Потеряешь время, обретешь...
Сегодня я потерял свой возраст. Не знаю, сколько мне: восемнадцать или пятьдесят? Не то, что бы не помню - не ощущаю, не могу понять, не давит груз лет. "Груз лет", - вот видите: выражаюсь жутко литературно. Это естественно для литературы, там нет возраста, там все - персонажи. Но я то не литературный персонаж, уколол руку иголкой, так кровь пошла. Никакого вымысла, а возраста нет! Да что я? Сам себя выдумавший автор, сам себя изобретший и лишивший реальной даты рождения? Только в книгогерои и гожусь, где только это и бывает.
Да еще в жизни - у бомжей. Они не помнят прошлого и не представляют будущего. Говорят, будто это защитная реакция их психики: человеку невыносимо больно вспоминать "нормальную жизнь" с теплым домом и постоянным достатком, мучительно тяжело поминать трагидраматические обстоятельства, приведшие его на асфальт. И они забывают и возраст, и имя, довольствуясь кличками, утрачивают все имеющее отношение к памяти. Кто может достойно жить со столь тяжелым грузом, не превращаясь в мусор и помои собственной судьбы, тот остается тем, кем он и был. Ему не страшно думать ни о прошлом, ни о будущем пусть и самом безрадостном.
Только не подумайте, будто и я стал бомжем, ничуть не бывало. Или того хуже: сошел с ума. Это для натур послабее, чем бомжи. Я только утратил ощущение возраста и теперь не знаю как себя вести: как мужик или как пацан. На самом деле и здесь поведение не так однозначно: молодые обычно корчат из себя невесть каких крутых и бывалых мужей, а мужики в возрасте одержимы идеей доказывать всем и каждому (особенно смазливым бабенкам), что они еще ужасно молоды.
Зеркало мне тоже ничем помочь не может. Я привык видеть свою оболочку, даже только некие выпуклости на ней. Все остальное по настроению: или " ну и классный я мужик", или " ну и рожа у тебя". Трюизм, что видим мы свое представление о себе, а не самих себя. Сегодня на меня смотрел совсем иной человек: утомленный, мудрый, спокойный, все про меня знающий (даже больше, чем я знаю сам про себя). Он был столь ироничен и суров ко мне, что, в конце концов, не смог вынести его взгляда. Уж лучше мне совсем ослепнуть, чем выносить этот взгляд. Только нельзя выколоть глаза, которыми смотришь вглубь себя. Но, самое существенное, он тоже был человеком без возраста! Возраст, в самом деле, необходим мне не столько для того, что строить свои отношения с окружающими, сколько для того, чтобы знать, как относиться к самому себе. И только...
Дело в том, что сегодня я открыл в себе вселенную. Случайно. Утром подумал неизвестно о чем, мысль моя побежала так и не наткнувшись на стенку ответа, заметалась в голове, родив еще пару мыслей, сама же угасла без всякого следа и памяти о себе. Рожденные ею мысли зашевелились во мне, вызвав сонм аллюзий, аналогий, ассоциаций, гипербол, иллюзий, метафор, образов, реминисценций и всего прочего подобного по словарю до последней буквы алфавита. Сначала они играли в слова, которые скоро кончились, затем в звуки, знаки и символы, загадки и разгадки, цвета и запахи. Пока не стали сами собой - просто мыслями без всякой маскировки и оболочки. Куда-то вниз падали кристаллы смыслов - прозрачные и сияющие, невероятно драгоценные. Падали в тот низ, где нет ни низа, ни верха, но, самое главное, нет ни конца, ни дна. Падали лишь затем, чтобы появившись - пропасть навсегда. Кануть в вечность, которой уже не было, потому что не было времени, пространства, миров - всех этих жалких пародий на Вселенную.
Все это струилось, кипело, роилось и набухало во мне, разрасталось и теснилось внутрь себя, а я даже не мог испугаться, как сумасшедший, что сейчас вся эта цепная реакция рванет ядерным котлом. Даже не мог испугаться, что сейчас сойду с ума или уже сошел - потому что ни одна из этих мыслей, самодумающих во мне, не думала обо мне, о моем Я, о судьбе, жизни, теле, мире. Они думались о своем, легко и свободно, сливались, сталкивались и единились в высших спорах, подхватывали, дополняли и развивали друг друга, пока не доединились до высшей степени слияния - все тут же лопнуло, разнеслось в тысячи (столько я успел заметить, а было их много больше) пространств, горизонтов, бездн, твердей. Все мысли закончились, потому что окончательно оформились и умчались вдаль, в свои стройные и ясные перспективы.
Все - кончилось! За ними опустилась мутная стена цвета горохового супа. Вновь возникло мое отражение в зеркале, у которого брился секунду (минуту? час?) назад. И на меня взглянуло уже знакомое вам НЕ МОЁ лицо.
Я лишился возраста, положения, всего в жизни в одно мгновение, даже не сделав ничего, даже не порезавшись, а лишь подумав неизвестно о чем. Только и всего. Разве так бывает? Но со мной же сталось! Сделалось.
Жена подошла ко мне о чем-то спросить и случайно взглянула мне в глаза. Вернее - не в мои, а в те - в зеркале. И в ее глазах мелькнуло предощущение ужаса. По-моему она о чем-то (если не обо всем) догадалась. Единственный человек, хоть как-то меня понимавший, не головой, а чувством. Я ее понимаю: если раньше я был для нее надежной теплой стенкой, то теперь превратился в бездну. Жить на краю бездны нелегко. Однажды она уже почувствовала во мне бездну. В постели. Когда я дал ей (и себе) понять, что секс вовсе не звериное действо, а искусство, сродни творению, где сам процесс творения не менее захватывает, чем результат. Нужны годы упражнений, неудач, поисков и учения, чтобы достичь высшего мастерства. Но тогда это сулило ей бездну удовольствий, и она смирилась с такой бездной. Через силу, но смирилась. Теперь пред ней разверзлось нечто иное, никаких особых удовольствий не сулящее.
Я ее больше не увидел. От нее осталась только полость пустоты на том месте, что она занимала во мне. Кокон пустоты, туманной по краям оболочки, все более чистой и прозрачной к середине, абсолютной, сгущающейся до бесконечности пустоты в неизмеримо малой точке. Куда делась моя часть, которую я занимал в ней, до сих пор не знаю.
Дернуло меня подумать неизвестно о чем! Так иногда бывает, когда найдешь в отвлеченном тексте название сотни раз слышанной и десяток раз прочувствованной и пережитой мелодии или музыкальной пьесы, вспомнишь мотив и тут же начнешь его напевать. Слегка насладившись пением про себя, переключаешься на другое, но мелодию продолжаешь напевать, неслышно, сам того не замечая. Не замечая, как у тебя изменилось настроение, которое подчинилось настроению музыки. Вдруг ты ловишь себя на мысли, что шевелишь губами, что мотив еще живет в тебе, и не просто живет, а уже наплодил кучу образов, воспоминаний и впечатлений, как новых, так и давно забытых. И думаешь уже о них, а вовсе не о том, о чем думал до того, как прочел название злополучной мелодии. Ты удивленно встряхиваешься, подумав: "Откуда это во мне? Отчего пришли в голову эти мысли?", и тут же гонишь ко всем чертям и мелодию, и воспоминания. Впрочем, мелодии мимолетны. Стоит отбросить их, и ты вновь обычный человек, музыки не слышащий. Может, я в последнее время перестал прерывать неслышные напевы? Забывал переключаться из них в нормальную жизнь? В итоге - лишился возраста.
Можно заглянуть в паспорт, но никакого впечатления дата рождения на меня не производит. Раз нет внутреннего ощущения возраста - нет знания о прожитых годах. Можно попытаться подделаться, сыграть, вообразить, то бишь, действительно заделаться персонажем. Но у персонажа как раз нет возраста, его выдумывают авторы. Конечно это идея - стать автором собственного возраста. Но это, вроде, константа. Или Переменная? Или Неизвестная? А то еще взбредет в голову стать младенцем. Чушь какая-то...
Попробовал ощутить границы собственного возраста. Нижний предел где-то в районе восемнадцати, верхний - пятидесяти пяти. Пробовал прибавлять по годику снизу и убавлять сверху. Но ничего путного из этой затеи не вышло. Прибавляя, дошел до семидесяти трех, убавляя - до одиннадцати. Никакой определенности.
Да и со мной ли все это произошло? Может, не надо было давать себе поблажку, остановить все усилием воли, забыть все к чертовой матери, заняться каким-нибудь конкретным делом, раствориться в суете, назначить кому-нибудь деловую встречу (на самом деле - просто потрепаться), которая незаметно переросла бы в спор, вызвать его ответное искреннее возмущение, поругаться, переполниться эмоциями, дать по морде, получить самому. Потом долго переживать, скрежетать зубами да рвать на себе волосы.
Теперь все это меня недостойно. И не в достоинстве дело - жалко убить в себе целую Вселенную, погубить миры. Да и имею ли я теперь на это право? Ныне я только хранитель всего этого, сторож у ворот секретного склада, случайно узнавший, что я всю жизнь охранял. Сторож превратился в Бога этой вселенной. Теперь могу вытащить оттуда все эти мудрые мысли, вымыть из бездны пропавшие кристаллы смыслов, собрать их в диковинную мозаику и обрамить витиеватыми струями словес, в конце концов, стать обладателем немыслимой драгоценности: всего что угодно. Можно обойтись без кропотливых трудов: просто уйти в этот мир и быть в нем, путешествовать по нему до конца своих дней (до конца Мира?), переживая невероятные и изумительные приключения, вечно отыскивая и теряя, вспоминая и забывая, поскольку пространство моей памяти сделалось бесконечным. Мог бы начать упорядочивать этот удивительный мир, складывать гармонии, отыскивая Гармонию высшую. Мог бы. Богатство мелькнуло и пропало, показалось и исчезло. Стало самим собой. Без меня.
Я только Бог в этом мире, Бог-правитель, а не Бог-демиург. Не я создал этот мир - его зачали однажды мои родители. Но знали ли они об истинной сути своего создания? Даже и не догадывались, подобное им бы и в голову никогда не пришло. В этом я уверен. Железно. Бронзово. Мраморно. Гранитно. Поэтому они никакого права на этот мир не имеют. Впрочем, как и я. Кому принадлежит вселенная? Не может же она вся принадлежать отдельной своей части, одному своему атому. Не может же она вместиться вся в одну частицу самой себя?
Но если не мне, то кому? Возможно, Вселенная вообще никому не принадлежит. Но она внутри меня, во мне, а я шагаю по застывшему в ожидании морозов городу и несу ее в себе. Осторожно, бережно, как раненый, несущий свою рану, взрывающуюся спазмом боли при каждом неосторожном движении тела.
Можно бежать от этого наваждения в бесконечно повторяющийся мир моей памяти о прожитой жизни, наново вспоминать, переживать все бывшее в ней прекрасное, мерзкое, невероятное, ужасное, печальное, ошеломляющее или достойное, вспоминать виденные мною чудеса Земли. Но, рано или поздно, все равно бы пришел к воспоминанию об утреннем бритье у зеркала. Спасительная эскапада в мир фантазий? Это лишь фантомы, никак не сравнимые с реальностью вселенной, которую я недавно в себе ощутил. Реальность, после которой действительность кажется миражем, не говоря о дымке мечтаний.
Нечто подобное я пережил лишь однажды, летом, с полгода назад, ближе к вечеру. Когда посмотрелся в зеркало вод.
Вообще-то я прогуливался, как многие вокруг, совершавшие променад, наслаждаясь созерцанием высокого прозрачного неба, наполовину покрытого горами облаков, попеременно то закрывавшими, то вновь обнажавшими круг солнца. Любовался летним днем, пока не глянул с мостика в зеркало вод.
Вода была прозрачна, почти невидима, давая разглядеть темный ил неглубокого дна, с антрацитными корягами, оплетенными седой, давно отмершей донной тиной, медленно колышущейся, потому все еще казавшейся живой. Сквозь нее пробивались зеленые травины, языками ящериц поднимались к поверхности и стелились вдоль нее, покачиваясь в такт самому легкому течению, будто стараясь из глубины лизнуть воздух.
Меж коряг и трав то спешно юркали, то замирали на месте небольшие рыбешки. Когда они двигались - казались монолитными пулями, летящими к только им ведомым целям, когда замирали, поставив свои головки против течения - казались живыми спиралями, ритмичными движениями хвоста помогавшими себе оставаться на одном месте.
Течение несло меж ними бурые хлопья, похожие на куски сгнившей плесени, своей рваной формой и вращением будившие неясные ассоциации со снами. По поверхности плыла конфетти ряски, то сбивавшиеся в кучки и, рисуя затейливые узоры, которые тут же рассыпались, следуя завихрениям и спиралям течения, придававшими рельефность водному току, и без того чуть взволнованному ветерком.
Мимо узоров маленьких водоворотов шмыгали крупные водомерки, прогибавшие гладь воды игольчатыми лапками. У водомерок была своя игра, очень похожая на игры рыб под ними, но подчиненная более простой геометрии, более "механическая", дерганая, как всегда бывает у насекомых. Мир насекомых вился и над водой изумрудно-голубыми парами стрекозок, поблескивавших слюдяными крылышками, жужжал большими коричневыми "стрекозлами".
Иногда над водой пролетала серая чайка, ее отражение скользило по плоскости воды вслед за ней, рядом черным пятном затеняла блеск воды ее тень. Я следил за всем сразу: и за тенью, и за отражением и за самой чайкой, то парившей, то взмывавшей, то падавшей к зеркалу вод, в то место, где под водой зазевалась на месте маленькая рыбка, где встречались отражение, тень и сама птица, тут же взмывавшая ввысь с серебряным перышком добычи в лапках, роняя сверкающие капли воды туда, где не было уже ничего, но откуда еще разбегались кольца волн, разбивавших узоры ряски и заставлявших встревоженных водомерок судорожно хвататься за воду.
Зеркало вод отражало и ветки плакучей ивы, полузатонувшие в тех же водах, с лениво шевелящимися листиками, и деревья у берега, слегка покачивавшимися в такт ветру.
Но главным отражением было небо - в зеркале воды синева его была густа, почти черна, как ночью, что можно было разглядеть точки звезд. Облака были серы, даже сини, вновь заставляя вспоминать сны. Нужно сильно напрячь глаза, чтобы увидеть все темные нюансы цветовых переходов, переливов, четко различать их очертания, а стоило ослабить напряжение глаз - и неясность их невероятной красоты тут же создавало ощущение черной бездны ночного неба под ногами, бездну, увитую узором. Не успевал глаз зафиксировать и насладиться одним очертанием, как узор плавно изменялся, становясь совсем иным, не менее красивым.
Странное дело - красота облаков: глаз успевает захватить одно их нагромождение, кажущееся недвижимым, существо твое еще не успело порадоваться ему, как и неуловимо и неумолимо изменяются. Поэтому ты поедаешь их глазами, будто смотришь на само живое, текущее время, стремишься насладиться гармонией и одновременно ждешь и предвкушаешь следующие очертания. Течение облаков не совпадает с внутренним темпом человека, оно гораздо медленнее и мудрей. Надо долго обретать эту мудрость, теряя раздумья, собственный ритм восприятия и всасывать в себя их мудрую безжизненную жизнь. Созерцание облаков сродни чувству любви: каждый новый шаг в ней радует тебя, делая бесконечно счастливым. Каждое мгновение бесценно - и ты же недоволен им, ждешь продолжения и знаешь, что оно скоро будет, и ты стремишься к нему, тут же начиная сожалеть об утраченной неповторимости предыдущего. Особенно завораживают облака, отраженные в воде, где течение, хоть оно тоже неспешно, но всегда быстрее течения облаков.
Поначалу я не мог увидеть всю картину целиком - я видел то отражение облаков, закрывавших белый диск солнца, отчего оно делалось луной в черных небесах под ногами, то я видел илистое дно с белыми плетями травы, то только игры рыбок, то колыхание стеблей травы, то водомерок, то чаек – сожалея, что, любуясь одним, не могу видеть уходящую красоту другого.
Постепенно я стал держать в поле зрения дно, затем еще и рыбок, траву, ряску и ... вдруг увидел все сразу. Мой взгляд (вслед за ним - все мое нутро) припал к поверхности зеркала, будто нырнувшая чайка - и все видение мира сошлось в одну точку, как сошлись тень, отражение и тело чайки. В этой точке мир был целокупен, и я был в этом мире, а не стоял на мостике. Я был там, где сошлись реальность, тень и отражение, где между ночных облаков струились узоры ряски и замысловатые хлопья тины, куда рыбы поднимались глотнуть воздуха, куда спускались чайки схватить рыбу.
Оттуда я заглянул в собственную душу, ее узоры и хитросплетения бездн, в провалы, сгустки, под коряги, на ее солнца и луны. И я не нашел собственной души - она уже растворилась в собственном отражении.
Мне пришлось до боли стиснуть кулаками перила, нет, не от ужаса видения собственной души, не от ужаса ее потери, только от нежелания быть навсегда затянутым в эту бездну, от нежелания быть навсегда зачарованным видением этой гармонии, от ужаса красоты увиденного и постигнутого. Я был переполнен смыслом, но ни одна мысль не пришла мне в голову тогда, ничего не думалось. Я мыслил не словами, но ощущениями, не переводимыми ни на один язык, будь то язык слов, жестов, рисунков или формул. Как не переводим язык животных. Можно примерно понять, что они сообщают друг другу в том или ином случае, но нельзя дословно его перевести. В их языке нет слов, но его можно почувствовать, услышать и понять, как слышу и чувствую язык животных и растений с той самой минуты. И как собака не могу сказать об этом людям. Да и надо ли, раз уровень их мыслей находится где-то ниже, глубже суеты слов?
Нельзя высказать словами смысл тыканья носом собаки, шевеление губ рыбы, полет чайки, но можно почувствовать, уловить внутренне, вспомнив утробным чувством, ощутив в себе ту или иную ступень первопредков, ведь в материнской утробе мы уже успели побыть и амебой, и рыбой, и ящерицей. Для этого надо совсем немного: на время забыть о своей человеческой ступени, и сразу ощутить в себе всю бесконечную череду превращений живого. Человек все время боялся стать скотиной, не потому ли он все время в нее превращается? Опять вселенная? Сколько же их во мне? Вселенная животных кончается там, где начинается язык. Вселенная людей заканчивается там, где заканчиваются слова. "Утренняя" моя вселенная была именно такова.
Вселенная человечества? Достаточно проложить не так много усилий, чтобы, проштудировав культурное наследие, узнать о множестве вселенных, скрытых в человечествах, можно всю жизнь прогоняться за ними, исследуя культуры, извлекая перлы афоризмов, познавая катастрофические ошибки и заблуждения истории, равно и отдельных личностей, мудрые притчи или что-нибудь в этом роде. Но совсем не нужно знаний, что бы сделать несколько шагов назад в историческом развитии, став “человеком религиозным” или вообще “хомо архаикус”, ощутив в себе гены неандертальца, гунна, арийца, перса, семита, варвара. Почувствовать в себе слагаемые гены всей пирамиды твоих предков, а, почувствовав, вновь пережить их историческую эпоху. Ох, история! Горизонт с обратной перспективой, застывшее или отрицательное время, как спасительны твои объятия, как жива ты в нас своей мертвечиной! Обратное время, причинно-следственная связь, зримые магистрали и незримые нити, бесконечный простор прошедшего, из которого соткано наше нынешнее сознание.
Прочь! Я утратил время, значит и пространство, обретя в себе нечто иное. Но человеческую вселенную не могу отринуть, как не могу скрыться в ней. Как не могу сгинуть во вселенной (большой или малой), смотря в телескоп или микроскоп, блуждая по компьютерным сетям или тихо сидя в библиотеке. Похоже на наваждение наркомана, призрачное и недостижимое, безотвязное и мучащее.
Тогда, летом, я ушел от гармонии. Может, она была не для меня? Она была реальностью, я все видел, ощутил и запомнил. Может, мне вернуться от сегодняшней Вселенной смыслов к тому Универсуму единения?
Вряд ли я найду ее на том месте. То время хоть и текло куда медленнее моего, текло совсем по-другому, несколько в иную сторону, но все равно протекло. Протекло безвозвратно. Останься я в том мире, он бы втянул меня в себя без остатка, превратил бы в мыслящий тростник, слегка колеблемый течением и ветерками. Мне осталось бы лишь пребывать в нем, без постижения и познания - я познал его сразу весь, целиком. Весь!
Раз я не ушел от мира, не стал мудрым отшельником в чаще, то, волей-неволей, пришлось остаться в мире людей и следовать их законам. Но, испытав единение с природой, я нарушил мир с миром людским. Теперь, особенно когда меняется погода (а меняется она довольно часто), я запросто могу впасть в ТО ощущение природной гармонии, стоит только вспомнить ТО состояние - и я снова существую в гармонии с природой и с самим собой. Я даже научился вспоминать ТЕ ощущения в любое, подходящее для себя и независящее от погоды время, смиряя в себе приступы столь заразных людских эпидемий, называемых усталостью, яростью, алчностью...
О чем же таком я сегодня случайно подумал? О пустяке, конечно. Украдкой, не признаваясь в этом до конца даже самому себе, пытаюсь вспомнить ту мысль... А в действительности вспоминать не хочу, боясь пережить (и не пережить) все заново, боясь остаться навечно в переливах и мерцаниях этой вселенной, никогда больше не увидеть этот серый мир, не бродить по слякотным улицам - не жить никогда больше "нормальной жизнью".
Лучше думать о возрасте, о жизни, о Дантовом аде и рае, наконец. Ведь это его Рай и Ад. В моей вселенной нет ни того, ни другого, ни третьего, ни пятого, ни десятого - там вообще нет чисел, времени, начала и конца. И там всего много, так много...
Как это по-русски: начать шарить в укромных уголках, закутках, сундучках, шкапчиках и чуланчиках, что сокрыты в покосившихся избах и ветхих погостах, раскиданных там и сям на необозримых, как степь, просторах «широкой русской души», извлекая на белый свет бесенят, злыдней, скелеты, упырей и утопленниц. Будто в тайниках души запирают злых преступников, демонов, прочую нечисть или нежить. Будто познание зла рождает понятие добра. Это большая ошибка, что все “не зло” - добро. Потому что Добро-Зло - сухая прагматика полезности и вреда, приложенная к живому организму. Где-то не там мы ищем, может, ищем вовсе не то. Поэтому и находим только искомое. И это - Вселенная? Черта два! (Или три!?) Это - темница, недостойная человека, у которого нет души. А у меня ее нет! Отсутствие души - вот истинная свобода, ибо душа всегда заключена в оковы тела, а я не чувствую оков, у меня на месте души - Вселенная. Вот так то! Вселенная вселенных. В которых есть все кроме места для имеющих или не имеющих право дрожащих тварей.
Всякий человек живет между вселенными внутри и вне себя, балансирует на канате, стараясь не сорваться вправо, влево, вперед, назад, вниз, вверх. Потому прячется в уютные оболочки общества, семьи, дома, тела, души, первородной сущности - в свои спасительные тюрьмы. А в тюрьме всегда подобающая компания.
Нет уж! Увольте, отлучите меня от темницы. Лучше стану думать о возрасте, утраченном мною навсегда. Пойду бродить-толкаться средь озябших людей и по их обращению ко мне: "мужчина, молодой человек, папаша, гражданин, отец" догадываться о том, что я из себя представляю.
Прохожие толкают меня, но я их не толкаю, хоть они и превратились для меня в скопище глиняных болванов.
Я боюсь вспугнуть чью-то нечаянную мысль.
Снег в апреле.
В то утро ко мне пришла кошка. Это была сиамская кошка, давно умершая от родов. И принадлежала она женщине, с которой я давно расстался.
И, все же, это была она. Вышла из кучки беззаботно игравших котят и подошла. Остановилась в полуметре от меня и начала внимательно всматриваться. От этого взгляда, не скажу мудрого и всепроникающего, не скажу укоряющего - самого обычного кошачьего взгляда, мне стало не по себе. От самого ее присутствия. От ощущения знания. Знания того, что я сам о себе не знаю.
О себе я знаю много другого. Гораздо более лучшего… и еще более лучшего. Но от того, что знала она, некуда было деться.
То было просто возникшее ощущение кошки, которое бывает у каждого свое, при взгляде на незнакомых мурок и барсиков. Эта - просто материализовалась из этого ощущения. Просто села рядом, удручая своим присутствием. И знала, что удручает. Очевидно, ей надо было кого-то укорить своей смертью.
Я не был повинен в ее смерти. Я даже никогда ее не видел. Как же ее звали?.. “Веточка”. Точно: “Ветка, Вета...” За вечно вздернутый хвост. Я знал о ее существовании. Слышал историю, как ее подобрали котенком, что она не чистая сиамская, с примесями, но тайские гены в ней возобладали. Она подрастала. Я даже иногда покупал для нее рыбу.
Её сгубило невнимание дочек той женщины. Сначала выпустили на улицу во время течки, потом что-то напутали с родовоприемствованием. Наверно, не все из нее вышло, остался внутри мертвый котенок или послед. Нагноение, страшные муки, смерть. Было ей чуть более двух лет. Дочки никаких угрызений совести не испытали. Хозяйке одной было жаль ее. Мне - почти все равно. Да и лет прошло порядком. О кошке по кличке “Веточка” давно, наверное, никто не вспоминает.
А вот пришла.
Надо было что-то делать. Просто встать и уйти? Так и сделал. Побрел по бесконечным коридорам полупустой обычно, а с утра особенно, киностудии, уверяя себя, будто брожу в поисках чашки кофе.
У кафе, начинающего промышлять посетителями в ранний час (но до этого часа оставалось еще с полчаса), столкнулся с другой кошкой. Черной в желтое мелкое пятно, более похожей на чертенка, чем на сородича Ветки. Взгляд ее был испуган и любопытен. И в нем было нечто такое... уж и не знаю что. Будто та, сиамская, меня пометила взглядом, и в моих глазах появилось нечто... кошачье.
Во всяком случае, взгляд этой пегой говорил за то. Так они смотрят на своих, которые чужие, которые со стороны пришли. Вторглись их ареал, территорию, или, что у нас, кошек, еще там?
Чем больше мы мерились взглядами, тем больше становился я частью кошачьего, мира. Так и хотелось опереться на ступени подушками передних лап, выпустить когти, выгнуть спину, показать зубы и дать им всем...
Но полно. Кто-то внизу, похожий на известного актера, громыхнул железом тележки, уставленной пустыми картонными коробками. Телега, хоть плохо управлялась, рыскала по сторонам, но, поднимаемая со ступеньки на ступеньку, неумолимо двигалась на меня. Еще немного и этот грузчик-актер застанет меня за этим постыдным занятием.
Очевидно, во взгляде моем действительно появилось нечто кошачье и от превращения в кошку (или кота?) меня отделял шаг. Айне катцен шпрунг. Стыдно, если тебя застают за превращением в зверя, да и человек может испугаться. И, все же, я продолжал мериться взглядом с кошкой-чертенком до последнего. До последнего взгляда, пока грузчик не взглянул на меня.
Наверное, он подумал, будто я - несчастная сова ночных монтажей, что, как все, тупо таращусь на закрытые двери студийного кафе, сам про себя удивляясь: “Как это оно может быть закрыто в восемь утра?”
Здесь такое не в новинку. Мало ли ошалевших от монтажей сутками напролет повидал он на грузчиковом своем веку? Или актерском? Не все ли равно - каком. Ведь здесь актеры путают роли с жизнью, а режиссеры путают жизнь с сюжетами и сценариями, и все - день с ночью.
Я позорно ретировался. Надо было освежить себя хоть чем-то. Хоть глотком свежего воздуха.
Выбрался во двор и протер лицо теплым снегом. Его навалило за ночь с четверть метра. И это - в середине апреля!
Виноват, конечно, во всем он. Снег. Никогда не видел я столь белого снега. И никогда не лежали на нем такие тени.
Зимой солнце низко, не лезет в горку, не встает прямо над головой. Не чертит таких весенних теней голых дерев. Такие яркие лучи никогда еще не отражались от столь плотной, как манная каша в столовке, белой массы, столь глубокой, что через нее не просвечивает чернота асфальта, ни зелень свежей травы.
Никогда еще прежде весенний теплый воздух не мешался столь густо со свежестью нового снега.
Сказать, что кругом красиво - сморозить глупость. Красиво запредельно. Красота мира, где безраздельно правят только три чистых цвета - белый, черный и синий. Даже солнце и его лучи - смесь белого и синего. Больше ничего. Глаз просто отказывается воспринимать иное: яркие пятна машин, рекламных щитов, весенних курток.
Такого не бывает. И все это - вокруг. Как неожиданно выпавший снег. Как нежданно проявившаяся истина. Как пришедшая из небытия кошка.
И ты жрешь эту красоту глазами, хоть надо спешить по делам, не оглядываясь по сторонам. Пожираешь, от того, что солнце жарит, потому, что завтра иной мир обратится в грязь, в голубые потоки воды. Все рухнет в одночасье. И никогда более этого не увидишь. Такого - никогда больше.
Не найдешь в памяти, богатой на разнообразные природные красоты, хоть чего-то, за что можно зацепиться. И в обозримом будущем тоже нет. Все сейчас - и никогда иначе.
Как та кошка, навсегда вцепившаяся когтями в твою душу.
Сорок минут
11.20. Сорок минут до звонка. По идиотски все получилось. Хотел вызвать её свежим и бодрым голосом. А что получилось? Черти чего получилось. Она сама назначила этот срок: "Не позже субботы". Суббота день хороший. Есть время отоспаться, почистить перышки, отойти чувствами от трудовой недели.
Неплохо звучит: "трудовой недели". Можно подумать, что я действительно там работаю. Ничего подобного - я там пашу. За деньги, которые моё начальство называет "бабки". Ничего общего с работой мой труд не имеет. Потому и изматывает, высасывает соки, аки женщина-вамп. Иногда говорю себе: "Ты же профессионал, твою мать! тебе горы экономические сдвигать. Взять задачу неразрешимую и выдавить из неё ошеломляющие доходы. Разве не было этого? Когда ты хаживал в министерство финансов, как в дом родной, когда ты соревновался с глазным аферистом Федоровым.
11.24. Телефон-автомат у универсама. Отлично! Ей звонить еще рано. Не потому что рано, а потому что решил позвонить ровно в 12.00 и баста. Правило номер один: не нарушай установленных сроков. Если решил сделать нечто в определенное время - сделай это. Иначе ни к чему принимать решение. Но сделай это не раньше и не позже того времени, в котором часу решился сделать. Не важно, созреешь или нет к тому времени. Время все сделает внутри тебя к сроку. Правило номер два: взял трубку - звони. В далекой юности своей (да была ли та юность? Я, мужик о тридцати трех годах, до сих пор задаю себе вопрос: "А расстался ли ты с детством?" И честно отвечаю себе: "Не до конца ". Тогда о какой юности может идти речь? Только о той, что размечена паспортными данными. А не лукавишь ли ты, честно признаваясь себе? Может просто не хочешь стареть?). Значит, юность была. И о ту пору я был влюблен, как подобает каждому юноше, платонически. И звонил той, и дышал в трубку, проклиная себя за робость, проклиная язык свой, прилипающий к нёбу. И прочие потные юношеские штучки. А потом решил: если ты хочешь что-либо от неё добиться - действуй смело и решительно, ибо настоящая любовь не терпит трусости и придыханий. С той поры я никогда не дышу в трубку. С того момента, когда палец мой входит в паз телефонного диска, (но не ранее того, поскольку снятую для ответственного разговора трубку я могу и положить обратно) для меня отпадают всякие сомнения, я становлюсь решителен и тверд, как средиземноморская пиния. Голос мой приобретает ноты решительные и, даже, непоколебимые, что, кстати, пугает клиентов на работе, когда я беру трубку и сурово сообщаю: "Слушают Вас", тоном человека, оторванного от очень важного дела.
Какого черта я торчу уже пять минут у телефона-автомата? Что таращусь на него? Телефон нужен, чтобы из него звонить (по нему? из него? через него?). Жетон есть - надобно позвонить.
- Алло. Грандмаман? Мне кто звонил?
- Нет, никто. Ты, где пропал?
- Какая разница? Скоро буду.
- Хорошо. Не задерживайся. А то я ...
Я не слушаю продолжения. Вешаю трубку, поскольку все дальнейшее мне хорошо известно. Самое главное - я в игре и мячик на мой стороне. Она не звонила (хотя была слабая надежда) и в моем распоряжении остается не так уж много времени. Позвонить должен я. А звонить столь ответственно из автомата невозможно. Остается только одно: сделать звонок из дома, из собственной тишины. Не оставляя прохожим ни полслова из собственной личной жизни. Но как отсюда выбраться?
11.31. Автобусная остановка.
- Вы не подскажите, какие автобусы идут до метро?
- Все. Если вам нужно метро вообще, - ошарашено отвечает мне вполне молодая и даже немного соблазнительная женщина. Вот с ней бы завести роман. Да где там! С такой-то рожей. Действительно, вчера мы пропивали моё холостячество (дурацкое слово, поскольку есть в нем нечто выхолощенное, кастрированное) с мужиком, сосватавшим меня. Допропивались до того, что ввалились к нему совершенно пьяные, пьяные настолько, что жена его (главная сваха и затеявшая весь сыр-бор) попросту не захотела с нами разговаривать. Заперлась в своей комнате и не вышла до сегодняшнего утра. Благо у них нет телефона (новый район), в противном случае мой предстоящий звонок не имел бы смысла. Похмелье написано на моем лице, хотя я никогда не опохмеляюсь (еще одно железное правило. Не похмеляюсь я не из чувства гордого молодечества или дурацкой предубежденности стать алкоголиком, нет. Не похмеляюсь я по чисто эстетическим мотивам. После первой утренней ходки в туалет, да проститься мне столь неделикатная подробность, запах дерьма накрепко сцепляется в моем сознании с запахом алкоголя и расцепить их в течение дня нет никакой возможности). Лицо помято и устало. Только глаза становятся глубоки и таинственны. (Может я и не красавец-мужчина, но достоинства свои я знаю хорошо) единственное, что в моей внешности абсолютно красиво - это глаза. Моя прежняя жена однажды призналась мне, что окончательно влюбилась в меня когда "утонула в твоих глазах" в тот достопамятный вечер. А я попросту был с перепою, с абсолютно отсутствующим взглядом. Любви ее хватило на пять лет. Правда сомневаюсь, что в последствии она любила меня только за красивые глаза.
11.33. Автобус с трехзначным номером. Очаровательная ответчица, бросив на меня последний из череды обворожительных взглядов, растворяется в толчее утробы автобуса. Мне просто не охота продираться через толпу за ней, и я остаюсь у двери, обреченный на каждой остановке пялиться наружу и спрашивать: "Это еще не метро?". И слышать поучающие ответы: "Я вам скажу, когда будет". Что за подлость жизни? Если баб нет, так ни одна из проходящих и не взглянет. А стоит таковой появиться, так всей кожей ощущаешь пристальные манящие взгляды. И многие весьма привлекательны. Иной бы только радовался, крути бы на право и налево (каламбур?), но я, черт меня подери, человек обстоятельный. Я никогда не изменял жене, хотя не чту это за грех. Даже когда боевые товарищи мои, которых я вытаскивал с того света (впрочем, они платили мне той же монетой), приводили меня в общество пышнотелых восточных красоток. И достоинством воинским и репортерским (то есть моим) было показать себя в постели, как под пулями (правда пулями случайными, торопливыми, неприцельными - а потому и не слишком опасными) или камнями обкурившихся анашой идиотов (которых было не менее восьми - против нас двоих, безоружных. Но мы вставили им, хотя в ответ камней не бросали!). А я только мямлил ей: "Я устал с дороги, и хочу спать". Хоть глаза мои горели, и девица отлично поняла меня и на утро сказала при всех, что я был хорош, хоть и спали мы на разных постелях и я ее пальцем (и ничем иным) не тронул. Это не было постным моральным принципом, а было принципом иным: чистого восприятия, поскольку с одной женщиной ты должен пройти все от начала и до конца, не мешая впечатления и не примешивая ничего лишнего.
11.42. Или мои часы врут или в метро что-то напутали. У них на одну минуту меньше. Впрочем, это уже особого значения не имеет. Ни за восемнадцать, ни за девятнадцать минут я домой не доберусь. Чтобы успеть к назначенному сроку, придется звонить из телефона-автомата свой станции, периодически прерывая излияния на то время, когда прогремит проходящий поезд. Звонить. Ты так решил. А зачем? Все ведь однозначно. Раз позвонишь - женишься. Это тебе не ****ки. И с каким смирением ты принял вызов судьбы! Ты ведь догадывался, что приглашение на вечеринку - не просто так. С каким настоянием жена друга спрашивала совета при выборе подарка. Да и вообще, где это видано, что бы незнакомого человека так запросто зазывали на чужой день рождения не в богемную и не в воровскую компанию, а к "порядочным людям"? Уже тогда я все понял, но смолчал, подчинился женской настырности. Значит - проявил малодушие. Или похотливость? Раз с этой дурацкой работой не хватает времени ни на творчество, ни на женщин. Когда работа выхолащивает не хуже ножниц. Так почему же человеку "в разводе" не клюнуть на ... А может тебя достала жизнь? Тебе тридцать три, а у тебя ни кола, ни двора. И возвращаясь от очередной женщины, ты попадаешь в квартиру, где живут родители. И тебе стыдно в твои годы по сто раз на дню произносить "папа" - "мама", будто семнадцатилетнему пацану. И как ты не стремишься забаррикадироваться в своей комнате, все равно ты живешь жизнью с ними совместной. И для них ты только великовозрастный ребенок. Что унизительно и беспросветно. Конечно, вырваться из родительского гнезда - желание естественное и законное. И самый простой способ - это подобие. Создать собственную семью, зажить "своей", а на самом деле семейной, жизнью. Поменять шило на мыло, часы на трусы. И предмет вожделения всегда под боком. И так далее. Да ладно себя уговаривать. Стал бы ты так думать, окажись она хоть с каким изъяном? Так нет же! Девица с приятным лицом и развитыми формами. Судя по тому, как она танцевала - и с богатым сексуальным опытом. Не надо возиться первые полгода, приучая ее к самым простым постельным изыскам. А там, бог даст, можно начать восхождение к блаженству, минуя утомительные стадии (Юноши младые считают секс непреходящим удовольствием, юноши женатые - некой обязанностью - навроде работы. Беда, что последним работа приносит только "бабки”, а домашний секс - выход спермы. Секс "налево" они воспринимают как левый приработок, который можно отложить в заначку - то бишь на пропой). Так что тебя тогда так насторожило? Ах да... Присутствие будущей тещи. Она внимательно меня изучала, задавала наводящие вопросы (я все понял и... "зажался", превратившись в великовозрастного скромника (зачем лишать незнакомых людей иллюзий), затем начала вспоминать детство своих дочек (была там и сестрица со столь красивыми ногами и столь короткой юбке, что после нескольких, отнюдь не кротких, взглядов моих безукоризненно красивых пьяных глаз ей пришлось прикрыть свой соблазнительный антураж салфеткой). Маман удалилась, сообщив дочке нечто касательно меня (чего я уже никогда не узнаю). К тому времени я выяснил - по общим высказываниям, что мой не присутствующий на данном мероприятии тесть - к тому времени все уже если не называлось, то подразумевалось под своими именами - это мешок, набитый деньгами, и для счастья доченьки он не поскупиться ни на какие жертвы. Что сама невеста занимает выгодный банковский пост и карьера ее только на взлете. И что деньги здесь куры клюют через раз. И так далее. А далее было еще интереснее: компания подобралась спаянная и сбитая. Женившись на будущей супруге, я обязан был жениться кроме семьи еще и на всей компании. И я сделал это. Что вы хотите от бывшего киношника и бывшего экономического начальника? Играть так, играть. И я всех очаровал. Тем более очаровать компанию бывших кспэпников, ноне "по жизненным обстоятельствам " пошедших "бабки заколачивать" (на себя посмотри! будто за идею пашешь!?) труда не составляло. Компания меня одобрила. Разве что муж сестры как-то странно к моему присутствию отнесся. Да и танцевал он с моей "невестой" более чем странно, эротичней, чем со свой женой, да и соперничество у нас комичное возникло - кто раньше поднесет имениннице зажигалку. Всякий раз моя "Зиппо" демонстративно побеждала его "Ронсон".
11.53. Пересадка. Точно не успеваю позвонить из дома. Дабы соблюсти установленный срок - придется звонить из метро. Однако ты размечтался. Терзания не прочь панурговских. "Женится ли мне или не жениться?". Что то бишь его смущало? "Как бы жена не наставила мне рога?". На счет этого будьте покойны. Я скорпион по гороскопу - не знаю как другие скорпионы ("скорпионы" - преобладающая над всеми часть населения см. график номер один в учебнике по демографии) - но я точно подпадаю под определения "точно знает свои достоинства и недостатки" и "сексуален до ...". Добраться бы только до постели, а там... Какая методика ей более всего подойдет? Она женщина яркая, активная, поэтому лучше всего сразу взять быка за рога - подавить, прежде всего, ее ненасытность, не увлекаясь разнообразием поз (это все потом). Сначала затяжные мучительные прыжки (раза четыре - минут по сорок, или лучше по двадцать пять - но раз шесть, при этом умудриться кончить не более двух раз), потом бешеная активность - когда поиссякнут ее физические силы, и уж потом - заключительным аккордом - намек на будущие удовольствия, когда обессиленная она запросит пощады. Итого выходит около... около трех часов. Обычно мне нужно минимум четыре, лучше пять (проклятый приапизм! Все люди как люди, максимум полчаса, а тебе надобно до хрена времени, забрался в постель - считай, пропал день). Впрочем, с первого раза не всегда получается, что задумал. Первый раз, он и есть первый и единственный. Это уж потом прыгай, сколько влезет, а первый раз носит на себе оттенок обольщения. Всю эту глупость шампанского, цветов сладких тортов. Кстати выбор сортов "шампанского" на дне рождения говорил о невзыскательности ее вкуса. Женщина с испорченным вкусом в постели требует более "горизонтальной" (как говаривал бравый солдат Швейк) радости. Единственное, что ее оправдывало - именно это шампанское мы пили с майором. В привокзальном буфете не было иного "шампанского" кроме Мадемуазель, за бешеные деньги, но мы пили его. Пили врастяг. Он - классный летчик, отчаянный гусар, ветеран Чернобылей и Афганистанов и заварух в которых я стал чуть ли не членом его экипажа. Майор улетал на войну. Мы пили шампанское, стараясь не говорить о предстоящем, не вспоминать полеты. Мы не знали о чем говорить, поскольку слова потеряли смысл. Мы сидели и пили шампанское, посматривая на часы, и до отъезда его оставалось сорок минут, и мы успели бы обговорить все на свете, но говорили о ерунде. И единственной реальностью для нас выла соблазнительная блондинка на этикетке шампанского.
На дне рождения я ударял по единственно стоящей марке шампанского (о самой марке его умолчу, ибо это все вкусы), хоть и не сравнимой ни с "Мадам Клико" ни, тем более, с "Моёт Гранд Ресерве" - которую я купил бывшей жене на развод) и лишь потом опустился до "Мадемуазель". Самое ужасное впереди - тебе предстоит теперь забыть своих шелабудных друзей, предстоит доказывать что ты - человек творческий, и что ради непонятных творений твоих (которые, по сути, никому кроме друзей твоих не нужны) ты готов на многое. Что это для тебя главное. А ты это про себя и так дано знаешь и никому доказывать не собирался. Что раз ты назвался груздем - полезай в кузов. А в кузове этом тебя никто не любит. И, как ни прискорбно это сознавать, ты - главный подарок на день рождения, а окажешься отнюдь не подарком. И, стало быть, ради собственной сексуальной гармонии и чужого семейного счастья придется быть пай-мальчиком и хорошо заколачивающим "бабки" мужем. И испортить прекрасной женщине, вздыхающей о “нормальной семье” еще несколько лет жизни. Ведь ни она, ни я с такой жизнью не согласятся, следовательно, держать нас будет только постель, как в последние годы прошлого моего брака. И однажды эта гармония кончится, поскольку уже сейчас я готов променять на уединение (читай - бедность) все сытые, но рабские места. Ни черта! Ты потому так тщательно считаешь минуты, поскольку не умеешь продаваться. И звонить ей тебе "западло" вовсе не потому, что она роскошная женщина, перед корой каждый нормальный мужик слегка робеет, а потому что тебе претит роль Жиголо, что дурно воину женится на деньгах, на связях (хотя твой профессионализм экономиста только возрадуется, но холить и лелеять свой профессионализм - все равно, что холить язву).
12.02. Все равно опоздал. Позвоню из дому. Прогуляюсь от метро. Подышу свежим воздухом. (Нутро мое возрадовалось пятнадцатиминутной отсрочке. Упрямый разум вознегодовал). Ты - взрослый человек и повидал в этой жизни всякого. Так неужели ты думаешь, что столь большие вещи решаются в жизни столь простым способом? Ты, обманывавший матерых воров в законе, словесным блудом своим заставлявший их верить в мифы (или, на худой конец, внушавший им иллюзию свой безобидности) вдруг попался на банальную блатную уловку (ведь она ненавязчиво зазывала тебя остаться, а твой друг, принявший игру за чистую монету "робости" вообще пообещал запихнуть твое тело в ее постель) - нечто вроде приема "случайной" ловли пацана на соучастии в мелком деле, "замазки". И ты, умудренный опытом муж, не можешь противостоять этой простой стратегии "в лоб". Без меня, меня женили. Может в нашем с ней романе слишком мало романтики? Но растянуть романтический период романа - кто кроме тебя - "творца" сможет? Я не знаю, зачем судьба подкинула мне это испытание, все в нем не моё. И вся натура моя его отвергает. Может, чтобы проучить меня. Ведь вся жизнь человека лишь сюжет для небольшого рассказа. (Если верить классику). Может все произошедшее сюжет для рассказа, который точно напишу. В таком случае судьба смеется надо мной, поскольку это не мой жанр. А что мой? В восемнадцать лет, подражая японцам, кто написал вот это:
Вся наша жизнь - это вечная мука,
Мука нерожденной жизни.
В этом радость ее печали.
Сколь сложен был выбор между хокку и танка в приложении к русскому четверостишию. Как я не стремился привести содержание к форме - ни фига хорошего из этого не получилось. Так и осталось поэтическое "ни то, ни сё" со смыслом, победившим форму.
Так неужели и с ней все кончится банальным звонком, предложением встретится, которое мимоходом перенесется к ней домой (она живет одна)? Так же мимоходом устремится в постель ("как честный человек, вы обязаны на мне жениться", - и я не смогу сыграть на игре слов - "на мне» - я человек свободный, и, следовательно, доведу все до конца). Может мною и движет мальчишеская гордость - "с женщиной я разберусь сам"? Неужели судьба моя решила за меня окончательно - и не испытывает меня более? Раз так - буду фаталистом, тем более что передо мной телефонный аппарат - не дисковый, но кнопочный (купленный на одну из премий в конторе) и я нажал первую цифру ее номера.
12.18.
- Алло?
(в трубке слышен шум банкета)
- Алло, Наташа. Это я. Ты меня узнала?
- Да... Здравствуй.
- Ну как ты там?
- Ничего. (Пауза)
- Может тебе неудобно говорить? Я позвоню чуть позже.
- Хорошо.
Хорошо, так хорошо. Приму ванну. С похмелья надо всегда соблюдать правило "трех О": отоспаться, отоср...ся, отмыться. Как мне поясняли знакомые врачи - это лучшие способы очистки организма от алкоголя. Отоспаться не удалось, но что мешает мне прибегнуть к оставшимся двум "О".
12.50.
- Алло. Будьте добры Наташу.
- Наташа занята. Она не может подойти сейчас к телефону.
Голос я сразу узнал - голос мужа ее сестры. Особые интонации и частое дыхание не заставляли сомневаться, чем именно она занята. И все же я не преминул унизить его, хотя бы в собственных глазах.
- И долго она будет занята?
- Позвоните через полчаса. А лучше минут - через сорок.
В утробе.
Свершилось!!! Я умер.... Наконец!
Немного обидно, конечно, умереть в самый разгар невзгод. Вроде дезертирства получается. Бегства с поля боя. Слабаком оказался, не сдюжил. Вот умереть сразу после победы - это да!
Но это каждый сможет. Оно самое оно - умереть победителем. Потому что эпоха невзгод кончается и начинается счастье. Хотя какое там счастье? На пепелище-то. Одна надежда. В победу счастье приходит, но надежда умирает. А без надежды - какое это счастье? Вот в спокойствии и достатке умереть - это да! Когда впереди тоже, что и позади. Но такая жизнь уж больно на смерть похожа.
Как ни крути, но, по большому счету, умирать никому не охота, ни до, ни после победы. Отсюда все рассуждения - когда лучше, когда хуже. Этот еще не пожил, а этот только зажил. Лучше - никогда.
Так всегда бывает, когда обратного хода нет. Вроде все здесь посмотрел, всего отведал, каждый закоулок знаешь, все надоело до безумия. Пора что-то новое исследовать. Ан - нет, уходить не хочется, если знаешь, что не вернешься.
Я так и сообщил в небесной канцелярии: де, мало пожил. Они где-то порылись и выдали мне: “Как это, мало? Вот смотрите - генами вам срок на два года был меньший отмерен, а Судьбой так вообще на двенадцать. Как так получилось, что вы сверх времени на Земле болтались, ума не приложим.”
Я им про средний срок жизни, а они мне: “Вы его с абортами считаете или без? Если “без”, то напрасно. Вот вы, например, обязаны четырем абортам вашей маменьки до вашего рождения и двум - после. Вообще то они планировали оставить №4, но тут очередь на квартиру передвинули на год. Вот вы и сподобились. С номером четыре встречаться будите? Как хотите. И с остальными тоже?
- Что, все шестеро здесь?
- Да. Все болтаются по абортам. Мыкаются безродными, бедолаги, раз суждено им родиться в этом месте и в это время. Сами родителей выбирают, да, видно, не Судьба. Так туда-сюда и шастают. Кое-кто пообвыкся, говорят: “Это и есть истинный рай - материнская утроба”.
- Значит, у вас здесь тоже очередь?
- А вот очереди никакой как раз и нет. Небеса, знаете ли. Здесь в любую сторону безмерно. На материальные объекты, что говорить, спрос есть. Но они там - не у нас. А здесь нет.
- Как тут у вас с раем и адом?
- Все в порядке. Чего изволите?
- Да я думал - это не мне решать.
- Решать не вам. Но выбирать все равно вам придется.
Так и остался я в райских кущах.
Между нами, сугубо... никаких кущ там нет. Хочешь - карабкайся на небеса, хочешь - в бездну спускайся. Только устроено у них все особенно. Чем выше забираешься к сверкающему стеклянному куполу пирамиды, тем больше ада, и наоборот - при погружении в липкую тьму все чище и светлей. Парадокс, причем весьма очевидный. Ведь являемся мы на небеса в том виде, какими стали на земле. А чистилище - оно не очищает. Оно только проявляет внутреннюю твою сущность, которая здесь становится внешней.
Чем чище и светлей вокруг тебя - тем видней твоя грязь и тяжелей груз пороков. И наоборот - в темени и грязи твоя легкость и внутренний свет все заметней и блистательней. Иной мир - здесь не замараться, не очиститься.
Помыкался я там и намыкался. И в абсолютную чистоту не взлетишь - тяжеловат, и до самого дна не опустишься - слишком легок. А на дне или на высоте, сказывают, можно слиться с кристаллами смысла и объять душой Вселенную. Вселенную Тьмы или Вселенную Света. Однако душам замутненным или засвеченным этот путь заказан.
Душа - штука нематериальная, посему, хоть движения совершать может, но только внешние. Внутри она не меняется. Чтобы внутренне измениться, нужна во вне опора. Лучше тело какое-нибудь. Болтаться по небесам вверх-вниз все рано однажды надоест.
Вот я и запросился обратно. Не то что бы жить захотелось. Этого как раз не было. Влезать в оболочку тела со всеми ее примитивными инстинктами и страхами, постоянными голодом, жаждой и прочими естественными надобностями и болезнями, вновь втискиваться в спираль времени и наново переживать все этапы: сопливое детство, глупую юность, амбициозную молодостью, когда эти амбиции оборачиваются, в лучшем случае, побитой мордой. Пока дотянешь до времени когда от мыслительных процессов начнешь получать удовольствие. Если доживешь еще... Да там, много ли еще проживешь...
Мысль - вот самое лакомое на небесах. Ведь являемся мы туда со всем, чем на земле обзавелись. Казалось бы - тишина да покой, времени навалом. Думай на здоровье. Но мысли не думаются. Как ком стеклянный становишься - с чем умер, с тем и остался. Чем больше живым надумал, тем большим в духовном состоянии довольствоваться будишь.
Но безграничность любой мысли в бесконечности небес оказывается конечной. Хочется додумать задуманное и взяться за новое.
Таким недодуманным я и явился вновь в небесную канцелярию и заявил: “Воплощайте!”
- В кого изволите?
- В человека.
- Нет проблем. Выберите трахающуюся парочку по душе и ступайте себе. Мы вас задерживать не намерены.
По неопытности я сразу рванулся. Но очень скоро вернулся. Проклятые контрацептивы!
- Новичок, - говорят мне соседи, - Ныне опыт и сноровка нужны. А то во рту или еще где похлеще окажешься. Здесь надо на чувства их ориентироваться, а не на всплеск похоти.
Задачка не из простых. Хочешь стать “человеком думающим”, а тебе в одно место лезть. Опять же родители. Хочется, что бы и умные и образованные и с достатком, и здоровые, и гены чистые, и в хорошем месте жили. Место рождения... Поди распознай, если зачали тебя на Тихоокеанском острове в отпуске, вынашивали в Азии, родили в Америке, а опыта набираться отправили в Европу. Кошмар!
- Э! - поучают меня. - С такими мыслями ты далеко не залезешь. Придется тебе быть вечно вторым, третьим... и так далее. А зачинается только первый и второе место от десятимиллионного ничем не отличается. Не все же за мыслью туда лезут. Кому-то и пожить хочется. А тебе как раз не очень хочется. Тебе бы все помыслить. Сила твоя маложизненна. Ототрут тебя от зачатия. Как пить дать ототрут.
Да. Трагический я персонаж. Жить не хочется, а мыслить - ну прямо невмоготу. Но небесная канцелярия - не земная. Там в очереди не засидишься - всегда найдется способ тебя с небес спровадить.
- Ты не расстраивайся. Только обдумай, способ, как тебе твое желание мыслить совместить с желанием других твои мысли воспринять.
Задумался. Но небеса - не думается. Там только вспоминается. А что делать, если все мысли твои в далеком прошлом? Ведь на Земле мы только и думаем, как на небеса попасть, а как обратно возвратиться - в голову не придет.
Надо вам знать. что на небесах нет времени. Там всякая душа существует в ином - посмертном состоянии. Там иная плоскость: ни времени ни пространства. Одно слово - плоскость.
Выстроены эти плоскости, что страницы в книжке. Одна впереди - другая сзади. Этакая толща без начала и конца. Начнешь соображать насколько такая страница тонка, так меньше самого малого окажется. Попробуешь ее толщину, так окажется и вовсе безразмерной. Хорошо еще, что обитающие на соседних страницах души не совсем мутны, или не слишком светлы. Хорошо когда прозрачны - можно заглянуть страниц этак пяток вперед и на страниц двести-триста назад. Но чем глубже в толщу времени, так все мутнее и мутнее. Как тут разглядеть судьбы своих будущих предков? А уж о своей лучше и не помышлять.
Опять же у прозрачной души все на виду - все просвечивает, все сразу про нее понятно. И неинтересно. А в замутненной или засвеченной ничего не разберешь, ни ты в ней, ни она в себе. Тоже невелико счастье. Да и общение с соседями, что на Земле со стариками. “Было то, да было это”.
Вроде времени и нет, да есть оно - только направлено оно в обратную сторону - от смерти к рождению. Да и существует виртуально. Память. Потому при воплощении на земле старое время стирается, а с ним и старые воспоминания.
Впрочем, я увлекся описаниями, потому что воплотился криво, от того память души человеческой во мне не стерлась до конца. Надо к делу переходить, а то о бесконечности начну рассказывать, а это дело бесконечное.
Дело в том, что страницы будущего просматривать не очень хорошо. То есть на год - два вперед еще видно. А дальше - ни зги. Толи покойников в будущем поболее будет, толи грешников наколотят изрядно. А может все в норме, да души все мутней и мутней со временем становятся. Уходит из жизни романтика. Опять же понятие: раз умер в тяжелые времена, так и родишься в такие же и расти будешь с неизбежными стрессами.
В мое положение вошли. Правда, оговорились: “Родиться в будущем сложновато, в настоящем - это твое личное дело, а вот в прошлом ... в прошлом возможно. Однако, чисто технически это затруднительно. Вряд ли вам это подойдет. Ведь вы же рассчитываете родиться человеком? А там все тела давно заняты другими душами. К примеру - вашей же. Положим, мы выпрем какую-нибудь забубенную душу из тела и подсадим вашу. Так все ваши душевные силы уйдут на борьбу с чужими дурными генами и с не менее жестокой чужой Судьбой. Допустим, вы и это преодолеете. Но вам же будет нестерпимо скучно там. Это уже прошлая жизнь - прожитые жизни, и, что для вас немаловажно - передуманные мысли. С их каталогом и полным сводом вы можете ознакомиться и здесь. И вообще - нечего энергию тратить на бесполезное воплощение. Для тех, прошедших, эти мысли были свежи и оригинальны. Нового вам придумать вряд ли удастся. Не та компания. Хоть памяти у вас не будет, но скуку вы все равно испытаете смертную. Сами не поймете от чего. Никакого удовольствия.
А если и это все преодолеете, то накличете еще больших бед. Новые мысли начнут все менять. А уж нам то известно что такое меняющееся прошлое. Хуже некуда.
В их словах было известное небесное лукавство. Дело то у них все так устроено, что ничего в этом прошлом не изменится. Все повернется так, как следует. Как его божественности Вселенскому Хаосу угодно будет.
- Так что, не пошлете в прошлое?
А отказывать им нельзя. Никакой душе ни в чем.
- Отчего же? Очень даже пошлем. Можем в травинку воплотить или в камень. Хотите в камень пирамиды Хеопса? Соглашайтесь - пока все не заняли. Камнем хорошо - лежи себе миллионы лет на боку. Страхов и забот никаких. Только процессы выветривания. Ну еще, если повезет, человеческая деятельность. Ну в щебень истолкут или скульптуру изваяют.
А как в песок рассыпетесь, так снова в человека можно. Через миллион другой лент такие блаженные времена наступят - на небо не захочется.
- Нет уж! - отвечаю - Я и здесь в небеса на манер камня вмурован.
- В замен можем предложить вам воплотиться в будущем - на сколько хватит вашего внутреннего света заглянуть в это будущее. Но, между нами, света вашего хватит вам на два-три года вперед. А там ничего такого успокаивающего не предвидится.
- А как-нибудь иначе нельзя?
- Иначе нельзя...
- Вот незадача.
- Да ты сам подумай...
Задумался: то бишь вспомнил свои земные мечты. Все же в прошлое хорошо воплотиться. Подозреваю - жизнь во все времена была не сахар и хорошего в ней было не густо намешано. Прошлое не для жизни хорошо. Прошлое хорошо тем, что знаешь, чем все обернулось.
Настоящее - только предтеча будущего. Черт его знает, как оно все повернется. Вроде, делаешь все правильно. Ан - нет, ты думаешь, что знаешь, что такое “правильно”, но на самом деле не знаешь, как правильно.
Прошлое лишено этих маленьких недостатков. Там все отслежено, приплетены все причинно-следственные связи. Знаешь, кто действовал правильно, кто нет. Потому и хочется попытать его на сослагательное наклонение.
Занялся я исторической ретроспекцией. Тут меня грозные архангелы сами потянули в небесную канцелярию.
- Ты что, сдурел? От твоих вибраций у нас стенки меж слоями сыпаться начинают. Сейчас же прекрати это дело. Тут рай, как никак. В раю покой соблюдать надо.
- Вы меня воплотите куда надо и все у вас останется в целости и сохранности. Стенки сами зарастут.
- А куда ты намылился?
Вообще то мне много куда хотелось. И в эпохи роковых “роковых решений” и во времена “досадных ошибок”. Но “роковые решения” - это столь мощный трагедийный урок, урок красивый, что разрушать его не хочется. “Обидный случай” - тоже урок. Обидное невнимание к мелочам.
На меня посмотрели и телепатировали мне сурово: “Лучше не суйся”.
И тогда я решил стать случаем нелепым, почти невероятным.
- Пошлите, - прошу. - куда подальше.
- Куда, куда?
- В эпоху хана Хубилая.
- Ну ты попросил! Ладно, иди. Только знай - воплотишься ты в тварь бессловесную.
- Мне все равно. Только чтобы все аккурат в русле моей идеи было.
Про себя же держал я крамольную мысль. Флоты Хубилая бездарно гибли на траверзах японских портов. Один раз флот смело ураганом. Это красиво. Но когда история повторилась. Это уже не красиво, хоть и смешно.
Что, если бы часть его не утонула, а была вынесена к Американскому материку? Ладно, с ней, с монгольской агрессией против чичимеков. Переживут. Только бы завезли лошадей, да показали туземцам, как на них ездить. Они бы там так размножились, что Колумба встречали бы всадники.
Тогда индейцы смогли бы противостоять конкисте и прочим белым поселенцам почти на равных. Их бы цивилизации не погибли бы так быстро и успели приспособиться к новой картине мира. Может не было бы сейчас Американского Монстра. И уж наверняка жизнь бы нынешняя была почище - если не совсем иная. Не было бы столь бурного прогресса и столь ядовитых плодов его. Не рай бы на земле был (а чего в этом раю хорошего?), но житие не столь обидное.
Они там что-то в бумагах ищут. Нашли.
- Прощавайте, говорю. До скорого свидания. Не скоро еще говорок наш райский услышу.
Оно и верно - выражаются на небесах особо. Поначалу меня коробило, пока не пообвыкся. Оно и понятно - душа то у каждого наружу вывернута, от того красивых словес, как на Земле, заплетать без надобности. Как с собой на земле говорил - так здесь с другими. А как иначе? Если весь твой любимый лексикон у тебя на шкуре души выписан. Там не ртов не открывают, ушей не развешивают, там с этой шкуры читают.
Не поют, стихов не слагают. Зачем? Рай ведь. Перед кем придуриваться? Так все напрямую и чешут, как на душу положено.
Это если архангел какой, или там ангел рангом пониже в иной мир командируется, то обязан вырядиться и изъясняться на языке, который на Земле называется “языком ангелов”, а то и вовсе “небесным”. Впрочем, говорит он обычно, по нашему, по райски, только люди на Земле слышат музыку сфер.
Трах! - Я в брюхе материнском. Уже ученый, все знаю и балдею.
И правда рай! Потихоньку развиваюсь из одноклеточного, через рыбу, лягушку. Но что - то не то получилось. Голова больно длинная, шея крутая, пальцы так и не выросли.
Родился - огляделся! Мать честная! Так я лошадь! Кобылица несмышленая. Мать меня шершавым языком вылизывает.
Так, в привольной степи пробегала, прорезвилась три года. Потом на аркан, взнуздали, под седло подвели.
Стала я строевой лошадью ханской гвардии. Честно говоря за всей этой суетой с травами, сеном, выездкой я здорово подзабыла, зачем на свет родилась.
Пока вспоминала - снарядили меня в воинский поход. Потом еще один. Известно какая жизнь в походе - весь день бежишь под седлом, всадником и вьюками. Тебя понукают - никакие мысли в голове не держатся. Только две - где бы попить и урвать клок травы. Ночью только спишь. И снятся тебе походы.
Сходила в один поход. Повоевала. Только вернулась, перезимовала, а тут новый поход подоспел. Потом еще один.
Шли степью, пустыней. Дальше-дальше долго сбивали копыта о камни горных дорог, пока не пришли к соленому озеру без конца и края.
Дали нам роздыху. Тут то со мной и приключилось. Строевой каурый мня приглядел да однажды ночью огулял. Так стельная взошла я на борт корабля.
Потом была качка. Тревожное плаванье по соленому озеру. Застоялась я в корабельном стойле. Но не долго стояла. Вскоре на берегу мы с хозяином славно размялись. В битве.
Вечером вернули нас на корабль. Не шля я - чуяла: буре быть. Впору в горы сбежать, да в укромном распадке схорониться. Плетью меня на корабль загнали.
Ночью началось: ветер, волны до неба. Корабль с цепей совало и понесло неведомо куда.
Качкой меня на доски повалило и ударило больно, я билась и хотела вырваться наружу.
Время прошло и погода устоялась, небо очистилось, волны улеглись, только ветер не стихал.
Долго плыли, а ветер все дул. Жарко стало, парша пошла. Вода протухла, стали мешать к ней соленой воды из озера. Когда чуть добавляли, еще ничего было. Даже вкусно. Потом - все солоней и солоней.
Кровь в голову ударять стала. Ноги застоялись Мы падать стали - валиться и не вставать.
Стали нас прогуливать по дощатому настилу, под небом, на свежем ветерке. А живот у меня все пухнет, бока раздуваются. Хозяин со мной ласков стал. Все чистил меня да поглаживал.
Однажды ночью слышу - большой шум. Люди кричат, мы ржем. И вдруг - под ногами вода. Невесть откуда. Хоть раньше чувствовала - сочится она через доски под копытами. Сначала каплями. Потом - струйками. А тут ручьями забила.
Хозяин подскочил ко мне, ткнулся мордой в шею, погладил, отвязал, вывел на доски и в воду столкнул. Потом сам прыгнул. Сколько не вертела я головой, так нигде его не увидела.
Я ногами болтаю, вроде плыву, а куда плыть - не знаю. Тихо стало, только вода плещет. И нет никого. Вокруг солоно, водой пахнет. Но я то не жеребенок. Запах травы слышу, запах пыли слышу. На него и поплыла. А мочи плыть нет уже.
Человек ко мне подплыл, в гриву вцепился. На дно меня тянет. Но я не сбрыкнула, копытом его не ударила. Запах от него знакомый шел. Тот запах, который до конца жизни не забудется. Моего строевого.
А как рассвет забрезжил, под рассветом полоска гор обозначилась.
И тут я вспомнила, зачем на свет родилась. Зачем во мне живая душа воплотилась.
Напрягла все силы, что во мне оставались и поплыла навстречу теплому Солнцу, к земле далекой, гребни которой то и дело заслоняли кочки волн...
Елабуга
Станция метро Домодедовская
...Итак, я побывал в Елабуге. Разумеется, я ездил туда не для того, чтобы взглянуть на вбитый в стену старый гвоздь (говорят, его стащили еще лет десять тому назад), а затем глубокомысленно произнести: “Самоубийств не бывает, бывают только убийства”. Миссия моя была более прозаична - экспедировать груз медикаментов. Если разобраться, то отвез я туда “груз жизни”. Высокопарно?! ... Конечно. Вот они - накладные. Среди них найдутся и совсем невзрачные бумажки на препараты сильнодействующие, способные вернуть человека с того света (если он там недолго загостился). Будущим Цветаевым впрок.
Станция Орехово.
“Орехово-Горохово”, “Орехово-Кокосово”. Символ московской окраины, обобщение лимитированных жителей столицы. Здесь выход в прекрасный парк - символ утонченности духа. По парку раскиданы строения Дворца - воплощенная в кирпич и подмосковный известняк метафизика. Что, пожалуй, мало известно даже коренным москвичам. Особенно вышедшим в элиту и заделавшимися любителями новомодных прогулок верхом по парковым аллеям и ужинов под менуэты. Вот тебе и символ окраины!
Интеллигентная московская публика знает Елабугу исключительно как могилу Цветаевой. Однажды, готовясь к очередным экзаменам в альма матер (помню, была весна - следовательно - весенняя сессия, курс второй или третий - следовательно - Брежнев еще был жив. Неплохой силлогизм), я зашел в читальный зал библиотеки. Библиотека была районной: мне лень было тащиться на Ленинские горы, да и в университетскую библиотеку я зашел всего два раза в жизни: один раз - чтобы получить читательский билет, второй - чтобы его сдать. Припоминаю еще вызвал переполох: разыскивали мою задолжность за шесть курсов, а когда убедились, что я не пользовался их хранилищем - пообещали занести меня сразу в два списка - один - студентов, которые не должны книг, второй - кто окончил университет, не заглянув ни в один из его томов. Сомневаюсь, что первый список у них сохранился, а второй - существовал в природе. Как бы то ни было, но мне хватило домашней и районной библиотек.
О чем это я? Ах да! Библиотека была районной, а район носил название Ждановского. Соседство с Таганской площадью придавало еще больший искус сравнения (не до конца осознаваемого в доперестроечную пору) с тоталитарным прошлым.
К моему удивлению, четверть ранее почти пустой читалки заполняла группа нестарых еще (или немолодых уже) людей. Они тихо шептались в углу с видом толедских (или венецианских - разница небольшая) заговорщиков. Кто-то перед ними вполголоса читал стихи (как стало ясно потом), кто-то полушептал доклады. Я углубился в математику и скоро думать забыл о мрачноватой группе. Сколько времени я усердно заглатывал формулы - не помню. Помню, что занятие это меня увлекло. Надо было слушать лекции и работать на семинарах, но где там! если в аудитории я заявлялся с молодеческой усталостью после восьмичасового рабочего дня, а поздним вечером предстояла встреча с друзьями (часто за бутылкой) и умные разговоры о мироздании или - поздние свидание. Дома я был нечастый гость. Странно, математика меня всегда манила, особенно в более поздние годы, когда я замечал что некоторые процессы и (что изумляло) поведение людей запросто описываются нехитрыми математическими формулами. В университетскую пору мой искренний интерес к сему предмету просыпался в пору подготовки к экзаменам. Мой восторг экзаменаторы оценивали весьма скептически, но миловали, когда замечали, что отвествуя в областях, где я был несведущ, мне вдруг приходило осознание материи, мной до того невнятно излагаемой. Окончательное осознание всех глубин Гауссова распределения или секрета решения матриц распределения мне приходило в момент, когда в зачетке выводилось “удовлетворительно”. Тогда внутри рождалось: “как же так, я все понял, я знаю, я могу все разъяснить”. Но было поздно. Тем более за стеной ожидали одногруппники, готовые бежать в ближайший универмаг, где был редкий для Москвы выбор венгерских вермутов. А оценка - тьфу! Нам степухи не получать. Мы - вечерники. У нас зарплата, у нас днем реальные дела, у нас настоящая жизнь, о которой дневники и понятия не имеют, как не имеют понятия о настоящих деньгах.
Но тогда - в читальном зале пост экзаменационные восторги были где-то за горизонтом. Реальным было приобщение к знанию, которое, несмотря на вою занимательность никак не укладывалось в голове. Отгадка была проста - за один вечер я хотел вместить в свою голову слишком много. Но отгадка эта пришла много позже - стоило мне увидеть графику профессора Фоменко (они были нашими соседями по Гумфаку-2) хоть в силу своей элитарной приобщенности к математике искренне презирали нас - экономистов. Лишь один раз в год - на медиум (кое-кто из нас, экономистов, присвоил ему другое, англизированное, название “мидл”) они снисходили до своих практических собратьев. Снисходили в прямом и переносном смыслах, поскольку располагались этажами выше.
Венцом всего была выставка графики Фоменко, манившая в интеллектульно-духовные дали (премьера и прокат “Сталкера” был у всех в памяти свежи). Он выставлял вольные вариации на классические произведения - конечно это были “Мастер и Маргарита”, “Бахават - Гита” - обозначенные в легенде как “древнеиндийские мифы”, “Большая и Малая веды”, соответственно носившие названия - “скандинавские мифы”. Для публичной выставки требовалась некоторая апелляция к народности - былины и мифы всегда “принадлежат народу”. Но для университетской публики, “для тех, кто понимает”, требовалось показать себя чуть-чуть диссиденствующим и духовно поднятым над “толпой” (слово “совок” только-только входило в моду). Разглядывая гравюры и перешептываясь, в-м-кашники намекали окружающим, что профессор, несмотря на свою занятость, разрабатывает теорию, которая перевернет мир (“разве может быть иная?” - казалось нам тогда). В последствии книга с его теорией стала непременным атрибутом любого интеллигентного дома, но мир уже не перевернулся (он был перевернут до того).
Совсем иное впечатление произвели на меня репродукции его “картинок” в журнале “Химия и жизнь”, где они были снабжены совсем иными подписями, в которых не было и намека на “Мастера и ...”, равно как и на всякие там саги и веды. В научном журнале он обязан был выражаться наукообразно (иначе бы его не допустили на страницы самого популярного и в интеллигентской среде издания - может он думал: “кто знает - тот поймет”). И к своим работам он сделал вполне логичные подписи: “Первобог сотворяет мир” стал “иллюстрацией гауссова распределения” (и я окончательно понял суть этого злополучного распределения, суть которого явилась мне на экзамене лишь, как моментное озарение так же моментально исчезло, оставив в душе только чувство знания, не подкрепленное интеллектуальным содержанием. Здесь я все понял и запомнил - навсегда). Но я был разочарован - неизвестное и манящее стало понятной формулой, утратив свою манящую, завораживающую загадочность.
Меня отвлекло от формул дружное хлопанье в ладоши. Оказалось - собрание закончилось. Полузапретный плод был съеден и скорое бегство на улицу в переплетение Товарищеских, Больших и Малых Коммунистических, равно как и Факельных улиц и переулков - на свежий воздух, в личное уединение придало всем смелости, позволив, наконец, заговорить в полный голос. Особенно громко выступила некая библиотекарша (ей-то оставаться): “Итак, друзья мои! В этом сезоне наши встречи, посвященные Ей, закончились. Мы увидимся осенью, о чем вы узнаете... сами знаете как”.
Станция Царицыно.
Действительно Царицыно. Но это только название станции железной дороги. До самого дворца, “до места”, отсюда гораздо дальше, чем от метро Орехово. Здесь - почти километр мимо пыльных гаражей, мимо захолустья развалин предместья, которые венчает обшарпанный Областной Детский Театр. Раньше станция называлась Ленино. Удивительное постоянство! Царь Всея Революция ушел, оставив неясную, но глубокую память о себе. “Свято место пусто...”. Поменяв названия туда-обратно (заодно сменив пол), невозможно изменить сущность этого царства. Может в смене названий (и в смене пола: “Родина-Отечество”) и есть его сущность?!
Я был заинтригован, Более того - я “не приобщился” (ведь тогда больше значило не знать, но “соучаствовать”, подобно не купить в магазине, “но достать дефицит”). Впрочем, я быстро осознал что чувство вины, столь развитое в соотечественниках, когда после получаса стоянья в очереди за колбасой (что было нормально!), является проявлением стадного инстинкта.
Я то про себя всегда знал, что “приобщен” более чем может позволить себе любое собрание более трех человек. Потому обида упущенной возможности, скоро сменилась простым высокомерным любопытством (что было в ту пору свойственно всем таганским парням).
Поглощение науки пошло насмарку. Осталось только выяснить - что это за сборище? В тайной надежде осмеять его, как недостойное твоего “приобщенного ума”. Неужели собрания кружков парапсихологии созрели до библиотечного формата?
Я приблизился к даме-распорядительнице. Она беседовала с довольно странным старичком, заросшим седыми волосами, как неандерталец, как рудиментарный человек из учебника биологии. На потертом сером пиджаке его позвякивала колодка миниатюрных (почти игрушечных!) орденов на выцветших ленточках. Не то британских, не то кавалерств почетного легиона. Тогда он показался мне участником Французского Сопротивления. В глазах его, слишком детских для старика и для героя, играли такие искорки, какие редко встретишь и у младенцев, сосущих грудь. Этот блеск, вкупе с блаженной детской улыбкой, моментально заставил меня усомнится в его душевном здоровье. Хотя - если разобраться, здоровье младенца и есть истинное здоровье.
Все это распалило мое любопытство до крайности. А крайностей в те годы я не манкировал. Тем временем старичок приблизился к главе собрания и, мягко окутав свой ладонью кисть ее руки, самодовольно и доверительно произнес:
Станция Кантемировская.
Очень литературное название. Впрочем, она названа в Честь Кантемировской дивизии, которая, в свою очередь, поименована в честь какой-то станицы Кантемировской, под которой всыпала немцам по первое число. А уж та Кантемирвка наверняка имеет некое отношение Антиоху Кантемиру - сатирику (Харитону Макентину - как называл он себя, играясь в анаграммы, подспудно надеясь сбежать от бремени именитой фамилии, тем самым - от судьбы, за частокол витиеватых и тяжеловатых на современный слух острот.) Был он сыном господаря Молдавского и Валашского - Димитрия Кантемира, чья слава беззаветного служения Петру неразрывна с позором Прутского похода. Уж не желание превратить, задним числом, позор поражения в славу побед движет наименованиями этих станций? Ничего не поделаешь: позор есть позор и никакая литературная слава сына и слава побед последующих их не смоют.
Вообще то, говоря начистоту, название Кантемировская более пристало станции Царицыно, а может и Орехово, поскольку первым это место, до того носившее название не менее символическое - Черная Грязь, было пожаловано Дмитрию Кантемиру. У потомков его разведение усадьбы не заладилось, как не заладилось и у всех последующих владельцев. Выйди - посмотри: одни развалины. Магия места сильнее всех Империй. И тем привлекательней. Но как бы тогда называлась безликое место, ныне называемое Кантемировской?
“Вчера я спал (лицо организаторши вытянулось, так что можно было подумать, будто оно числила за старичком порок бессонницы) и приснилась мне Марина. Она была в белом платье и сказала: “Не было Елабуги”. Теперь я наверно уверено в этом”. Дама, все еще хранившая на лице подобострастное почтение к этому человеку, по все видимости, лично и коротко общавшийся с кумиром, с ее Богом (раз он так запросто кличет Её - Мариной), теперь прониклась тем же самым что и у меня чувством, в подорваности перипетиями нелегкого и непрямого жизненного пути психического здоровья инвалида, глаза которого восторженно задавали вопрос, по его мнению, глубокомысленно обобщавшего смысл их собраний: “Ну-с, что вы на это скажите? Поверите ли, вы в ее дальнейшее подпольное и “посмертное” существование?”
Культ рушился. Жрица поэзии, столь катакомбно складывавшая здание новой церкви, испытывала ужас первых христиан, видевших, как на диспутах опровергаются их каноны невесть, как забредшим в их пещеры первозванным апостолом. Она недоумевала. А глаза паствы, привыкшей слышать шепот более чем громкую речь, были обращены к ней. Ответ её был скор: “Конечно, это было бы прекрасно... Но ведь мы с вами реалисты...” - прокинула она спасительный мостик разума ветерану.
Но тот был оскорблен. Очевидно, он грезил о Ней постоянно и испытывал близость с ней во сне. Он неожиданно распрямился во весь рост (от чего еще более стал схож с неандертальцем) и слово в слово повторил собравшейся ретироваться публике свое ночное видение. “Не было Елабуги!” - почти прорычал он, не веря ни в ее, ни в свою смерть.
Из повествователя о Её жизни (жизни здешней или закордонной - уж не знаю), из Её личного знакомого, старичок превратился в демона-разрушителя, разбивающего сокровенный и “истинный” мир этих людей, столь многими радениями и страхами созданный, портящий их любимую игрушку с годами выросшую в идола - игрушку в тайных знатоков, без которой московской интеллигент превращается в обычного смертного, хуже того - в “совка”, ни о каких Цветаевых слыхом не слыхивавшего.
Фраза старичка повисла повисла в воздухе, замерев в деланном недоумении “умных” лиц. Повисела, упала и разбилась о пол, устланный мягким, предназначенным заглушать шаги библиотечным ковром, осыпав всех холодными и пронзительными осколками зеркала Тролля.
Станция Каширская.
Онкоцентр и все такое. Ах нет, не все. Есть еще выставочный зал. Авангард, вырвавшийся из туннеля андеграунда. Начало Перестройки. Голый бронзовый Высоцкий. Все прочие полотна и “объекты”, считавшиеся “классикой” до того в узких кругах, вдруг ставшие впервые общедоступной “классикой” теперь. Холодный лик Дюрренматта (в кольце восторженных сопроводителей) и сочувственный (у западных людей на лице всегда только одна эмоция) еще кого-то очень знаменитого. Сейчас не вспомнить кого, но “парня - круче Ионеско”.
- В этом зале я впервые почувствовал, что нахожусь в Европе.
Кто сказал? Дюрренматт или “парень круче”? Не помню.
Кинематический объект из вогнутых зеркал и линз, подвешенных на японскую леску, и свободно вращавшихся относительно друг друга и раздвигающих преломления и отражения в полях зрения одинаково успешно с раздвижением психики. Европа - одно слово. Онкология - это серьезно...
Елабуга была. Она есть. И почти никто не говорит там о Цветаевой. Говорят, обижаясь: “Вы, москвичи, только поэтому и знаете о нас”.
Елабуга - родина Шишкина. Удивительно, но сосновые боры в тех краях на три-пять метров ниже нашенских - российских (так, по крайней мере, кажется). Но Елабуга - русский город. Это - центр Татарии (или Татарстана). На откосе - древняя булгарская башня, само собой разумеется, названная “чертовой”. Она стоит здесь с той поры, когда о славянах стали доходить первые слухи.
Русский город Елабуга наполовину заселен татарами. Но... русский. Еще гуще заселен памятниками - как и подобает уездной знаменитости. Пожалуй - больше памятников на условное число перекрестков можно сыскать только во граде Туле, где они на каждом углу: от избытка Левшей и Мосиных, а также, надо полагать, от избытка расплавленного металла. Городок много меньше Тулы, пропорционально меньше знаменитостей, от чего попадаются дубли. Памятник - бюст. Бюст - памятник. К местным знаменитостям присоседились изваяния Лукичу. В два человеческих роста он шагает по центру города в пустыне (очевидно, специально для этого снесли пару кварталов - чтобы разбить свой “парк Ленина”, да, видать, не заладилось, так что целеустремленный Ильич вышагивает средь жухлой травы.) А бюст его (строгая елабужская математическая формула: “памятник - бюст”) вознесен на гипсовую стелу. Масштабы делают комичным его выбеленную лысую головку, придавая всему памятнику вид пешки, прошедшей в ферзи, но так и оставшейся тем, чем был на первой клетке. Возможно, в те далекие 20-е этому предавали особый смысл, но время... “Время - честный человек”. Только из-за одного этого памятника стоит приехать в Елабугу, чтобы понять - не стоило сносить сотни Ильичей в августе 91-го, достаточно было созерцания одного искреннего провинциального творения в духе 20-х.
Памятников там полно. И все, как сказано выше, дублированы по принципу “памятник-бюст”. Но есть там пара монументов одной особе, вообще лишенной бюста, хоть она его более всего достойна.
Станция Коломенская.
Воспоминаний слишком много. Они разом вспыхивает в голове. Не до них. Шут с ним, с Коломенским.
Эта особа - кавалерист-девица Дурова (одна фамилия дорогого стоит). Не знаю, какой там патриотизм ее двигал (как живописуют нам оперетки и хит моего детства - “Гусарская баллада”), но вступила она в полк в 1805 году, когда “гроза 12-го года”, принесенная Великой армией, весьма смутно мерцала на западном горизонте.
И была Дурова не хрупкой девочкой, но перезревшей девицей на незадавшемся выданье. Отечественную войну встретила офицером о тридцати годах. Всякая женщина в этом возрасте уже давно баба. После прожила еще пятьдесят четыре года. Редкий возраст! Вообще в ней больше загадок, чем существует в повсеместных Жаннах Д’Арк.
Прекрасная панорама ночной Москвы. Созерцаю.
Станция Автозаводская.
Здесь живет мой старый друг, которого я три раза спасал. Один раз - от жуткого безденежья на курорте, когда он по уши влюбился, еще один раз - от позора, и еще один - от смерти. От смерти глупой, когда он упился и решил показать, какав из него пловец. Пловцом оказался никудышным - когда я подплыл к нему, пришлось нырять, тянуть за волосья с глубины, потом откачивать. Как учили плакаты спасения на водах. Надо бы звякнуть ему - год не виделись. Говорят, он прижил пацана от какой-то девицы и настаивал на своем отцовстве. Но девица как отрезала: “Не знаю, кто отец!” Еще говорят: после этого он запил в горькую. Но он всегда пил немало. Год не виделись. Надо бы позвонить. Ах, да! Он три года как переехал и живет в трех кварталах от меня.
Как могла она в разгар гусарской вольницы столько лет хранить инкогнито? Может гусарство - миф, созданный Денисом Давыдовым? Гусарство - это комплекс неполноценности легкой кавалерии. Не они проламывали плотные каре, похожие на принявшего боевую стойка ежа - частокол штыков, не они неслись на картечь и ядра, сокрушая палашами и кирасами гренадерские полки и линейные корпуса.
Они жалили, отвлекали, преследовали. Очень редко их пускали во фрунт. Легкая, вспомогательная кавалерия на вторых ролях. Такова была их доля, отведенная стратегией больших сражений. Скорость - вот что требовалось от них. Скорость, чтобы преследовать или убегать. Подвижность определила их Судьбу. Они должны были быть легки. От того - малы ростом и неказисты. Недомерки со скрюченными ножками и изъеденными оспой лицами (отсюда - огромные усищи и кульневские бакенбарды, закрывавшие растительностью лицо, что у того дедушки в библиотеке).
Кирасирам (а в лейб-гвардии они именовались еще пышней: “конногвардейцы”, “конные гренадеры”, “кавалергарды”) стройным красавцам под два метра ростом, сверкающим белизной колетов и лосин в светских салонах надо было только язык высунуть, только звякнуть медалями - слетались все светские барышни, как “мотыльки и лилеи”. Они шли по жизни размеренно, не спеша, под дождем славы, наград, женских улыбок и государевой милости.
Гусар-недоросток потому и гусарствовал, что хотел привлечь к себе внимание. Влезал в свои чакчиры-рейтузы, ментики, ташки, лядушки, доломаны и кивера. И выглядел, как петух. Выкидывал какие-то фокусы, чудил. Нарочито ухлестывал за женщинами (без разбору - значит был часто отвергаем светскими дамами). Шампанское - не иначе как ведрами. Карты - так проиграться в прах. Чуть что (особенно при насмешках над малым ростом, над внешностью) - дуэль.
Типичный комплекс неполноценности - питательная среда мифа. Но только они и остались в памяти народной. И то, слава анекдотам! Хвала тебе, о Сильвио! Привет тебе, поручик Ржевский возникший из той же “Гусарской баллады”, подобно Штирлицу или Василию Ивановичу с Петькой.
Женщине, пошедшей ва-банк, было просто среди одержимой комплексами людей. Проще было скрыть свое естество, проще простого было играть в гусарский балаган, если ей удалось избежать романов с однополчанами. Значит гусарство - показуха, блеф. И не было его вовсе. Или она служила в уланах?
Станция Павелецкая.
Наверное этот Павелец - из ряда Елабуг. Для москвичей - символ российской глубинки. Дорога в никуда. Понятие совершенно абстрактное, не простирающаяся далее привокзальной площади.
Точно - в уланах. Значит, женщина-улан? Но почему на самом известном портрете она в гусарской форме? Почему и бюст ее и конная статуя живописуют именно гусарское обмундирование? Надобно припомнить все. Ментик и доломан голубого цвета. Женщина в голубом. Что же это все значит? Голубой гусарский мундир - как и у Грибоедова! Сложно вообразить более нелепого гусара - безусого, пухлого, в очках - таковым предстает на миниатюре будущий автор “нетленки” - “Горя от ума”. Он, вроде, имел медали и кресты за дела 12-го года. Да и Дурова имела Георгия и баловалась пером, как пикой и саблей, сносясь в многотомных литературных своих опытах с самим Пушкиным. И все же из 12 армейских гусарских полков той поры и еще одного лейб-гвардии не могу припомнить ни одного однотонного (ментик-доломан, памятник-бюст) голубого цвета. Надобно вспомнить все. Желтый воротничок - светло-синий мундир. Какое-то деревянное название: Лубенский полк за нумером один. Или Мариупольский под нумером восемь. Но у мариупольцев был желтый позумент. У лубенцев - белый. Может Белорусский?
Стоп! Воротничок малиновый. Значит это или Сумской № 2 или еще какой-то № 4, вот названия вот не припомню. Вроде начинается на “О”.
Ну и что? Ничего не говорит. В памяти людей остались только ахтырцы Дениса Давыдова, да гродненцы Кульнева (и то последние - для знатоков, может еще для любителей поэзии: “Синие гусары дворцам грозят”). Остались гусары вообще.
Лирик Шишкин - женщина-воин. Поэтесса, по сути, геройски (по- военному - харакири) кончившая свои дни. Героически их начавшая. Вознесшая до высот “Лебединого стана”, банду выродившихся, опустившихся в окопах и борделях Германской войны “гусар”, замаравшихся в Гражданскую по султан своего опереточного кивера в крови искренне ими презираемого, называемого “хамовым племенем” народа. Еще один символ - елабужское японское кладбище. Весьма поэтичное, по-японски мешающее порядок и руку природы. Поэтичное, как вальс “На сопках Манчжурии”, некие парафразы которого можно услышать и у Цветаевой.
Концлагерь для плененных в Манчжурии самураев - лирический погост. Повесилась она в разгар Сталинградской бойни. Пади Сталинград - и через неделю немцы уже в Елабуге. Свобода... или концлагерь? Мужа из органов гестапо не простило бы даже советской ссыльной.
Не дождалась. Но протянула тоже немало. Поболее, чем самый известный ее супруг. Он же экс-супруг ее подруги и соперницы в поэзии и жизни. И угораздило же Гумилева поменять одну великую на другую! Может он видел в том особый гусарский шик? Или - его поэтические поры липли токмо к близкородственным? Не с поэзиями же он жил, но с живыми женщинами. И жил плодовито. И не только с поэтессами.
Может ли быть женщина поэтом? Вопрос, встающий раз за разом со времен Сафо. Не слишком ли много в них от Дуровой? Не слишком ли в них гусара, как в их общем супруге, по-гусарски жившим и по-гусарски (по-дурику, не удержавшись от глупой бравады) погибшему. Нам ли судить о том? Нам - только читать. Про себя и вслух. Восторгаться. Блок, между прочим, умер от голода. “Ананасы в шампанском...”. Цветаева тоже, по сути, от голода.
Станция Новокузнецкая.
Сойти, что ли? Выпить пива с сосиской. Или лучше - набрать того же пива побольше и завалиться к друзьям? Поеду-ка я лучше спать.
Еще один памятник я обнаружил в Елабуге. Половина “исторического центра”, гордо поименованного “архитектурным заповедником”, обнесена забором с огромными красными звездами. Он разрезает улицы и дома пополам, подобно районной Берлинской стене. И здесь и там тащатся по утоптанному белому снегу, тихо звякают широкими зимними подковами лошади, скрепят сани и телеги, хрустят сапогами и валенками в галошах невозмутимые прохожие. Но там, за жестяными звездами - Зона, именуемая “школой милиции”. Зачем школе милиции несколько улиц, нескончаемые лабазы, два собора и кусок реки? В самом сердце города, с заметными потугами к устройству сувенирного “старорусского центра”, на потребу и потеху туристам, подобный масштаб памятника сталинизму губит идею на корню.
А может в этом и есть русская “сермяжная правда”? Тот блаженный плевок в лицо (он же - бальзам на душу) русскому интеллигенту, без которого он - не интеллигент. Может, повздыхав над могилой Цветаевой и слоняясь по патриархальным улочкам в поисках поминальных ста грамм, он, в глубине души, надеются наткнуться именно на этот вечный укор Системе, Государству, Грозным. Равно как и заезжий иностранец узрит в этом грозный на вид (потому слегка щекочущий под ложечкой) но уже совершенно безопасный “тоталитарный шарм”?
Станция Театральная.
Не могли придумать пооригинальней. Вроде “станция Метрополь”. Звучит! Или “Большая театральная”, “Трехтеатральная”. Очень по-московски. Просто “Театральная” у меня в голове связана с леденцом того же названия, как раньше “Площадь Свердлова” ассоциировалась с булочкой за 12 копеек. Пересадка.
Станция Площадь Революции.
Сколько лет хожу мимо, а все по мальчишески испытываю восторг от бронзовых истуканов. Опять у Железнякова пистолет отобрали. Сволочи! Раньше это было веселой подростковой традицией - ощупывать металл гранат, пытаться передернуть затворы винтовок, до того все реалистично. Наган матроса сиял, как нога бронзовой лошади в казино Монте-Карло, отполированной тысячами ладоней.
Есть в этой галерее бронзовых скульптур нечто магическое, что-то от религиозного культа. Не случайны все эти поглаживания.
По сути своей - это храм. Если считать метро подземным городом с изобилием подземных дворцовых зал, готов и лабиринтов, то в городе этом должно быть немало храмов. Этот - самый главный. Хотя странность планировки залов московского метро расположила цветные виражные окна храма на Новослободской, а потолочные своды - на Маяковской. Где же алтарь? Тщетно гадать. Это может быть и зал Комсомольской кольцевой и...
Что лучше всего говорит о религии - галерея святых. В какой то сотне метров от вечно живого бога, спящим, как царевна гробу в хрустальном, что в пещере красного гранита - в Красной Горе (или Горке - как угодно). Галерея в пещере. В катакомбе, поддерживая спинами своды, красуются их изваяния, способные сделать честь любой выставке арийской скульптуры.
Смысла в них, кажется, столько, сколько вложили авторы - хватит на развернутое повествование с четким ритмом. Повествование, развернутое во времени. Вот славное революционное прошлое - рабочий-красногвардеец и крестьянин-партизан (кстати, из всех святых только землепашец, от близости к животворящей силе земли, надо полагать, наделен выпуклой и весьма размерной гениталией). Они - Революция. Далее молодость - Гражданская война. И сразу - недремлющее око НКВД. То ли пограничника с овчаркой, - то ли конвойника в ГУЛАГе. Принципиальной разницы никакой - все проходили по одному ведомству, только одни стерегли снаружи - другие внутри.
Он, вкупе с краснофлотцем, парашютисткой и ворошиловской стрельчихой перенимают славную традицию и одновременно стоят на охране нашего Курица с доброго индюка. Кстати, известное место романтических встреч. Стиль большого города: место свидания - в метро. Особенно в старые времена. Свое название у этого места: “у клюва”. Были еще “у Яшки (Свердлова)”, “у Крупы (Крупской)” и у многих прочих. Поскольку здесь все счетверено (куда там Елабуга с ее жалкими дублями), то конкретность памятника для свиданий определяет курица с отбитым клювом и вновь прилаженным на место заклепкой красной меди.
Надежда - молодые штудии, недогрызанные гранит и бронза науки. И здоровый досуг молодости - спорт. Сильные тела, в которых, если верить присказке тех лет, “здоровый дух”.
Далее - мужеподобная (дань увлечению физкультурой, что так огрубляла жесткие формы и скрадывала груди) мадонна с младенцем и “счастливое детство” - будущность и будущее. Вся мифология образов в галерее сфинксов.
Все размножено четверками. Только первые и последние - парные - им не хватило колонны. Размноженность придает массовость, одновременно лишая индивидуальности. Единичное изваяние с натуры (а у всех были реальные модели) есть памятник одному человеку, будь он хоть человек из толпы. Они не сами по себе - они общность атлантов и кариатид, держащих на своих плечах звездный свод, где каждая звезда о пяти лучах.
Все доступно, читаемо даже неграмотным. Вместе с тем - сурово-поэтично и, следовательно, магично. Стремясь буквально, в каноне соцреализма, выразить и воплотить идею, они совершили действие магическое - запечатлели Дух, который и по сей день витает над станцией-храмом, заставляя меня причащаться как минимум два раза на дню. Вот и поезд!
Станция-храм. Нет, не то. О чем же я размышлял? По большому счету - о духе городов. О столичном духе. О выразителях и носителях его - интеллигенции двух столиц, смотрящей на Запад. О столичных космополитах с акающим московским выговором. Аки большинство московских татар (башкир, черемисов, армян, украинцев и белорусов) имеющих только “паспортную” национальность, но забывших родной язык, слившись в одну нацию - московскую. О чем Казань (Киев, Сарапул, Сызрань далее везде) сожалеет.
Нам кажется, что мы смотрим вдаль и видим Париж, а еще ближе - Нью-Йорк, и осваиваем некое подобие английского, которому более пристало название пиджен-рашена (москов-инглиша?). Мним себя будущей демократической и развитой, скорой жутко культурной и малопьющей (но много работающей) страной. И не ведаем, и ведать не хотим, что там, на Волге и Каме формируется какая-то новая общность, новый этнос (как в русле, так и в пику теориям Гумилева-сына и Фоменко). Среди многоязычия русских, татар, чувашей и мордвы, удмуртов, башкир. Мы не слышим волжского “о” татарской речи, и тюркских интонаций в говоре тамошних русских. Не представляем, что они давно освоили как минимум двуязычие (а мы и английского не можем осилить), а то и более. Это языки соседей. Не понимаем, как могут русские говорить между собой по-татарски, когда не хотят, чтобы их разговор понял заезжий москвич. Для них местное происхождение гораздо важнее нации (не всегда и не во всем, конечно). Не знаем, что по Татарии раскидано полным-полно татар-христиан, что живут не в ладах с сородичами-мусульманами, потому льнут к русским, гордясь своими знаменитыми выходцами: Державиным, Татищевым, Давыдовым. Ах да, Дениса Давыдов был из крещеных татар. Еще один повод комплексовать. Хотя, в общем, не из-за чего. Добрая половина родовитых семей могла гордиться такими же предками. Годуновы, Басмановы, Юсуповы, Шереметевы....
Как и раньше, во времена Давыдова-Дуровой, здесь полно смешанных браков, особенно в городах. А в краю нефтяном городов множество. Что несет этот новый народ, который мы принимаем за татарский?
Откуда-то отсюда, из Казани выпорхнула знаменитая Гала, чтобы лечь под самых известных авангардистов Парижа, оплодотворив их порывы ненасытным своим лоном, истово, с гусарским напором, и остановить свой властный взор на Дали. Ахматова назвалась Ахматовой, а Цветаева приехала сюда умирать. Устал... сбиваюсь на дешевую публицистику, только и способную ставить псевдориторические вопросы.
Станция Бауманская. (Еще один деятель РСДРП(б). Забыли переименовать. Демократы. Может смерть его они интерпретируют в духе “Международной амнистии”? Может... Стоп. Была еще станция Курская, а я не заметил. “Мы, куряне, с конца копья вскормлены”...
Итак... мне остался один перегон до дому, где я завалюсь спать. И мне не будет уже дела до названий станций, ни до Елабуг и новых наций. Усталость одолеет меня и мне будет на все наплевать. Пока я не вступил под беломраморные своды античного храма, не ощутил под подошвами эбонитовые ребра эскалатора, я должен сказать себе, должен ответить - зачем мне нужна была эта Елабуга? Не сумасшедший же совсем, чтобы ездить туда только экспедируя грузы медикаментов для новых Цветаевых.
P.S. Позже я заглянул в книги и уточнил, что Цветаева умерла в разгар Московской, а не Сталинградской битвы, что Дурова до поступления в службу была замужем и родила сына Ивана, служила попеременно в Польском конном и Литовских уланских полках. Была однополчанином Дениса Давыдова (значит - ахтырцем). На том известном своем портрете, чем-то похожая на кузнечика, изображена в мундире Мариупольского гусарского полка (голубой мундирный и желтый приборный цвета - никаких малиновых воротничков!). До конца службы числила себя уланом. Т.е. по неписаной иерархии родов кавалерии того времени - выше гусара, но ниже кирасира. Узнал я и много иного занимательного.
Но это знание уже не нашло во мне отклика.
Письмо
Уже при запечатывании конверта меня разбирали смутные сомнения. Еще не отдавая себе отчета в их причине, я понимал, что делаю что-то не так. Странная вещь - эпистолярный жанр. Вроде бы волен в поступках и в изложении материала. В выборе времени написания. Но...
Ходишь, занимаешься своими делами, а в глубине сознанья, будто шевелится некая булавка, и чем дальше, тем больше вокруг нее зреет гнойник. Тебя все сильней и сильней одолевают угрызения совести: надо бы черкануть письмецо, человек-то ждет. Хотя, по большому счету, ничего он такого не ждет и ты это отлично знаешь по собственным впечатлениям.
Что такое письмо в наше время? Так, блажь. Можно позвонить, спросить: “Как ты там?” и услышать обычный ответ: “Да так, ничего. А ты?” Экстренность звонка предполагает экстренность сообщения. Иного знакомого можно и напугать. Просто звонить далеким друзьям можно лишь в значительные даты - если не успел послать открытки, смысл которой, несмотря на закрученность текстов, весьма прост: “Привет, я о тебе не забыл”. А к чему это дерганья, если человек и сам знает, что сидит у тебя в голове булавкой.
Иное дело письмо. Обстоятельное, неторопливое. Вроде делишься известиями и мыслями. Даже - ведешь беседу. Но в беседе той не видишь лица собеседника, не слышишь голоса. Письма теперь - отложенные на потом, значит не очень нужные мысли и чувства. Именно по этому в них читается всегда нечто большее, даже самим отправителем не понятое. Письмо в наши времена - иллюзия личной жизни человека, когда именно он сам уединяется, собирается с мыслями, строчит по бумаге нечто свое, становится автором, плохим или хорошим - не важно, как не важен стиль, сюжет, форма, порой даже лексика и грамматика - важен автор сам по себе. Важно перечитать письмо, подправить, вымарать ошибки, что-то вспомнить и приписать постскриптум, сложить листок, разминая его ребра, вложить, лизнуть клейкий край языком или провести мокрым пальцем, выкопать где-то адрес и надписать его на конверте и отправить его своему личному адресату, с которым существует некая, формальная или неформальная, но своя связь.
Возможно, именно поэтому люди так много строчат родственникам, знакомым, в газеты, на радио, органы, телевиденье, суды. Пишут доносы и анонимки. О чем-то ведают и поведывают.
По мере того, как бумага покрывается письменными знаками, сознание начинает образовывать текст. Текст этот становится чем-то самостоятельным и уже по написанному сам правит грамматику, заставляя быть особенно внимательным к опискам и оговоркам. В конце поставлено: “С приветом, имярек”, приписаны все “P.S.” и “P....P.S.” и т.д.
И все. Дело сделано. Редкостью великой стало правило прошлого века: сначала черновик, потом набело. Черновик укладывался в особую папку в соответствии с календарем и корреспонденты имели каждый по своей полной подшивке переписки, чтобы потом при разборе архивов не путаться самим и не путать поколения ученых и жандармских офицеров.
Теперь, если мне в руки попадает давнее письмо от кого-то, я тщетно силюсь вспомнить, что имеет в виду кто-то, говоря: “В прошлом письме ты упомянул...” Хорошо, если есть конверт с датой. Но иногда даже год мне ничего не говорит. Может это и к лучшему, поскольку в памяти остались свои самые важные послания - и ответы на них.
Странность писем состоит в их удивительном семантическом постоянстве. Это сплошные ответы. Ответы на предыдущие ответы. Без вопросов. Ведь так и говорится: “Ответить на письмо”. Ответить письмом. И ждать ответа. Это уподобляет переписку пинг-понгу. От того и впивается в твой мозг булавка. Пришло письмо - мяч на твоей стороне и следует его отбить. Чем больше ты его держишь, тем более походишь на проигравшего. Не желая ходить в дураках, строчишь послание, ищешь по дому конверт и марку, не найдя - покупаешь. Запечатал - и в ящик. Все. Поезд отправлен. Глупо распечатывать уже запечатанное. Глупо начинать все сначала. Единственное, что можно себе позволить - потаскать пухлый (или тонкий) в кармане, оттягивая момент прыжка в бумажного прямоугольника в бездну - щель почтового ящика. В кармане конверт быстро доходит до состояния неприличного. Адрес затирается, ребра конверта размочаливаются, а бумажные уголки сминаются фунтиками. Такой конверт опустить - что в урну выбросить. Такие письма потому и прилипают к карману, что думаешь: “Все ли сказал? А если сказал все - то ни будет ли это лишним?” Иногда надеешься на благоразумье почт, - столь часто теряющей дорогие, оклеенные сериями пестрых марок конверты, особенно при пересечении границ. Но лучше всего доходят самые задрипанные, самые засаленные отправления. Толи почтальоны столь сердобольны, толи аппарат почт, как всякий чиновный аппарат, до дорогих вещиц жаден.
Как бы то ни было, но то письмо не было ответом. И не было вопросом. Они было криком. И адрес у него был сомнительный. “Главпочтамт, до востребования, такой-то - такой-то”. Какой смысл в нем был? Какой смысл в любом крике?
Это было давно... на Юге. Курортный роман. С амазонкой, метившей в фотомодели, которой, не будь они такими снобами, сделали бы предложения и “Вог” и “Бурда”. Хотя будущее ее выглядело весьма туманно, настоящее уныло (возрастной период разрыва с предками и неустроенностью жилища), она проявляла живой интерес ко всякому творчеству и искусствам вообще.
Кому-кому, а мне сам бог велел явиться ей в облике свободного художника и сурового романтика. И я был таким, хоть и на время, поскольку всегда становлюсь таковым на Юге. Уверенным в себе, щедрым, мудрым, спокойным. Конечно, она меня выделила из обычной курортной среды и мне осталось сделать только шаг навстречу. Ко всему на груди моей красовалась рядом с “Зенитом-TTL” еще и “Лейка” (позаимствованная на поездку у одного московского знакомого) и я отбивал кадр за кадром популярные тогда “ORWO” и “FOMA”, которых запас целый кофр (предмет особой зависти в те времена). Да еще тыкал в каждый угл экспонометром.
Счастья нам было отпущено неделю, до поры пока не приехала ее пышнотелая подруга и не перебежала нам дорогу. Хотя наши отношения зашли довольно далеко, но не лишились еще того идиллического флера первых дней, после которых тень смущения уступает полному растворению друг в друге с полным наплевательством на окружающих.
Я тоже был с другом, да еще приехал к друзьям, с которыми меня познакомили суровые испытания. Мужская сплоченность и девичья дружба начали свою разрушительную работу. Мы расстались. Расстались слишком рано. Как разводится трюизм в подобных случаях: “Думал что на время, а оказалось - навсегда”. Как обычно и бывает с курортными романами.
И вот - прошло время. В Москве, неожиданно для себя заметил, что то, чем был я на Юге не отходит от меня. Что я продолжаю быть тем же. Что мне это нравится: медлительные уверенные движения, когда кажется, что ладонь твоя тяжела, а рука легка. Неторопливая, взвешенная, чуть грубоватая речь. Суждения редкие, но острые. Без подобострастья - суждения о жизни свободного, ничего не боящегося человека. Не надо стараться изображать крутого, нужно быть таким, каким сам себе нравишься.
Вышел на службу только раз - написать заявление “по собственному...”. И стал свободным художником. Таким и пребываю по сей день. Или мне кажется, что таким.
Впрочем, о какой свободе может говорить женатый человек? Иногда, в первые годы, мне, порой казалось, что новая семейная жизнь - некое продолжение курортного романа.
Душа, вспыхнувшая там, не удовлетворенная, раздерганная, жаждала любви. И любовью разгорелась. Я был счастлив, когда жена понимающе, да какой там понимающе - с восторгом, слушала мои речи, глотала мои мысли на лету и желала этого еще. Внимание и похвала всегда приятны. Но, постепенно, стало прорываться ее раздражение, стоило мне уединиться в фотостудии, часами снимая некие инсталляции, кроме меня никому не нужные. Ревность... она поджидала меня в постели. Ревность меня ко мне самому. К тому, что думаю о своем деле, а не о ней.
У меня хватило ума не распространяться о своих прежних женщинах, несмотря на все моления. Оставшиеся фотографии (большого формата, дорогие мне более не как память, но как первые портретные опыты) засунуть в дальний угол. Позже я долго не мог их отыскать - нужны были по работе. Жена с деланным простодушием сообщила, что все уже год как на помойке.
Пребывание в раздрае чувств между миром семьи и миром собственным я стал замечать, что постель стала главным узлом связи с женой. Когда все построено на постели, краеугольным становится вопрос влечения. А какое может быть влечение, если утратил всякий интерес, кроме как к внешним формам? Когда остаются одни рефлексы?
Так не могло продолжаться вечно. Не могло продолжаться долго. Ко всему - изменились времена, и творчество стало никому не нужно. Нужна была “картинка” для рекламы, разворота и так далее. Исполненная на достаточном профессиональном уровне. Он же и необходимый. Творчество заменилось “креативом”, поскольку слово затаскали, замусолили всякие паразиты от искусства. Изжевали и сплюнули под ноги, как надоевшую жвачку. И теперь «творчество» (да и «искусство») можно сказать только самому себе наедине.
“У тебя светлая голова с твоими способностями ты можешь рассчитывать не менее чем на десять миллионов в месяц”. Таковыми стали или таковыми были масштабы. Уж не помню, много это или мало. Но, наверное, немало... Несколько тысяч долларов. Много. Подразумевалось, что я вернусь к прежним занятиям. Оставлю фото... Ведь на фотографиях столько делают лишь попавшие в «обойму».
На все я отвечал туманными рассуждениями о разных видах роскоши. Мол, роскошь бывает двух типов. Можно заколачивать миллионы, закупать золотые статуэтки и ездить на Гавайи. А можно не зарабатывать эти деньги (по сути - бросить их), а заниматься своим делом.
“Такие рассуждения хороши для одинокого мужчины, но не для семейного человека”.
Мы это понимали оба и, по молчаливому сговору, купались в роскоши второго типа. Но очень скоро такая роскошь стала ей не по душе. Я понимал, что не о себе (хотя, какой женщине не хочется роскоши?), а обо мне заботилась. В своем понимании.
Такая вот предыстория. Написал письмо - как решил. Сразу. И ничего такого там не было. Сначала вялым дежурным слогом поведал о “творческих успехах” и неудачах. Замер на таком же стандартном: “А как твои дела?”
Вроде все сказано, а уложилось всего в несколько строк. Письмо закончилось, не начавшись. О чем еще писать? Конечно об общих знакомых. О моем напарнике по “отдыху”. Поскольку после той поездки он неудачно сватался к моей будущей жене, у нас с ним вышла размолвка, и выказал он себя не с лучшей стороны. Потому, описывая его теперешнее житье, я не жалел ни ярких цветов, ни глубоких контрастов.
Потом вскользь - через приемы пейзажирования памяти я, наконец, добрался до намека на нашу связь, на былые романтические чувства. Потом несколько проявил, даже с “передером”, картину душевных терзаний и мечтаний об обретении душевной гармонии.
Всю экспозицию завершил резким мужским восклицанием об уникальности каждого момента в жизни, о том, “что никогда не бывает “потом”, а бывает только “сейчас”.
На том и закончил. Конверт запечатал, на утро снес на почту, наклеил побольше марок, бросил в ящик. У ящика я, все же, немного поколебался, но щель, будто сама засосала письмо из моих рук. Запомнился звук падения бумаги на бумагу. Мяч на ее стороне.
Вечером меня дернуло. Вспомнил фразу! Пустячную фразу по поводу стиля одежды моего бывшего друга, его нарядов, надо сказать, весьма импозантных: “...если не считать его комичной провинциальной шляпы”.
Все дело в шляпе. Тогда, перед отплытием в места иные, где ждали их иные “знакомые”, как утверждала подружка: “художники, известные всему Питеру”, они купили себе по шляпке. Курортные канапе с искусственными цветочками, шелковыми лентами и бантиками. Шляпка на ней смотрелась весьма оригинально, сильно дисгармонируя с ее недорогими, сшитыми, большей частью, самостоятельно, но, тем не менее, безупречными нарядами. При прощании, более расстроенный ее отъездом, хоть должен он был быть недолог, я посоветовал ей носить канапе постоянно. На ее вопрос “почему?”, ответил: “До нашей следующей встречи к тебе не будет клеиться ни один мужик”. Она бросила шляпу в море. Картинка была живописна.
Что мог я ей предложить? Еще неделю счастья, отравляемого друзьями и подругами. Или дальнейшее житие со служащим (каковыми мы тогда все и являлись), с делающим первые шаги фотографом-любителем, у которого на пленку выходило четыре-пять кадров технического брака. Может, надо было вместо прощального поцелуя взять ее за руку и оставить рядом с собой. Лишить тем самым иллюзий о предстоящей встрече с "настоящей богемой", с "творческим будущим". У меня не хватило жесткости следовать самому себе до конца. Меня самого не оставляла иллюзорная надежда, что мы встретимся там, где договорились, и верить в серьезное продолжение было приятней и проще чем сотворить его.
Провинциалы обидчивы, когда намекают на их провинциализм. Это естественно. Для меня же столичные остромодные головные уборы бывают еще более комичны, чем простодушный наворот провинциалов. Потому при письме я не придал этой фразе особого значения. Теперь же до меня дошло: теребя старые воспоминания, грустные и светлые, я ненароком плеснул стрихнину, способного отравить все. Зачем?
Я бросился на почту. Но там моего письма в глаза не видели. Приезжает машина, вытряхивает все письма в мешок и увозит. Куда? В конечном счете - на Главпочтамт. Но в таком большом городе отделений Главпочтамта полно, но есть еще и промежуточные сборные пункты. Возможно ли перехватить мое письмо там? Нет. У них только заказные, бандероли и посылки.
Итак, только Главпочтамт. Там меня сначала и слушать не стали. Какие есть у меня доказательства, что то письмо я отправил. Отваживали меня с таким упорством, что и меня на несколько секунд охватила оторопь: "А был ли мальчик?"... Был мальчик. И мальчиком тем был я. Пришлось вывернуть с десяток накопившихся у меня журналистских и репортерских удостоверений. Меня отправили по инстанциям за официальными бумагами. Я никуда не пошел. Заговорил о вопросах жизни и смерти. Вы представляете, сколько работы предстоит? Издержки компенсирую.
Нагруженный цветами, шоколадками и парой бутылок я вступил в святая святых и, принеся дары и жертвы, был допущен в сортировочную.
Сам процесс обработки писем интересен. Но перерыть все и горы самому?! Возможность перебрать все бегущие по транспортерам мешки, перетекающие из угла в угол конвертные залежи в столь короткий срок минимальная. Почти ничтожная. Все же я принялся за работу. Через сутки одна сердобольная женщина сжалилась надо мной, порылась в каких-то гроссбухах и подшивках квитанции и вынесла приговор: "Скорей всего ваше письмо уже ушло к адресату и вероятность его присутствия в сортировочной ниже одной шестимиллионной".
И все пишут? Сотни тонн бумаги, триллионы слов. Миллионы адресатов. Судьбы.
Дерьмо собачье вся эта ваша переписка!
- Успокойтесь, - попросила женщина. - Теперь ничего не поделаешь. Даже если вы поедите в этот город, письмо вам на руки все равно не выдадут. Лучше напишите еще одно.
Мысль эта, сама по себе здравая и разумная, показалась мне кощунственной и унизительной одновременно. Даже извинившись перед ней, я еще раз напомню, возможно, еще более усугублю, выпячу нанесенное оскорбление.
Я побрел домой.
Не буду я больше ничего писать. Ответит - хорошо. Не ответит - значит так мне и надо. Затеряется - еще лучше.
Только никогда у меня не было столь красивой модели, столь прекрасной женщины. И не будет более.
P.S. Через полгода пришло письмо от ее пухлой подруги. В нем девица (видимо, наткнувшись на мою фамилию под несколькими фотографиями в журналах, и прощупывая почву для своих планов на счет столицы) пространно сообщала о себе, и модельных опытах, и, между прочим, сообщила следующее: "Твоя бывшая любовь почти три года как вышла замуж и уехала в Финляндию, поручив забирать на почте письма на ее имя и поступать с ними по своему усмотрению".
Дневные сны
Иногда так случается. Видишь молодую красавицу в компании нескольких сексапильных парней. Именно нескольких - двух и более, поскольку присутствие только одного уже указывает на определенный выбор, а беседа между мужчиной и женщиной всегда носит (или предполагает) некий интимный оттенок, влезать в такой разговор несколько неучтиво. Женщина красива безусловно, умна, сексуальна (редкое, можно сказать: драгоценное сочетание), от того ведет разговор весьма учтиво, лишь иногда пересыпая свою речь колкостями, впрочем, достаточно легкими, которые ее собеседники принимают за заигрывание. Ей, безусловно, нравится внимание к свой персоне, потому разговор не прерывается. Но с дугой стороны - ей скучно, поскольку - все ясно. Ведь речь собеседников выдает их цель, да они не особенно ее скрывают, пользуются набором отработанных штампов обольщения.
Разговор тянется по ее милости - поскольку она решает, кому из них отдать предпочтение или не отдавать его вовсе. А если выбор сделан - то, как поаккуратней свернуть разговор, не ошарашивая грубостью (она способна и на резкость, но понимает - резкий тон только распалит их, задев мужское самолюбие, заставит прийти во фронтальное наступление, столкнуться лбами. И в этой схватке за самку ей останется лишь роль покорной добычи). От того она ведет разговор то с одним, то с другим, то с третьим, являясь смысловым центром компании и заставляя соперников при каждом новом обращении к другому подозрительно коситься друг на друга, подозревая недоброе. Для нее это становится игрой, способной продемонстрировать ее отточенный ум.
Стоя в сторонке и наблюдая с любопытством, неосознанно начинаешь прикидывать свои шансы. И оцениваешь их ниже среднего. Хоть, на самом деле, у тебя шансов вовсе никаких, против этих писанных, уверенных в своем физическом превосходстве красавцев. Как всякие красавцы, они понабрались немудреной техники заполнять бессмысленным набором слов женское внимание к собственной особи (для них это просто). Красота редко сочетается с умом, физические данные - с подвижной мыслью. Ущербность заставляет задуматься, немощь - искать замену силе. С красивыми всегда ласковы (из подспудного желания понравиться) и они живут в заповеднике людского внимания и благожелательности. Молодость и красота - всегда сильные козыри, козыри высокой масти. А если сочетаются с наглостью и напором - почти непербиваемые. Впрочем, напор и наглость вкупе с языком без костей - самые сильные карты против женского полу.
Будь женщина просто красива и сексуальна (и только) - ты бы сразу отошел в сторону. Там все ясно. Все мысли ее вертелись бы вокруг выбора между ними. Но ум! Редкий женский ум. Жалко, когда он истекает в пустой треп с этими самцами. Единственное, что тебя немного обнадеживает - ее короткие взгляды в твою сторону. Но ты ведь не обольщаешься - она видит только молчаливого зрителя устроенного ею спектакля.
Поскольку тебе все равно терять нечего, ты подхватываешь ее тонкую остроту половины глубины которой эти мужики не вычерпают и за год, отвечая аллюзорно - с неким оттенком шутовства, который никогда не позволил бы себе, будь у тебя хоть тень надежды. Тогда бы нелепый стереотип заставил тебя скрывать свою сексуальную увлеченность за деланной серьезностью (как демонстрацией своих якобы “серьезных” намерений), в свою очередь скрываемую наигранной веселостью (за которой сквозит извечный “здоровый цинизм” самца: “болтай, болтай, все равно под меня ляжешь”). Но, следуя стереотипу, ты окажешься пятым в очереди, где нет четвертого.
Женщина та - впервые услышавшая за длинный разговор живое слово, искреннее, умное, не лишенное глубины - отвечает в такт, скорей из учтивости. Ведь и она смотрит на тебя их глазами - как на мохнатого зверя - или, скорей, как на мохнатое пятно, лишенное лица и глаз. Скорей ее колкость отстраненна, будто обращена в пустоту, дабы не разрушать уже намеченные ей планы на вечер. Но пустота эта оказывается волшебной стеной из сказки, от которой каждая брошенная горошина, отскочив, превращается в жемчужину.
Мужики делают недоуменную паузу. Перед тобой они чувствуют себя неуязвимыми, и потому дают шанс чудаку самому убедиться, что здесь ему “ничего не светит”. Тут и надо выдать нечто - игривое и фривольное - до дерзости, но вовсе не пошлое. Тогда все сказанное прежде красавцами станет удивительно плоским и сальным.
Возникает неловкость. Мужики понимают, что их поддели, но еще не понимают как. Теперь они натужено молчат, обратившись в натуженные истуканы - а ты продолжаешь разговор. И единственная цель твоя - пообщаться с ее незаурядным умом, пока тебя не перебили и не оттерли. Пока, выйдя из оцепенения, истуканы не забьют тебя уничижительной грубостью.
А в голосе твоем нарастают низкие интонации, речь же превращается в уверенное течение горной реки - вольное и игривой, бурное и прозрачное, кружащее водоворотами лихо закрученных фраз и временами срывающееся в бездну водопадами парадоксов.
Здесь важно подхватить тему, особенно не развивая ее, не ныряя глубоко, стараясь отыскать смысл немедленно, но выказать глубину своих знаний, собственный оригинальный взгляд. При этом важно внести в речь некую интригу, своеобразный крючок, попавшись на который, женщина получает прекрасный повод показать свою превосходную образованность, и ум, узрев противоречия в твоих сентенциях. Пока она делает это только для красавцев - смотрите, сколь я умна. Ты подыгрываешь ей: “Противоречие это мнимое, поскольку...”. Мысль эта ее поражает. И тут у нее будто раскрываются глаза, так происходит при неожиданном узнавании. Мохнатое чудовище, без глаз и лица, манекен для подачи реплик, превращается в... (а ведь она и сама решила сразу, что у тебя нет шансов).
В мужиках зреет нетерпение, граничащее с недоумением - когда же этот тип заткнется и двинется дальше точить свое красноречие в иных местах? Они начинают переглядываться меж собой, спрашивая друг друга взглядом: кто первый скажет это. На самом деле отбривший меня в сторону победит в их споре за женщину, потому то они до поры до времени и играют в молчанку, соперничая все еще между собой, пока не понимают, что все более начинают походить на круглых болванов.
Они срываются почти одновременно, грубо влезая в разговор (их разговор, который ты изящно увел у них из-под носа). Фразы их подобны падающим в колодец камням - они губят их окончательно. Их замечания к моим мыслям, на самом деле обращенные лично на меня, да еще с тоном упрека, окончательно раскрываю их истинные намерения (ведь она и раньше не сомневалась в истинности их намерений, иное дело, что эти желания совпадали с ее собственными). Но теперь все изменилось - ей стало интересно.
В речах их сквозит скрытая угроза, еще не осознанная ими, скорей высказанная по привычке - вслед за неумением до конца скрывать свои эмоции. Угроза скорой физической расправы.
Мужское естество твое задето. Не можешь, не должен ты в глазах красавцы праздновать труса. Не можешь и просто отмахнуться от их слов - они становятся все злее и настойчивей.
И здесь все решает она. Благо ты сам готов предоставить ей возможность хоть на минуту почувствовать себя Екатериной Второй.
Вариант первый - она берет тебя под руку, небрежно бросив своим бывшим собеседникам - “воздыхателям”: “Чао, мальчики”. И пока делаешь несколько шагов, прежде чем продолжить разговор в тебе гордость победы и ощущение - “как мне и такая женщина?!” (хоть о таком ты мечтал всю жизнь) начинает смешиваться с иным: “Что дальше? О чем говорить?”
И главное - не вести себя, как они (хоть сбиться на это - легче легкого). Иначе минут через пять услышишь: “Пока. Рада была познакомиться”. Хоть по тону поймешь, что разочарование никого не радует. И не молчать... (а как не молчать, если в горле перехватило, и язык стынет к небу, а глаза заволакиваются сладкой патокой). И всего то надо - отдаться радостному чувству и говорить, говорить без умолку, а потом слушать и слушать, восхищаясь ее речами, просто звучанием несравненного голоса, следя за движением губ, поворотам и наклонам головы, блеску глаз.
И удивишься, как неожиданно быстро летит время, что пора расставаться, зная что придет пора встречаться - вновь и вновь.
Здесь очень важно иметь терпение и мужество не очутиться в ее постели в тот же день. Иначе очень скоро достанет тебя любовное похмелье. Важно перед каждой новой встречей говорить себе: “не торопись, не спеши. Насладись каждым мгновением, каждой секундой”. Тогда ты за неделю, максимум - десять дней (хоть для самцов тех - сроки обольщения совершенно немыслимые, но ты уже забыл обо всех сроках) обретешь вечность. И пойдешь далее на Эверест любви (подъем на который напоминает сбегание с горы - ты уже не можешь остановиться, и думаешь только о том, как бы не сломать себе шею), пока с удивлением не обнаружишь, что стали вы уже единым существом, и уже не различаешь - где ты, а где она, где твои мысли - а где ее.
Вариант второй - она берет под руки ближайших своих спутников, приторно цедя любезности - и, как бы приглашая их принять тебя в свою компанию. Но ни ты, почувствовавший временное превосходство, ни, тем более она то никогда не согласятся. Потому, поболтав немного, вернее выплеснув на них свою язвительную досаду, полностью покажешь их интеллектуальное и духовное ничтожество, ты, наконец, кидаешь многозначительную фразу и уходишь, испытывая сразу разноречивые чувства - гордости и негодования.
Ты понимаешь, что она взяла на себя инициативу по спасению тебя от физической расправы - следовательно, предпочла тебя и мгновенно унизила, отвергла, засомневавшись в твоей физической силе. Наивны женщины - они думают, будто в драке все решают мышцы. Зачастую достойней выбирать собственные зубы из лужи крови, на вонючем полу общественного туалета, чем быть объектом жалости или снисхождения умной красавицы.
В конце концов, ты скажешь себе, что она и не слишком умна, как казалась, раз не смогла понять, и поступила столь неумно (умный поступок = вариант № 1, так тебе кажется) ну и так далее.
Потом ты часто будешь ее вспоминать, но ни ты, ни она никогда уже не простят себе случившегося. Потому, что ты должен был взять ее и увести, как то подобает, а не уйти, потупив взор и смирившись с неизбежным.
Как больно будет тебе увидеть ее потом вдвоем с другим - с одним из тех самцов. На губах его заиграет ироническая полупрезрительная улыбка, но будет он снисходителен к тебе, как к представителю мужского пола, всегда на его планке стоящим выше самой роскошной женщины.
Она же возобновит прерванный ранее разговор, будто ничего и не случилось (и в самом деле - что такого случилось?), но ответы твои будут рассеяны и невпопад. Просто ты недоумеваешь - к чему весь этот разговор? Хоть понимаешь - сейчас ты не сможешь блеснуть уже тем вдохновением, когда тебя несло, и ты казался себе гением... и в самом деле был таковым. И вряд ли ты захочешь еще раз рискнуть в игре, в которой уже раз проигрался.
И она про себя еще раз еще раз убедится, что поступила мудро, предпочтя тебе этого жеребца, с которым на людях не стыдно показаться, и тонко направить его в нужное русло, а ночью можно забыться и не о чем не думать - он все сделает сам.
Третьей встречи вы обоюдно попытаетесь избежать - кивнете друг другу издали. И в каждой из трех голов возникнет одно, по своей сути определение, но совершенно различное в своих оттенках: “Дурак; дурак; дура”. Но из всех ты единственный окажешься тройным дураком, поскольку еще упрекнешь себя и сам.
Есть еще и третий вариант - она кинет свое легкое “чао” всем, и гордо удалится, предоставив вам самим разбираться в своих мужских столкновениях, но вам будет не до разборок - каждый будет рад последовать за ней, но преследователя этого будет ожидать только ее холодно удивленный взгляд.
И все начнется сначала.