*
Из-под светофора, вихляясь, выскочил троллейбус, цвета фуксии. На его пострадавшем от прикосновений и ударов потрепанном розовом боку светится свежим металлом процарапанное «***». Разлетелись надорванные полы-двери розового сарафана, и вонючие внутренности мутной горсткой пассажиров вывалились из глубокой влажной тени. Троллейбус сморкнулся, и, не тревожась о своих выброшенных младенцах, как уставшая от собственного стажа шлюха, покряхтел дальше.
Вот идет троллейбус, цвета фуксии. Как он свеж и удачен под ласковыми небесами. Он как девочка-пай, летит, такой единственный, мимо моей жизни на высоком балконе. Его розовый сарафан – тихий восторг надежды. «Троллейбус надежды». Он легко и беспечно трепещет своими усиками, посылая сигналы-приветы сливочным облакам, и в священной своей утробе бережно таит детей-индиго и златокудрых амуров.
На троллейбус, цвета фуксии, лучше смотреть с балкона.
На деву в сарафане, цвета фуксии, лучше любоваться издалека.
Чтоб не разглядеть прыщей, мозолей и китайской лайкры на подвявших ягодицах.
И пусть троллейбус, нахального цвета бездумно-юной фуксии, летит мимо фабрик, телевизоров и правительств. Мимо дворцов и хижин. Мимо любви до гроба и тихого семейного счастья. Мимо большого белого шара-суток, к ночи медленно наполняющегося разбавленными чернилами. Мимо и стремительно, пока шар не лопнул и не разлетелся ворохом липких, бурых, неровных лент.
- Куда лезешь, задрота! – Сутулый слесарь пятого разряда, с печатью чахоточной смерти на бурых скулах, толкнул в смуглую немытую грудь задорного узбека, вспорхнувшего в распахнувшийся грот троллейбуса. Узбек, с улыбкой богини Баст, мягко отступил на тротуар. Его лоснящийся, самшитовый прищур не порицал и не покорялся. Он ждал. Когда чахловатый поток смертных со слесарным бульканьем растечется, рассосется по сторонам от его рваных, без шнурков, кроссовок. Когда сверху, из ниоткуда, внезапно нависший сажевый бурдюк лопнет, и настоящая буря ударит в асфальт, справа, слева от розового троллейбуса, снова – справа и - прямо перед ним, отразившись в блеклых судачьих глазах женщины-водителя. И заплачет внутри младенец, сначала вздрогнув и замерев на два длинных мгновенья. И свирепый байкер оторвется неподвижным в своей байкерской задумчивости взором от страшной татуировки на запястье, и с привычной тревогой посмотрит в качающееся окно на пыльный шквал и царапины молний. Поднимет щепоть в крестном знамении и сотворит молитву, вспомнив о сане Христова воина.