Полузакрытые глаза стариков

Цзен Гургуров «Полузакрытые глаза стариков».


Каган.


Слушай же, расскажу тебе одну быль. Или правду старинную.
При Великом Хане это было. С самим Великим Ханом было.

Прослышал однажды Великий, будто если идти походом на Закат два года, поворотить на Холод и идти еще полгода, то можно дойти до страны Сладких Сосен.
А страну так называли за то, что в соснах тех жила Жирная Пчела. Той пчеле много меда надо, чтобы жирной быть.
Медом тем и зверь, и человек питаются. О того жены там круглы, а мужчины живут до старости, не умирая. Меда там много запасают, от того всего у них в избытке. Курят они из меда и слабое пиво, и крепкое вино. Меды хмельные пьют, медом желтым закусывают.
Захотел хан ту страну себе взять. Снарядил посольство. Всего послам с собой в достатке дал: и шелков, и золота, и серебра, и стали булатной.
Быстро шли послы: год на Закат и четверть года на Холод. И пришли на край страны Меда и Сладких Сосен. Только с сосен не мед тек, а смола на мед похожая. А сладкий сок тек из белых берез и красных кленов. От них весной по земле лесной совсем ходить нельзя - ступни к земле прилипают. Потому в земле той по весне люди в лес не ходят - дома сидят. А кто пошел - прилип.
И встретили они людей той земли. И сказали тем людям и князьям их волю Великого Хана. А приказывал хан всегда одно: “Покоряйтесь мне - не то приду к вам и сам вашу землю возьму”.
Что будет нам, если мы покоримся, и что будет нам если сразимся с ханом мы?
И ответили им послы: “Если сразитесь, то мертвыми или рабами вам стать, если покоритесь - десятую часть вашего имения отдать”.
Вышел вперед самый хитрый, самый большой князь края Сладких Сосен. И решил тот князь Великого Хана обмануть. Так послам сказал: “Если Великий Хан хочет сказать соседям своим: “Подчиняются мне люди страны Сладких Сосен”, пусть говорит им так. Если у Великого Хана всего так мало, что хочет он идти за тридцать и три земли - нас просить. Так мы ему сами дадим. Не будем Хана утруждать.”
На том ударил он ханского толмача в ухо - чтобы лучше слышал. И еще в другое ухо ударил - чтобы лучше все запомнил. И еще ударил - что бы совсем оглох и иных слов не слышал.
И дал князь страны Сладких Сосен выход Великому Хану, сказав при том так: “Как вашего толмача понял, так и даю”. И был тот выход худ.
Дал он десяток овец, и десять коз, и десять кур, и десять уток, и десять коров дойных, и десять волов подъяремных, и десять кобыл, и десять коней. Больше из скота не дал ничего.
Десять ножей дал, десять стрел дал, десять мечей дал, десять рогатин и десять топоров дал. И больше оружия не дал.
И возмутились послы. И положил им сверх того князь десять сох деревянных и десять борон, добавил десять лопат дубовых и десять кос востренных.
И дал он десять шкурок беличьих, да десять заячьих, да десять лисьих и волчьих столько же, да росомаховых. Да из закромов прибавил десяток куньих шкурок, да десяток бобровых, да горностаевых, да ласок шкурок десять дал, да еще десять шкур зверя страшного, зверя медового, слуги Жирной Пчелы. Только собольих шкурок не дал. И никакого другого меха не дал.
Сверх того дал князь десять бочек ягоды моченой, да десять кадок репы пареной, и десяток свиных туш соленых, и десять жбанов сала топленого, и десять рыб сушеных, и десять хлебов печеных. Еще десять мешков крупы гречищной дал, и десять кулей черной муки. А больше еды не дал.
  А еще выдал десять мехов меда пенного, и десять бочек меда густого, еще десять кадушек пива просяного, и десять баклаг зелена вина дал. И больше из питий ничего не дал.
Сказали ему послы: “Еще дай! Людей дай. Воинов крепких дай и дев юных дай! Потому как Великий Хан более всего любит молодых девок и отважных воинов».
Снова стал хитрить князь. Призвал он девок гулящих и бражников буйных. А как пришли, спросил их: “Кто из вас в своем деле самый крепкий, тому награду дам”. А какова награда - не сказал.
Сели бражники пить. И пили с утра до темна. Половина из них под стол свалилась, половина плясать пустилась. Из плясавших половина к утру без сил повалилась.
Сели оставшиеся за столы и есть стали. Ели без устали, пока не наелись. Тогда половина на спину упала и встать не смогла.
Оставшиеся в баню пошли - половина обратно вышла. Выпили опять много и драться стали. А кто выжил - в терем к девкам пошли.
И вышло из того терема десять бражников и десять жен блудных. Из остальных девок кто на коленках выполз, кто вовсе на полу лежать остался.
Тогда князь приказал вязать их и положить на полати.
И призвал князь старую знахарку и опоила она связанных сонным зельем. И велела принести десять ягнят, и взяла от них десять перепонок и вшила их девкам. Туда и вшила. Стали жены гулящие вновь девами.
И велел князь обрядить их в одежды праздничные. Вывел он десять дев и десять витязей к послам.
И поехали послы обратно и скоро не скоро доехали до Хана.
Глянул Хан на коней, кони все подъяремные, воли не знавшие. И так сказал: “На таких конях далеко не ускачешь”. И объяснили ему послы: “На этих конях люди края Сладких Сосен землю ковыряют”. И поразился Великий Хан словам их. И бороны, и сохи, и лопаты сжечь приказал.
И увидел он овец да баранов, свиней да коз их. И изумился им. Так сказал: “Если такого барана в рот положить целиком то еще и свинью в рот засунуть надо, чтобы баран изо рта не выпал”.
И увидел он коров их и молвил: “Если взять от одной коровы молоко, то все стадо в том молоке сварить можно. Так много молока и так мало мяса! Видать, они детей любят, а мужей своих - нет”.
Принесли ему остальные дары и передал глухой толмачь слова князя. Князь мед пил, а хмельным не делался. Пиво пил, а веселым не становился. Зелено вино пил, а на землю не валился. Не взяли Хана княжеские дары.
Понял Хан княжескую хитрость. Решил сам князя перехитрить.
Привели тогда к Хану дев и витязей, и поразился Хан облику их.
Были те девы с волосами золотыми и глазами бирюзовыми. Груди их были круглы, и бедра круты. Кожей девы были снежны, щеками румяны, губами красны.
Были еще девы с волосами красными, как костер в ночи, глаза изумрудны. И кожей они были, как первый мед в стране Сладких Сосен, искрами рыжими пересыпанный. И были у тех дев губы тонки, а носы остры. И были их груди длинны, и зады немалы.
Были девы с волосами цвета стали, глазами зольными, кожей молочной. Были у тех дев груди мягки и велики, а бедра - еще больше. И были их губы розовы, щеки бледны. И были эти девы холодны и молчаливы.
Только чернооких, чернобровых и черноволосых дев не было между ними.
И полюбились те девы Хану.
Посмотрел Хан на молодцов и еще довольней стал.
Были те удальцы высоки, как сосны в краю Сладких Сосен. И были они широки в плечах, как старые дубы в том краю.
И были головы и бороды тех витязей цветны, как и у дев их. И рыжи, и стальны, и солнечны. Только чернобородых не было меж них.
И был взгляд молодцов недобр.
Захотел Хан испытать людей из страны Сладких Сосен. И спросил Хан гуляк - удальцов: “Когда лучше пройти в страну Сладких Сосен?”
Молодцы знали: промочат, не скажут - головы лишатся. Скажут неправду - башку с плеч им снесут. А правду скажут - Хан их проводниками пошлет. А как дойдут до Страны Сладких Сосен, так там свои же за измену убьют лютой смертью.
Потому сказали так: “Три раза в году можно. Когда не жарко и не холодно, не сухо и не мокро”.
Возмутились ханские нукеры, сабли приготовили. Как можно с Ханом загадками говорить?
Только Великий Хан улыбнулся и не велел им головы рубить.
“Все ясно”, - так сказал.
Спросили ханские сыновья: “Как их слова понимать?”
Так ответил им Хан:
“Весной можно пройти - когда снег растаял, а молодая трава еще из-под листьев не пробилась. Потом сок березы потечет. Сладкий сок - увязнуть в нем можно. Потом опять идти можно - пока жар лета не пришел. Как станет жарко - с сосен смола потечет. Опять не пройти. Потом цветы зацветут. Жирная Пчела взяток брать начнет, мед в дупле стеречь начнет - никого в лес не пустит. Так до заморозков будет. Тогда в третий раз идти можно, пока снег не выпадет выше холки конской. Не проехать по такому снегу тогда”.
Слушали Хана сыновья и дивились мудрости его.
Приказал Хан поить молодцов вином из их земли и кормить тем, что с собой принесли. Позвал своих батуров и приказал им есть от стад ханских, и пить от них же. И ели они баранов жирных и сочную конину и теплый кумыс и хмельную арьку пили.
Сам же Хан пошел в свой шатер и приказал каждый новый день в его шатер новую деву из страны Сладких Сосен приводить.
Стали молодцы и ханские батуры есть и пить. И стали нукеры хану дев в шатер водить.
Десять дней прошло - Хан из шатра не выходит. И еще десять прошло - Хан в шатре сидит.
Воины все съели, выпили все - не выходит Хан из шатра.
Решили сыновья, что девы Хана со свету сжили. Пошли к шатру - Хан сам им навстречу вышел.
И приказан он молодцам чужим и своим батурам состязаться. И выходил каждый день один молодец против одного батура. И побеждены были. Все. Только один из них - рыжебородый, ханского батура заломал, да вскоре сам лопнул от натуги.
Объявил Хан поход в страну Сладких Сосен. И сказали ему люди его: “Поздно в поход идти. До зимы войско собрать не успеем. Не даром говорили мы про хитрость князя страны Сладких Сосен. Тридцать дней прошло, как пришли мы из его земли. И еще десять. И еще три. Мало времени прошло, а год потеряли ”.
Рассмеялся хан словам их и так сказал: “Сам не пойду. Сыновей своих пошлю”.
Стали спорить его сыновья кому из них в поход первому идти, ибо возжелали они дев из страны Сладких Сосен. Пуще всего на свете возжелали.
Рассмеялся вновь Хан и так им сказал: “Я сам знаю, кто из моих сыновей пойдет. Вы же молчите”.
И приказал он отправить обратно в страну Сладких Сосен дары, какие остались. Только меха, оружие себе оставил. Сам в поход выступил. В южный земли.
И вернулись девы в страну свою. Ханские кони их быстро домчали. И была каждая дева брюхата. И родили они десять сыновей. Потому Хан так был мужской силой крепок, что дочерей от него не могло родиться. И были те сыновья черноголовы, чернооки, чернобровы. Кожей смуглы, глазами узки.
Много - мало времени прошло, в Степи Великой пришли старшие сыновья и спросили Хана: “Когда пошлешь нас походом в край Сладких Сосен?”. Так им Хан ответил: “Опоздали вы. Отправил я в поход десять младших ваших братьев”.
Опечалились сыновья. Ибо сильно полюбились им сладкие меды, да крепкая сталь из страны Сладких Сосен. Но более всего - девы страны той полюбились. Девы далекие, девы непознанные.
И промеж себя сказали они: “Обманул нас отец. А его князь страны Сладких Сосен обманул. Выход тощий прислал, чтобы отец на богатства его не зарился. Гуляк крепких прислал - чтобы биться с его воинами боялись. Дев распутных прислал - чтобы мужскую силу отца притушить, дух жизни из него высосать, время, войне предназначенное, лежа в шатре провести. Не простим князю хитрости его. Насмешки над Ханом и над нами не простим.”
Но никто не мог ослушаться ханской воли, потому решили братья ждать и поход тайно готовить.
Много - мало лет прошло. В стране Сладких Сосен ханские сыновья подросли. Не любили люди их. Да и как любить? Чужеземца дети, ****ей сыновья. И стали те сыновья разбойниками, и завели ватаги, и стали страну Сладких Сосен разорять. И войны страны той друг друга в схватках междоусобных побили.
Когда умер Великий Хан, сыновья его делить его царство не стали. Соединили свои дружины в одно войско и двинулись в страну Сладких Сосен походом. И пришли туда и застали там десять враждующих князей и всю страну в разоре.
И признали они в тех князьях младших братьев своих и сказали так: “Вот кого отец наш послал страну эту покорить”. И не стали ту страну воевать - все им и так отдали. И десятую часть медов, и десятую часть воинов, и десятую часть дев златокудрых, и десятую часть дев рыжих, и десятину от белых дев. А сверх того и десятую часть черноволосых дев отдали. Ибо таких завелось в краю Сладких Сосен немало. Но не взяли в полон чернооких сыновья хана. Грех на сестрах жениться.

Так Великий Хан покорил страну Сладких Сосен и обманул князя их.


Эст


Давно это было. Ещё в Баронское время. А началось еще раньше. Толи в Ливонское, толи в Стародавнее. Нет Стародавнее тогда уже прошло, Ливонское проходило, а Баронское еще не начиналось. Плохо люди те времена помнят, от того и путаются. И я за ними. Потому, может, и придумаю, что лишнее или упомню, чего и вовсе не было. Что бы рассказ закруглить, да правду выпрямить.
Это сейчас времена просвещенные, всему толк и основание знающие. Смешно суеверия пересказывать, верить в черта люди стесняются. Черт от того неверия совсем зачах, извелся и однажды, сказывают, издох.
Раньше же в черта все верили. И жил тот черт на Чертовом болоте. Болото то было там, где сейчас Куратова горка. Нынче вокруг горки все дачи да поселки, а раньше всего два поселения было. Назывались они Юурусселаа да Тыннумыиза. На Тыннумыизе всего одна семья жила. Сейчас бы за маленькую мызу ее сочли - тогда почти деревней считалась.
Между Юурусселаа и Тыннумыизой и лежало то болото. Вокруг болота луга сочные были. Так зелена трава была, что синее небо над ней черным казалось. Так густа была, что человеку десяти шагов нельзя было сделать, что бы не присесть отдохнуть.
На той траве скот обильно пасся, да нет-нет и забредал в болото. А забредет - возврата нет.
Я-то грешным делом думаю, что скотовладельцы, потерпевшие от трясины той немалый убыток, заклялись зариться на богатый выпас и поселили на болоте черта. По корыстному умыслу завели нечистого, чтобы пастухи в тот конец коров не гоняли из опаски попасться на глаза черту.
А уж как заведется где черт, так уж его ничем не выведешь. Люди черта промеж себя поминают, в сторону болота пальцами тычут, детей малых им пугают. Черт теми посулами живет. А как Правда на Земле повыведется, так и вовсе на поклон черту пойдешь.
И ходили. Больше чем в кирху ходили. Потому черт был более всего противен приходскому священнику. Пастор тот так себе был - пастор как пастор: нос, что куриная, извиняюсь, попка, из себя сам - что твоя сушеная селедка. Ясное дело - окормлял он окрестных крестьян, а те, о ту пору, больше лесных духов верили, чем в Спасителя. Подношения тайные им делали, а в церковь несли, что свиньям в корыто не пошло.
Пастор, первым делом, лесных духов стал святой водой брызгать, по лесам распятием гонять, пока не загнал всех в самый глухой угол. Сказывают, что в том углу лесные духи сидели до самой Войны, пока немцы тот лес не спалили. Думали - партизаны завелись, а это духи леса были. Погнать-то пастор духов погнал, да наперед всего не учел. Остался один на один с чертом.
Настырным пастор оказался, даром из остзейских немцев. Взял распятье, пошел на болото черта гонять. Пришел на край топи, покрестил берег.
Нечистый тоже хитрой дюжины оказался - спрятался в трясину и не глаз не кажет. Притаился. Темноты ждет. По темноте пастор назад двинется. Не на болоте же ему спать? Тогда черт путнику на плечи обмороку набросит. Пастор бы заплутал и угодил бы в самую топь. Ни распятье, ни молитва, ни святая вода бы не помогли.
Пошел пастор по болоту. Дошел до середины самой Чертовой топи. Глядь - островок. Взошел на него, огляделся. Вокруг черная жижа, коряги черней угля. Ничего больше. Решил пастор черта покликать, чтобы одолеть его в словесном состязании или еще как побороть - святой уверенностью в своей правоте. Покликал, позвал… Тишина. Черт на дне пучины затаился, не вылазит.
“Пусть, я среди своего чертова племени самым трусливым прослыву, но не позволю, чтобы мне харю ни за что, ни про что святой водой кропили». Так и не вышел.
Надоело пастору его звать. Осип, прозяб весь, продрог. Туман сгустился, Солнце - на закат.
И не было у пастора ничего под рукой, чтобы в пучину постучаться: ни камня, ни булыги, ни коряги, до которой рукой дотянуться можно, даже мелкой монетки в кармане не нашлось.
Плюнул пастор в пучину, прочел молитву, осенил себя крестным знамением. И проклял то место навеки. Да так сильно проклял, что черту в трясине еще сто лет ворочилось.
Но что черту вертлявому лишний раз обернуться? Пустяк! Так черт обманул пастора: не вышел наружу, даже вонючего пузыря не пустил.
С той поры пастор на черта обиду затаил. Все думал, как черту насолить. Год думал, другой думал. Так бы и думал всю жизнь, если бы не объявился на тех землях барон Штайнфельд и не поселил в округе хлебопашцев.
Знаете нашу землю: песок да камни. Два раза пашут - три раза камни убирают.
Перво-наперво стаскивают с поля весенние валуны, что по весне вылезают из-под земли, что твои грибы по осени. Говорят люди, что камни те под землей растут, да так разрастаются, что тесно им там делается, вот они на белый свет вылупляются.
Большие камни убирают - землю пашут. Тогда выворачивают из песка камни с голову ребенка - подростков каменных. Их тоже с поля вон.
Третий раз чисто пашут - под посев. Но прежде немецкого плуга грубой бороной пройдут. Затем детишки выбирают из песка голыши. Они-то самые опасные - это каменные семена. Если их на поле оставить - пропало поле. На следующую весну так камнем зарастет, что мостовая в Датском городе.
Известное дело: землю пахать - не коров пасти. Многие на тех камнях надорвались. Пастор наш надорвавшихся мирром мазал - причащал перед уходом.
На исповеди многие хлебопашцы пастору на ту каменную работу жаловались. Утешал их пастор и словом, и отпущением грехов. Только мало помогало это. Тут-то пастор про черта и вспомнил:
“Это нечистый ваши поля камнем засевает. Так выкорчуйте камни, как сорную траву. Отдайте Богу богово, кесарю кесарево, барону бароново, а черту - чертово. Время камни собирать и время их разбрасывать. Черти вам на поля камни подбрасывают, так вы камнем в чертей бросьте. Берите камень по грехам вашим. Грехи свои несите к черту. Чем больше грех - тем тяжелее камень будет. И однажды сложится чудо: все грехи ваши тяжкие, грехи, как камень тяжелые, на чертову спину обрушенные, ему хребет переломят. Черт под тяжестью такой встать не сможет. И не будет на ваших полях камней больше - один песок останется”.
С той поры принялся пастор накладывать на прихожан епитимью: чтобы взял грешник со своего поля камень, такой камень, чтобы ухватив его с разных сторон, вытянуть ладони, чтобы пальцы друг с другом не встречались. Взявши камень, нес его на болото, по дороге читая молитву. И дойдя до острова посреди болота, кидал тот камень в самую пучину.
Люди так и делали. Оно так легче от греха освободиться. Особенно если поле твое от болота далеко.
Черту от тех камней плохо делалось. Известное дело: черт-то днем спит (спит-то он спит, да одним глазом), работу свою чертову ночью делает. А какая работа не проспавшись? А тут его все время будят, камнями поколачивают. Такой камень холодному болотному черту, что горячая головешка в бок. По пути над камнем молитву прочтут, еще соленым польют. Кто потом, кто слезами. Камень в руках согреется, весь белый от соли станет. Соль же нечисти вредна.
Покоя не стало черту от камней. Так ему насолили, что загоревал он. Было, совсем с болота хотел уйти. Но, видно, чертиха его обзавелась хозяйством на болоте, прижилась бесенятами, или еще там что было, о чем только чертово племя ведает. Но, в конце концов, решил черт с места не сходить и всем в отместку насолить.
Стал он к приходящим с камнями людям приглядываться. Сначала думал обморочить их. Но, не на тех напал. Народ все был наш юурусселаайский. Их так просто с места не сдвинешь, с мысли не свернешь, раз уж что решили. Каждый своей тропкой на болото не ходил. Собрались все вместе, проложили на островок гать прямоходную, хоть косу правь. По ней к черту шастали. Не закрутишь их в болоте, огоньками не приманишь, с пути не собьешь.
Тогда пустился черт на хитрость. Как ни противно было ему, как ни мерзко слушать, какие молитвы над камнями теми люди бормочут, а пришлось. Известное дело: когда с молитвой к Господу обращаешься, нет-нет да и для себя чего-нибудь попросишь.
Как-то раз пристроился черт за одним батраком, который из молитв полслова не знал - а туда же, пошел в болото камень бросать. Пока шел, все про себя рассказал. Батрак тот жениться удумал. Только зазноба его не из самой бедной семьи была. Вот и просил батрак простить грех воровства, что на себя ради будущей женитьбы принял. Шепнул ему черт, что просьба его исполнится.
Сказывают, что на Юрьеву ночь толи батрак, толи сам черт той девке зелье в молодое пиво подмешал. Пошла девка с батраком плясать, да так развеселилась, что кругом заходила, и довела тот круг до сеновала. Там завалилась на сено со своим кавалером и как безумная с ним всю ночь миловалась.
На утро уже поздно было. Попортил батрак девку. Хочешь не хочешь, но и батрака в зятья возьмешь. Когда друзья его спросили: как он на такое сподобился, он поди и скажи им, что когда камень на болото нес, все шептал имя своей будущей суженой.
Вот тогда люди повадились в болото камни кидать. Молитвы по дороге читать забыли. Все свои потаенные желания нашептывали. Но черт задаром ничего не делает. Скоро всем понятно стало, что нечистый за исполненное желание душу требует.
А поняли они так: Батрак тот хутором от зятя отделился, зажил на хозяйстве - сытно ел, мягко спал да бражничал без меры. Времена были такие, когда пиво один раз в году варили - в бочках долго хранить не умели. Прокисало, перебраживало пиво, в брагу уходило. От той бражки батрак совсем дурной делался. Жену колотил, ругался срамно, драться лез со всеми. Точно бес в него вселялся.
Однажды батрак в бане парился, брагой отпивался, и так напился, что упал без чувств и угорел. В угаре все уголья из печи разметал, баньку запалил. Вместе с банькой и хутор занялся, хозяйство все. Сам сгорел, и детишек, и батраков своих пожег. Одна жена выскочить из пожара успела.
После этого случая она головой повредилась. Стала ходить по мызам да селениям, все хихикала, подол задирала, пока не добрела до рыцарского замка в Мяникской стороне, где ландскнехты взяли ее себе на забаву. Больше ее никто не встречал.
Поняли люди, что просто так, без душевного заклада, черт исполнит только обморочное желание. Тогда стали люди на камнях ставить знак: иголкой палец проткнут, к камню своему приложат. Потом камень в топь кинут. Черт то желание тотчас исполнит.
Мало таких нашлось, но нашлись. Остальные люди убоялись с чертом знаться. Некоторые перед ним такой страх возымели, что даже с намоленным камнем для епитимий на болото ходить убоялись.
Тогда-то в нашей округе и объявился пришлый человек по прозвищу Курш. Прозывали его так, потому что был он беглым из Куршской земли, где с тамошними баронами не ужился. Бароны те хотели его на стальную цепь посадить, да не вышло у них это дело. Курш от них как сквозь пальцы утек, на нашу сторону прибежал. Земли или хозяйства у него не завелось, в работы его не брали из боязни перед бароном Штайнфельдом. Опасались, что меж баронов пойдет слух, будто наши взяли к себе беглого куршского человека, значит остальным курдзимцам к нам бежать можно. Дойдет тот слух до баронов курляндских, те и осерчают на наших. Придут, все пожгут, потопчут. Людей побьют. Известные злыдни - курляндские немцы.
Так и болтался Курш меж небом и землей. Совсем пообносился, оголодал. От нужды стал браться за любое дело. Там свинью забьет, здесь кусок хлеба стащит. За то был бит не раз, чуть не забит камнями насмерть. Но выжил - жилистый был.
Люди смотрели на него хуже, чем на падаль. Но, с другой стороны, поняли: не будут Курша кормить, так он всю округу обворует, а прибьет смертью - возьмут грех убийства на себя, да еще грех за порчу чужого раба.
Вот и стали поручать ему свое дело - камни греха на болото носить. Кто кусок сала отрежет, кто хлеба край, кто кружку бражки поднесет, а кто (у кого грех большой и камень тяжелый) и медный грош отвесит.
Курш на язык ловок был, как все курдзимцы, даром у моря выросли. Молитвы все на зубок разом заучил. И над каждым камнем читал ту молитву, какую закажут. Когда “Отче наш”, когда “Богородица дево радуйся”. В ногах был быстр, в кости крепок. Не успеешь моргнуть, грех твой уже в болото свалился.
Еще воскресная месса не окончена, а он уже вокруг кирхи трется. Прихожане с исповеди идут, так его к себе подзовут, каждый вес камня и цену свою назовет. Всю неделю Курш с корзиной округу обходит, камни по хуторам собирает, на болото стаскивает.
Время шло. Пошел промеж людей слух, будто Курш с чертом снюхался. И то правда: приоделся Курш, лицом округлел, кожа стала розовой, что у молодой свиньи. Землянку свою в лесу забросил, на окраину Юурусселаа перебрался.
Да что там! Он, сказывают, не только за селян, но и за бароновых и слуг, и, даже, за самого барона Штайнфельда камни греха таскал. Только не все тому верили, потому что нет на свете такой корзины, в которую господский грех уместиться может.
Так ли, не так ли, было, никто не ведает. Только слухи о проделках Курша дошли до пастора.
Плюнул пастор и такое сказал: “Тьфу! Опять меня черт вокруг двух пальцев обвел. Думал я всуе, что люди всем миром на черта ополчатся, побьют того камнями. Увидит черт такое к себе людское презрение, тогда со свету сгинет. Но, видно, хитроумие нечистого велико”.
Призвал он к себе Курша и говорит тому: “Зачем ты мне всю обедню портишь? Сей труд каждому самому совершить должно”.
Курш ему в ответ: “Что же мне теперь - с голоду помирать? Неужели вы, отче, возрадуетесь, если еще одна христианская душа этот мир покинет. Я людям честно служу: не бросаю их камни у первой межевой кучи. Несу их, куда скажут. Люди согрешили - это их дело. Люди мне работу поручили - я ее делаю. Это мое дело. За свой труд я свой медный грош имею. Какое вам, пастор, до того дело? Ведь у вас, святой отец, в дождь супа на одной воде не выпросишь. Только единой проповедью сыт будешь. Да и то - только на крыльце ее отголоски слышишь. Ведь меня – чужака, в вашу кирху не пускают”.
“Вот пожалуюсь на тебя барону, так он возьмет тебя в железный ошейник. На стальную цепь в каменный подвал запрячет. Будешь тогда судить о путях Господних”.
“Сделайте милость. Только вы рот свой перед бароном откроете, я уже за сотню верст отсюда буду. Кто тогда камни на болото таскать будет? Люди, с моей легкой руки, это делать разучились. Да и страх в них зажил - раз уверовали они, что камни эти надо в самую глотку дьяволу запихивать. А что как черт на человека глянет? Не каждый черту в глаза взглянуть отважится, когда камень - грех твой, вот он, у тебя в руке”.
“Ладно, Курш, иди покуда с миром. Там видно будет”.
После того разговора пастор Курша невзлюбил.
Как-то видит: идет Курш. На спине корзина доверху камнями набита. А курш идет себе легкой походкой, хвалу Богородице во всю глотку распевает на свейский манер. Еще присвистывает и притоптывает на ходу. Доволен: и накормили его, и напоили, и денег дали, и еще кое-что из одежи прибавили.
Пастор за ним. Куда там! Где ему в сутане за быстроногим куршем угнаться.
“Видно дело здесь нечисто, раз он так легко с тяжелой ношей бегает», - сказал себе пастор и прямиком на болото помчался.
Прибежал. Курш, вот он, уже на островке сидит. Берет по камешку из корзины, в черное болото кидает.
Глянул пастор - а вокруг все так же, как тогда, когда забрел он на болото в первый раз. Только узкая гать в три бревна прибавилась. А так - все черным-черно.
Подкрался пастор к Куршу сзади. Хотел крикнуть во всю мочь: “Еретик!!!” - чтобы у курдзимца душа в пятки ушла и зарекся он больше на болото хаживать, недоброй своей работой промышляя.
Только Курш бал парень хват. Не успел пастор подкрасться, как Курш говорит ему, головы не повернув: “Не берите грех на душу, святой отец. Черное дело вы задумали. Ей богу, недоброе дело”.
Пастор так и обомлел. Курш молчит, головы все не поворачивает. Только камень за камнем в бездну мечет.
Сел пастор рядом. Помолчал. Взял камень из корзины, в руке взвесил. Тяжел.
Курш на него не смотрит, взгляд в черную грязь упер. Меж тем говорит: “Это грех Большого Матти перепасчика. Грех со своей свояченицей. Легок грех, да тяжел камень. Не держите его, бросьте”.
Бросил пастор камень в пучину - тот только булькнул и все. Ни всплеска, ни пузыря, ни разводов. Будто и не было его вовсе.
“Я-то понятно, - Курш говорит, - Каждый камень - мой кусок хлеба. Также тяжел, так же тверд. Но вы, отче? Зачем вы людям камни в болото кидать приказываете? Я то знаю - камни в межевые валы положенные, вновь в песок уходят и других братьев своих из земли выталкивают. Эти камни надо не у полей оставлять, но ограды из них строить, чтобы песок на полях удерживать, чтобы не вымывала мягкую землю весенняя вода. Мосты из тех камней надо наводить, дороги ими мостить, дома строить. И будет тогда каждому камню на Земле свое место и свой смысл.
Но вам то зачем болото изводить? Сколько я сюда за долгие годы камней снес! Не то что дом, новый баронский замок отстроить можно, да еще на ветряную мельницу останется. Недавно я взял большую слегу, такую длинную, что если я вам на плечи встану и руку вверх подниму, так еще сажень до верхушки останется. Сунул я эту слегу в топь - вся ушла. По локоть руку в грязи измазал, а дна так и не достал. Дна-то нету. Сдается мне, что топь эта бездонная.
Бросишь камень, и нет его. Будто никогда не было. Сотню бросишь, тысячу - все равно одно и тоже будет. Всегда.
Так зачем бросать камни в бездонную бочку? Ответьте, отче, если сможете”.
Задумался над его словами пастор. Тут почудилось ему, будто откуда-то со дна пучины, из черной толщи зловонной, мертвой грязи, на которой никогда зеленой травинки не взросло, на которую осенью осинового листа не заносило, смотрит на него черт. Ответа ждет. Хоть сонный, хоть одним глазком, но смотрит.
И ответил пастор: “Не в том дело, что это так. Только люди не только дома и кузни строят. Они в каждом поселении церковь ставят.
Бросишь один камень - ничего не будет. Утонет камень, следа не останется. Но это только на поверхности. Я то знаю: камень никуда не делся. Он там, на дне. И болото с тем камнем уже не совсем болото. Оно хоть немного, хоть незаметно, но тверже стало.
Знаю я: если бросить сотню, тысячу камней - ничего снаружи не изменится. Но я верю: если делать это все время, и в дождь, и в стужу, и в полуденный зной, когда от болотного пара разум может помутиться, и в туман - когда не видишь, куда камень бросаешь, и в снег, когда камень черную корку льда ломает, то однажды услышишь, как в глубине камень стукнулся о камень. Значит, камням в болоте тесно делается.
Потом начнешь слышать этот звук все чаще и чаще, пока однажды пусть не я, пусть второй, пусть третий мой приемник увидит первый камень на поверхности, который не утонет. Пусть камни эти будут черны от грязи, но, один за одним, они начнут подниматься над болотом.
Дальше – больше. И так – все время. Пока однажды не получится каменная дорога от села, которая к тому времени уже в город превратиться, до хутора, который селом станет.
Пойдут по дороге люди, застучат по камням подковы, колеса телег и тачек. Черт испугается людского говора, колесного стука - убежит из этих мест.
Забудут меня, забудут черта, а дорога останется. Потому что это дорога из камня.
И пройдут по ней люди, и изумятся: откуда в таком гиблом месте такая отличная дорога?
Я это знаю. Потому со спокойным сердцем иду службу служить, проповедь читать, мерзкие откровения на исповеди слушать. Иду, зная, что люди, выйдя из кирхи, пойдут грешить по своим и чужим домам, пойдут в корчму и на сеновалы.
Я со спокойным сердцем отпускаю их в мир, отпускаю их с миром и грехи им отпускаю. Служба моя Богу, что бросание камней в это болото. Не видна сразу”.
Помолчал Курш. Так пастору сказал: “Экий вы, отче, блаженный. Все у вас тихо да гладко, просто да складно. Терпением хотите дорогу в царствие земное вымостить. Да только камни эти - грехи человеческие. И каждый, пошедшей по вашей дороге, пойдет по пути греха”.
- Ногами своими грех поправ! - вскричал пастор, потому что не сносил, когда миряне начинают судить-рядить о делах сокровенных.
“Я, святой отец, человек простой. От того премудрость вашу слабо разумею. Только я так про себя думаю: затеяли вы это дело, чтобы болото мутить и черта ежедневно беспокоить. Спать ему не давать. Каждый божий день говорить ему: “Ужо тебе! Я здесь! А пока я здесь - покою не жди”.
Но, беспокоя черта, вы его все время призываете. Жестко спать ему на ваших камнях станет. Вылезет с красными от недосыпу глазами и скажет нам: “Ужо я вам!”
       И тогда никто во всей округе не уснет. Ночь станет красна, как глаза черта. То пожары в ночи вспыхнут. И уж тогда черта камнями не побьешь. Аукнутся вам эти камни”.
“Иди своей дорогой и не приходи сюда больше. Пусть теперь люди приносят камни к церкви, а уж я сам, как-нибудь, снесу их сюда. Время нас рассудит. И не будем знать ответ ни ты, ни я”.
Кивнул головой Курш и, прежде чем уйти, сказал пастору:
“Не нужны мне дороги каменные - я иду куда захочу. Не преграда мне каменная стена, чаща, топь, широкая река. Море мне по колено, потому что свободный я человек. Потому сбежал от своего барона, чтобы идти, куда хочется, а не туда, куда люди дорогой укажут”.
С тем ушел.
  И сгинул. Не видели больше Курша.
Одни сказывают: в болоте утоп. Другие: в русскую землю двинулся. А русские - все кураты. В этом самому чету не разобраться. Только мне сдается, что это черт его душу забрал. Оно и понятно: столько Курш грехов людских к черту спровадил, что сам чертовым прислужником сделался.
Только имя осталось, да последние его слова.
  Слова остались, потому что черт эти слова запомнил. Только не дано было черту такие речи постичь. Потому он все повторял и повторял их. Услышали люди их в осеннем ветру. Запомнили. И мне рассказали.
Осталось только досказать, что потом сталось. Пастор те камни таскал – таскал, да и надорвался. Занемог, слег и умер. Приемник его, не разобравшись, обычай тот странный отменил. Только люди уже привыкли.
Они все ходили и ходили на болото, души свои в заклад все несли и несли. А как войны пошли, так отбоя черту от людей не стало. В иные года камней на полях хватать перестало - нечем было кадку с капустой придавить. Все камни люди на болото утащили.
Вот так сложилась Куратова горка. Не дорога, не изгородь - гора.
Про черта вы и сами знаете. Сгинул он не от каменной тяжести. Пропал, когда люди в него верить перестали.
Только я про себя думаю, что сбежал он, потому что такую прорву чертовых желаний даже сам Сатана не исполнит, не то, что какой-то болотный черт. Подался он в дальние края, где болота большие, а живет в них только нежить.
И никаких людей, никаких камней. Разве что с неба упадет.