Я был слаб, но душа моя
не топталась на месте...
Да, я человек с портфелем. Но ещё и с гитарой. Писать песни я начал раньше, чем заполнять банковские cчета. В самой глубокой юности на меня так подействовал один человек, так удивил, что я захотел быть немного похожим на него. Этот человек жил в моём дворе. Почти каждый вечер он выходил на улицу и начинал петь песни. И много-много людей собиралось около него. В том числе и я. Мне казалось, что этот человек необычайной силы и эти силы даёт ему эта игра на гитаре, и эти cтранные песни. Cила... Откровенно говоря, в саду и школе я был один из самых слабых. Не проходило и дня, чтобы меня как-то не толкнули, не обозвали. Всё потому что, я был тихим и, может быть, замкнутым. Люди меня или пугали, или не интересовали вообще. Больше я любил наблюдать. Вот так сижу, наблюдая как листья после дождя cохнут или просто от ветра шевелятся, а тут как подойдут и по затылку стукнут. И вот ты лежишь, ничего не понимая, лишь слыша удаляющийся смех. В семье моей была такая же нездоровая обстановка. Родители терпели друг друга и терпеть им помогал алкоголь. А алкоголь без компаний невозможен. Разные тёти и дяди постоянно прогуливались у нас по квартире, иногда даже голые. Мне всё время казалось, что они чего-то ищут и не могут найти. Я жил только ожиданием вечера, когда наконец выйду во двор. И там, слушая этого человека, я мог наблюдать и думать, я становился частью общества, которое не было враждебно ко мне. Я попросил соседа научить меня также играть и петь. Он отправил меня в музыкальную школу, он сказал: “Какой из меня учитель. Я петух”. Чтобы учиться нужны были деньги, в том числе и на саму гитару. Я устроился в видеопрокат и стал немного зарабатывать. Гитару купил не сразу, первые занятия играл на инструменте своего учителя. Как же этот человек мучился со мной, с моими тяжёлыми руками, неподвижными пальцами. Он всё время говорил мне: “Расслабься, расслабься”. А для меня это звучало как – встань и полети. Потом мой учитель ушёл из школы, но пригласил меня заниматься у него дома. К тому моменту я уже купил гитару и мог упражняться дома, хотя при постоянном шуме это было сделать очень сложно. В комнату заваливались чужие люди и просили меня играть им, я ничего не мог, тогда они брали гитару и уносили на кухню, и приносили зачастую с оборванной струной. Они не играли на моей гитаре, как, например, мой учитель, они били по ней. Так я стал ходить к учителю домой. С каждым занятием мы всё меньше играли и всё больше разговаривали, точнее говорил он, а я внимательно слушал. С каждым занятием у моего учителя появлялась новая вещь. Первой были маленькие чётки. Потом он встретил меня в длинном тёмном халате с поднятым воротом. Не забуду тех отведённых мне полутора часов, когда мой учитель в халате и с чётками курил трубку, в тот день он рассказывал мне о выдающихся гитаристах. Тогда, перед уходом, он прямо попросил меня в следующий раз гитару не брать, да я уже и сам хотел его об этом спросить. Ему как будто стало скучно бороться с моей скованностью, тугоухостью. И я помню это наше последнее занятие. Учитель сидел на стуле, на нём был его халат, в одной руке у него были чётки, в другой трубка, на голове была приспущенная на лоб тюбетейка. И учитель говорил странные слова, говорил тихо, будто боясь, что его услышат: “Пойми, мой мальчик, простую вещь. После того как ты физически овладеешь женщиной, она захочет овладеть тобой психологически. Она начнёт чувствовать, что имеет на тебя право. Понимаешь?” Я кивал, не понимая ни слова, но чувствуя, что эти слова полны значения. Учитель продолжал: “Она начнёт требовать от тебя, ты станешь ей должен. Постарайся как можно дольше сохранять непорочную связь с девушкой, которая тебе нравится. Если не сохранишь, то познакомишься с ней как с хищницей. Она начнёт тебя есть. Ей захочется подчинить тебя. Но для нас, музыкантов, такое положение невозможно. Мы можем быть подчинены только гитаре, музыке, искусству. Понимаешь меня?” Помню как спросил его в той паузе, которую он выдержал, чтобы его мысль лучше усвоилась во мне. Я спросил: “Вы правда считаете меня музыкантом?” И он ответил – да. Я помню как одевался в его маленькой прихожей и он протянул мне свою трубку. “Затянись этой трубкой мира – сказал он, - и иди с миром. Всё, что я мог тебе дать, я дал. Теперь дело за тобой”. Вот так неожиданно и странно прервались мои занятия музыкой, то есть занятия под чьим-то надзором, руководством. Мне было 14 лет и в меня, может быть, впервые поверили. И я продолжил учиться без учителя. Я подбирал песни по слуху, пытался петь и играть вместе с музыкантами, которые жили у меня в дисках. Тогда я придумал свою первую песню. Она была ещё без слов и состояла из двух аккордов. Я брал один, потом другой, а потом снова первый. И в этом была вся песня, но это был мой порядок, мой личный выбор, поэтому я чувствовал, что мог сказать: ‘Я сочинил”. Только кому? Так я тихо играл свои два аккорда, а в другой комнате нетрезвые люди всё что-то искали, кричали, били посуду, танцевали, как слоны, под громкую музыку, которая меня совершенно не трогала. Через пять месяцев после покупки гитары отец зашёл ко мне и пробормотал: “Давай! Сыграй что-нибудь весёлое”. А я смотрел ему в лицо и видел, что, на самом деле, не весёлого он хочет, потому что самому ему не весело. Так оно и было. Через несколько дней у него случился сердечный приступ, а ещё через неделю в больнице он скончался. И я написал вторую песню, посвящённую отцу, с которым никогда не проговорил более пяти минут. Точнее не написал, а продолжил первую. То есть прибавил аккордов, в ритме что-то изменил, и главное наложил на музыку придуманный текст, четыре предложения. И эта грустная, медленная песня так и называлась для меня – весёлой. Помню, как спел её матери и она расплакалась. Впервые я сделал что-то, что так подействовало на неё. Целый день она не пила. Она решила начать новую жизнь и целый день убирала квартиру. И всё это из-за моей грустной песни. Мама умылась, накрасилась. Послушав песню третий раз она сказала: “Теперь я хочу, чтобы мы были рядом”. “Мама, так мы всегда рядом” – ответил я. Но она имела ввиду что-то другое. На следующее утро она ушла и больше не вернулась. Мне было 16 лет. Я работал грузчиком, сторожем, курьером, порой совмещая две работы. Мне были нужны деньги, ведь никого из родных у меня не осталось. Один приятель сказал мне, что работая банковским служащим я буду хорошо получать. И я не рассуждая пошёл на него учиться. Учёба, если честно, меня особенно не привлекала, почти все предметы были мне скучны, но я молча отсиживал и уходил. Я наблюдал за лекторами, за их движениями, манерами, писал в конце тетрадок песни. Отсидев, скорее шёл домой класть придуманный текст на музыку. И это подыскивание мелодии, подбор аккорда могло занимать весь вечер. Там, в институте, я влюбился и вроде бы мне ответили взаимностью. Но вот скажите – если человек уже через два месяца после первой встречи говорил вам обратное, разве была эта настоящая взаимность? В любом случае я благодарен этой девушке и в том числе за рождение новой песни. И это была следующая “весёлая”. Та девушка подарила мне две песни, одну я сочинил после первого свидания, вторую после расставания. Отучившись, я начал работать по специальности. Платили мне действительно хорошо, но работу свою я выполнял механически, постоянно думая о чём-то своём. Я больше не мог придумать ни строчки и открыл книги. Глубоким потрясением для меня стал наш серебряный век. Я начал придумывать на эти удивительные стихи музыку. И я не мог считать эти стихи чужими. Какая же чуждость? Ведь у меня снова – только не смейтесь – появилась семья и может быть даже лучше прежней. По крайней мере теперь у меня были собеседники, слушатели. Я разговаривал с людьми, которые совсем не были похожи ни на моих родителей, ни на людей, с которыми я вместе работал. И так больно мне было прерывать этот наполненный диалог. А на работе я ни с кем не мог поделиться, не мог сказать о своих вечерах и ночах. Однажды меня спросили: “Федя, почему вы так плохо выглядите?” Я бесхитростно соврал: “Я всю ночь считаю”. В тем более произошла ошибка: меня звали не Федей. Мне по-доброму улыбнулись, но через неделю мне пришлось уйти. Я посвятил себе целых две недели. Я много гулял, ходил в кино, в консерваторию, в музеи. Не поверите, но я словно вышел из тюрьмы. Помню как сидел в парке и дышал, просто дышал, и ко мне подошла девушка. И ей было суждено стать моей второй любовью. И она слушала мои песни и даже хлопала мне. Я пел ей днём, я пел ей ночью, а она знала все слова... Тогда я впервые вспомнил слова своего учителя – “ постарайся как можно дольше сохранять непорочную связь с девушкой”. Я постарался, но получилось это у меня плохо. Она, эта девушка, не стала хищницей, она просто решила вдруг уйти. Как же это было неожиданно для меня. И я не мог найти ответа. Но почему? У нас же так всё было хорошо. Я спрашивал у себя, у неё, и ни я, ни она не находили ответа. Я придумал новую “весёлую” песню и надолго отложил гитару. Один из знакомых со старой работы позвонил и пригласил туда, куда он сам ушёл. Так у меня появился новый угол и новый стул. И снова бумаги, бумаги. Был куплен кожаный портфель. Глубокий след во мне оставили предыдущие отношения и я твёрдо решил больше ничего такого не завязывать, по крайней мере ближайшее время. И вокруг опять не было ни одного человека, с кем бы я мог поговорить. Один раз я не сдержался и начал говорить о своём впечатлении, оставленном после посещения одного зала в Эрмитаже. Лицо моего слушателя стало ещё более постным, чем прежде. Он смотрел на меня как на умалишенного. И я замолчал. А через неделю меня почему-то снова уволили, хотя прямых поводов к этому не было. И только один косвенный – тот разговор. Но следующую работу я нашёл быстро. Я только поменял дверь. Мой новый офис находился в том же здании. Меня немного повысили. Я всё также механично заполнял и перекладывал бумажки и медленно начинал чувствовать до этого незнакомую тревогу. Внутри меня что-то начинало раскачивать колокола. И в определенный день должен был раздаться звон. Мне было уже к тридцати годам. Я жил один в пустой квартире. По вечерам, если хватало сил, я прогуливался или читал. Я совсем не заметил как мой любимый сборник японской поэзии заменился книгой по банковским расчётам. Я совсем не заметил как начал листать её с тем же интересом, читать с такой же внимательностью. А как только заметил так откинул эту толстую книгу, как брезгливо смахивают какого-то насекомого. Что-то со мной творилось. Меня засасывало. Я начинал терять силы, которые всегда давали мне быть другим, держаться отстранённо, своего душевного мира, своих настоящих интересов. Надо было выкарабкиваться, сдирать эту чужую, так быстро нарастающую кожу. Я заметался. Я бросился к гитаре. Я помню как играл, играл, играл. У меня, что называется, прорезался голос. Я пел свои “весёлые” песни и они давали мне дыхания. И тогда я подумал, ведь я ни один такой, ведь обязательно есть ещё люди, которым также не хватает дыхания. Я захотел петь для людей. Я пригласил к себе домой одного из своих коллег, с которым я мало общался, но который создал у меня впечатление, что сможет понять меня. И он действительно понял, я не ошибся. Он пил коньяк со льдом и внимательнейшим образом слушал мои песни. Он был вторым после матери, кто слушал мои песни, и даже ещё более сосредоточенно. А когда я всё спел, он сказал мне: “Что ты делаешь в этом спичечном коробке. Ты аист, нет, ты орёл. Тебе нужно осязать вершины! Ты должен летать, ездить, путешествовать. Ты должен жить совершенно другой жизнью! “ И он говорил, говорил, почти столько же, сколько я пел. Я ожил, весь куда-то поплыл. “Спасибо, спасибо Юра” – повторял я. Юра как балерон размахивал руками, глаза его горели, он убеждал меня, что мне надо петь, что моя музыка должна быть услышанной. Он предложил мне дать квартирник, то есть концерт на квартире, о таких мероприятиях я слышал что-то отдалённое. Юра сказал: “С такой музыкой как у тебя на нашу сцену не пробьёшься. Но хорошо, если её хоть кто-то услышит. Андеграунд был и будет всегда”. И меня очень вдохновили эти слова. Когда Юра ушёл я сочинил ещё одну песню. Я ещё не знал, что именно этой песней я открою свой первый квартирник. Устроить его мне помог тот же Юра. Квартирник проходил на квартире младшего брата Юры. В интернете, на специальном сайте, младший брат Юры разместил, так называемую, афишу и вот теперь мы ждали людей. Ждали с трепетом. Всю ночь до этого я не спал. Всё боялся забыть, поэтому играл, играл, записывал тексты и, недовольный мелкостью почерка, переписывал снова. Наконец свершилось. Каждому человеку, пришедшему в тот зимний вечер, я был благодарен. Даже тому полному мужчине, который наполнил комнату зловонный запахом. Видимо уже давно немытый, он обильно потел. Комната нагревалась, воздуха становилось всё меньше. Юра открыл окно, но сразу стало холодно. Пришлось закрыть. Но людей это, кажется, не смущало, они аплодировали мне. Мне аплодировали. Я спел несколько песен и пришли они: Юля и Игнат. После концерта они подошли ко мне и я их разглядел. Они были немножко инопланетянами. На мой концерт пришли инопланетяне! Весь их отстранённый вид говорил мне об их близком отношении к искусству. Юля пряталась за Игнатом, а он говорил: “Нам очень понравилась ваша музыка. В следующий раз мы приведём к вам своих знакомых. Вы ещё будете играть?” И что же после этого я мог ответить? “Конечно, конечно буду” - улыбался я. Перед уходом Игнат поинтересовался почему я не делаю шапочного сбора, оказывается, как он мне сказал, в квартирниках так принято. Мне стало даже стыдно, что я ничего такого не знаю. Тогда Игнат взял с полки шапку и положил туда небольшую купюру. “Пусть мы будем первыми” – cказал Игнат за себя и за Юлю. Мне не хотелось брать денег, но я должен был принять традицию. Игнат взял у меня телефон. И вот все ушли. Мы попили с Юрой и его братом чая, и распрощались, как самые дорогие друзья, решив, что положено хорошее начало и главное не останавливаться. Я был очень возбуждён от слов Игната. Он показался мне интереснейшим, тонким юношей, таким, каких я не встречал ни в шестнадцать, ни в двадцать лет. Да и встречал ли вообще? Мне понравилась и кудрявая Юля, выглядывающая из-за Игната и в момент ухода гостей спрятавшаяся за Игнатом ещё больше. Кто они были друг другу? Они походили на брата и сестру. В ту ночь после квартирника я лежал в темноте, не смыкая глаз. Передо мной раздвигались горизонты. Помню как мне захотелось позвонить маме. Помню как слеза стекла по лицу и всё внутри сжалось в комочек от понимания, что нет у меня ни одного родного человека, которому я мог бы вот так, среди ночи, позвонить и передать свою радость или свою печаль. И я снова взял гитару, хотя пальцы мои немножко болели, в некоторых местах я даже содрал себе кожу. Но мне нужно было играть и я снова играл ту “весёлую” песню, которую посвятил своему бедному отцу и которую почему-то не спел. Я представлял отца рядом сидящим. И играл я не так, как весь вечер, не боясь сделаться скучным и поэтому не надрывая голоса гитары. Проведя бессонную ночь я со своим портфелем, ставшим ещё тяжелее, направился на работу. И действительно в этот портфель за ночь будто камней наложили – как мне хотелось его бросить, как он тянул меня к земле. И на работе я впервые за всё время заснул. Я расслабился, бумажки поплыли передо мной и я не нашёл сил, чтобы сосредоточиться, стряхнуть сон. Не нашёл или не хотел искать. Юра на работу вообще не пришёл. А я пришёл и сразу устал. Мне снился хороший сон, мне снилась мой первая любовь, мы целовались и это было очень правдоподобно. Меня разбудил мой начальник. “Заболел?” – cпросил он с сочувственным взглядом. “Нет... Хотя да” – cказал я и для убедительности кашлянул. “Тогда иди, мой хороший, домой и лечись” – сказал начальник и для убедительности кивнул, дескать – разрешаю. Я почти никогда не брал больничных, часто выходил за других, а теперь... Теперь мой добрый начальник даже и предположить не мог, что если я и заболел, то ни тем, чем лечатся дома, ни тем, от чего вылечиваются за неделю, а некоторые и за два-три дня. Я неспеша собрался и ушёл. Впервые я решил оставить свой чемодан там, на рабочем месте. Я подумал, если спросят, скажу – забыл. Больному человеку много прощается. Тогда, возвращаясь домой, я впервые серьёзно задумался, почему любимые девушки уходили от меня. Директор, почувствовав моё формальное присутствие, сказал мне: “Уходи”. А они не могли мне так сказать, или говорили про себя или говорили себе. Для них я в какой-то момент, наверное, становился вот такой же больной, отсутствующий, полуспящий человек, для которого всё, что он видит, лишь силуэты. Директор увидел, что я не способен вести работу, что я слаб, что мне сейчас ничего не нужно. И зачем ему такой человек на рабочем месте? Он наверняка уже вызвал замену, позвонил, например, Лосеву, у которого всегда найдётся желание сделать что-нибудь на благо фирмы, который не замедлит себя никакой мыслью, быстро оденется и приедет. И вспоминая ловкого Лосева я вспоминал его жену, работающую в другом отделе, вспоминал его недавно родившегося ребёнка. И эта жена, и этот ребёнок, и директор, вызывающий его, Лосева, на смену, всё у меня соединялось в точку, всё естественным образом стекалось в одно. И я чувствовал, что всё моё не могло направиться в эту же точку, и мне вообще трудно было представить по отношению к себе какую-либо точку. В какой-то момент я так и сказал внутренним голосом – им, то есть девушкам, нужно была эта точка. Но сразу же эту мысль я от себя отогнал, уж слишком грубо она звучала. Нужно было найти другую формулировку и я искал её, но потом перестал. Cтал просто смотреть на город. Ведь на город в утреннее время, в одиннадцать часов, я, пожалуй, вот так никогда и не смотрел. А он был интересен, интересен в своей пустоте. Возвращаясь с работы я всегда попадал в час пик, город бурлил толпами людей, которые также спешили домой. А тут такое спокойствие! И вот я замедлился. Мне не хотелось так быстро заходить в метро. Мне было легко, чемодана со мной не было и никакой деловой заботы в душе. Я посидел на детской площадке, купил мороженое, несмотря на то, что было прохладно и шёл снег. Но мне захотелось и дальше противоречить и делать странные вещи. Ведь я болен! Я вдруг вспомнил, что и его, человека, поющего в моём дворе, также некоторые называли больным. Я сказал “вспомнил”, но это не так, я никогда о нём не забывал, его образ очень часто всплывал в моей памяти и порою в самые неожиданные моменты, например на каком-нибудь брифинге: сидишь, слушаешь, поворачиваешь затекшую шею и вдруг видишь – он сидит рядом, в своей широкой клетчатой рубашке, и ещё подмигнёт так, по-доброму. Где он сейчас? – думал я. Потом я был в кино, смотрел странный фильм, который из всех на работе понял бы Юра. Игнат и Юля поняли бы безусловно, может быть даже это был их любимый фильм. А после я зашёл в музыкальный магазин, чтобы купить себе медиатор, но смотрел не только на гитары, но и на скрипки, аккордеоны, смотрел на продавцов. Город был тихим, уютным. Я снова открывал его для себя. И как же можно было думать о какой-то точке и в тем более быть ею, когда место, в котором ты живёшь, ею не является. Нет, скажите вы, с высоты и этот город, и вообще земля будут этими точками. Да, с высоты, наверное, всё не так. Но пусть с неё смотрит только Бог, а мы, пока живые, пока не поднялись к нему, мы не должны. Как много мы себя тогда лишим. Мы не должны быть мёртвыми. И естественно не должны быть богами. Я ехал домой в медленном скрипучем трамвае и смотрел в окно, дышал на его, отогревал и тёр ладонью, чтобы видеть то, что проезжаю. И смотря через это замёршее стекло, и чувствуя холод сиденья, я радовался тому, что я жив, что я не Бог, что я здесь, в этом месте, не в точке, а в широком пространстве, где за домом ещё один, а за тем другой, где из каждого угла может выйти человек в шапке, где столько хороших инструментов, и где такие странные замечательные фильмы, где есть дорога, по которому, покачиваясь, может ехать старый трамвай и в нём, в пустом трамвае могу ехать я, Сергей Морозов. Дома я провалился в блаженный сон и видел море, воздушный шар над ним, видел спящего за удочкой рыбака, во рту которого дымилась трубка. Всем в моём сне было хорошо. Разбудило меня сообщение, пришедшее на телефон. Я прочитал его одним глазом . “Спасибо, что ты есть”. Номер телефона был неизвестен. Я, конечно же, сразу проснулся. Моё чувство было между приятным и эйфорическим, оно было бесспорно выше первого, но стать последним ему не давала моя мысль. Ведь я стал перебирать все версии и это было лучше, чем перебирать бумаги. И всё-таки этим рациональным делом я останавливал в себе что-то большое, настоящее. Кто же это, кто? Кто-то из бывших девушек случайно вспомнил обо мне и вспомнил то, хорошее, что между нами было? Ведь что-то же было обязательно. Или это один из слушателей вчерашнего моего концерта? Может Игнат? Или Юля? Но уж точно не тот полный человек. В этой благодарности было что-то женское. Мужчина вряд ли бы так сказал. По крайней мере я не знал ни одного такого мужчину. Да и сам я сказал бы такое? Я даже подумал о маме. А если вдруг это она? Было в этом “спасибо что ты есть” что-то сильное, такое, что я даже испугался. И все мои внутренние допросы и перебирания версий были мне каким-то успокоением, защитой. Я просто не знал, что делать с этим сообщением. Мне словно подкинули ребёнка. И я стоял около люльки и спрашивал: “Кто? Кто это мог сделать?” Да важно ли в конце концов это? Просто вы поймите, мало того, что мне так никогда не говорили, но целый день был настолько прекрасен, что на такое его удивительное завершение моего сердца просто не хватало. И если бы в тот вечер ко мне пришло ещё что-либо в таком роде я бы просто повесился от счастья. Поверьте, прямо бы умер, то есть сам пригласил бы смерть, потому что перед жизнью был бы напрочь растерян. Как же я справился, как ушёл от своих волнений? Я взял рабочие бумаги. Я стал считать. Вы не поверите, осудите, но я так и сделал. Я быстро-быстро считал и писал. Я достал свою толстую книгу, стал зачем-то читать историю облигации, а потом так же запоем перешёл к... Я хорошо помню эту фразу - наибольший эффект для банков даёт понижение требований к рейтингам. На ней я и остановился, будто её и искал. Я выдохся, закрыл книгу и лёг на пол. Я спросил у себя – что ты за человек? Кому говорят спасибо? Кто ты? Знал ли этот незнакомец какую бурю он поднимет во мне своей благодарностью, к которой я оказался совершенно не готов. Я лежал, лежал и уснул. Проснулся среди ночи весь в поту. Я будто действительно заболел, меня знобило. В висках стучала мысль – тебе сказали спасибо, а ты ничего не ответил, даже пожалуйста не написал. Меня так и подмывало позвонить на этот номер, с которого пришла благодарность. И – вы не поверите – но я набрал первые пять цифр, а потом остановился, увидел какой поздний час. И тут вдруг меня осенило и я облегчённо вздохнул. Ведь это просто ошиблись номером – сказал я себе. Просто ошиблись. И после этого чудесного осознания я отправился на кухню и второй раз за день поел. И как же я был голоден! Но тут случилось страшное. Телефон мой издал характерный щелчок: пришло новое сообщение. Помню как стоял над этой маленькой штучкой, что зовётся телефоном, стоял, как перед бомбой, готовой взорваться от любого малейшего движения. Наконец почти дрожащей рукой я взял эту бомбу и... И это было второе сообщение с того же номера. И оно было таким: “Просто будь”. И мои доводы посыпались прахом. Я, как старичок, вернулся на кухню и доел, не чувствуя еды. Теперь мне казалось, что надо мной издеваются. Я вернулся в тело того мальчика, которого били по затылку за то, что он наблюдал за листьями. “Гады” – прошипел я про себя. Я был уверен, что меня выследили, что теперь меня не оставят в покое и приготовился к третьему сообщению, нет, к ряду сообщений. Я выключил телефон и убрал его в шкаф. Я настолько разволновался, что меня стошнило, и всё, что я с таким удовольствием поел, вышло из меня. Я обессиленный лежал на кровати и переживал за то, что я соврал на работе, что оставил там чемодан, а ведь там была тетрадка с текстами песен, с набросками. Если бы не соврал, может быть ничего такого и не было. Да, видно её, тетрадку, нашли, думал я с уверенностью и уверенность эта отчего-то всё росла. А ещё я успевал спрашивать себя – как бы отнеслись ко всему этому они: человек из двора, мой учитель, Юра? Они, может быть, нашли, что написать в ответ, но они лучше меня и они больше достойны этой благодарности. Одно я знал наверняка: через несколько часов нужно было идти на работу и сделать как можно больше... Директор был рад, что я так быстро вернулся, ласково кивнул мне. Юру я стал сторониться, я боялся, что он напомнит мне о квартирниках. Я сменил номер телефона и Игнат соответственно мне не позвонил. На работе, разбираясь со своими бумагами, я понял, что перешёл какую-то черту, которую перешагивать было нельзя.. Я перешагнул её с той девушкой, отдался пороку и потерял её, хотя меня предупреждали. Я перешагнул черту с демонстрацией людям своего творчества. Я перешагнул её, когда взял за это деньги. За всю эту нескромность я должен был поплатиться. А ведь между делом я ещё успел и о Боге как-то нехорошо подумать. Я, такой неповоротливый в своих мыслях и чувствах, должен занимать то место, которое мне было предписано судьбой. Банковский служащий, ведь это очень востребованная и нужная людям профессия. Людям не нужны мои “весёлые” песни, им нужны настоящие весёлые песни. А как их петь я не знаю. Да и на гитаре я играю плохо, в некоторых аккордах всё время задеваю струны, которые задевать не нужно. Кому понравится такое слушать? Вам понравиться?
21 06 2008