Моя бессарабская бабушка Анна, маленькая, сухонькая, слепая, лежа на ветхом топчане в своей каморке, зовет меня глухим, слабым голосом, смешивая болгарские слова с русскими: «Моята момиченце! Моя внученька! Ела тука, ела до мене. Посиди со мной. Аз тебе обичам, аз искам да те кажа… Я тебя люблю и хочу тебе сказать…», - и, не договорив, она впадает в забытье.
Мне, юной уралочке, приехавшей на недельку в гости, совсем не хочется сидеть в этой тоскливой полутьме, где пахнет старостью и одиночеством. Я в досадном нетерпении переминаюсь на месте. За воротами ждут горячие болгарские хлопцы на мотоциклах, готовые ради приезжей девчонки перевернуть вверх дном тихую южную деревушку, подняв придорожную пыль аж до самой Одессы.
Через день бабушка Анна умерла. Природа как будто сошла с ума: небывалый для конца августа ураган градом побил виноград, яблоки и абрикосы, срываясь с ветвей, стучались о землю, которая еще хранила следы бабушкиных ног. Сад оплакивал бабушку и умирал вместе с ней.
Буря сломала высокую шелковицу, на которую я любила забираться в детстве. А бабушка, стоя под деревом, всегда с испугом умоляла, чтобы я спустилась: «Моята момиченце! Ела тука, ела до мене! Аз тебе обичам…». Она, когда тревожилась или сердилась, говорила по-болгарски, а по-русски перед сном рассказывала мне сказки при слабом и таинственном свете керосиновой лампы. Из темных углов тогда выходили царевны и королевичи, волшебники и колдуны, а посреди комнаты чернел, как остов змея-горыныча, громоздкий деревянный станок, на котором бабушка ткала половики, разноцветные и полосатые, похожие на меня: полоска бордовая – болгарская кровь, полоска белая – белорусская, небесно-бирюзовая – русская, алая – еврейская, черная – цыганская.
Такой же полосато-пестрый и мой язык, вобравший эти разные стихии, каждая из которых во мне бунтует: славянка спорит, ромалэ колдует, болгарка молится, еврейка рассуждает.
Долгие годы меня преследует сон: я иду по сельской улице, мягкой от пыли, мимо чистой церковки, мимо знакомых акаций и белых домов из ракушечника, иду, чтобы увидеть бабушку и услышать от нее что-то важное, что я не дослушала когда-то и чего я так и не узнала за свои пятьдесят семь.
«Не с кем поговорить, меня не понимают», - часто с горечью сетуем мы.
А есть ли вообще возможность передать другому свои сокровенные мысли и переживания? Это подвластно великим писателям, поэтам. Но даже и они, великие, иногда в отчаянии восклицали: «Мысль изреченная есть ложь!» Что же тогда остается нам, простым смертным? Только молчание, «простое, как мычание»? Мы все, с рождения и до смерти барахтающиеся в океане слов, успеваем испить из него от силы один глоток за всю свою жизнь и умираем, так и не утолив жажды общения и самовыражения. Сколько раз хотелось поделиться со старым другом, близким человеком тем, что накопилось, болело и жгло, а выползали банальные фразы: «Ну, как жизнь? Дети? Внуки? И у меня тоже ничего, работаю помаленьку. Здоровье пошаливает. За городом на даче отдохну. У меня восемь соток. У тебя ведь тоже фазенда? Может, соберемся когда-нибудь? Как раньше, помнишь, целыми вечерами говорили, говорили... В общем, звони…».
Где же ты, «роскошь человеческого общения»?
В последнее время мне проще с друзьями вести внутренний диалог, смахивающий на бесконечный монолог.
Слова, слова, слова… В далеком отрочестве мне в руки попала книга Жан-Поля Сартра с одноименным названием. Это совпало со страстным увлечением французским языком. Белокурая учительница, приехавшая из Ленинграда, очаровала нас, челябинских восьмиклассников, россыпью быстрых картавых фраз и запахом иностранных духов. Мне казалось, что и библиотечная книга Сартра, и все рассуждения его главного героя источали тот же изысканный аромат. Меня поразила мысль автора о том, что слова вообще призваны, скорее, скрывать суть, чем обнажать ее, что под лживой словесной одеждой прячется бездонная, противоречивая, мятущаяся и непознаваемая человеческая душа. И нет возможности приоткрыть для окружающих свой внутренний мир и сблизиться с родственной душой.
Я тогда, конечно, ничего не знала об экзистенциализме, да и термина такого никто не только в школе, но и во всем нашем рабочем районе, я думаю, не слыхивал. Может, оно и к лучшему: не люблю –ИЗМЫ, от некоторых из них веет холодом, и даже чем-то зловещим (эгоизм, индивидуализм, фанатизм, национализм, сталинизм, фашизм, терроризм...).
Зачем же нужен язык, если он не объединяет людей? Если он не дает ощущения родства душ? Язык моих предков и язык великой русской литературы дарят мне силы жить, идти вперед и не захлебнуться в потоке словесной грязи, где копошатся, грызутся, плюются все эти новомодные слова-уродцы, слова-мутанты. Для меня язык - это не просто словесная шелуха, это плоть и кровь моя, он нужен мне, чтобы сказать о любви, а не о ненависти и отчуждении.
Я очень поздно начала читать Библию, в пятьдесят лет. И вдруг кольнуло в самое сердце что-то знакомое с детства, для кого-то архаично старославянское, а для меня родное, напевное и теплое: «Азъ есмь…».
Да, конечно, я помню: «Аз тебе обичам …», - вот мы и встретились с тобою, моя бабушка! Я помню те тихие молитвы, которые ты шептала надо мною.
Спасибо бабке-бессарабке, что научила верить в Бога,
В той церкви, чистой и печальной, где началась моя дорога.
Была дорога моя грешной, извилистою и мятежной,
В пути чудес не обещали, лишь душу, как подошву, рвали.
Теперь прошла я сто печалей, о них не ведаем вначале.
Сквозь пыль нехоженых дорог меня вел бессарабский Бог.
Да освятит он крест над ней, над бедной бабушкой моей.
Она вращала шар земной своими хрупкими руками.
Четыре брошенных лозы остались в поле сиротами.
Слышишь ли ты меня, бабушка Анна? Я свою дочь назвала твоим именем.
Аз тебе обичам! Я тебя люблю! Помню, верю и люблю!