Часть первая: дорога.
Поезд Москва-Керчь.
Заходит худенькая проводница в голубой рубашке и с распевным украинским акцентом сообщает:
- Белье, кому белье?
Несколько пассажиров нехотя встают со своих мест. С дальнего купе начинает свой путь толстая женщина в черном сарафане. Через две минуты, - тот же голос проводницы:
- Белье кончилось.
Толстая женщина (наклоняясь):
- Вы извините, а что мне, по-вашему, делать?
- Есть грязное.
Проводница выдерживает паузу, наблюдая за реакцией:
- Но оно не грязное, а использованное. Не грязное.
Женщина достает кошелек с кошечкой:
- И сколько стоит ваше использованное?
- Три гривни.
- Какие гривни? Мы в России, - вырывается откуда-то из толпы.
Из каюты высовывается худое лицо проводника в очках:
- А поезд державний. Брать будете?
Проводница послушно разворачивает тюк с серым бельем.
Днепропетровск. Около вагона толпятся люди, все кричат: Куры, булки, дыни, раки.
Парень 20 лет в зеленой футболке подбегает в мужчине с красным лицом и подносиком с раками:
- Дайте мне десяточек.
Торговец:
- А шо здись с десяточик? На един зуб!
- Ну дайте два. Сколько?
- Пятьдисят рублев.
Парень достает пятьдесят рублей, подает.
Мужчина с красным лицом:
- Шо ты гонишь? Пятидесят украиньских.
Парень шарит в карманах.
- Так я еще не обменял!
- Тогда триста.
- Да, пошел ты!
Наш сосед – мужчина с мятым лицом, засаленными волосами и футболке с Симпсонами, всю дорогу спит. Звонит телефон. «Симпсон» смотрит на телефон, улыбается, поднимает трубку:
- Ну во-первых ты попал на бабки (зевок) во-вторых, я уже на Украине (снова зевок), а в-третьих что ты мне вообще звонишь?
Поезд стучит колесами. Темнеет.
В дверь стучит проводница: заповните миграционные карты, ночью будет таможня.
Из моих рук на пол падает очередная бутылка пива.
Ночью кто-то нежно трогает мою руку.
- Сергей Владимирович, Сергей Владимирович!
Открываю глаза. Мое лицо после пива - утро китайского пчеловода.
- Шо?
Удивляюсь: я быстро заразился украинским языком.
Коротконогая женщина в синем прокурорском кителе смотрит сначала на мой паспорт, затем на мое китайское лицо.
- Вроде похож.
- Ага – соглашаюсь я и безразлично отворачиваюсь в угол.
Когда купейная дверь закрывается с обратной стороны таможенницей, изрекаю:
- Слава богу.
- Не, это российская, еще державня будет, - анонсирует Симпсон.
Кажется, что спал я меньше минуты.
Дверь громко распахивается, забредают два поджарых молодых украинских погранца, оба похожа друг на друга и на Андрея Данилко.
Первый: паспорта!
Второй: миграционну карту!
«Данилки» что-то долго высматривают в паспорте соседа.
Моя спутница не выдерживает:
- Ну, скоро вы там?
Таможенники одновременно поворачиваются:
Один:
- А шо вам ни то?
Второй (нараспев):
- Терпите, дивушка.
Первый смотрит на меня:
- Ваша дивушка?
Активно киваю головой в знак согласия.
Второй:
- Томна!
Вдруг дверь с шумом распахивается, раздаются крики:
- Андрий, Андрий, здесь зайцы!
Оба таможенника синхронно выскакивают из дверей и убегают.
- Эй, а печать - кричит сосед, но «данилок» уже нет.
Так из-за каких-то зайцев мы въехали в державну республику без печати и на миграционной карте.
Утром будит какой-то ласковый бархатистый баритон: меняю рубли на гривни, меняю рубли на гривни.
Жарко. За окном – выжженная солнцем, желтая трава.
Часть вторая: выборы.
Мытищи. Август.
Избирательная комиссия в составе шести человек, - пожилые женщины и два парня, один из которых в костюме и портфельчиком для голосования, поднимаемся на этаж.
У всех хорошее настроение, - наконец-то выехали с участка, где нужно, не отрываясь, смотреть на вожделенные урны.
В комиссии - наблюдатели от кандидатов, и их неофициальный лидер – крашеная блондинка пятидесяти лет в пиджаке.
Женщина с пачкой бюллетеней – Ирина Петровна - учительница сорока лет в сером свитере.
- Объявляю всем членам комиссии и доверенным лицам кандидатов, что сейчас у нас состоится выездное голосование на дому. В списке 9 избирателей.
Звоним в дверь.
Открывает женщина тридцати лет в халате, удивленно смотрит.
- Алексей Семенович здесь живет?
- Живет, живет…
Хозяйка куда-то уходит.
В комнате – старый телевизор на ножках. Маленький столик и вешалка – деревянная, как и большинство вещей.
На кресле сидит мужчина семидесяти лет. Кажется, что он парализован, – его пиджак одет только на одно плечо.
Член комиссии:
- Алексей Семенович, мы – избирательная комиссия. Будете голосовать?
- Не-е-е. – мычит дед.
Ирина Петровна оглядывает комнату с деревянной мебелью, повторяет:
- Алексей Семенович, от вас поступила заявление, что вы хотите голосовать.
Глаза деда смотрят прямо, голова его трясется, словно прикрепленная на шарнирах, рот гудит:
- Не-е-е.
Его лицо краснеет.
Женщина оглядывает всех вопрошающим взглядом, и, не видя никакой реакции, повторяет:
- Ну, может быть, все-таки проголосуете? Кандидаты: Серебрянцев, Кикоть, Панченко, Чернов.
Дед начинает трястись всем телом:
- Не-е-е-е.
В комнату заходит женщина в розовом халате и резиновых перчатках, она взыскательным лицом осматривает комиссию, после чего бросает недовольную фразу:
- Какое ему голосовать! Он ходить-то не может. Откуда вы вообще взялись?
Ирина Петровна смотрит на нас, как бы ища поддержки:
- Поступило заявление сына Алексея Семеновича, он хотел, чтобы его отец проголосовал.
- Лучше бы Витя судно у него выносил.
Женщина уходит в ванную.
Ирина Петровна:
- До свидания, Алексей Семенович.
Из уст старика раздается все тоже:
- Не-е-е.
Комиссия молча идет по коридору. Все молчат. Ирина Петровна, тихо:
- Объявляю всем членам комиссии и доверенным лицам кандидатов, что сейчас у нас состоится выездное голосование на дому. В списке осталось 8 избирателей.
Звонок в дверь.
Открывает полная «хозяюшка» шестидесяти лет в кухонном переднике и лохматых тапочках.
Член комиссии:
- Здравствуйте, Клавдия Николавна Гринева здесь живет?
- Здеся. А вы что, пенсию носите? – оглядывая нас, бойко говорит «хозяюшка».
- Избирательная комиссия.
- Во, - говорит старушка, – главу выбираем?
- Мэра города.
Старушка, подумав:
- Какого еще мэрина?
- Мэра города, - спокойно отвечает Ирина Петровна.
Старушка быстрыми мелкими шагами выходит в коридор, оглядывает нас. Затем решается на вопрос:
- Чай будете? Эко вас много, у меня кружек на всех не хватит.
Все в один голос отвечают: спасибо, не надо.
- А можно я проголосую, можно?
- Нет, - отвечает глава комиссии. От вас не было заявления.
- Ну и шо? Я шо, право не имею! – вытирая тарелку полотенцем, говорит хозяюшка.
- Имеете, но в соответствии с законом, вы должны позвонить в комиссию и сообщить…
- Я вам сейчас говорю.
- Мы – выездная комиссия, мы не принимаем заявления, мы…
- Да ну вас! – хозяюшка, шлепая по линолеуму своими лохматыми тапочками, удаляется на кухню.
У двери второй комнаты нас встречает старушка 90-лет. На ней синий халат с желтыми цыплятами. На ногах – шерстяные носки и синие тапки с меховой прослойкой. Ноги у старушки тонкие, как у худышек с подиума, только у нее - эти ноги серого цвета, только у нее - ноги с потрескавшейся кожей, только ее ноги вряд ли смогут вызвать мужское вожделение.
Большую часть комнаты занимает старая «стенка», за стеклом – фронтовая черно-белая фотография.
- Клавдия Николавна?
- Клавдия Николавна - повторяет старушка. Голова у нее трясется, словно от колебаний резиновой шее. Глаза обнажают безразличную старческую пустоту.
- Мы – избирательная комиссия. Мы пришли, чтобы вы проголосовали, – громко объявляет член комиссии.
Клавдия Николаевна медленно опускает глаза, затем, смотрит на нас.
Ирина Петровна, ласково:
- Клавдия Николавна, у вас есть паспорт?
Старушка идет сначала в одну сторону, затем в другую. Трясущимися руками начинает что-то искать в халате.
- Клавдия Николавна, у вас паспорт есть? Есть паспорт? У вас? Паспорт?
- Е-и-есть. – растягивая звуки, говорит старушка. На глазах ее появляются слезы.
Ирина Петровна подставляет старушке стул.
- Да вы садитесь, Клавдия Николавна, садитесь.
Старушка плачет все громче.
Некоторые члены комиссии не могут смотреть на эту картину - выходят из комнаты.
Старушка плачет.
- Ну не переживайте вы так, Клавдия Николавна, вот видите, вас не забыли. Вас помнят.
Старушка действительно успокаивается.
- Где галочку-то ставить?
- Вы можете поставить галочку в одном из квадратиков. Только в одном. Каждый квадратик – это кандидат. Вот кандидаты, видите?
- Я всегда голосовала, - тихо говорит баба Клава, - я ленинградка. Мы всегда голосовали. И в блокаду ходили. Голосовали.
- Очень хорошо, Клавдия Николавна. Вот кандидаты, видите: Серебрянцев, Кикоть, Панченко, Чернов.
Старушка вдруг снова начинает плакать.
- Что, что случилось, Клавдия Николавна?
Старушка заливается слезами:
- Я никого не знаю!
- Ну поставьте, поставьте галочку в одном из квадратиков, Клавдия Николавна. Можно крестик – что хотите. Поставьте.
- Я никого не знаю, - плачет старушка.
- Ну ничего, ничего, - Ирина Петровна гладит старушку по спине. На ее глазах тоже появляются слезы. – Ничего, дорогая моя дорогая, Клавдия Николавна. Поставьте где-нибудь, хоть где-нибудь галочку.
- Я никого не знаю, - плачет старушка.
- Вот. Уже поставили, очень хорошо. Очень хорошо, Клавдия Николавна.
Две женщины, сорока и семидесяти лет, одна – просто старушка, другая – просто учительница, знакомые всего несколько минут, обняв друг друга, плачат.
Выездная комиссия садиться в машину. Все молчат.
Доверенное лицо кандидата – крашеная блондинка сорока лет в белом пиджаке:
- Ирина Петровна, хочу вам сообщить, что я заполнила ведомость на нарушения закона о выборах. Вы, будучи членом комиссии, нарушили тайну голосования.
Шум автомобильного двигателя.
- Почему, - вытирая слезы, спрашивает Ирина Петровна.
- Вы наблюдали, где старушка ставила знак голосования.
- Но я должна была…
- Не важно. Закон есть закон, Ирина Петровна.
Ирина Петровна отворачивается
- А вы что хотели, чтобы она не поставила галочку? Нет, вы хотите гораздо большего: чтобы выборы были признаны недействительными, потому что выбран не ваш кандидат.
- Не важно, Ирина Петровна, закон есть закон, ведомость заполнена – перебивает ее женщина в белом пиджаке.
Автомобиль останавливается у серого кирпичного дома. Ирина Петровна привычным движением достает список избирателей и привычным, но чуть более усталым голосом произносит:
- Объявляю всем членам комиссии и доверенным лицам кандидатов, что сейчас у нас состоится выездное голосование на дому. В списке осталось 7 избирателей.
Часть третья: Товарищ.
У меня раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и глухой неопределенного пола голос произнес: товарищ умер, - и повесил трубку.
Я так и не знаю, кто мне тогда позвонил.
А в тот день еще была весна или начало лета. Город, как всегда, шумел автомобильной резиной.
Мой телефон зазвонил. На мониторе отобразилось его имя – Товарищ. Его иначе и не называли. Только так, не сомневался в правильности.
- Я в кафе напротив кинотеатра. Подходи. Знаешь, такая, деревянная кафешка.
И он пришел. Опоздал на пять минут, - непохоже на Товарища.
Одет он был – как обычно, размахивая своим длинным «хаэром» - рваные джинсы и кеды на ногах, пиджак, который так ему нравился, - гранитного цвета и серая рубашка. Серая – на ней не видно пота.
На моем столике стояла кружка пива и горячая пица.
- Ну и буржуй ты, Серега.
- Почему? – смутился я.
- Сидишь тут, по кафешкам ходишь. А мы тут взяли полторашку поленки – и на дачу,- старый панк жил в нем.- Я тут, кстати, сессию сдал. Всю. Впервые. Даже Решетову.
Товарищ привычным жестом закинул хаэр за плечи.
- Да, Решетова сука, - ехидно улыбнулся я.
- Сука. Но со второго билета мне три поставила. А я уже думал все…
Мой друг неуверенно отхлебнул пива и сморщился.
- Товарищ, ты мне машину собрал? Мне же, понимаешь, писать надо, когда домой приезжаю. Интернет…
- Соберем. Еще видюху нужно вопхнуть. (он снова отхлебнул пива). А я тут совсем на анальгине сижу. Вторую неделю. Думаю, английский доздать – и в больницу. Вот только английский сдам…
Тогда я подумал, что парень печется, слишком печется о своем здоровье.
Собираясь в путешествие в Тавриду, я позвонил Товарищу.
- Тов.
- А-а-а – раздался глухой хрип в трубке.
- Товарищ, как ты? – я вынужден был сменить голос на тихое пошептывание.
- Нормально. Трубку… мне… в бок… вставили.
Я просто не знал, что сказать.
- Товарищ, лечись. Давай, выздоравливай. Слышишь, давай!
В трубке раздался лишь глухой выдох.
- Давай лечись, Товарищ. И не найдя других слов подходящих к случаю сказал «счастливо».
В августе я вернулся загорелым и набрал его номер и вобщем-то нормальный голос его любимой Лены сказал, что Кирилла (это было настоящее имя Товарища) отпустили домой.
Я приехал с арбузом и увидел абсолютно исхудалую фигуру моего друга, лежащую на сером одеяле. Его тело стало как будто плоским, как у мертвого Христа на полотне Монтенья.И лицо стало плоским.
Лена сидела напротив и вышивала салфетку. Помню, тогда я назвал ее японкой (в моем представлении вышивание – синоним женской кротости, а женская кротость никому не присуща в той степени, как японкам).
Рука моего друга была некрепкая, а с кровати свисала трубка, ведущая в какой-то прозрачный пластмассовый мешочек.
Товарищ медленно снял рубашку, продемонстрировал дырки между ребрами, куда вел катетор и рассказал свою историю:
- После того, как мы с тобой встретились, тогда (он помнил, он помнил ту встречу, она для него тоже была важна, наш разговор был важен моему другу, - мне было приятно за это). На следующий день таблетки перестали помогать. Вызвал скорую. Она меня в Семашко привезла. А у меня боли. А они меня просветили, говорят, у тебя камни в почках, дуй в шестую медсанчасть. А у меня боли. Говорю, дайте мне обезболивающее. А они – дуй в медсанчасть. Я опять скорую, говорю, везите меня куда хотите, только я идти никуда не могу. Отвезли. Положили.
Леночка, девчушка, 18 лет, почти малышка, принесла нам чаю. Я пил его аккуратно, словно боясь обжечься, - такая форма напускной кротости.
- Вот лежу я день, два. А меня все колят обезболивающими. Колят и колят. Через пару дней я в туалет перестал ходить. А они приходят, знаешь, смотрят на меня и говорят, так протяжно: стра-а-анно, стра-а-анно. Ходили так два дня. Пока я желтеть не начал. Тогда пришел самый у них главный, диагноз поставил: желтуха. Потом меня две недели от желтухи и лечили.
Вспоминая все это, он все больше и больше приподнимался, я же хотел его остановить, но не решался и курил сигареты – одну за другой.
- Товарищ, - Леночка посмотрела на свое исхудавшее любимое существо, – ты арбуз будешь?
Товарищ лег на кровать.
- Курить-то бросил, - спросил я вроде бы в тему.
- Курю.
- Это был стимул в больнице, чтобы начать ходить – добавила Лена – балкон был в тридцати метрах от палаты.
- Вот, значит, - тише продолжил Товарищ. – Лечили меня от желтухи, пока одна баба, - простая медсестра не додумалась и бок мне иголкой не проткнула. Оказалось, у меня желчь не выводиться. А не выводиться потому, что опухоль. А опухоль не режут, потому что я вообще загнуться могу.
- Да ладно, Товарищ, – я просто чувствовал себя обязанным перечить. - Ну для этого тебя и домой отправили, чтобы ты сил набрался. А потом вырежут тебе эту х-ню под общим, и – отлеживайся. Просто страна у нас такая. Врачи такие, что лечат от одного… - начал было я свою общественно-политическую тираду, но быстро понял, что этого говорить не нужно, что всем мои слова, - все, как говорили в позапрошлом веке, пустое и лишнее.
Около часа я потом пытался найти другую тему для разговора, кроме болезни и врачей. Но тем не находилась. А рассказывать про отдых как-то не хотелось.
Кроме того, я все-таки пришел по делу: пришел забрать мой старый компьютер, который вновь собрали мне эти ныне худые руки Товарища.
- Товарищ, и еще, я… это… хотел компьютер забрать.
Мне было почему-то неудобно даже не перед ним, а перед Леной. И еще. Страшная вещь интуиция, - я почему-то был уверен, что я должен забрать компьютер непременно сегодня, и было что-то вроде, нет, не мысли, ощущения – если я его не заберу теперь, то не заберу уже никогда.
Кирилл взял системный блок и своими тонкими руками залез вовнутрь.
- Ща, мы тебе видюху подоткнем - хрипел он.
- Товарищ, не надо. Я порошу Стаса, он мне все доделает.
Но Товарищ сделал, хотя это и стоило ему усилий. После этих простых физ действий он лег на кровать.
Я чувствовал себя обязанным и произнес:
- Товарищ, может, ты чего-нибудь покушать хочешь?
- Да, хочу, Знаешь такая вещь, таранка?
Когда таранка была на столе, я сказал какие-то обычные слова вроде: Мы еще с тобой погуляем, но, обуваясь у двери, вспомнил про главное предназначение моего нового компьютера и визита сюда: интернет. А для него нужен был модем.
- Товарищ, а ты модем вставил? – из коридора спросил я.
- Оставь пока мне, поиграться, - сказал он. И я ответил: хорошо.
И это были его последние слова мне. И мои ему. И это были его последние слова для меня.
Запись в дневнике: Товарищ, если на том свете, можно пользоваться компьютером, то я готов тебе его отдать. Возьми, если нужен. Если бы я только знал, можно ли. Товарищ, может быть до того света уже распространилось Билайн, – они же постоянно говорят о расширении сети, и ты сможешь отправить мне эсэмэс-ку? Напиши, нужен - не нужен и, главное, как доставить.
В моем телефоне еще остался твой номер, но женский голос говорит, что телефон недоступен или выключен. А эсэмэски от тебя не приходят…
Я впервые в своей жизни нес гроб. Он был, кстати, странно легким.
Кроме того, тело моего друга стало холодным, - для было очень странна эта трансформация.
Всю жизнь он носил перевернутый крест, носил, будучи крещенным. Но последний месяц он молился и читал писание.
Врачи поставили диагноз: рак последней, четвертой стадии.
Что ж, им виднее. Ему было 18 лет.
За гробом шла его любимая Лена. Наша любимая.
Лена иногда улыбалась:
- Мне говорят: товарищ умер. А я думаю: этого не может быть. Это противоположенности: товарищ и смерть.
(ремарка: он умер на ее руках)
Мне хочется сказать, - продолжила она, - Товарищ умер, да здравствует Товарищ!
В эту секунду подобие улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
В тот день я вернулся домой и написал стихотворение. Признаюсь, что единственная запись в моем толстом дневнике, предназначенном для отчета по практике:
Когда он умер, – собака залаяла.
Когда он умер, – зеркало сдвинулось.
Когда он умер, – завыла, залаяла
Моей тонкой перепонки мозга кружевница.
Ты со мной не раз попрощаешься.
Ночью придешь, стуча половицами.
Вдруг чихнешь, - я узнаю, я знала же.
Что прощенья просить ты придешь,
Стуча половицами.
Ты чихнешь невпопад, так что мать не услышит,
Я же встречу тебя на пороге, как раньше.
А ты скажешь так мило:
Где наше корытце?
В чем копытца обмоем мы нашему мальчику?
Ты любить других не сможешь боле.
Я же вижу тебя все время,
Одиноко выхожу я в поле.
И друзей таскаю к землистой твоей колыбели.
Расставанья – не обессудь.
Я забыть тебя не забыла.
Если б можно еще вернуть
Сына родить, чтоб воскрес ты при нем из могилы.
Потому, что тебя касаюсь,
Потому, что живой ты очень,
Я к тебе во снах бросаюсь,
Обнимаю,– ты рваный в клочья.
Ты лишь воздух, скопленье частичек мокрых,
Одинокого плача глухие звуки.
Ты лишь ветер, испуг мой порочный
А я просто боюсь выпускать фотографию ночью.
Я к тебе бежать не решаюсь:
Больно очень – мать будет плакать.
По ночам лишь, во сне забываясь,
Фотографию сжимаю навзничь.
Так вот веры моей обрывки
В твое будущее возвращенье.
Превращаются в капли, слезинки
Одинокого плача
От всех, надеясь.
Часть четвертая: Практика.
Лето. Ярославль.
Парень 20-лет выходит с сумкой из поезда и ловит взглядом белую «Ниву» на площади. У «Нивы», озираясь по сторонам, стоят два священника в черных рясах и золотыми крестами, - толстый и тонкий.
Толстый видит парня, улыбается.
«Нива» с парнем на борту едет по мокрым улицам Ярославля.
Парень, довольный видом другого города, увлеченно рассказывает:
- Я, батюшка, приехал, практику проходить, истории интересные искать, характеры, героев.
- Да, мой дорогой, - начинает священник, - у нас здесь историй много, и персонажей много, покажем тебе город, места благодатные, да отец Василий?
- Да, покажем, – повторяет худой священник.
- Ростов Великий покажем, Углич покажем. Да, отец Василий?
- Покажем, – повторяет тонкий.
- Покажем Николу Мокрого, Архангела Михаила.
- Ага - повторяет Василий.
- Покажем, где Ленин себе девок снимал. Да, отец Василий?
- Да, батюшка.
- А пока в магазин. Тыкилки возьмем?
Утро. Парень просыпается, встает, проходит сквозь большую комнату, заставленную стелажом с книгами, иконами и полкой с Ди-Ви-Ди дисками, на диване, в подряснике, храпит отец Василий.
Дальше - коридор и дверь в маленькую спальню, где на боку спит толстый батюшка.
В коридоре висят стенные часы: полдень.
Парень заходит на кухню, на столе стоит мутная бутыла чачи, недоеденные куски свинины и переполненная пепельница. Открывает холодильник, берет бутылку «минералки», жадно отхлебывает. Закрывает глаза.
Открывает глаза: какая-то толстая рука, берет бутылку и подносит к своим губам.
- У-у-х. – раздается звук. Толстый священник плюхается на диванчик на кухне. Берет со стола пачку сигарет, закуривает.
- Так вот – говорит батюшка, щурив глаза, как кот, - жизнь у тебя неблагодатная (затяжка) с актрисами там разными общаешься (затяжка) со стриптизершами (выдох). С режиссерами там глупыми (затяжка). Надо бы тебе Николу Мокрого показать, Архангела Михаила.
Батюшка тушит сигарету.
Раздается звук у-ух и широкая спина батюшки исчезает за комнатной дверью.
На часах - 16-00. Сборы на службу.
Толстый: Отец Василий, а где мой клобук?
Василий: Вот батюшка.
Толстый: А почему такой мятый?
Василий берет клобук в руки, смотрит.
Все в сборе.
- Ну, поехали, - с недовольным видом говорит толстый священник.
Парень вопрошающим взглядом смотрит на батюшку.
Батюшка недовольно произносит:
- В семь подъезжай к храму. Что ты просил тебе показать? Архангела Михаила? Не знаю, если время будет…
19-00.
Парень у храма. Из ворот показывается толстый священник, за ним – тоненький отец Василий, с клобуком в руках.
Парень подходит и, видя вокруг толпы людей, ставит руки для благословения.
В машине:
- Я, батюшка, приехал, практику проходить, истории интересные искать, характеры, героев.
Батюшка, смотря в окно:
- Будут тебе и герои и практики. Жизнь вот у тебя неблагодатная. Небось, там, без меня, с актрисами разными общаешься, стриптизершами, режиссерами глупыми.
- Я, батюшка… - пытается что-то сказать парень.
- Знаю, знаю. Ты все меня просишь Николу Мокрого тебе показать, Архангела Михаила. Да, отец Василий?
- Батюшка, мы сейчас в магазин или… - отвечает Василий.
- Как всегда, – быстро реагирует толстый священник.
Утро. Парень просыпается, встает, проходит сквозь большую комнату, заставленную стелажом с книгами, иконами и полкой с Ди-Ви-Ди дисками, где на диване, в подряснике, храпит отец Василий.
Дальше - коридор и дверь в маленькую спальню, где на боку спит толстый батюшка.
В коридоре висят стенные часы: полдень.
Парень заходит на кухню, на столе стоит мутная бутылка тыкиллы, недоеденные куски какого-то мяса и переполненная пепельница.
Открывает холодильник, берет бутылку «минералки», жадно отхлебывает. Закрывает глаза.
Открывает глаза: напротив него за столом сидит толстый священник и жадно пьет минералку.
- Ты вот, говоришь, приехал практику проходить (делает глоток) Разные сюжеты тут искать… (еще глоток) А у нас здесь историй-то никаких-то нет (глоток) В городе – смотреть нечего. Люди все алчные, неблагодатные. Так что…
Батюшка ставит стакан. Раздается звук «у-ух» и широкая спина батюшки исчезает за кухонной дверью.
На площадь перед вокзалом подъезжает белая «Нива». Из нее выходит парень и два священника в черных рясах.
На лице толстого - грусть:
- Ну вот, мой дорогой, уже уезжаешь. Николу Мокрого не увидел, Углич не видел. Уезжаешь, а жизнь у тебя неблагодатная. Актрисы там глупые. Стриптизеры. Ты приезжай дорогой поскорей, приезжай, ладно?
Сергей Пречистин, 2005