Сигарета, сверкнув в лучах уходящего солнца, начала свое медленное тление в его пальцах. Он задумчиво посмотрел на нее – курение всегда помогало ему сосредоточиться на своих мыслях, текущих, как ручей, беспорядочных, как стаи осенних птиц. Вечерний воздух кружил голову, звуки городского парка действовали на него подобно тому, как флейта действует на змею – завораживая и все же где-то, в глубине души слегка раздражая. Ему так часто хотелось тишины. Просто тишины, чтобы слышать только звучащий в нем голос, чтобы немного отрешиться от ненужных и навязанных ему кем-то истин. Жизнь уже давно перестала искриться радужными красками, подумал он, как это было в двадцать, тридцать лет. А я все еще не видел поворота на своем пути, на дороге, идеально-ровной и всегда какой-то одинаковой. Я пытаюсь сам создать свое разнообразие, видимость жизни, иллюзию движения вперед. Я рисую в воздухе круги. Я делаю отметки, словно они могут помочь мне поверить в то,что я действительно ЖИВУ. Когда начинается эта жизнь? Когда ты, несмышленый, делаешь первый вдох и кричишь от боли, потому что воздух разрывает тебе легкие? Или когда делаешь первый шаг? Или позже, много позже, когда ты кажешься себе таким старым и мудрым (а на деле всего лишь устал топтаться на одном месте и делаешь неуверенное, но такое порывистое движение вперед)? Не ясно никому.
Вздохнув, он затушил сигарету и посмотрел на небо. Оно так и останется молочно-белым до рассвета – стояло время белых ночей. У него еще было много времени до утра. Каждый год он совершал привычный круг по городу, бродил по одному ему известным местам, сидел на этой скамейке, находясь в свойственном ему задумчивом состоянии отрешенности от мира. Он отдыхал душой. Он был в своем мире, где не приходилось платить по счетам, выставленным жизнью, думать о будущем, которое, как и та дорога, виделось ясным и незамутненным – о будущем, о котором думать совсем не хотелось.
Он встал со скамейки и направился к выходу, бросив последний взгляд на фигуры, матово белеющие в зеленой густоте деревьев. Вышел на набережную, немного постоял, щурясь от июльского солнца, до самого заката остававшегося теплым и ясным. Порыв ветра взъерошил его волосы, и он слегка поежился, подумав о том, что лето все же кончится через пару невыносимо коротких месяцев, и вновь наступит осень, и время опять будет тянуться мучительно долго. Он свернул в переулок и медленно зашагал вдоль решетки канала. Знакомый камень с левой стороны спуска к воде, выщербленный временем. Знакомая ограда. Знакомая арка, в которой он когда-то целовался с красивой девочкой, только та ночь была черная, как и ее волосы, и спокойная, как ее голос. Все растворялось в густом тумане…и воздух становился таким плотным, что его можно было резать ножом. Белая ночь…отчего так сладко сжимается сердце, откуда это сердцебиение, откуда холод по спине, тревога и трепет, ожидание чего-то неведомого, незнакомого?
Его взгляд, блуждающий и беспокойный, метался по безлюдным переулкам. Никого. Даже в этот не совсем еще поздний час. Ни звука, ни ветерка. Не за что зацепиться взглядом, не за чем бесшумно скользить светло-серой тенью, оставляя на асфальте неясный след. Но такое безумное, немое, изматывающее душу одиночество не может длиться долго…вскоре уголком глаза он заметил кого-то.
* * * * *
Девушка на мостике. Легкое черное пальто, длинные светлые волосы. Перегнулась через перила и смотрит вниз, на черную бегущую воду, на блики солнца, играющие в волне. Прекрасная незнакомка…наверное, тоже бездумно блуждает белой ночью, потерянная и смешная, с кожаной сумкой в маленькой хрупкой руке. Вот повернулась, вздохнула и быстрым шагом промелькнула мимо него, не удостоив даже взглядом. Он успел лишь уловить острый аромат ее духов, весенний, свежий. Повернувшись к перилам, где только что стояла она, заметил маленький квадратик, белеющий на песочном граните. Письмо?
«Дом номер тридцать восемь» - неровным почерком написано на листке. И больше ничего.
Что это, она назначает свидание? Или просто забыла конверт? Но конверты так не выглядят. На конверте должен быть адрес, улица, имена. А здесь один дом, номер которого был ему почему-то знаком. Стоило ли его искать? Что может быть более сумасшедшим, чем искать тридцать восьмой номер дома, находящийся на неизвестной улице?
Он поднял голову и увидел, что девушка еще не ушла далеко.
Может быть, попытаться догнать ее и вернуть листок?
Перед тем, как повернуть в переулок, девушка обернулась и бросила на него взгляд через плечо. У нее были темно-карие, окруженные бледными тенями глаза. И очень серьезное выражение лица – как на полотнах древних мастеров, любивших рисовать красивых женщин. Еще он увидел, что она очень молода, почти ребенок. Она смотрела на него задумчиво и строго, слегка прищурив глаза и склонив голову. И он не смог сделать ни шагу – стоял, словно прикованный к решетке моста, до тех пор пока она, опустив глаза, не исчезла в переулке. Только тогда он перевел взгляд на белый квадратик и задумался.
Что бы это могло значить?
Мне, наверное, стоит попытаться найти этот дом, вертелось у него в голове. Не похоже, что она забыла этот листок – она оставила его намеренно. Только, видимо, дело совсем не в свиданиях. Как все странно и глупо выглядит: девушка, мост, белый листок. Нелепо. Как в старом черно-белом кинофильме. Немом. Он положил белый квадратик бумаги в карман и направился в сторону Невского.
* * * * *
Становилось уже совсем поздно, но на Невском царил обычный оживленный гвалт белых ночей: одинокие молодые люди с мечтательным взглядом бродили, останавливаясь у прозрачных витрин и вглядываясь в собственное отражение, туристы торопливо делали снимки с видом на золотой шпиль и полукруги стройных колонн, влюбленные пары, взявшись за руки, смотрели лишь друг на друга; а среди всей этой неразберихи шел он, сжимая в кармане бумажку. На углу он остановился, обернувшись назад, и увидел, что небо над крышами домов стало еще темнее, покрывшись серовато-свинцовой дымкой белой ночи.
И хоть бы намек какой подала, сокрушенно покачал он головой, хоть какую-то ниточку, которая привела бы меня к этому дому. Ну где я найду этот чертов тридцать восьмой дом?
- Зайдем в кафе, - прошелестело у него над ухом, - мне так хочется выпить чаю!
Он обернулся. Рядом стояла юная парочка, девушка и парень, такие же, как миллионы других, не замечавших никого и ничего вокруг себя, смотрящих друг на друга, теряющих все ориентиры – потерянных, счастливых. Девушка радостно смотрела на своего спутника, а он кивнул головой и повел ее к дверям кофейни, призывно распахивающей свои двери для ночных посетителей до самого утра.
А неплохо бы чаю, в самом деле. Или кофе. Нет, кофе нельзя. В последнее время сердце давало знать о себе, тревожа его торопливым биением о грудную клетку всякий раз, как он, забыв о том, что ему давно не двадцать, пешком взбегал к себе на пятый этаж. Длинные пролеты в старых домах. Колодцы двора. Странные запахи и звуки. Старый город так прекрасен.
Немного помедлив, он вошел в кофейню и занял место у окна. Он редко садился так близко к выходу, предпочитая темные углы, недосягаемые посторонним любопытным взглядам. Но сегодня ему хотелось просто сидеть и смотреть на светящееся матовым небо, на редкие темные облака, на ночных прохожих. Эта была его ночь, и он хотел выпить ее до дна. Раз в году даже мне позволено быть самим собой, подумалось ему.
Официантка в милом бордовом халатике принесла ему меню. Мате, зеленый, белый (какая радуга вкуса), каркаде, тысячи десертов: корзиночки, плюшки с цукатами, пышки. Он не любил сладкое. Куда приятней простой домашний черный чай – с лимоном и сахаром, без всяких десертов и добавок. Пустой чай, кажется, так его называют. Расплатившись, он задумчиво спрятал чек в карман и развернул один из журналов, лежащих на столике.
Статьи, безликие заголовки, черно-белые фотографии. Имена, знакомые и незнакомые. Колонки, разграниченные черными жирными полосами. Привычный шрифт (он часто читал городские газеты по утрам). Век информации поглощает души, помещая их в слепые рамочки, одинаковые и страшные. Раньше он любил газеты, любил их странный запах, который почему-то казался ему желтым, иссушенным человеческими пальцами и глазами, - теперь же он читал ровные одинаковые строчки по инерции, отмечая для себя, что вот в этом месяце вышла новая книга знакомого писателя (а в Европе наводнение) и театр открыл сезон (а на Лиговском рухнуло старое здание, точнее, не рухнуло оно, а было разрушено городскими властями, чтобы возвести новый бизнес-центр – высокий, с устремленными в небо рекламными щитами и прозрачными зеркальными окнами). Его больше завораживала сама форма, а не содержание этих пустых газет. Лишь строчки, строчки, ровные ряды. Геометрические формы.
Журнал настолько захватил его своей безликостью, что он забыл о чашке чая, стывшей на столике. Потом, спохватившись, выпил до дна, удивился тому, как в этой, в общем-то, рядовой кофейне готовят чай – именно такой, какой он любил. Надо бы заглядывать сюда почаще.
Так что же теперь? Домой? Ночь еще только начиналась. Почему-то эта история с листиком в кармане начинала его тревожить. В самом деле, что я себе вообразил? Ну увидел девчонку на мосту. Наверняка она уже дома, сидит в своей комнате с видом на скучный двор, и деревья сплетают перед ее окном магический круг, отчего в ее квартире всегда темно и таинственно. Потеряла она свой листик с непонятным адресом, потеряла и не ищет…но вдруг вспомнился ее взгляд, серьезный и задумчивый, черная сумочка на бедре, хрупкая, изломанная фигурка. Что, выбросить этот листок и прогнать пустые мысли?
На столике завибрировал мобильный. Привычно поговорив с женой и объяснив ей, что неотложные дела держат его в центре до самого утра, он отключил телефон и задумчиво закурил сигарету. На улице было все еще достаточно светло – так светло, что житель другого города не догадался бы, что стоит ночь.
- Простите…у нас не курят.
Раздался суховатый голос официантки, не той, что приносила ему чай, а другой – постарше и повыше ростом, у которой на лице была написана усталость от ночной жизни, от посетителей, от белых ночей и густого тумана, и в конечном итоге, от самой себя, вынужденной проводить остаток своей молодости, разнося подносы и унося стаканы. Он почти умоляюще посмотрел ей в лицо, потому что ему так хотелось побыть здесь еще немного, с сигаретой и журналом, а не идти курить на улицу, запахнув пальто и подняв воротник. Она поняла этот взгляд.
- Ну что же…если вы хотите курить, я могу закрыть на это глаза. В конце-концов, пока вы – наш единственный посетитель, - она присела за столик, - не возражаете, если я покурю с вами? Сил уже нет…стою за стойкой с семи вечера, - она достала сигарету и сама чиркнула зажигалкой, пока он напряженно думал, о чем бы с ней поговорить. Но она сама повела разговор, напористо и уверенно, как это умеют те, кому долгое время пришлось работать с людьми, обслуживать их, оформлять заказы, выполнять мелкие прихоти. Эта психология дается с трудом лишь в самом начале. Потом фразы приходят просто - дежурные, банальные, но приходят.
- Вот вы, мужчина средних лет, - она глубоко затягивалась и выпускала дым кольцами (где только научилась?), - ночью, пусть и белой, пришли выпить чай. Один. Вы художник? Поэт? Писатель? Только ваши шляются так вот по ночам, беспутно и бесцельно. А дома жена и дети, так? (быстро она меня раскусила) И вы теперь вот сидите и жалуетесь самому себе на жизнь, а с чего бы? Чего вам еще не хватает? – она нервно затушила сигарету и закурила еще, подперев голову рукой.
- Я не поэт, - выдавил он из себя. – Хотя может, и поэт, черт его знает. Да, я пришел сюда один…так ведь я имею на это право, разве нет? Я просто очень одинок, в этом правда. И не в семье моей дело – они замечательные люди. Но я же не могу изменить себя…эх, если бы я мог. Если бы я мог стать просто нормальным человеком, и жить нормально, приносить домой зарплату, гулять по воскресеньям в парке…что там еще делают нормальные люди? Я этого даже не знаю. Я таким родился. Я ущербный, если хотите.
- Ущербный – ха! Как бы не так! – она изменилась в лице и рука ее с сигаретой задрожала, - я вас вообще не понимаю, - она заговорила быстро, глотая окончания, и в ее речи неожиданно появился странный необычный выговор, - чем вам такая жизнь не подходит, ведь в этом же счастье, в этом – смысл, мы все так живем. Вы просто не хотите ничего этого, вам не нужно, вы ненавидите людей – в глубине самого себя. Вы нас презираете! Вы не человек!
- Я же говорю – ущербный я, - он горько усмехнулся, пряча в карман мобильный, - кстати, вы не подскажете, где искать дом номер тридцать восемь?
- Чего? Какой еще дом? Это все ваши потусторонние бредни. Черт возьми, уйду я с этой работы. Не могу больше…каждую ночь приходят придурки, ищущие чего-то. Вчера приходил художник – ему, видите ли, надо было обязательно найти человека, который смог бы с ним просто поговорить, пока он пишет с него портрет, а то ему надоело, как он выразился, «работать с мертвыми лицами». Все вы шизофреники! Вам бы лечиться! – девушка уже не владела собой, лицо перекосилось от страха и отвращения, а он, посмеиваясь, собрал со стола сигареты, зажигалку, и жалея, что был с ней откровенным, вышел на улицу.
* * * * *
Как ни странно, Невский был спокоен и невозмутим. Куда-то исчезли люди, редкие автомобили проносились мимо, тихо шурша шинами, а в небе колебалось одно-единственное облако, просвечивающее багрово-закатным сквозь молочную белизну неба. Даже ветра не было. Не было ничего.
Найти бы этого художника и поговорить с ним. Мне тоже надоело быть мертвым. Надоело смотреть черно-белый фильм о самом себе. Надоело считать кадры, проносящиеся со скоростью света перед внутренним оком своего сознания, тупо таращиться в объектив, надеясь на то, что я улыбнусь сам себе с экрана и скажу: стоп! Я найду его. Художников не так много на улицах нашего города. То есть нет. Не так. Художников у нас много, но тот, кто не хочет писать мертвых людей – один. И я узнаю его. Узнаю, как только увижу.
С этими сумбурными мыслями он зашагал по Невскому, вглядываясь в лица сидящих за мольбертами людей, пытаясь увидеть что-то во взгляде, в выражении лиц, заросших щетиной и безмолвных. Много глаз промелькнуло перед ним, отрешенных и сосредоточенных, потерянных и измученных одной преследующей их идеей, но ни в одном человеке он не видел Художника. Может, официантка ошиблась?
Что же, в самом деле, со мной такое? Почему меня швыряет от одного к другому, почему я все время кого-то ищу? Не проще ли поискать…внутри самого себя? Заглянуть и позвать, может, кто-то ответит? Да кто мне ответит, я же умалишенный. Да, напрочь сдвинутый, только не вою на луну и не бросаюсь на людей. Зато разговариваю сам с собой - вслух. И не стесняюсь этого. Что-то живет во мне – неведомое, непознанное.
Повернув на набережную, он увидел человека, сидящего на ступенях, там, где начинался спуск к воде. Слегка сгорбившаяся спина, седые волосы, серый плащ, накинутый на плечи. Человек задумчиво смотрел на бегущую черную воду, в которой отражались парящие в воздухе чайки. Рядом удочка, намотанная на удилище леска. Тихая, мирная картина…
Он подошел неслышным шагом, присел рядом, прямо на холодные упругие камни. Старик, не поворачивая головы, улыбнулся, и бросил камешек в волну. Четкие круги расплылись в воде.
- Говорят, можно бесконечно смотреть на горящий огонь и бегущую воду, - раздался его хрипловатый голос, - это правда. Я провожу здесь почти все мои ночи, и еще ни разу мне не удавалось уйти раньше рассвета. Что ищете здесь вы?
- Не знаю, - этой ночью он отчего-то проникался доверием ко всем людям, встречавшимся на его пути, - скорее всего, себя. Или кого-то, кто мне поможет найти себя.
И дом номер тридцать восемь, хотелось сказать ему, и Художника, и ту девушку в черном пальто. Но он медлил, потому что старик остановил его холодным взглядом голубых глаз. Холодным, и в то же время обжигающим.
- Ищете здесь – в городе? Давно ищете?
- Давно. Наверное, с тех пор, как осознал, что вся моя жизнь словно застыла на месте. Красиво написанная картина, но – неживая, - он сам не знал, отчего у него вырвались эти слова, - а сегодня со мной весь день происходят удивительные вещи. Скажите, вы…
- Что за вещи? – старик вновь остановил его взглядом, - удивительные вещи происходят с нами каждый день, но мы не замечаем этого. Поэтому не стоит говорить, что они начали происходить именно сегодня. Вероятно, ты только сейчас по-настоящему захотел их увидеть.
Это «ты» почему-то согрело его душу, словно старик оказался его дедушкой и ласково потрепал его по плечу. Но он все никак не мог собрать мысли воедино и высказаться так, чтобы старик его понял. Пауза была довольно долгой.
- Я чувствую, что схожу с ума, - наконец вымолвил он, - и меня это отчего-то не тревожит. Я как будто знаю, что это естественный ход вещей.
- Мы все сходим с ума. Посмотри на эту улицу. Что ты видишь здесь?
- …Дома (где же номер тридцать восемь, мелькнула мысль, где он?). Небо. Фонари. Мосты. Асфальт. Провода…
- Этот город питается людскими душами, - мрачно, но благоговейно проговорил старик, - точнее, не душами, а человеческим сознанием, мыслями, словами, фразами. В Петербурге нельзя иначе. Каждый день, когда горожане выходят на его улицы, устремившись по своим рутинным делам, решая вопросы, работая, встречая людей…город раскрывает их, словно раковины моллюска, и забирает рассудок. Взгляни на них – тех, кто смотрит на тебя из стен, парадных, решеток, музеев, театров. Взгляни на лица, сросшиеся с резным орнаментом домов, на руки, держащие крыши и парапеты, на тела, сплетенные в неестественном вечном объятии. И если после этого ты скажешь мне, что в городе есть хоть один нормальный человек, то…то я просто тебе не поверю.
- Но ведь есть же люди, которых мало заботит то, что они видят вокруг себя, - ошеломленный услышанным, сказал он, - или они просто не замечают…
- Вот видишь, ты уже говоришь - «они», - хитро усмехнулся старик, - но не далее как пять минут назад ты сам сказал мне, что с тобой стали происходить удивительные вещи только сегодня! Дай им время проснуться. Люди спят. Город убаюкивает их, ему совсем не нужно столько свободной энергии. Люди мертвы. Город живет своей сонной жизнью, постепенно питаясь их рассудком.
- Так что же выходит? – он чувствовал, что почва ушла у него из-под ног, что он стал маленьким мальчиком рядом с этим удивительным стариком, и он не понимает вещей, которые были ему ясны раньше.
- А ничего. Город не враг тебе. Ты его дитя. Отнимая, он дает. Он питается твоими мыслями, но взамен внушает тебе то, что тебе нужно, действительно нужно. Разве ты сам этого не чувствуешь? Разве…- тут старик сделал паузу.
И вдруг для него стало просто необходимым сказать наконец то, о чем он молчал.
- Пожалуйста, нарисуйте мой портрет.