На круги своя по спирали

Галина Чеснокова
       
 Опубликовано в журнале Мост 2010 № 25


Содержание


• Самое начало-1956год и ЛГУ им. А. А. Жданова

• Экзамены в университете и обоснование в городе

• Обязательные сельхозработы

. Песни трудового семестра

• Мать и отец

• Вторая поездка

• Жизнь «в углу»

• Евреи и другие

• Космополиты и обыватели

• О любви к чужестранцам

• Голод не тётка

• Наставники. Анна Зиновьевна

• Первые навыки научного общения

• Первые поездки в экзотические места

• Диссертация

• М. Г. Асланов, М.Н. Боголюбов и другие

• После защиты

• Вузовские будни

• Некоторые итоги

• Новый виток - ЛГУ им А. С. Пушкина


На круги своя по спирали

Подобно тому как писатели и поэты рано или поздно обращаются к самоанализу и самоинтерпретации своего творчества и творчества своих собратьев по перу, у учёных и педагогов со стажем возникает потребность оглянуться на пройденный путь , посмотреть на него со стороны и передать молодым коллегам свой опыт, свои наблюдения и мнения о плохом и хорошем ,признать ошибки и, наконец, просто заявить о себе, рассказать о том, что побудило его заняться своей профессией, наукой, какие тернии встают перед молодым учёным , и как удаётся их преодолеть. Поводом для первой публикации такого рода послужил юбилей – полвека со дня вступления её автора на стезю науки и образования. Другая причина – случайное или нет совпадение названий, эстафета двух петербургских вузов, один из которых был для автора ALMA MATER, а другой стал LAST BUT NOT LEAST. Интересно в воспоминаниях философское осмысление становления учёного- лингвиста, соответствующего, на наш взгляд, латинскому изречению PER ASPERA AD ASTRA , в котором «звёзды» понимаются и в переносном, и в прямом смысле.

Самое интересное –в том , что, случайно обратившись к тексту мемуаров В. В. Набокова ,я обнаружила вот такие строки-«Спираль- одухотворение круга…Цветная спираль в стеклянном шарике- вот модель моей жизни.» Между этими словами- рассуждения синэстета о гегелевской триаде и природной спиральности вещей в отношении ко времени.


       Пытаюсь найти ту неуловимую нить, которая отличила бы «Воспоминания» от традиционных мемуаров , нить, которую я буду тянуть всё моё повествование. И вот, кажется, я её ухватила. Это –слово «вопреки», «наперекор». Вопреки воле родителей, наперекор судьбе. Да, это годится.


Самое начало-1956год и ЛГУ им. А. А. Жданова

       В Ленинград я приехала в середине лета 1956 года из сибирского города Кемерово. Мать и отец, ныне покойные, проводили меня со словами: « Поезжай, но помогать тебе мы не будем».Наверное. это было сказано потому, что в доме оставались ещё двое детей , а в послевоенные годы ( хотя уже миновало 10 лет после войны) в Сибири эвакуированным семьям жилось не очень сытно. Помню, как мать всегда варила суп с макаронами, жарила картошку , покупала где-то копчёные кости для запаха в супе и иногда- селёдку. Чай мы пили без заварки, растворяли в кипятке толокно, фруктовый чай из абрикосовых косточек брат Юра съедал всухую, делал дырочки в банках со сгущённым молоком и потихоньку цедил оттуда. Банки были не наши, в квартире жила ещё одна дама, у которой однажды погиб жених- подводник , и она уже без него родила двух пацанов. Кажется, её звали Раиса Ефимовна и была она стоматолог. Она дала мне зонтик и сказала: « В Ленинграде всегда дождь, зонт тебе пригодится». Зонт пригодился , я часто в первые годы учёбы выходила в дождь , раскрывала зонт и гуляла- гуляла в мелких брызгах , падающих сверху. А под ногами- свинцовые лужи, мокрый асфальт. Именно тогда родились мои первые поэтические строки: Город любимый в сетке дождя, мокрый асфальт. Пронзительный ветер…


Экзамены в университете и обоснование в городе

       Экзамен я сдавала всего один, в июне или июле, так как была серебряной медалисткой , но среди медалистов тоже был конкурс -7 человек на место. Помню, с каким ужасом я увидела на стенде свою фамилию и рядом- четвёрку по сочинению. Отчаянию не было предела, я ехала в трамвае и плакала. Но на другой день оказалось, что я принята, потому что у остальных абитуриентов были тройки. Меня сагитировали учиться на афганском отделении, впервые открывавшемся в университете. Помню, как я раздобыла где-то энциклопедию и прочитала малюсенькую статью «Афганистан».Сочетание «фг» мне не понравилось, не понравилось оно и моим родственникам, у которых я остановилась на первое время. Это была семья сестры моего отца, тёти Дуси. Они жили на Кировском проспекте на Петроградке, тётка- медсестра-фронтовичка, дядя- директор НИИ каких-то металлов. « Мы не можем поселить тебя у себя,- сказали родственники как-то за столом на даче в Зеленогорске,- у нас дети». А я и не собиралась жить у них, но надо же было остановиться у кого-то , пока в университете пройдут экзамены. Однажды я пришла к ним в гости вечером в квартиру на Кировском и увидела в дверях записку : «Галя, ключ у соседки, разогрей суп и ешь». Ключ я брать не стала и ушла от Стародубровских навсегда. Позже тётка написала моему отцу: « Дочь-то у тебя слишком гордая.» Так я и жила с гордыней всю свою жизнь, но не была никогда ни бедной родственницей, ни покорной женой , ни девушкой для развлечений и удовольствий, ни приспособленкой –конформисткой в «трудовых коллективах».


Обязательные сельхозработы

       Но ближе к делу. Летом 1956 года я дважды ездила на сельхозработы. В июле- вместе с будущими геологами – мы работали на Карельском перешейке где-то за Петрозаводском. Был сенокос, мы собирали сено граблями в валки , потом- в копны и , если было сухо и жарко, складывали всё в большой стог. Конечно, нам помогали местные механизаторы , и где-то рядом работали, как и мы, курсанты. Здесь я впервые увидела « волокушу», какие-то приспособления с зубьями для перевозки «копёшек», здесь я впервые взгромоздилась на широкую спину лошади и въехала в амбар, куда свозили сено. У амбара было два выхода- входа, и когда он наполнялся доверху сеном, мы устраивались в нём на ночь, строили себе норы в сене и засыпали сном счастливых младенцев, не боясь мышей, пауков и других ночных гостей. Это было прекрасное лето. Нас было много, но работали почему-то поодиночке, в разных концах луга или поляны. Грабли- наше основное орудие труда, нравятся мне и сейчас. Купались в голубых озёрах, а если был дождь, не прятались, такой он был тёплый и ласковый. Позже я услышала песню со словами: «Долго будет Карелия сниться, будут сниться до сих пор остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озёр».Всё в стихе хорошо, кроме «до сих пор» и «долго».Надо что-то одно. Ещё остались навечно в памяти большие низкие звёзды в ночном небе Приозерска ( или ещё какой-то станции), когда мы покидали Карелию.


Песни трудового семестра

       С нами была девушка Валя, приехавшая из Воркуты. Она ушла после первого курса, но песни, которые она пела, а мы подхватывали, остались. Это был лагерный фольклор. Тут были и « Начальничек, ключик- чайничек», и «Я сижу в одиночке и плюю в потолочек», и знаменитый позже маркинский «Сиреневый туман». За годы учёбы к лагерному фольклору присоединился фольклор восточников, среди них- «Гимн востоковедов» : “ Жил один студент на факультете, о карьере будущей мечтал, о жене столичной, о машине личной, но в аспирантуру не попал.”Часто пели пикантную песенку про индейчика в бамбуковой хижине, про студента, опустошающего чужую мошну, про американца , шедшего из Алабамы « до своих родных краёв, до своей любимой мамы, до жены и до братьёв». Часто в общежитии гремел припев: «Эге-ге-гей, Сюзанна, любимая моя, после долгих лет разлуки я пришёл в твои края». Впечатляла песня «Пыль».Уже в зрелом возрасте я обнаружила её в сборнике переводов англоязычных поэтов. Кажется, это был Р. Киплинг: « И только пыль-пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне солдату, пыль…» В то лето мне было только шестнадцать. В Сибири мы ничего не слышали ни о репрессиях, ни о лагерях, ни о Гулаге.


Мать и отец

Ирония судьбы- лет в 50 я узнала, что моя мать , оказывается, работала в юности , в 30-е годы , в типографии в Москве , где бесконечно печатали какие-то списки, но говорить о них было запрещено под страхом смерти, потому рабочие не знали, что они набирали и печатали. Ирония судьбы -отец, которому, по словам покойной бабушки, удалось избежать армии Власова ( он прострелил себе ногу навылет и вернулся из госпиталя в 1944 году), работал в партийных органах, но, имея мой непримиримый характер, быстро был изгнан из рядов райкомовских и горкомовских работников, направлен в райком « по зоне МТС», где вновь получил «шары» на выборах из-за привычки «жаждать справедливости» и вынужден был, имея за плечами школу ВПШ и личных врагов среди партийной номенклатуры, согласиться в конце 50-х пойти в Политотдел УИТУ ( того же управления, но не лагерей, а « исправительно-трудовых учреждений»). «Клиенты» этого Политотдела валили лес в Сибири, и не все там были политические , много было уголовщины, расхитителей государственного имущества и тех, кого бы мы сейчас назвали «незаконными предпринимателями». Отец дома не разговаривал о делах служебных , знаю только, что однажды его и другое начальство чуть не убили в зоне, куда они поехали усмирять «уголовный бунт», знаю, что в колониях были школы, свои печатные издания , в том числе литературные. Одну «повесть» из зоны отец дал мне отредактировать. Как сейчас помню, это была исповедь отца, осуждённого за сожительство с собственной дочерью. Помню, как ясным зимним днём мы ездили в какое-то глухое село под Мариинском, вручали Красное знамя передовикам производства, а ещё помню фотографию отца в компании с прототипом главного героя «Педагогической поэмы» Макаренко. Да, по- своему отец был педагогом. Мне он говорил: «Учись, голова у тебя светлая,»и был страшно горд , когда я защитила диссертацию в 1971 году , пригласил на банкет своих сослуживцев –УИТУ- шников . Полковника он так и не получил( что-то в биографии было не то), а некролог о его смерти , который я пыталась опубликовать в местной газете, не взяли. Оказывается, он был «дзержинцем», хотя и критически настроенным к начальству и власти. У меня долго хранился портрет Феликса Дзержинского, подаренный отцу в день рождения «колонистами», инкрустация на дереве с портретом Ленина , тоже выполненная «колонистами», и цветное изделие из оргстекла- надгробный памятник со щитом и мечом, который колонисты дарили начальству «ото всей души» , а начальство принимало эти знаки внимания, не вникая в подтекст. Искусно изготовленные шахматы( отец был шахматист с высоким разрядом) с фигурами мифологии моя мать оставила в больнице на память об отце. Жаль. Кому он был нужен там, в больнице УИТУ, размещённой прямо у городского кладбища? Хоронили отца с воинскими почестями – зелёный свет, почётный караул у гроба в машине, последний салют- и всё. Мой чёрный атласный платок поверх надгробия , а через несколько лет – такой же платок на могиле матери рядом и мои горькие слова: « Прости нас, мама, обижали мы тебя».
       Единственная информация, полученная от матери , связанная с периодом их пребывания в Сибири уже без меня( после 1956 года)- это их тайная дружба с женой Бухарина, которая доживала последние годы в Сибири где-то в Яе или в Тяжине Кемеровской области. Она научила мою мать делать домашний сыр и фаршированную щуку, еврейское национальное блюдо.


       Вторая поездка

 Вторая поездка в «колхоз» в этом году была в сентябре , после вступительных экзаменов. Я уже знала, что на афганском отделении (иранского в тот год не было) будут учится 7 человек, но в « колхозе» я была, насколько помню, со студентами других отделений и факультетов. Нам выделили добротный дом на краю села возле речушки, на другом берегу которой росли сосны. Хозяйка дома, пожилая женщина, вставала очень рано, топила печь, зажигала лампады возле икон , а иконы стояли на полочках над нашими головами( спали мы на полу и лишь избранным иногда разрешалось лечь на остывающей русской печке, за трубой). Однажды нас угостили пирогом с клюквой, а в другой раз кто-то из тюркологов сварил пшённую кашу по всем правилам кулинарного искусства, с многочасовым томлением в печи( по-видимому, печь была русская, если на ней можно было спать и томить кашу в духовке). Спали мы, укрывшись простынями, а вот где их брали- не помню. Однажды устроили «тёмную» мальчику- востоковеду, который имел привычку ночью подсматривать за нами в дыру снизу из коровника. Кто был этот юноша, не помню, но досталось ему здорово.
       Когда получали по утрам задания на работу, видели средних лет интеллигентного мужчину, который о чём-то тихо беседовал с нашим руководителем и со старшекурсниками. Потом выяснилось, что это был один из ссыльных ленинградцев, отбывавший срок на Карельском перешейке. С нами был, кажется, Н.Д.Андреев, мы знали, что он занимается машинным переводом и что он, вроде бы, не в чести у начальства. Другим нашим вожаком был светлый романтический юноша, любивший песню «Журавли».Он часто пел:”Из какого же вы из далёкого края прилетели сюда на ночлег, журавли?” Особо удавались ему строки:” Здесь под небом чужим я как гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль , сердце бьётся сильней, и всё громче рыданья, перестаньте рыдать надо мной , журавли” .Песню пел юноша, но то страдание, которое звучало в словах, связало в моей памяти песню с этим молодым человеком и со ссыльным мужчиной в светлом плаще, тихо беседующим в стороне с кем-то из наших студентов.



Жизнь «в углу»

       Общежитие мне не дали, в стипендии тоже отказали, хотя я была медалисткой и поступила вне общего конкурса. Причина- «Ваши родители- сельские жители и у вас своё хозяйство». Увы! Они не знали и не хотели знать , что отец до мозга костей городской житель, что его только что перевели на обустройство в район и у них не было не то что своего хозяйства, но даже своего жилья , огорода, живности. И никого не касалось, что мать отказалась посылать мне деньги, так как я уехала против её воли. Не знаю, где я раздобыла 150 рублей ( или 15, не помню) на оплату « угла», который мне удалось снять на улице Петра Лаврова в квартире, где проживала еврейка Фаина Абрамовна с дочерью Фанечкой и братом, немного странноватым и толстым, я несколько раз видела его позже в библиотеке Института Востоковедения, в то время в читальных залах библиотек Питера сидели свободные от земных дел евреи и читали газеты на родном языке. Кроме угла мне предоставили голую железную кровать и тумбочку. Матрац с подушкой я привезла с собой от своей московской тёти Тони( во время эвакуации молодая тётя Тоня , Антонина Иосифовна Передкова, жила с нами в Сибири , была фактически моей нянькой, потому в годы учёбы , живя с семьёй в Подмосковье, она и муж её Михаил Петрович опекали меня как могли). Уходя на работу, Фаина Абрамовна говорила мне: «Галя, проследите, чтобы Фанечка поела». А Фанечка выливала какао в раковину, бросала котлету под кровать или под диван и просила не говорить об этом ни матери, ни дяде. Я слово держала, и у меня текли слюнки от запаха котлеты и вида какао, но я ни разу не попросила у Фанечки ни кусочка, ни капельки( «Гордыня!»). Были дни, когда я не могла пойти в университет, потому что сильно хотела есть , и единственное спасение было- укрыться с головой и спать. Несколько раз, правда, я совершила воровство, каюсь. Я залезла в старые хозяйкины банки из-под варенья и соскребла засахарившийся сироп со стенок, а в другой раз съела варёный голубец (у хозяйки их было штук 8 на тарелке, стоявшей на полке меж входных дверей).
       Однажды ночью на меня из-под драных обоев в комнате с потолка упала крыса. И если бы не кот, который давно наблюдал за нею, я бы умерла от страха. Но кот схватил её мгновенно , как только я соскочила с кровати. Как звали кота, не помню, но его очень любил брат хозяйки. Этот брат меня уважал за то, что я училась на Восточном факультете. У нас был договор- я натирала ему паркет в комнате, а он давал мне билеты в филармонию. Благодаря этому «бартеру» я сразу окунулась в мир классической музыки, полюбила оркестр Е. Мравинского и симфонии П. И. Чайковского. До сих пор звуки 5-ой симфонии вызывают во мне чувство содрогания от какого-то торжества рока, судьбы.


Евреи и другие

       Иногда в гостях у Ф.А. была целая община евреев, они любезно приглашали меня разделить с ними трапезу и выражали глубокое уважение ко мне и моему интересу к Востоку и языкам. Такое же уважение я чувствовала, будучи в гостях у эстонцев в местечке Раквере, когда просматривала их альбомы и книги эстонских писателей. Они говорили, что русские обычно не интересуются их культурой и языком, а я- другое дело. До сих пор я не могу понять, как это многие русские женщины- жёны военнослужащих, дипломатов, инженеров, работающих за рубежом или в другой республике, не могут за 2-4 года пребывания среди чужого народа выучить хотя бы несколько разговорных фраз, не говоря уже о языке в целом. У них нет желания делать это. Я убедилась в этом, работая в Афганистане в конце 60-х годов. Наверное, у них такая установка- не говори, не общайся. Меня чуть было не выслали в 24 часа из Кабула по доносу моей знакомой, которая увидела, как я объясняю русскую грамоту афганскому торговцу в его лавке и как я «гуляю», по её словам, с афганскими офицерами по улицам афганской столицы( это меня провожал вечером мой ученик- курсант Военной Академии- можно было стать жертвой грабителей).Уже в конце 90-х годов, работая в одном из университетов Северного Кавказа, я удостоилась клички «исламистки» за то, что вступилась за чеченца, оскорбляемого и обвиняемого во всех грехах малообразованной, но «крутой» работницей вуза, между прочим, будущим юристом. С приступами шовинизма, исходящего от некоторых русских, мне приходилось сталкиваться часто, вплоть до настоящего времени, когда на дворе 2007 год и я живу под Петербургом.


Космополиты и обыватели

       Если бы я жила во времена И. Ю. Крачковского или даже в середине 40-х годов, меня бы за мои мысли и высказывания упекли в тюрьму , обвинив в космополитизме. Страх укрепился в сознании людей, даёт о себе знать и сейчас, и давал знать в 60-е. О прогулках с афганскими офицерами я уже говорила. Несколько других примеров: в начале 60-х годов мы, студенческая компания из иранистов, арабистов , китаистов( всего 7-8 человек) подружились с арабскими кинематографистами, у которых наши мальчики были переводчиками. Один из этих работников кино, Дауд Ассамарайи, мне очень нравился. Он был старше меня намного, неуклюжий, кажется, косолапый, какой-то беспомощный. Одним словом, я влюбилась- той романтической влюблённостью, которая не позволяет преступить законы морали и нравственности, но которая будоражит душу и сердце. То ли в шутку, то ли всерьёз( скорее, в шутку) Дауд предложил мне руку и сердце, прислав письмо из Москвы с приглашением поехать с ним в Ирак, где он жил. По простоте наивной и по неопытности, я написала об этом родителям в Сибирь. И я получила такую отповедь! Отец, и без того запуганный историей с Власовым , невозможностью вернуться к родственникам в Москву или Ленинград за какие-то грехи, дал категорическую оценку моему «проступку»: «Ты нам не дочь, если сделаешь это». Спасибо, конечно, что он это сказал, а то, быть может, я давно погибла бы под руинами иракских городов или стирала бы бельё первой жены и её детей. Но…Саднящее чувство несправедливости, поруганности осталось. Чувства были светлые, романтические. Мне было тогда 20 лет.
       Ещё пример. Моя подруга, тоже востоковед, ныне проживающая в Ближнем Зарубежье, в бытность нашу студентами имела несчастье полюбить немца, аспиранта из Карлмарксштадта. Любовь, насколько я знаю, была взаимной. И вот- беседа с работником КГБ, предупреждения о последствиях и вынужденный разрыв. Всё. Поломана жизнь, поломаны чувства, она так и не нашла свою судьбу, свою половинку, остались горечь и боль. На всю жизнь. Наверное, не только нас стращали « последствиями», но и ИХ- тоже. Один почтенный врач из Афганистана, находясь у нас в Питере на стажировке, проводил свободное время в компании аспирантов, среди которых была и я- специалист по Афганистану, знавшая оба его языка, татарочка Неля из Казани , дочь известного в Татарстане врача, и Галочка- филолог, специалист по поэтике Прокофьева. Воспылал он почему-то ко мне, рассказывал о своей семье, о детях, плакал на концерте русской народной певицы Людмилы Зыкиной, приглашал к себе на родину в гости, обещал покатать по всей стране на собственном автомобиле. И что же? Через 4 года встречаю его в Кабуле, вижу, что узнал, но испугался, даже не поздоровался и быстро- быстро исчез из поля зрения. Видимо, тоже «предупредили».

О любви к чужестранцам

       Подобных историй можно собрать много. Ещё одна- о любви дочери российского адмирала и чешского парня Вацлава, Вашека. Их было двое- чехов, в нашем общежитии –Карел и Вашек. Старый и молодой. Молодой был длинный и имел ботинки очень большого размера. И была любовь Галочки и Вашека, но был и папа- русский адмирал, и надвигался политический кризис в Чехословакии. И поломалась любовь. А папа, увидев родную дочь с сигаретой в зубах, от изумления крикнул, как кричат солдатам и матросам: «Отставить!». Вот это « отставить» , думаю, долго ещё висело в атмосфере послекультового Ленинграда. Помню, как то ли в конце 56-го, то ли в начале 57- го года ректор ЛГУ А. Д. Александров выступал перед студентами и отвечал на вопросы о Сталине, о Хрущёве, о культе личности и др. Помню, как он однажды ответил на записку: «Товарищи, ну сколько можно об одном и том же?». Потом Александров куда-то исчез. Говорили, что его отправили в Новосибирск в Академгородок. Я даже, к стыду своему, не знаю, кто сменил его на посту ректора в конце 50-х годов.

Голод не тётка

       1956 год до самого своего конца был для меня голодным. Что же заставляло меня оставаться в городе, в Университете? Ни стипендии, ни общежития, ни денег из дому. Наверное, не хотелось уезжать побеждённой, не хотелось слышать «Я же тебе говорила, ты не послушала…»Может быть, в самом деле, надо было уехать и поступить (но было уже поздно) в только что открывшийся медицинский в Кемерове? Многие мои одноклассницы теперь- врачи. Наташа Пикус- хирург в областной больнице Кемерова, кандидат наук, Нина Перова- доктор наук, профессор Медакадемии…Да, доктор из меня получился бы толковый, аналитик. А вдруг нет? Ведь всему этому- толковости, умению аналитически и системно мыслить я научилась здесь, в ЛГУ. И не потому, что моими учителями были профессора и академики. Нет. А потому , что привычка добывать знания в книгах, в библиотеках, в рукописных хранилищах, наконец, в незнакомом до того языке- всё это сформировало творческие способности, чуть- чуть подогретые генами. Говорят, один мой дед был крепостным семьи Гончаровых в Полотняном Заводе, где и родился мой отец, а другой дед- потомок лица неустановленного, неизвестной национальности и вероисповедания, потому как прабабушка Аграфена унесла с собой тайну рождения сына и причину отлучения от церкви. Быть может, есть тому причина, почему в детстве я боялась татарских песен, часто исполняемых по радио, почему у моей бабушки Кати и у её сестёр, живших где-то в Рязанской губернии, смуглая кожа и заметные «скулушки» на лице , и, наконец, откуда у меня такая тяга к Востоку и симпатия к «лицам нерусской национальности»?
       И вот я иду по Шпалерной, направляясь к Смольному монастырю, чтобы увидеть великолепный памятник зодчества, набережную( многие набережные в то время были перекрыты и закрыты заборами). Иду и тайком изучаю в кармане старенького пальто монетки. Сколько их? Мне стыдно вынуть их из кармана и пересчитать, потому я наощупь определяю цвет и достоинство монеты, набираю 22 копейки и покупаю долгожданное пирожное Эклер. Оно такое большое и пахучее. И всегда с тех пор, покупая пирожные, эклер или картошку, я сравниваю их с тем чудом, которое я вкушала на Шпалерной за 22 копейки. В профкоме, видимо, узнали о моём бедственном положении, потому что очень скоро мне и эстонцу Круминьшу, музыканту из ресторана, поступившему по какой-то разнарядке на наше отделение, выделили матпомощь в размере 100 рублей каждому. Круминьш деньги тут же прокутил, а я купила фотоаппарат «Смена», и с тех пор была признана официальным фотокорреспондентом всей группы и всего курса. У многих есть мои фотографии. Моя приятельница Н. Забурова ( ныне Мусихина), по- видимому, написала моей матери о моём нищенстве, и мать стала высылать мне, правда, с большим скрипом и нерегулярно, по 300 рублей, однажды я получила от неё посылку с салом (бывшим поросёнком Нюсей) , и этим салом да ещё концентратом «суп гороховый» я питалась почти год. Моя хозяйка ворчала: «Опять этот запах свиньи!», но терпела, все-таки я платила ей 150 рублей в месяц за «угол». А я заработала гастрит. Мать обиделась на меня на всю жизнь, но и я всегда помнила, как она предъявила мне однажды квитанции за переводы и сказала: «Вот это всё ты мне должна». Её давно нет в живых, и я прошу у неё прощения. А потом- я тоже не пускала свою дочь в большой город, к неизвестным людям. И моя дочь до сих пор не может мне этого простить, полагая, что её жизнь сложилась бы по-другому, если бы она в своё время не подчинилась моей воле. Но история с дочерью- это нечто другое, хотя в моём скудном поэтическом наследии появились по её следам вот такие строки: «Как часто мать мы обижаем. Она молчит и горько пьёт вино судьбы, что ей вручаем».

Наставники. Анна Зиновьевна

       А потом зам.декана А. П. Векилов (жив ли?) заставил меня написать заявление на общежитие и долго ругал за какую-то ошибку в тексте, которую я сделала от волнения. Общежитие мне дали. Я поселилась в большой комнате на 2-м этаже левого крыла факультетского корпуса на Университетской набережной, мы жили в этой комнате год и, по-моему, у нас была коммуна. Но весь этот год , а мне было 16- 17 лет, я тосковала по матери, я думала о ней, сидя на кровати в общежитии, на лекции в аудитории и, может быть, по какому-то странному фрейдовскому импульсу, я увидела черты моей матери в Анне Зиновьевне Розенфельд, которая вела у нас таджикскую диалектологию и ещё что-то персидское, курировала наш курс и опекала нас как член партбюро и член ещё каких-то организаций. Ей обязана я своей первой публикацией , своим первым печатным художественным переводом, своей диссертацией, работу над которой я хотела бросить, вернувшись из-за рубежа и погрязнув в личных неудачах. Она написала мне: «Вы талантливый человек, Вы должны закончить свой труд и защититься. Не падайте духом. Соберитесь, и сделайте ЭТО!». Just do it!- так говорил Учитель своему ученику Джонатану Ливингстону Сигалу- Чайке, и тот летал снова и снова, пока ему не открылись Небеса. Это я поняла, написав через много лет статью о социуме в сказке Ричарда Баха. Just do it!-« Делай , и у тебя всё получится».
       А.З. присылала мне в Афганистан новые публикации ,свои и своих коллег, я была у неё в гостях в коммуналке на улице возле Таврического сада, ела сушёный инжир ,слушала рассказы об экспедициях в Среднюю Азию( А. З. волновалась, рассказывая всё это мне, показывала старые бухарские халаты, когда-то подаренные учениками и аспирантами, книги, статьи и записи своих учеников), говорила с её домработницей, которая умела печь вкусные пироги, была знакома с её дочерью, тоже Галей, читала статьи её супруга Н. Кислякова и знала о его трагической смерти в питерском трамвае. Н. Кисляков работал в Институте этнографии и был известен среди ученых Университета и ИВАН-а. Однажды, уже в конце 80-х годов, приехав со студентами- иностранцами в Питер на экскурсию, я позвонила А.З.домой и услышала, что ей очень плохо и, если я не приеду, будет уже поздно. Почему-то я отложила визит на 2 дня, а когда позвонила вновь, Анны Зиновьевны уже не было. «Я же Вам говорила, что Вы можете не успеть,»- сказала её дочь. Мне было стыдно, что я не поняла всей суровости первого разговора. В моём альбоме есть фотография А. З., рядом с фотографией моей покойной матери. И я плачу, когда смотрю на обеих.
       Мне сказали, что после моей защиты в 1971 году в ЛГУ Анна Зиновьевна сказала членам Совета: «Мы погубили талант!»Она имела в виду, я так думаю, «свободное распределение», ибо после защиты диссертации и получения степени кандидата наук я по-прежнему не имела работы ни по специальности , ни без неё. Анна Зиновьевна пыталась определить меня в Институт народов Севера, в Музей этнографии, но, увы, везде кадровики требовали ленинградскую прописку, которой у меня не было, я ведь приехала из Сибири. Конечно, я могла бы выйти замуж за перспективного журналиста Е.И.В., но мы расстались опять же по причине моей гордыни. Я не любила его, хотя из-за прописки и работы могла бы и полюбить( шутка!).


       Первые навыки научного общения

 Не одну меня опекала А.З. Насколько помню, в её доме всегда были гости из Таджикистана, с Памира. Таджикские говоры – вот страсть Анны Зиновьевны. Она рассказывала нам, как в молодости со своим мужем Н.Кисляковым они исколесили все тропы в горах Таджикистана и Памира, перешли сотни черных ручьёв, ведя за повод строптивого осла. На нашем курсе учились два памирца- Савлатшо Мерганов и Додар Мирзоев. Оба потом работали над диссертациями. Во время практики на 3 курсе мы побывали на родине одного из них, в родном его кишлаке, и воочию увидели быт горных таждиков, услышали их язык. Училась у нас дочь известного писателя Икрами , и А. З. попросила меня помочь ей в учёбе и написании дипломной работы. Они все слабо владели научным стилем речи. Это был мой первый опыт работы со стилем, который потом пригодился и был неоднократно востребован при написании диссертаций иностранными аспирантами и даже российскими гражданами –преподавателями нашего кавказского вуза, выходцами из республик Северного Кавказа. Конечно , я им помогала, если обращались. Мне пришлось составлять философский словарь вместе со студентами- афганцами и доцентом из Дагестана, править диссертации по истории образования Афганистана ( супруги Пештаз сейчас оба доктора наук и процветают где-то в Голландии или в Германии).Стиль исторической науки пришлось осваивать и учить других при работе с учёным туркменом. Практика работы с Икрами положила этому начало.

Первые поездки в экзотические места

       Как- то раз А. З. пригласила меня с собой в экспедицию на Памир. Я оформила все документы в Жёлтом Доме, получила разрешение на въезд в погранзону Памира, приготовила платье с длинными рукавами, платок на голову и чулки на ноги, чтоб не смущать местное население, но поездка почему-то не состоялась. Наверное, я чем-то не понравилась пограничникам и КГБ. Хотя через несколько лет я уже самостоятельно отправилась к тем же границам, только южнее, в Афганистан, на работу в качестве преподавателя при Министерстве Образования и Министерстве Обороны тогдашней ДРА. Правда, числилась я почему-то аспиранткой института им. Мориса Тореза , зарплату по приезде получала от этого института и налоги со всевозможными взносами платила там же. На таможенном досмотре в Шереметьево у меня сначала изъяли все микрофильмы рукописей ЛО ИВАН СССР, по которым я собиралась работать над диссертацией, задержали самолёт , а потом микрофильмы отдали, обратив внимание на коды университетской ЛАФОКИ( кинофотолаборатория ЛГУ ) . На обратном пути спустя почти 3 года у всех пассажиров досматривали багаж, нет ли контрабанды (золото, драгметаллы, нейлоновые платки, порнокарты и ручки, каракулевые шкурки и прочее). Мой багаж не тронули, зато перетасовали все мои бумаги, все рукописи и тетради, все фотографии (думаю, что кто-то из своих донёс о моих контактах с афганцами. А как не общаться, если они были моими студентами? Вон они- альбомы. Многих курсантов уже нет в живых. Была война.)

Диссертация

       На рукопись моей диссертации покушались несколько раз. Во- первых, придирчиво изучали на таможне( как будто кто- то что- то соображал в афганском суфизме 17 века ),во- вторых, моя знакомая кошка пани Кисаревская ( так я её назвала, потому что она была благородных кровей- помесь домашней кошки и рыси, у неё даже были кисточки на ушах) вздумала рожать на моих записях и так всё изорвала когтями, что мне пришлось многое воспроизводить по памяти, а ведь это была текстологическая обработка рукописей ! И, наконец, когда я передала единственный экземпляр готовой рукописной диссертации своему научному руководителю профессору М. Н. Боголюбову, он долго меня избегал, а потом под нажимом А. З. признался, что у него на даче был пожар и рукопись сгорела. Я была в шоке. Именно тогда я уехала на родину, в Сибирь, и хотела всё бросить. Но… рукописи, как известно, не горят, хотя и не возвращаются. Каким- то чудом я восстановила написанное ( потому что всё было своё, всё было в голове, ведь компьютеров в то время не было), опубликовала несколько статей, в том числе с помощью подруги А. З. –А. С. Тверитиновой( Москва) ,три статьи у меня были изданы в Афганистане на языке пушту, а ещё об одной публикации я и не знала и до сих пор не имею выходных данных. Сообщил мне о ней покойный ныне В. В. Кушев, который завершил начатое мною дело по обработке рукописей афганского фонда ЛО ИВАН АН СССР (ныне СПб ФИВ РАН). К своим документам он прибавил обнаруженные мною рукописи Принстона (США), Кабула (Афганистан).А до индийской рукописи мы не добрались. Далековато. У меня сохранился текст моей диссертации , в который я иногда наведываюсь, чтобы лишний раз удивиться огромности и капитальности исследования и спросить себя: «Как же это я смогла всё сделать? Это же каторжный труд, но я это сделала!-JUST DO IT!».

М. Г. Асланов, М.Н. Боголюбов и другие

       Мне очень приятно, что В. В. Кушев, которому по праву принадлежит честь первооткрывателя афганского фонда рукописей, упоминает мои исследования и включает их в мировые каталоги и библиографию. В отношениях с М. Н.Боголюбовым , моим учителем персидского , пушту, средних и древних иранских языков , моим официальным научным руководителем, в какое-то время образовалась трещина. Началось это с того, что я, опять- таки по своей наивности , попробовала отказаться от его руководства и обратилась к московскому афгановеду, автору большого афганско- русского словаря М. Г. Асланову. И только теперь, через много- много лет, умудрённая опытом общения с вузовскими коллегами и нравами, я догадываюсь о причинах «пожара на даче». Мои учителя в ЛГУ очень удивились такому выбору, но разрешили съездить в Москву и поговорить с Аслановым. Я нашла его в Институте Востоковедения, в одном из душных кабинетов .Он был очень стар и еле ходил. Мы вышли на свежий воздух и стали разговаривать. Мартирос Григорьевич был очень польщён ,рассказал историю с цензурой своего словаря. Оказывается, он всю жизнь собирал материал и составил картотеку для словаря. Кто этим занимался, тот знает, что системность расположения слов предполагает аккуратность и тщательность обработки карточек , определённый порядок их расположения и точность справочно - библиографического аппарата. И вот, когда Словарь был готов к изданию, автору предложили изъять все статьи и слова, связанные с религией. Что это значило, можно себе представить. Сотни слов, сотни названий реалий, сотни арабских заимствований и т. д. Асланов изъял религию из словаря. Это стоило ему здоровья и душевного равновесии. Автор чуть было не загремел в один из лагерей Гулага. А, возможно, он там был, он мне не сказал. Наука лишилась исламской терминологии , и только недавно СПБ ФИВ РАН под руководством арабиста, моего друга по Университету С. М. Прозорова ( ныне зам. директора Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения Российской академии наук ) предпринял издание «Энциклопедии ислама» в 4-х томах. Точно так же, по совету М. Н. Боголюбова, я изъяла из диссертации все главы, посвящённые суфийской идеологии. И, наверное, мы сделали правильно, сознательно избежав лишних каверзных вопросов на защите. Ведь я не была ни историком, ни, тем более, историком религии. М. Г. не мог быть моим руководителем хотя бы потому, что я не учла финансовую сторону вопроса- кто бы ему платил за руководство? Он был стар, удручён и, по-видимому, избегал общения с коллегами, как и они с ним. Я вернулась в Ленинград под «крыло» М. Н. Боголюбова, но трещина образовалась. К тому же, он вспомнил, что после окончания учёбы в 1961 году , получив свободный диплом, я, по совету своей московской тётушки Тони, обратилась с письмом в проходивший тогда съезд профсоюзов по поводу отсутствия работы по окончании вуза. Моё письмо, соответственно правилам переписки с гражданами, переслали по обратному адресу в ЛГУ, а меня вызвали в Смольный и вежливо разъяснили, что как только работа появится, мне её предоставят. А Михаил Николаевич при встрече пробормотал: «Вы письма какие-то пишите…» В общем, не в обиду будь сказано этому талантливому и известному иранисту, прекрасному педагогу и красивому мужчине, как отмечают все выпускники ЛГУ, я писала диссертацию самостоятельно, консультируясь иногда у работников библиотеки ЛОИВАН , работала в архиве АН СССР с фондом академика Б. Дорна и только недавно узнала, что Б. Дорн на самом деле- это саксонец по происхождению Йоханнес Альбрехт Бернгард. Перед защитой Боголюбов посоветовал мне: «Вы оставьте что - нибудь посмеяться». И они, т. е. члены совета, нашли, над чем посмеяться- в одном из афганских четверостиший я не смогла разобраться в залоге- кто кого поцеловал, он её или она его. Моими оппонентами были корифеи востоковедения- Иосиф Михайлович Оранский ,Николай Дворянков и В. Лившиц. Всё прошло замечательно. Нина Петровна Рычкова, заслуженный работник культуры, с возмущением говорила о несоблюдении ГОСТ-а в библиографии, к тому же оказалось, что при переплёте были перепутаны страницы, и мне пришлось клеить новые номера , так что том диссертации стал кривобоким и распухшим на один конец, отзывы собирали в спешке, так как я приехала впритык к защите (моей дочери было всего 4 месяца) и уехала сразу после банкета. Я недаром спешила- у моей дочери без меня обнаружили двустороннее воспаление лёгких , и я её чуть не потеряла.

После защиты

       Банкет организовали в «Астории» и продолжили в столовой Института востоковедения на Дворцовой набережной. Помню, что неумолчно говорил В. Лившиц и все смеялись без удержу, а мои мысли были о крошечной дочери там, в Сибири. Сразу после банкета мы отправились на телеграф и дали весёлую телеграмму родным, а по приезде домой я увидела на стене коридора напротив входной двери поздравление и родители подарили мне хрустальную вазу. Потом меня поздравляли в институте, где я преподавала английский язык. Это была первая диссертация в том вузе, и мне тоже подарили хрустальную вазу, потом мне пришлось устроить банкет и для сослуживцев, так что все деньги, что я накопила, работая в Афганистане, ушли на «обмывание» диссертации. Помню поздравление, в котором были вот такие слова: «…И диссертация, и дочка, Вы, Галя, просто молодец!».Да, если бы не диссертация и степень кандидата наук, если бы не учёное звание доцента, я повторила бы судьбу многих моих подруг- безработица и печальная старость пенсионерки. Со степенью и званием мне было легче устроиться на работу, меня ценили , хотя были свои трудности- я долго работала с русским языком, с русским как иностранным( РКИ) и последние 10 лет- с английским. Солидная общелингвистическая база и обращение ко многим языкам позволили мне читать курсы языкознания, общего языкознания, современного русского языка во всех его аспектах, стилистики, теоретические курсы грамматики и фонетики английского языка. Однажды мне было поручено разработать и прочитать невиданный до того курс «Введение в языкознание английского языка». Условия вуза позволили мне назвать курс по- своему как «Введение в индоевропеистику и германистику» и успешно его осуществить. В списке моих печатных работ- статьи по афганским рукописям, по редкому архивному фонду арабских рукописей, по русистике, текстологии, английскому синтаксису , лингвистике текста. В последнее время в связи с разработкой проекта фонда Сороса, в рамках Ставропольского научного семинара «TEXTUS», приходилось много работать в краевом архиве с рукописями, бывшими до недавнего времени в спецхране. Мне нравилось открывать новое и разбираться в том, что могло быть не под силу другим специалистам.


       Вузовские будни

       В начале 90 –х годов судьба свела меня с талантливым и неистовым учёным- доктором филологических наук профессором Штайн Кларой Эрновной. Если бы не её инициативность и её участие , я бы так и осталась рядовым преподавателем английского языка с базовым образованием безработного востоковеда- филолога и недюжинными способностями администратора( мне приходилось служить в качестве зав. кафедрой, декана факультета, ученого секретаря диссертационного совета). Клара Эрновна увидела во мне учёного, оценила мои способности к анализу и кропотливому копанию в тексте. Озабоченная ранее тихой и бесполезной борьбой с административной системой в образовании, я за последние 10 лет ожила и имела столько публикаций, серьёзных и важных, сколько не имела за весь предыдущий период, кроме диссертационного. Я вернулась к рукописям, к текстам, к языку и смотрю на них с новых, современных позиций, осваиваю актуальную в научном мире филологов тематику и терминологию, подтверждая тезис: «Век живи, век учись».Я полюбила английский синтаксис, о котором не имела представления в годы учёбы на Восточном факультете, я полюбила сложные и интересные тексты английских классиков на их родном языке, но классические приёмы текстологии, в основе которых лежат идеи академиков Д. С. Лихачёва и И. Ю. Крачковского, остаются по-прежнему востребованными. С удовлетворением я читаю в текстах воспоминаний первых послевоенных выпускников ЛГУ строки о неординарных методах преподавания и изучения языков , практикуемых профессурой ЛГУ в 40- 50-е годы, и узнаю себя. Никто меня не учил и не заставлял применять методы анализа сложнейших синтаксических конструкций длиною в целую страницу, ни у кого я не заимствовала методику изучения грамматики и языка в целом по тексту. По-видимому, дух творчества витал в коридорах и переходах факультета, проник в моё сознание и ожил в зрелые годы. Я «мучаю» своих студентов логико - грамматическими схемами сложных предложений, выкапывая их из английской и американской художественной литературы ,и считаю эту методику обучения синтаксису более эффективной и интересной, нежели заучивание правил и тренировки на упражнениях. Ветераны бывшего ЛГУ отмечают, что подробнейший синтаксический анализ текстов был замечательным средством изучения языка . Всё возвращается на круги своя- вот и я, как 50 лет назад, целиком поглощена воспоминаниями о востоковедах и востоковедении, называемом редким словом ОРИЕНТАЛИСТИКА , а завтра мне читать лекцию по английской теорграмматике, которую я люблю за плюрализм мнений и каждый год открываю в ней новые горизонты. Люблю аспект «Синтаксис английского предложения» за возможность проникнуть в глубины творческого сознания писателей. Не люблю «Теоретическую фонетику» , потому что её не любят и не понимают студенты, а мне не удаётся разбудить в них жажду познания. Нынешний студент считает лишней информацию о лабиальных и глоттальных, он равнодушен к проблеме дифтонгов и трифтонгов, он смеётся над термином «ротическое произношение», считая его искажением другого, более понятного слова, он зевает над вариантами английского произношения и языка и уж , конечно, не станет запоминать, чем отличается фонема от звука. Когда я учила афганцев , они говорили: «Языкознание, муаллем сейб ( т. е. госпожа учительница), очэн интресна, но, азвините, очэн тэрудна». И они старались учить, учиться и от усердия изобретали новые имена в языкознании вроде Бодуэн де-Щерба. Нынешний студент не хочет знать не только Бодуэна , но и Щербу.

Некоторые итоги

       Да, я и мне подобные выжили, добрались до старости, но путь этот для многих был тернист: поиски работы, «не тот» диплом, переквалифицирование или самостоятельное овладение новой специальностью, Дамоклов меч над головой- ты чужой среди своих, пусть ты образован и талантлив. У других- дипломы русиста- филолога, германиста- филолога и даже просто педагога, а у тебя- непонятная специальность никому не нужного востоковеда-филолога с красным или полукрасным дипломом. Неважно, что в твоем арсенале- пять или шесть языков , а в дипломе- редкие дисциплины Оксфорда и Кембриджа, даже в школу тебя берут только на 10 разряд, потому что ты не умеешь стучать кулаком по столу и плачешь от издевательств « расшалившихся» недорослей. Возникал не один раз вопрос: «Зачем ежегодно набирали студентов-иранистов, монголистов, китаистов и прочая, прочая? Зачем учили, чтобы потом выбросить, как щенков, за борт корабля?» Выплывешь сам- будешь жить. Была ли в ВУЗ-е или Минвуз-е статистика таких вот выброшенных за борт? Сколько выпускников за эти 50-60 лет работают по специальности, кто переучился и освоил новые профессии, сколько перешло в систему образования, школьного и вузовского, как удалось без вуза овладеть иностранными языками и , главное, был ли кто-либо в ответе за тех, кого когда-то «приручил», как Маленький Принц приручил Лиса? А ведь слова-то мудрые: «Мы в ответе за тех, кого приручили.» И ещё мудрые слова: «Когда даёшь себя приручить, случается и плакать». И всё же, и всё же. «Второй вуз после Оксфорда»,- так охарактеризовала бывший ЛГУ одна из выпускниц 50-х годов. Другой вопрос- таков ли он сейчас, через многие годы и десятилетия травли академиков, выживаемости доцентов и постоянной, я бы сказала, хронической безработицы учеников? Выпускники- блестящие, знающие, работоспособные. Но почему тогда система изгоняла их из той сферы, для которой позвала? Нет ответа. «Русь, -вопрошал известный знаток всякого типа душ,- куда несёшься ты, дай ответ. Не даёт ответа, чудным звоном заливается колокольчик… и дают ей дорогу другие народы и государства.» Так ли, Николай Васильевич?

Новый виток- ЛГУ им А. С. Пушкина

       Всё сказанное- немного грустные реминисценции престарелого востоковеда с широким профилем образования. Ныне, на новом витке спирали, я вновь в ЛГУ. Но это уже не тот Университет, тот стал СПбГУ, исчезло имя А. А. Жданова из названия, появились рядом памятники опальным ранее учёным Н. Сахарову и Д. Лихачёву, историки откапывают сенсационные материалы об академике Н. Я. Марре, имя которого мы слышали в университетских аудиториях, но мало знали о его теориях и о нём самом, факультет расширился , облагородилась библиотека , в которую когда-то мы входили через крошечный «предбанник». Новые корпуса, новые общежития, новые специальности, новые люди. А моим последним прибежищем по-прежнему остался ЛГУ, но это уже другой ЛГУ, Ленинградский государственный университет им. А. С. Пушкина. И располагается он в городе великого поэта, и каждый день я проезжаю мимо Екатерининского парка в Пушкине, где когда-то мы проводили студенческие week-end-ы, и в вестибюле университета стоит во весь рост маленький Александр Сергеевич, а пред его взором студенты факультета искусств регулярно устраивают свои творческие выставки, и звучит по торжественным дням университетский хор, такой, какой был когда-то и в прежнем ЛГУ на набережной со сфинксами. Спираль закручена, её концы упираются во внутренности сферы, шар переворачивается в своём космическом движении , и нет ни начала ему, ни конца. Запаянная круглая колба из прозрачного стекла с разноцветной спиралью в её утробе .И , наверное, не случайно витает надо мною дух В. Набокова с его призрачными образами времени , не случайно моя аспирантка загорелась идеей анализа концепта «время» в мемуарах этого то ли русского, то ли американского писателя. Время, мемуары, запаянные гоблины в колбах, родина и чужбина, талант и признание, и многое другое вызывает в сознании идею возвращения. Возвращения «на круги своя», в жизнь, прожитую когда-то и воспроизведённую в памяти, в воображении, которое, по Набокову, нематериально и бессмертно. Ежели вглядеться вовнутрь стеклянного шара, придуманного В. Набоковым, окажется, что , двигаясь по спирали, мы своим движением охватываем только одну половину шара. Вторая остаётся вне нашего досягания. Быть может, именно эту часть нашего существования писатель имел в виду, говоря о двух таинственных и бесконечно непознаваемых субстанциях-former lives и last things, каждая из которых называется eternity of darkness, или «вечностью тьмы»?