5. От человека в определенные моменты требуется умение (точнее – воля) совершить нестандартный поступок. Но всегда ли исполнение резких, спонтанных движений позволяет говорить о полноценном содержании человеческой жизни? Конечно, нет, не всегда, что замечательно прорисовано в «Вишневом саде». Чтобы жизнь оказалась полноценной, необходимо соблюдение определенных условий. Каких же?
Раневская систематически осуществляет резкие движения: то ради прихоти вышла замуж за алкоголика, после его смерти «от шампанского» и смерти своего младшего сына бросила 12-ти летнюю дочь и поехала с любовником за границу транжирить деньги и т.п. В общем, она только внешне действует легко и свободно, а на деле она – раба своих прихотей. Вся неожиданность ее поступков проистекает не из необходимости наполнить содержанием жизнь, а вследствие подчинения их спонтанным желаниям, которые по определению всегда случайны и в этом смысле неожиданны.
Интересно, что Чехов, используя прием Гоголя из первого тома «Мертвых душ», окружил Раневскую героями, которые несут в себе определенные ее качества, – такие, которые, так или иначе, подчеркивают различные моменты ее рабства. В самом деле, лакей Фирс – раб до глубины души по определению. Лакей Яша прислуживает ради получения наслаждений в этой жизни. Шарлота показывает фокусы и своим присутствием указывает на стремление Раневской решать все проблемы через чудеса. Об этом же свидетельствует и фигура Симеона-Пищика, который мечтает о каком-то чудесном случае, позволяющим справиться с денежными трудностями. Епиходов – бесполезный человек. Он тоже приклеился к дармовщине и не желает от нее отказываться. Дуняша – оторвавшаяся от своих корней белоручка.
Таким образом, холопское окружение Раневской высвечивает в ней следующий образ: бесконечная привязанность к дармовщине, основанная на отрыве от реальной жизни; эдакая пиявка, мечтающая о том, чтобы все само устроилось, чтобы она могла паразитировать в этой ситуации бесконечно долго. Этот образ вполне соответствует уже ставшему классическим представлению о пьесе «Вишневый сад» как выражения краха старой, прогнившей жизни дворян. Все это верно, но обозначает не столько грусть писателя по поводу увядающего некогда прекрасного вишневого сада и дворянского строя, сколько утверждение об отсутствии тождества между резкими жизненными рывками и глубоким содержанием жизни.
Дело в том, что Чехов при написании пьесы был уже глубоко болен, и его не очень то интересовали назревшие социальные изменения, но витающие в атмосфере того времени настроения удобно ложились в канву его общих размышлений о глубинных, онтологических вопросах, которыми он задался, готовясь к своему концу. Он просто использовал эти настроения для выстраивания сюжетной линии, т.е. в качестве формы, через которую пытался высказаться о сокровенном.
Мы выяснили, что Раневская и все ее лакейское окружение выражает стремление к получению дармовщины за счет чуда. Как ни грустно, но это устремление дает свои некоторые плоды. И подобно тому, как Симеонов-Пищик дождался случая, чтобы частично решить свои материальные затруднения, так Раневской удается заполучить некую сумму денег, чтобы опять транжирить их направо и налево где-то в Париже. Конечно, ей хватит ненадолго, но дармовщина-то удалась! Поэтому в нашей героине видится не только рабство прихотей, но рабство, не желающее уходить, цепляющееся за уступы жизни.
В противоположность Раневской будто бы входит Лопахин – деловой человек, причем совсем неплохой, не скряга, предложил ей реальный способ зарабатывать деньги. Лопахин, в общем-то, свободный человек и не боится нестандартных ходов и решений. Все это так. Однако фокус заключается в том, что он сам в конце пьесы признается, что не знает, для чего нужна вся его кипучая деятельность, т.е. не видит цели для своей свободной души и не видит смысла для своего существования. Но тогда возникает вопрос: а для чего ему нужна его свобода и все его нестандартные ходы? Конечно, свобода Лопахину не нужна и он не так уж далеко ушел от Раневской. И в доказательство этому он весьма душевно относится к ней, как к чему-то родному, такому же, как и он. Его отец когда-то был ее крепостным, и он, несмотря на свою сегодняшнюю финансовую и юридическую независимость, так и не смог оторваться от глубинных корней, связывающих его с ней как с символом рабства – рабства своих прихотей. Лопахин свободен лишь внешне. Но бутафория рвется, и мы видим все тот же оскал несвободы под личиной отсутствия видения цели свободы. Бесцельная, следовательно, неосознанная свобода содержит в себе отрицание себя. В этом случае имеющаяся потенция обнуляется: зверь, не рвущийся в лес, находится в рабстве даже без железных пут.
Ситуация становится безысходной, и фигура вечного студента Трофимова это только усиливает. Этот лысеющий бездарь страдает манией каких-то идеалов, к которым он периодически призывает, и к которым, по его словам, человечество должно прийти. Если внимательно присмотреться в сущность этих идей, то они раскрываются как некая абстрактная свобода: «И что значит – умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы» – такая вот фантазия на тему бестелесности человеческого существа.
Этот герой вроде бы призывает к свободе и считает своим долгом осчастливить всех этой самой свободой. Но кто он такой и что он сделал в этой жизни, чтобы брать на себя ответственность вершить мировые дела? Да ни кто. Он, в свое время приставленный к младшему сыну Раневской, чтобы его учить (т.е., попросту, присматривать за ним), не научил его самому главному – не умереть от какой-то глупой случайности (не утонуть). Он не справился с конкретным и важным заданием и проглядел того, за кем должен был присматривать. Более того, он никак не может выполнить даже такое обыденное дело, как закончить университет и получить диплом. Выходит, что он реально ничего не может, а все его лозунги и красивые призывы – не более чем бутафория, под которой скрывается никчемность этого человека. Не зря же он в конце пьесы обнимается с Лопахиным: оба они пустые. Их свобода никчемная. У одного она бесцельная, потому что никуда не ведет (у Лопахина), а у другого (у Трофимова) она не наполнена реальными возможностями. Ведь свобода по своему глубинному содержанию есть возможность, а если ее нет, то свобода превращается в пустоту, в пшик.
Ощущение беспросветности нарушается лишь Варей. Эта приемная дочь Раневской занимается хозяйством усадьбы, но как только приходит известие о том, что усадьба куплена Лопахиным, тут же бросает связку ключей. Ключи здесь выступают в качестве символа некоторой запертости, несвободы. Варя решительно порывает с несвободой и нанимается к соседним помещикам. Может показаться, что здесь есть какое-то противоречие, поскольку, если она порывает с несвободой и входит в область свободы, то зачем ей идти наниматься к кому-то, т.е. в известной степени закабаляться? Но в том-то все и дело, что она идет не закабаляться, а идет работать, т.е. делать то, чем и занималась в хозяйстве Раневской. Но, в отличии от прежних лет, теперь она расставляет все точки над i, проясняет ситуацию: теперь она будет делать то, что умеет и будет рассчитывать лишь на себя. Она отрывается от приютившей ее Раневской, на деле использовавшей ее как экономку, но маскировавшей свое практичное отношение к ней через «удочерение». Ведь мы так и не увидели моменты любви Раневской к падчерице, а видели лишь их общение на деловые темы. Но после продажи усадьбы Варя пошла своим путем, путем своих возможностей, следовательно, по дороге своей свободы. Именно Варя – тот луч света, который зовется надеждой, которую Чехов пытается вдохнуть в нас, читателей и зрителей его пьесы. Варе не легко, но она выбирает свой путь. Именно так и достигается свобода – не легко, но самостоятельно. И точно таким же образом человек обречен выдавливать по капле из себя того раба, который цепляется за обстоятельства и не хочет уходить, и который зовется мечтой о чудесном везении.
Поэтому неудивительно, что Варя не женится на Лопахине, ведь не может же осмысленное движение в сторону свободы соединиться с бессмысленной свободой. Если бы это произошло, то цель осмысленного движения оказалось бы чем-то бессмысленным, а само движение глубоко противоречивым, т.е. не-движением, стоянием на месте. Тогда произошел бы отказ от возможности быть собой, т.е. отказ от истинной свободы. Ведь выйдя замуж за Лопахина, Варя обрела бы спокойную жизнь, но была бы за спиной своего мужа, в ситуации не-свободы. Свою вторичность у Раневской она поменяла бы на вторичность у Лопахина. Поскольку вторичность автоматически вводит в зависимость от того, кто является первичным, то отказ Варя от вторичности и выбор своей самостоятельности – это выбор своей свободы, выбор в пользу своей самостоятельности. Она просто желает быть собой.
Следует сказать, что в пьесе Варя не прописана достаточно подробно и может показаться, что Чехов не видел в ней того луча света, который мы здесь пытаемся утвердить. К этому можно вспомнить и его письмо к своей жене, актрисе О.Л. Книппер от 22.02.1903 г, в которой он называл Варю «дура набитая». Русакова Е. объясняет это дело тем, что героиня смотрит на любовь серьезно [9]. Но чем же, позвольте спросить, плоха серьезность относительно такого жизненного дела, как любовь? Или что же, может и к самой жизни следует относиться ветрено? Думается, Чехов назвал Варю «дурой» не по этой причине. Как раз наоборот, ее серьезность относительно любви подчеркивает ее зрелость, в отличие от Раневской, которая в свои почтенные года бегает как восемнадцатилетняя девочка-вертихвостка за первым встречным-поперечным. У Вари нет той же завязки на свои прихоти, что у Раневской, но зато есть серьезное отношение к жизни. Это и дает ей силы оторваться от несерьезной надежды на чудо, что как-то все само устроится (вот, опять же, и Лопахин будто бы к месту), и пойти своим путем. Другое дело, что она сделала это не сразу, а долгое время работала по непонятной причине на свою мачеху, эксплуатировавшей ее, по сути, за одну только еду и кров. Когда в целом самостоятельный человек не ценит себя и работает на бездельников (Раневская, Гаев и проч.) практически за бесплатно, то такого человека иначе как дураком не назовешь. Однако Варя все-таки смогла выйти из этой глупой ситуации, и помогла ей в этом не только сложившаяся ситуация, не только крах прежних социальных устоев, но как раз та серьезность, которую пытается осмеять Е. Русакова.
Таким образом, Чехов говорит нам, что свобода достигается в тяжелом и упорном отказе от всякого рода дармовщины, а надежды на чудо – это первый шаг к взращиванию в себе того раба, который, зародившись, очень цепко хватается за человека и превращает его в одно сплошное потакание прихотям. Иными словами, чтобы стать свободным следует жить, опираясь на свои силы, на других особо не надеясь. При этом, чтобы свобода не превратилась в пустую никчемность, т.е. чтобы она была наполнена содержанием, к ней следует двигаться осмысленно, с пониманием того, чего же ты хочешь.
Но осмысленное движение к свободе может осуществлять лишь тот, кто осознает себя в этом мире, знает себя, свою ценность, и кто, следовательно, уверен в себе. В конечном счете, Чехов утверждает, что окончательным, бесповоротным условием для выражения содержания своего жизненного пути является осуществление своей самостоятельности. Оказывается, рывок необходим не сам по себе, а как условие для того, чтобы вырваться из оков обстоятельств и стать самим собой.
Вот оно, оказывается, в чем дело! Чехов призывает быть самим собой. Причем, если оглянуться на все произведения, рассмотренные в нашем исследовании, то легко заметить, что именно эта тема постоянно присутствовала в каждом из них и именно она служила стержнем, выстраивающем все позднее творчество писателя. Действительно, разве не об этом указывает уверенность Нины Заречной в «Чайке» после того, как она нашла себя после многотрудных исканий? Разве не это есть поддержка Астрову из «Дяди Вани» в его нелегкой, но крайне полезной и важной работе? И разве не потому Коврин из «Черного монаха» оказался несчастным, что отказался от самого себя и стал исполнять чуждые ему предписания Песоцкой Татьяны? В этих произведениях совершенно отчетливо звучит требование быть собой. В противном случае, говорит Чехов, человека настигает беда, как это произошло с Ковриным, или с героинями пьесы «Три сестры», которые не смогли вырвать себя из рутины, и поэтому навсегда погрязли в ситуации отвращения к собственной жизни. Тот, кто не может стать собой, закономерно отказывается от принятия ценности своей жизни, обессмысливает свое существование и превращает свою жизнь в одну сплошную формальность. У человека, потерявшего или не приобретшего самого себя в самом себе, нет содержания, и остается одна только форма. У того же, кто обрел себя и идет своим путем, содержание естественным образом раскрывается как цель этого самого самостоятельного движения, а само движение превращается в способ, форму существования. Человек оказывается гармонически цельным и счастливым.
В целом, уникальность Чехова как мыслителя заключается в том, что он первым в русской (впрочем, не только в русской, но, наверное, и в мировой) литературе стал исследовать связь между двумя глобальными философскими загадками – проблемой различия между формой и содержанием и проблемой смысла человеческого существования. Его исходная позиция заключается в том, что человек при любых обстоятельствах стремится к счастью. И вот, имея в руках такой козырь, он раскрывает игру жизни, и последовательно, от произведения к произведению, проходит от вопроса о различии формы и содержания к вопросу о смысле жизни.
Теперь давайте еще раз пройдемся по цепочке чеховской мысли. В первую очередь он задается вопросом: различается ли форма и содержание? Да, различается, отвечает он в «Черном монахе». А что тогда в этой паре важнее? Важнее – содержание, видим мы в «Чайке». А в чем заключается жизненное содержание? В «Дяде Ване» дается ответ – оно заключено в работе на пользу людям. Но любая ли полезная работа позволяет раскрыться человеческому содержанию? Нет, не любая, а лишь такая, которая является нетривиальной, необычной, особенной («Три сестры»). А что значит – особенная работа? Это такая работа, которая позволяет выразить внутреннюю сущность. Этот конечный ответ из «Вишневого сада» оказывается простым, как все гениальное: человек живет для того, чтобы быть собой, чтобы самореализовываться. В самореализации происходит выражение своей внутренней, глубинной сущности, перевод ее в адекватную форму. Но раз содержание переходит в форму, раз требуется усилие по осуществлению такого перевода, то и то и другое, форма и содержание отличаются между собой, а процесс самореализации становится ничем иным, как практическим доказательством этого факта.
Выходит, требование «быть собой» оказывается не простым желанием писателя-интеллигента, а тем, что, с одной стороны, следует из различия формы и содержания, а с другой – само доказывает это различие. «Быть собой» самообусловлено. Логический круг замкнулся, а поиски Чехова завершились. Дальше уже нет вопрошания, а есть лишь исполнение предначертанного.
середина 2003г – начало 2006 г
ЛИТЕРАТУРА
1. Гореликова М.И. Семантические оппозиции в поэтике позднего Чехова: реальное – ирреальное, идол – идолопоклонник (анализ повести «Черный монах») // Филологические науки. 1991, № 5. С. 33 – 45.
2. Линков В.Я. Проблема смысла жизни в «Черном монахе» Чехова // Изв. АН СССР. Серия лит. и языка. 1985. Т. 44, № 4. С. 340 – 349.
3. Бердников Г. Художник и общество: Вновь о «Чайке» А.П. Чехова // Москва. 1991, № 7. С. 183 – 202.
4. Хализев В.Е. Драматургия Чехова в ее истолковании литературоведением ФРГ 1970-х годов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. 1987, № 1.
5. Дуганов Р. О жанре // Театр. 1985, № 1. С. 170 – 174.
6. Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. Статьи и исследования о русских классиках. М.: 1972.
7. Халуев В.Е. О природе конфликта в пьесе А.П. Чехова «Дядя Ваня» // Вестник Моск. ун-та. 1961, № 1. С. 49 – 64.
8. Ермилов В. Драматургия Чехова. М.: Гослитиздат. 1954.
9. Русакова Е. А.П. Чехов. «Вишневый сад» // Литературная учеба. 1986, № 5. С. 165 – 177.