Бабуся сидит в кресле и вяжет. Она невелика ростом, а надето на ней много – пуловер, теплая дедова рубаха, затем шерстяная безрукавка, потертая на груди, а поверх, как всегда, передник. На голове толстый серый платок, концы которого торчат сзади. От всего этого избытка одежды и своей неподвижной позы она напоминает приземистый пенек.
Она смотрит на вязание, которое упирается ей в живот.
Я сижу сбоку от нее на диване. На коленях у меня тарелка с яблоками, и я грызу одно. Потом принюхиваюсь и спрашиваю:
- Ты что, их горячей водой мыла?
- Ну да, а потом еще из чайника споласкивала, - на всякий случай оправдывается она.
- Они же пахнут, - говорю я, - так же, как горячая вода. На, понюхай.
Бабуся подносит яблоко к носу.
- Правда, мазутой отдают. Ты подумай… - и уходит с тарелкой на кухню.
Через минуту прежняя картина возвращается. Я опять грызу яблоко, которое теперь ничем не пахнет.
….Моя бабуся. Я смотрю на ее руки со спицами. Я помню эти руки во всех фрагментах моей жизни… По весне на огородах они придирчиво мяли землю – достаточно ли сопрела для рассады? А я сидел рядом с детской лейкой. Гордо теребили мое подростковое пальтишко из «верблюжей шерсти», как бабуся высокопарно выражалась. И главное, первое, что вообще помню: как они подкидывали меня, карапуза, над постеленной периной, перед тем, как я буду уложен, укрыт, начну бегать глазами по всей комнате, по лицам взрослых, улыбаться, потом нечаянно зажмурюсь, зазвенит в ухе, и я счастливо усну….
- Ты о чем думаешь? – спрашиваю я. Произношу вопрос громко и раздельно, зная ее привычку переспрашивать.
- Я вяжу, - удивленно отвечает она.
- Ну, да, понятно. А думаешь-то о чем?
Она пожимает плечами.
- Так, разное, а когда ни о чем.
С минуту она молчит, и, вижу, собирается что-то рассказать: пожевывает губами и немного ерзает в кресле. Наверное, припоминает что-то, чтобы рассказ вышел складный. Память у нее сильно сдала последнее время, и она этого стесняется. Вот, наконец, она поднимает на меня глаза и, почесывая спицей под платком, заговаривает.
- Я вяжу, и вот, могу только слушать, а смотреть по сторонам – нет. Мне все время надо смотреть на…- она кивает своим подбородком на вязанье, видимо, забыв слово. – а вот, в больнице со мной лежала женщина, ей сколько, ну, лет тридцать. Так она вяжет и телевизор смотрит. Вот понаторела, - бабуся завистливо улыбается, – меня с других палат женщины спрашивали, мол, вы скажите, бабушка, она, наверное, что навяжет в комнате отдыха, перед телевизором - все как попало, и потом распускает в палате? Нет! Пока мы лежали 21 день, она себе навязала, значит, что, - бабуся супит брови, припоминая, - значить, свитру с рукавами, ворот, правда, такой, косячком. Потом, колготки, - она неуверенно смотрит на меня, понял ли? – Еще, значить, гольфы, пару маленьких рукавичек и носочков. Вот! Ну, она дома вяжет на сторону, патент у нее. Ходит, правда, плохо, одну ногу совсем волочит.
- А что такое? – спрашиваю я, немного растроганный пространностью бабусиного рассказа и ее воодушевлением. Мы давно с ней вот так не разговаривали. Все больше молчим. Дед умер год назад, мы живем вдвоем, и кажется, все темы уже переговорены. Ан, нет…
- У нее признавали красную волчанку.
- Это еще что?
- Вот болесь такая, - уточняет бабуся, - Она сама не отсюда. Жила с мужем где-то в Чите. Ну, а как это у ней случилось, и ноги отнялись, муж ее бросил с ребеночком. – моя рассказчица отворачивается на секунду с жалобным лицом. Вязание отложено на столик. Бабуся разговорилась.
- Моя-то мама, вот была швея… шила по заказам, ну, там, офицерским женам. И всегда, девчонке, мне говорила: на такую барышню, там, фигуристую всякую, шить проще, чем на которую скромно одевается.
- Вот как? – удивляюсь я заинтригованно и тоже, почему-то, растроганно. Сентиментальность заразительна.
- Ага. Потому что, которая фигуристая, - там, если где сделал морщинку на платье, или что еще, можно сборочку прилепить, и ничего. А которая скромно одевается, тут надо, чтоб все было гладко да просто. Труднее. Правда, мама говорила, портной гадит, а утюг гладит!….
Мы с бабусей смеемся. Она трет ладонями лицо и лоб, и у нее выступают веселые слезы.
- Она, мама моя, много всяких прибауток знала. Ведь, ты скажи, какая была добрая, да работящая, а счастья так и не пришлось…
Она развела руками, рассказ был окончен. Правой ладонью она задела пустую тарелку с огрызками яблок. Машинально взяла ее, встала и понесла на кухню мыть.
Это было очень давно.
Как ты там, на облаках, бабуся? Не надо мыть яблоки горячей водой, ладно…