернула свое испуганное лицо к Спиридонычу, часто-часто заморгала глазами, и губы ее затряслись.
— Как?.. Как пристрелить?.. Да, вы что, серьезно, что ли? Это.. Да это же бесчеловечно, жестоко. Они ведь у нас почти год жили, мы же кормили их. Я кормила.… Из рук.… А вы – застрелить. Да как вам в головы-то такое прийти могло, да как у вас только язык повернулся такое брякнуть?
— Брякают, Зиночка, ковшом о банный таз, а мы мысль высказываем, понятно, — по-прежнему важничал ветеринар. — Тут, понимаешь, вопрос-то общественный, серьезный. Люди могут пострадать, поведение этих животных непредсказуемо. Жертвы возможны.
— Люди могут пострадать, — передразнила Зинка. — А я вам что, не людь что ли? Меня и в жертву принести можно?
— Спиридоныч, не сгущай краски, — попытался остановить ветеринара председатель, но Зинка уже рыдала. — И успокойся ты, Зина. Никто тебя еще никуда не посылает. Просто от безысходности я вот высказал свое тебе предложение. Но ты про это забудь. Это я так, в сердцах, не подумал. Но делать-то все-таки что-то надо! И как бы это для тебя тяжело не было, но может, мы действительно решим их застрелить. Дальше держать их становится опасно. Что делать? Иногда приходится перешагивать через себя. Ты думаешь, мне самому легко на это пойти.
А Зинка уже не просто рыдала, а выла, как баба по покойнику, громко, во весь голос да еще с причитаниями. Ее крик слышался на улице, и те, кто шел мимо, останавливался и недоумевал, теряясь в догадках, по ком сей женский вой страдает. Мужчины, как умели, пытались успокоить телятницу, но она не слышала их, размазывая слезы и сопли по своему хорошенькому милому личику.
— Настюха, воды принеси, — крикнул в приемную председатель, и секретарь в дрожащих руках принесла, расплескивая, стакан. Зинка выпила, шумно выдохнула и, собравшись уходить, на пороге уже твердо сказала:
— Стрелять не дам. Вот вам всем, — и она сложила из пальцев мощный выразительный фигуристый кукиш. — Палачи!
Ночью медвежата исчезли. Двери сарая, где их заперли вновь до решения участи, оказались раскрытыми, а животных и след пристыл. Никто не видел, как в кромешной темноте безлунной весенней ночи к медведям пришла их Зинка, что-то им говорила недолго, а потом, отперев дверь, выпустила зверей на волю. Куда-то пропал ее страх перед ними, а отчаяние дало новые силы для такого подвига. Длинной хворостиной, как домашнюю скотину выгнала она их за околицу и напутствовала далеко бежать.
При ферме утром был большой переполох, пока все не заметили в телятнике удивительно спокойную Зинку. Никто ее ни о чем не спрашивал, просто все догадались, что это ее рук дело.
— Черт с ними, — в сердцах крикнул народу председатель. — Пусть шляются, где хотят, но ежели опять в улицу припруться, да еще безобразия учинять станут – немедленно стрелять. А сейчас хватит тут этот зверинец обсуждать. За дела, за дела! Посевная начинается. Работать.
И как будто слышали председателя медвежата. Ходили и промышляли себе близлежащими борками да перелесками, на скотомогильник частенько наведывались, овсы молочные на колхозных полях обсасывали, но урона большого однако не несли. Терпимо было. В деревню не заходили, шума не поднимали, табуны и стада не тревожили, хотя на виду у людей они были постоянно. Заслышат стук топора на лесной делянке – и туда, сидят в отдалении, на дыбки приподнимаются. А уйдут лесорубы – на бивачек прибредут, объедки подбирают. Жалели их люди, остатки еды на лесосеках, покосах и ягодниках для них оставляли.
Так и шло лето, жили мишки по соседству с населением, и всех это устраивало. Никто их не боялся, да и они никому зла не делали. Даже дети без опаски лесными дорогами да тропами ходили и никто за них не переживал.
Деревня стояла на берегу большой реки, живой и суетной от судоходства, разноцветной от огней бакенов и береговых вех, звучной от пароходных и баржевых гудков. Косы в межевой период белели крупным певучим песком, пестрели сотнями крикливых чаек и куликов, омывались ласковыми шуршащими волнами.
На противоположном берегу реки недалеко от ее русла недавно был выстроен и открылся новый дом отдыха. Народ туда наезжал свободный, не обремененный серьезными недугами и хворями, разбитной и веселый. Кормили отдыхающих «на убой», а вот с выпивкой было немного посложнее. В самым доме отдыха спиртное вообще не водилось, а до ближайших деревень по тому берегу было далековато. Но самое главное, на пути страждущих к этим деревням высилась огромная гора, крутая и глинистая, на которую и в хорошую-то погоду подняться трудно было, а уж после дождя это было просто невозможно. Куда проще переправиться на лодке и, пообещав рубль бакенщику, чтобы он дождался, слетать в сельпо нашей деревни и затариться спиртным под завязку. Но и этого отдыхающим стало недостаточно. Тут пехом, да там ногами. И купили они как-то в складчину дежурный общественный велосипед. По одному берегу от дома отдыха до барака бакенщика на педалях, потом велик с собой в лодку, и там по другому берегу до магазина тоже колесами. Быстро, удобно, весело! Мечта, а не отдых.
Послала как-то недопившая компания в магазин курьера, и отправился он давно известным ему путем. Не впервой уже. Реку переплыл, бакенщика ждать оставил, а сам крутит педали по лесной тропинке, мелодию легонькую насвистывает. Хорошо ему, хмелек в голове будоражится, погодка радует солнышком, велосипедик шустро катится. И надо же было именно в этот момент мишкам нашим, по лесу свободно гуляючи, аккурат на эту самую тропу выйти. Идут себе обочинкой, в корешках травяных ковыряются, землянику позднюю выискивают. Услышали они дребезг велосипедный, на дыбки от любопытства поднялись, да так и встретили пьяненького курьера, что из-за поворотика вдруг вырулил. Ну, а курьер-то этот медведей раньше только на картинках цветных разглядывал. И откуда же было ему знать, что это всего лишь медвежьи подростки и по характеру своему, в последние месяцы сложившемуся, они в сущности безобидные. Только вывалился мужичек из седла и бросив своего двухколесного «конька» что есть силы помчался наутек в обратном направлении, да так, что засверкали пятки и хмель вылетел напрочь. Покрыл он это расстояние до берега много быстрее, чем делал это на велосипеде. И вот уж вода через кусты высверкивать начала, как попались ему навстречу двое мальчишек, с рыбалки возвращающихся.
— Ребятишки! — Блажью заорал курьер детям. — Бегите быстрее отсюда, спасайтесь. Медведи там, огромные.
Дети быстро просекли ситуацию и в свою очередь прокричали мужику, чтобы он не боялся. Ведь медведи ручные.
Долго не верил курьер мальчикам, пока те не уговорили его пройти до брошенного велосипеда, а потом и до деревни. Да и можно ли ему было обратно в дом отдыха без вина возвращаться. Не поймут, ославят. Снова пошли той же тропой. Мальчишки впереди, мужик за ними в отдалении сзади. Боится, потряхивает его слегка от страха, но все равно идет. Перед поворотом злосчастным, где с велосипеда-то сверзился, его вообще мандраж заколотил:
— Не пойду, — шепчет, — тама они. Огромные, с копну сена.
Когда же увидел он следующую картину, то затрясся уже от смеха.
Посреди тропки коряво валялся казенный домотдыховский велосипед, а возле него, почти по человечьи сидя на своих толстых задах, мирно пристроились медведи. Один из них лапой раскручивал переднее колесо велика и, вставив коготь в мельтешащие и сверкающие на солнце спицы, извлекал из них звенящие тремолистые звуки. Оба медведя заворожено слушали этот волшебный звон и, когда колесо останавливалось, раскручивали его снова.
— Прогнать их? — Спросили курьера мальчишки.
— Нет, что вы! — С умилением ответил тот. — Пусть забавляются пока. Я пешком обойду их, а велосипед-то заберу на обратной дороге. Они вместе стали чащей огибать увлеченных до глухоты зверей, чтобы их пока не спугнуть, и мужичек всю дорогу бормотал про себя:
— Надо же, а! Ну, надо же, а! Да кому хочешь, расскажи, так ведь ни за что не поверят. Вот чудеса-то так чудеса. Прямо Лукоморье какое-то. Это ж цирк бесплатный, никаких билетов не надо. Вот так чудеса!
Прожили медвежата так все лето, а осенью стали все реже показываться людям на глаза. Вскоре и вообще пропали из вида. Даже следов их, где они обычно были частыми, почти не попадалось. Пропали они куда-то. И что с ними стало, никто толком сказать не мог. Может, жить по дикому научились и это им больше понравилось, а может, не смогли осилить науки трудной и не сдюжили. Но не видел больше никто медведей в округе, а вскоре и совсем об них позабыли.