Легенда о Великом Инквизиторе (совсем не по Достоевскому!!!). Книга I
Она услышала о Нём ещё в детстве. Его имя произносили со смесью почтения и страха. Этот человек обладал правом Последнего Слова. Он воплощал собой истину в последней инстанции. Он выносил окончательный вердикт по поводу любого смертного – его мыслей, суждений, поступков и даже чувств. Он решал: прав или не прав, виновен или невинен, имеет право жить или подлежит уничтожению. Его называли: Великий Инквизитор.
По непонятным причинам при упоминании о Нём Она всегда испытывала странное переживание, состоявшее из страха, взбудораженности и любопытства. Она ловила все обрывки разговоров, связанных с Ним. Она пыталась расспрашивать взрослых, но взрослые обычно делали «страшные» глаза, шикали и отмахивались. Одна добрая женщина всё-таки объяснила ей однажды, что Он выискивает колдунов, ведьм и пособников дьявола, определяет степень их вины и выносит заслуженное наказание.
- А почему ведьмы и колдуны всегда виновны? – спросило наивное дитя.
Но женщина сделала «страшные» глаза и испуганно зашикала.
Время от времени – с той же регулярностью, с какой весна приходит на смену зиме, а новый год заменяет старый, - в их городе казнили кого-нибудь по обвинению в колдовстве. Чаще всего лишение жизни производилось бескровными способами: повешением или сжиганием на костре.
Взрослые всегда ходили полюбоваться занимательным зрелищем, воплощающим акт высшего правосудия. Но ребёнку, как правило, ничего не удавалось разглядеть, кроме плотно сомкнутых спин окружающих.
В тринадцать лет, когда Она по росту почти сравнялась с матерью (осталось дотянуться на какие-нибудь полголовы!), Она впервые увидела Его. На центральной площади, во время казни чрезвычайно опасной ведьмы, приговорённой к сожжению.
Ведьма оказалась обычной на вид тёткой средних лет. Правда, очень лохматой, грязной и словно бы сумасшедшей. Она то страшно завывала, то замирала неподвижно, то принималась изрыгать нечленораздельные проклятия.
И хоть внимание большинства присутствующих было приковано именно к ведьме, но одна тощая угловатая девушка-подросток очень быстро утратила к ней интерес. Она неотрывно смотрела в сторону деревянной трибуны (установленной специально к этому случаю), где в окружении секретарей, гражданских судей и городских чиновников стоял единственный человек, облечённый властью вынесения Окончательного Вердикта.
Он не выделялся ни ростом, ни мощью телосложения, а Его лицо было почти скрыто опущенным капюшоном. Среди колышущегося людского моря Он оставался неподвижен, как столп, на котором держится всё мироздание. В своём строгом чёрно-белом одеянии монаха-доминиканца Он казался скорее не смертным теплокровным существом, а воплощённым символом мирового порядка.
Девушка перестала замечать окружающих. Она тщилась разглядеть Его лицо. Как должен выглядеть человек, способный единолично совершить на земле тот же суд, который будет вершить Господь по скончании веков? Человек, способный безошибочно вычислить степень вины любого? Даже… даже её собственную степень вины – той вины, о которой она сама ещё, возможно, и не подозревает, но семя которой уже кроется в её душе, поражённой гнилью первородного греха?...
Она даже не заметила, как полыхнул костёр. Ибо в то же время иное, гораздо более стойкое, пламя полыхнуло в её душе – и не угасало с тех пор ни на минуту.
… Он начал появляться в Её снах. Сны не были добрыми и радостными, но не были и страшными. Они тревожили. Она просыпалась обычно среди ночи или под утро в сильном волнении и долго ворочалась, не в состоянии успокоиться. Она испытывала непонятное ей самой томление, от которого невозможно было избавиться. Томление переходило в физическое напряжение, требовавшее разрядки.
Её сверстницы уже начинали кокетничать со знакомыми парнями. Многозначительные взгляды, полунамёки, перешёптывания, свидания. Тайны. Загадочные выражения на девчоночьих лицах. Слёзные истерики по, казалось бы, пустяковым поводам. Она слушала излияния подруг… Нет, приятельниц: в тот период Она поняла, что близких подруг у неё нет. Между ней и ними словно бы росла пропасть. Девчонки увязали в перипетиях первых любовей, а Ей их восторги и огорчения казались до ужаса мелкими, примитивными, пошлыми. Игрушечными. Ей самой было бы стыдно участвовать в подобных интрижках. Рядом со сверстницами Она чувствовала себя взрослой, даже в чём-то старой.
На словах Она, конечно, сочувственно поддакивала, а про себя в это время думала: ну как можно всерьёз питать какие-то романтические чувства по поводу того прыщавого сопляка, который совсем ещё недавно носился без штанов в пыли соседнего двора? А уж мысль о том, что кому-то может нравиться целоваться (и обжиматься по углам!) с подобным существом, вызывала у неё приступ тошноты.
И уж конечно Она сама никому не могла поведать, о ком грезит в снах. Потому что при упоминании Его имени все только делают «страшные» глаза, шикают и отмахиваются.
За какие-то два-три года Она сильно изменилась внешне. Росту прибавилось, формы тела приобрели соблазнительную плавность, во всех нужных местах сформировались округлости, а талия осталась по-прежнему тонкой и гибкой. Черты лица получили совершенную отточенность, как будто великий мастер переписал в законченную картину первоначальный ученический набросок.
Поскольку Она стала откровенно красива, мужчины начали интересоваться ею.
А Она по-настоящему интересовалась только одним человеком.
Оказалось, что о Нём очень сложно что-либо узнать. Его личность окутывал ореол тайны, словно Он был не живой мужчина из плоти и крови, а ходячая легенда. К тому ж, никто не решался разглагольствовать о Нём дольше пары минут, из страха внезапно оказаться упомянутым в анонимном доносе.
Из тех отрывочных сведений, что Ей удалось о Нём собрать, складывалось впечатление, что Ему чужды человеческие слабости. Ни разу не был Он замечен в чём-либо порочащем, ни разу не проявил склонность к какой-либо страсти. В отличие от многих церковников, достигших высших ступеней в иерархии, Он не стремился к обогащению, проявляя равнодушие к материальным благам. Он всегда предпочитал простоту и скромность, как в одежде, так и в обстановке, которой себя окружал.
В отличие от большинства мужчин, облечённых властью распоряжаться чужими судьбами, Он никогда не пользовался своим положением, чтобы заполучить интересующих его женщин. Кажется, женщины не интересовали Его вообще, как и полагалось по принятому им обету.
Он был вежлив и сдержан в разговорах с людьми. А праведному гневу позволял проявляться, лишь сталкиваясь с особо ужасными преступлениями против христианской веры.
Он избегал праздных сует, посвящая всё время, свободное от служебных забот, молитве или благочестивым размышлениям в уединении.
Он, воистину, был Совершенным. И Она осознала, что достойна принадлежать лишь такому совершенному мужчине.
Лишь к Нему направляла Её бешеная, как ураган, неудержимая, как штормовой вал, сила природного влечения. Она ощущала себя крупицей железа, попавшей в поле притяжения мощного магнита.
Однако, приблизиться к Нему оказалось отнюдь не просто. Даже более того: практически невозможно.
Как должностное лицо, постоянно пребывающее на службе, Он нигде не появлялся в одиночестве – а вечно в сопровождении каких-то секретарей, писцов, приставов и прочей посторонней шелупони. Как лицо духовного сана, Он вообще старался не появляться на публике без крайней необходимости, тщательно избегая праздных сборищ. Как монах, принесший обет целибата, Он не подпускал к себе женщин, вступая в общение с ними лишь по служебной необходимости.
…Он был недоступен, как вечно ускользающая линия горизонта.
Он жил в одном с Ней мире, даже в одном городе, Его можно было зреть взором, но ни дотянуться, ни даже сократить расстояние не представлялось никакой возможности.
… И всё же: один способ, чтобы сократить расстояние между ними, существовал.
… Она стала Ведьмой. Лишь так она могла рассчитывать попасть однажды в сферу Его внимания.
Ведьма была неглупой девушкой, и освоение новых знаний давалось ей легко. Она научилась готовить зелья и составлять заговоры, насылать и снимать порчу, привораживать и отсушивать, снимать зубную боль и вызывать лихорадку. Она могла призывать духов и получать у них ответы на вопросы. В ночь полнолуния она натиралась колдовской мазью и вылетала в трубу на метле. Или оборачивалась чёрной кошкой и разгуливала по крышам. Она на равных разговаривала с чёртом.
Люди стали опасаться её и сторониться на улицах, но всегда приходили к ней, когда не могли решить свои проблемы иными способами.
Мужчин испокон веку влечёт к женщинам-ведьмам. А учитывая её внешние данные, Ведьма вдвойне привлекала мужское внимание. Несмотря на укрепившуюся недобрую репутацию – а, может быть, именно благодаря ей, - у неё не было недостатка в поклонниках. Но никто из них ни разу не вызвал живого отклика ни в её сердце, ни в теле. За это мужчины считали Ведьму холодной стервой и с ещё большим рвением добивались её расположения.
Они просто не знали, что её сердце уже давно и прочно охвачено неугасающим огнём. Вечным огнём, возожжённым во имя одного-единственного человека на земле. Охвачено настолько всецело, что в нём – сердце – не осталось ни единого уголка для какой-либо посторонней искры.
Она была Ведьмой. Но одного этого оказалось недостаточно, чтобы попасть в сферу внимания Великого Инквизитора. Слишком много разнообразных ведьм – старых и молодых, симпатичных и уродливых – ступает ежеминутно по земле, оскверняя её самим фактом своего существования. Слишком много колдовства творится за каждым углом.
… Она написала донос. Анонимный, как и положено писать доносы в Инквизицию. На себя. Где обвиняла себя в самых ужасающих злодеяниях, проистекающих из непосредственного сношения с дьяволом.
… Когда её пришли арестовывать, Ведьма уже успела уложить причёску, надеть своё самое лучшее платье и собрать в узелок предметы первой необходимости.
… В тюрьме ей первым делом обрили голову. Такова стандартная процедура: всем известно, что в волосах ведьмы заключена её основная колдовская сила. Потом с неё содрали платье, оставив в одной нижней рубашке. Так принято: ведь в платье могут быть вшиты амулеты, способствующие колдовству. Наконец, у неё отобрали узелок. По тем же вышеупомянутым причинам.
Первые несколько допросов проводил помощник инквизитора. Ведьма скупо бросала ему односложные ответы. Она ждала, пока до неё снизойдёт Главный.
Но оказалось, что у Великого Инквизитора слишком много забот, и он не занимается всеми подряд делами по колдовству и ереси, которые ежедневно заводятся десятками, а курирует их выборочно.
Тогда Ведьма поняла, что нужно идти ва-банк, иначе дело всей её жизни будет проиграно. Она заявила, что у неё есть информация чрезвычайной важности, которую она готова раскрыть только Самому Главному, в частной беседе, без свидетелей.
Сначала Ведьме не поверили. Ей пригрозили допросом с пристрастием. Её пробовали запугать и сломить, демонстрируя пыточные орудия и их применение на других заключённых. Она бледнела, но и пребывая на грани обморока, продолжала настаивать на своём.
И Великий снизошёл. Он согласился её выслушать.
Этот день должен был стать ключевым в её судьбе. В этот день должно было решиться, откроются ли ей врата рая на земле, или всё её существование окончательно утратит смысл. Начнётся ли для неё новая эра – или вся её вселенная обрушится в прах.
Накануне она не могла уже ни есть, ни спать. Она вся была напряжена до предела, как тетива, готовая отправить в полёт стрелу. Или – оборваться…
Двое стражников привели Ведьму в небольшую мрачную комнату, служившую рабочим кабинетом для главы Инквизиции. Серые каменные стены, серые своды, маленькие зарешёченные окна под потолком.
Стражники вышли. Ведьма осталась наедине с человеком, сидевшим за столом у дальней стены.
Они разглядывали друг друга – Инквизитор и Ведьма. Она видела мужчину средних лет, серьёзного, бледного и худого. Под его глазами пролегли тёмные круги, по углам рта и поперёк лба – глубокие складки. Его бескровные узкие губы были плотно сжаты, и их уголки, опустившись вниз, застыли в вечной вселенской скорби.
А кого видел он? Молодую женщину, двадцати лет от роду, чья красота ещё не успела поблекнуть от тлетворного действия тюремных застенков, но, напротив, лишь ярче высветилась на фоне унылого однообразия интерьера. Её лицо было бледно, как мел, но отнюдь не от ужаса загнанной жертвы. Её высокая грудь вздымалась под тонкой рубашкой в учащённом дыхании. Её алые губы приоткрылись, готовые произнести признание. А глаза горели огнём нечеловеческой страсти.
Инквизитор вышел из-за своего стола и стал напротив Ведьмы. Оказалось, что он среднего роста, ненамного выше, чем она сама.
- Говори, - повелел он тихим глухим голосом.
И тогда Ведьма пала на колени и, глядя снизу вверх на властителя всех своих дум, поведала ему обо всём. Обо всём, что творилось в душе её долгие годы.
- … И здесь я только ради Вас, - произнесла она в заключение. – Мне не нужен ни Сатана со всеми его чертями, ни всеведущие духи, умеющие обращать свинец в золото и знающие ответы на все вопросы. Не нужно мне ни само золото, ни иные драгоценности мира. Ни слава, ни богатство, ни власть, ни обожание толпы… Ни полёты под полуночными звёздами… Ни сила подчинять людей своей воле… Всё это – ничто для меня, и от всего этого я с радостью откажусь ради одной крупицы Вашей благосклонности. Единственное, о чём я мечтаю – это принести себя Вам в дар, всю, целиком, без остатка. Я готова быть Вашей наложницей, любовницей, служанкой, секретарём, тенью, кошкой или собакой… Я готова разговаривать с Вами лишь о том, о чём Вы сами пожелаете; или молчать вовсе, если Вы не захотите слышать мой голос. Я мечтаю лишь дышать тем же воздухом, которым дышите Вы, и обитать в тех же пространствах, где ступает Ваша нога. Примите меня, и я сделаю всё, чтобы наполнить Вашу жизнь всеми радостями, которые доступны живому человеку в нашем мире. Я стану для Вас свечой в вечернем сумраке, одеялом в холоде ночи, мягким ковром на каменном полу, мостом над ущельем, посохом в пути… Ни одна женщина не любила и никогда не будет Вас любить так, как я!... Я выполню любую Вашу прихоть!... Со мной Вы больше не будете одиноки. О, я знаю, как велико Ваше одиночество – ибо человек, стоящий над толпой, уже не сможет приблизиться ни к кому из оставшихся в толпе. Я тоже испытала его в полной мере, пока не предстала здесь перед Вами. Но теперь всё позади! Я вижу Ваше лицо, я говорю с Вами – и этим уже счастлива! Никто надёжнее меня не сохранит Ваши тайны, ибо для меня не существует никого, кроме Вас. С кем мне ещё говорить? Кем любоваться? Вы для меня – центр мироздания, и мне никуда не уйти от Вас, в какую бы сторону я ни направилась! Позвольте же мне отдать Вам всё лучшее, на что я способна. Позвольте поделиться с Вами тем счастьем, которое я уже испытываю от одной Вашей близости. Позвольте передать Вам всю нежность и восторг, которые ключом бьют в моей душе во имя Ваше. Возьмите меня! Владейте мной!...
Ведьма, коленопреклонённая, замерла, не сводя с Инквизитора больших блестящих глаз. Её страстные признания могли бы тронуть даже те древние непробиваемые каменные стены, которые невольно стали свидетелями разговора. Единственными свидетелями. Инквизитор мог бы поступить с Ведьмой как угодно – и никто бы об этом никогда не узнал.
Инквизитор молчал. По его холодному бесстрастному лицу невозможно было догадаться, что творится сейчас в его душе. По долгу службы он обязан был осудить Ведьму, осудить со всей строгостью, которой заслуживали её преступления. В том числе, и последнее преступление, которое она только что совершила: искушение должностного лица, находящегося при исполнении. Закон требовал справедливой кары, и сам Инквизитор воплощал собой Закон.
А что нашёптывало его сердце? Да и сохранил ли вообще бесстрастный рассудок – этот всемогущий властелин судьбы, – сохранил ли он способность внимать тихому голоску органа чувств, помещающегося в грудной клетке? Или само сердце давно уже утратило умение разговаривать и превратилось в обыкновенный насос, механизм, перекачивающий кровь по сосудам?
Если бы хоть один мускул дрогнул на лице Инквизитора, это дало бы какой-то намёк на то, к какому решению он склоняется.
Ведьма ждала, трепеща, словно лань, замершая на краю обрыва. Как поступит с ней мужчина, которому она только что открыла все свои чувства? Подаст ли руку, уводя от гибели, или безжалостно столкнёт в бездну? Примет ли дар её страсти - или вызовет охрану, чтобы отправит её в камеру пыток?
- Встань, девушка, - произнёс Инквизитор тихим ровным голосом.
Ведьма торопливо поднялась на ноги, которые, впрочем, отказывались её держать. Сейчас – вот сейчас! – прозвучит её окончательный приговор.
- Хорошо ли ты обдумала всё, о чём говорила? – продолжал Инквизитор.
- О, да! Да! Я думала об этом многие годы! И не только думала. Каждым биением сердца, каждым вздохом, каждой каплей крови испытала я то, о чём говорю!
- Уверена ли ты в своём выборе? Тверда ли в принятом решении?
- Да! Да!...
- Осознаёшь ли ты, что, если твои пожелания осуществятся, у тебя никогда не будет спокойной благополучной жизни?
- У меня будет высшая радость: я смогу приобщиться к Вашей жизни. Рядом с этой радостью покой и благополучие ничего не значат. Поверьте мне! Позвольте себе простое человеческое счастье! Почему Вы обходитесь с собой строже, чем со своими заключёнными?
- Действительно… Хм… Почему? … Ну, что ж… Ты предлагаешь мне слишком ценный дар. Таких предложений не получают дважды. У меня… у меня нет сил отказаться.
Рука Инквизитора неуверенно потянулась к Её лицу. Она зажмурилась, предвкушая невообразимое блаженство. Его пальцы коснулись Её щеки. Ведьма – могущественная Ведьма, отдававшая демонам приказы, как полководец командует солдатами, как властелин повелевает своими рабами, - Ведьма покраснела, словно отроковица на первом свидании.
Его касание было холодным и слабым. И неотвратимым, как первое прикосновение приближающейся смерти.
- Я сейчас… Подожди, я сейчас вернусь, - сказал Инквизитор.
Он вышел через потайную дверь в соседнее помещение. Через пару минут он вернулся, держа в руках какую-то свёрнутую тряпку.
- Вот, возьми, - протянул он свёрток Ведьме. – Переоденься. А то в таком виде ты… слишком заметна.
Тряпка оказалась белым балахоном – монашеской рясой.
Ведьма думала, что Инквизитор захочет увидеть её тело. Но он поспешно отвернулся, как только она начала спускать рубашку с сияющего белизной плеча.
Инквизитор взглянул на неё вновь, только когда Ведьма сообщила, что готова.
Белое бесформенное одеяние полностью скрыло изгибы груди, талии, бёдер. В таком виде, да ещё с остриженной головой, Ведьма уже вполне могла бы сойти за смазливого юношу. И только лицо – лицо оставалось ещё слишком прекрасным и нежным для мужчины.
Инквизитор поспешно сорвал с плеч чёрную накидку с капюшоном и набросил её на спину девушке.
Просторный капюшон упал ей на лоб и укрыл своей тенью большую часть лица. И вот уже вместо молодой соблазнительной женщины перед Инквизитором стояло существо без пола и возраста.
- Хорошо, - констатировал он. – Теперь садись за стол.
Девушка послушно опустилась на краешек стула.
- Жди здесь, - приказал Инквизитор. – Мне… нужно уладить кое-какие дела.
Он покинул кабинет через потайную дверь. Прежде, чем затворить дверь за собой, он бросил ещё один взгляд на девушку. Невысокий худой человек с тонзурой, окружённой венчиком редких седеющих волос. Правый его глаз как-то странно дёрнулся. Случайная соринка? Нервный тик? Или… он ей подмигнул???
… Время тянулось невыносимо долго. Минуты сливались в часы, часы – в бесконечность. В окружении мрачного серого камня; в тяжёлом сыром воздухе тюремного здания; в тишине, нарушаемой лишь шорохами её собственных движений; в мучительной неопределённости ожидания – Ведьма начала впадать в забытьё. В полусне ей грезились два тела – мужское и женское – сливающиеся в неиссякающей страсти…
…Гулкие шаги под каменными сводами, протяжный скрип открываемой двери – не тайной, а предназначенной для всеобщего употребления: той самой, через которую она сама попала в это помещение, - заставили Её вздрогнуть и подскочить. В кабинет вошли трое монахов, все в чёрно-белых одеяниях доминиканского ордена.
Зачем они здесь?! Пришли увести её в камеру? Инквизитор всё-таки отрёкся от неё? Его чувство долга в последний момент возобладало над желаниями? Он сумел преодолеть свою минутную слабость?
Монахи остановились в трёх шагах перед ней, почтительно склонив головы.
- Приветствуем Вас, святой отец, - произнёс тот, что стоял средним. – Мы рады видеть Вас в нашей обители.
Святой отец? Где?!!! Ведьма быстро повернула голову вправо, влево. Поблизости больше никого не было.
- Отец Томас предупредил нас о Вашем прибытии, - продолжал монах. Он разговаривал, смиренно опустив взор. Поэтому, кажется, даже не замети её нервных движений. – К сожалению, сам он не смог прийти, чтобы проститься с Вами. Ему пришлось срочно отбыть на встречу с епископом, по делу чрезвычайной важности. Он просил передать Вам его извинения и выразил надежду, что Вы простите его вынужденную невежливость, продиктованную суровыми обстоятельствами. Он сообщил нам, что Вы ожидаете в кабинете, чтобы принять дела.
С этими словами монах водрузил на стол толстую кипу бумаг.
- Дела? – с трудом выговорила Ведьма. От волнения в горле у неё пересохло, и голос прозвучал хрипло, сдавленно. Низко.
В её сознание постепенно стало проникать понимание происходящего.
В этой одежде, в опущенном на лицо капюшоне, в сгустившемся сумраке (за окнами давно уже стемнело), в колышущихся тенях от огонька единственной свечи никто не смог бы признать в ней недавнюю узницу.
- Да, святой отец. Это протоколы последних допросов, - монах коснулся бумаг на столе. – Ели Вы пожелаете изучить более давние экземпляры, я провожу Вас в архив. Увы, дьявол силён, и ересь множится в наших землях. Вся надежда на Вас. … Позвольте, я покажу Вам Вашу келью…
* * *
Низкое серое небо нависло над городом. Края облаков цеплялись за верхушки башен. Сплошная облачная пелена надёжно укрыла землю от всех небесных светил, и под её пологом утренние сумерки перетекали в вечерние без промежуточного времени суток – дня. Мелкий нескончаемый дождик монотонно сеялся из небесных хлябей. Никто из горожан без крайней необходимости не желал высовываться из сонного тепла своих жилищ. Улицы пустовали, словно через город недавно прошла орда захватчиков или эпидемия чумы.
По пустынной улице, по раскисшей земле, залитой лужами, передвигался человек. Он не шагал степенно, как приличествовало бы его возрасту и сану. Он даже не семенил торопливо, втянув голову в плечи, чего можно было бы ожидать, исходя из погодных условий.
Нет.
Он вприпрыжку нёсся по лужам, то и дело принимаясь пританцовывать, выделывая кривоватыми ногами причудливые па, подобрав полы длинной рясы, выбивая пятками тучи брызг, безбожно пачкая себя и своё, некогда белое, одеяние. Дождь падал на его непокрытую голову, на обширную тонзуру, больше похожую на лысину, окружённую жидким венчиком сивых волос. За его спиной болталась на лямке тощая сума, хлопая его по хребту при каждом скачке.
Путнику, кажется, было глубоко плевать на окружающую непогоду, способную навеять тоску на любого здравомыслящего человека. Он вдохновенно мурлыкал себе под нос обрывки какой-то легкомысленной песенки. Он улыбался.
… Знаешь, вольному воля.
Знаешь, путь налегке,
Если ветер поёт на твоём языке.
Знаешь, с ветром не спорят.
Знаешь, сердце не врёт,
Если сердце твоё не орёт, а поёт!
По бездонным глазам пробегут облака.
Я в облаках великан, но это не я.
Завтра будет всё снова не так,
Завтра - не так, а пока
Мне бесконечно светло и легко…
В общем, эй-фо-ри-я!
Эй-фо-ри-я!!!....*
4 – 8.06.08 г.
* Строки из песни Павла Кашина «Эйфория».