И ТЕРЗАЮТ СЛОВА, И ТЕРЗАЮТ…
И вновь авторучкой, на печатной машинке, на клавишах перед компьютером мы рвемся за ускользающими словами, чтобы через них выразить свои мысли, чувства.Свое «я», наконец. Раскрыться, выплеснуть в морду горячо любимому народу собственное внутреннее содержимое в надежде урвать от него хорошую или плохую – какая разница - оценку личного творчества. Главное облегчиться. Потому что мы другой породы, мало нам «плодитесь и размножайтесь». Короче, не зря гитлеровцы выбросили на ворота Бухенвальда лозунг: «Еден дер зайден». За точность произношения не ручаюсь, а вот за идеальный смысл – Каждому свое! – обеими руками «за». В яблочко.
Выдумывать я начал еще в школьных сочинениях.Фантазии били через край. По русскому с литературой, с историей оценку в три балла считал провалом. До четвертого класса одна–две годовых четверки. Телевизора не было, по радио гнали симфонию за симфонией–спасибо Сталину с начальным Хрущевым. Книги зачитывал до дыр. А если девица со страницы край подола приподнимала, от мастурбации удержаться было трудно. Уже лет через шесть после того, как семнадцатилетняя соседка через дорогу потаскала меня, пятилетнего пацана, по крупным половым губам, как по стиральной доске, а потом в классе третьем мы с одноклассницей–евреечкой в кустах показали друг другу детородные органы, проснулись странные чувства и у меня. Хотя непонятно было, как своим «болтом» дырявить живое тело девочки. Кстати, у сестер мы, братья, шарились тоже. Слава Богу, до практики с другими девочками дело дошло лишь в двадцать лет, иначе парился бы в малолетних лагерях по презренной статье, за колючей проволокой от души трахая «дуньку кулакову».
К чему подобное предисловие? Все очень просто.Детская сексуальность развивает такой фантастический полет мыслей, что стругацким с реями бредбери делать нечего. Именно с этого, дабы привлечь внимание противоположного пола, начались у меня стихоплетные сочинительства вкупе с освоением гармошки с гитарой. Голосом и слухом одарен был от Природы. Потом голос с успехом пропил, прокурил, допростужал. Ужался он. Но первопробная «классика» развернулась в нормальную русскую речевку. Вначале она представлялась такой:
«Я уехал от тебя, моя малышка. Может быть, я в этом виноват. Если б знала, как тоскует мое сердце, и стучит нещадно, словно бьет в набат. Мне хотелось бы к тебе примчаться вихрем, только ветер крыльев не дает своих. И приходится беспомощною птицей тосковать и плакать за двоих. Но не плачу я, а плачу я душою, заливаю свое горе я в вине. Юля, Юлечка, мой маленький ребенок, я хочу, чтоб ты была при мне. Слушать лепет детский я не уставал бы, я б носил тебя все время на руках.В твои аленькие щечки целовал бы, отогнал бы от тебя твой детский страх.Что случилось я и сам теперь не знаю, почему разбились добрые мечты. Виноваты в этом оба–я не знаю, пострадала в этом только одна ты. Ты, невинная и чистая душою, только появившаяся в свет…Папа просит, чтобы ты его простила. Ну прости меня, прости… А может нет!? Маленькая, даже не прощай мне. Я виноват, я сознаю свою вину. Надо было как-то по другому делать счастье, создавать семью».
Эх, как в Запорожье, в общежитии, тосковали мы о брошенных нами детях, истинно заливая тоску литрами дешевого вина. Пропивались до того,что денег не было на хлеб.К слову, там ребята выбрали меня королем. Впрочем, пытался королевать с младых ногтей. И клички были как бы по возрастающей. Вначале «немец», потому что родился в лагере от родителей репрессированных, а воспитывала бабушка–мать. Потом нарекли «Пэром», как английского дворянина. Когда за что не нравился, обзывали «Пересой». Вырос, стал «Пепой». Два младших брата, соответственно, Пепа– младший и Пухлый - Владимир по молодости не просыхал. Женился–как отговорили. Славик–средний брат–не пил и не курил никогда. Если бы не тюрьмы с лагерями, был бы нормальным русским поэтом. Еще у меня две сестренки. А нынешняя стойкая кличка среди жителей района и среди братвы с центрального рынка, где тасовался ваучеристом, потом валютчиком, «Писатель». На службе написал стихотворение, которое с дембелями разлетелось моей песней, думаю, далеко.
«Мы отслужили с тобой два с лишним года. И вот пришла пора домой собраться нам. И молодые с завистливой улыбкой прощально смотрят вслед нам «старикам». Припев: Домой, домой, увезет с тобой нас поезд голубой. Домой, домой, я задохнусь от встречи милая с тобой. Второй куплет: Придем к вокзалам и сядем мы в вагоны. За дембель наш по ресторанам загудим. Девчата милые обрадуют улыбкой. Ведь дембель счастье принес не нам одним. И им.» Припев.
Стихи пишу прописью потому, что не заслуживают они серьезного внимания. У брата Славика куда прочнее. Даже когда он был занят лишь одним–чпоканием девочек как бутылок с пивом. Для разнообразия привожу:
«Я привычно пиджак свой накину на прибрежную росую твердь. И тебя, как на бойне скотину, повалю на зеленую цветь. Ты, губами блуждая бесстыдно, и улыбкой, понятной для всех, разрешишь мне, не первому, видно, совершить этот сладостный грех. Изомну я тебя, потаскушку. Только сердце мое видит гать. Не грызи в черной злобе подушку. Мне с другими на ней еще спать». А вот еще одно, написанное в двадцать лет. «Словно рядом это где-то, было будто бы вчера. И мальчишеское лето, и лихие вечера. И разлапистые кроны, и медвяные луга. И любви новорожденной опъяняющий накал. Где же ты теперь, Галинка, мед невинных детских снов. Нерастаявшая льдинка, безответная любовь. Где ты, детство босоного, яснокрылые мечты. Не ведут к тебе дороги, не вернешься больше ты».
Это и другое стихотворение брата в конце семидесятых годов я напечатал в «Ростсельмашевце» под своим именем. Из 55 лет около тридцати Слава провел в лагерях, в том числе на особом режиме, в «крытке». Начал с мелкого хулиганства. В юности королевал со своим другом Ёной. Затем драки, поножовщина, мелкая кража. Все это совмещалось с сочинением хороших стихов. После политика с расклеиванием листовок на БАМе. Закончил как обыкновенный рецидивист. Сейчас, после двух инсультов, еле передвигается по дому. Сломали? Взялся не за то?..
Я тоже был знаком с КГБ не понаслышке. Не забывали. Отобрали печатную машинку, поставили на учет к наркологу, хотя не пил и не курил. Затем машинку отдали, зато незаметно передвинули на учет к психиатру. Это в советское время. Потом, после трех лет перестройки, когда по настоящему запил и закурил, даже в Ковалевку с «белкой» попал – сняли. Привет, ребята. Это я не сотрудникам бывшего КГБ - они всего лишь добросовестные исполнители - а бывшим, то есть нынешним, партаппаратчикам. Вы неплохо устраиваетесь. Везде.
Помнится, свое творчество посылал даже в Москву, да в ответ получал штампованные отписки, глухое молчание. Не хочется думать, что считали дюже ярым антисоветчиком. Наоборот, на Ростсельмаше, в цехе серого чугуна на формовочных агрегатах ставил рекорды за рекордами. Бесплатные субботники, руководство рабкоровским постом цеха, безденежные материалы в газеты, рабкоровские рейды после рабочего дня. Лишь бы цвела моя Родина, любимая Россия. А на самом деле никому потуги нужны не были, как был лишним я сам.Как ненужен и сейчас. Великая Россия обходилась и обходится без меня, подобных дурачков недалеких у нее навалом – весь второсортный народ. У России свой Путь. Прет она данным Путем не одно столетие. Никогда не учитывала даже те обстоятельства, что миллионы образованных граждан бежали от нее куда глаза глядят как от чумы.
Потихоньку открывались горизонты и у меня. Недавно удалось съездить за границу. Сам собой назревал вопрос: а так ли уж нужна моя Родина мне, коли она не проявляет никакого интереса к моей персоне? После приезда вопрос обозначился острее, к нему добавился еще один: кому я нужен теперь там, на благополучном Западе, когда перевалило далеко за полтинник? Ах, как хорошо осознавать себя «шариковым», стальным советским шариком, оказавшимся между молотом и наковальней. Всей громадой нависли над шариком прожитые под серпом и молотом годы. Болезни. Безденежье. Неужели с раскаленной наковальни скатиться так и не успеть! Ведь я же шарик, со всех сторон круглый. И ресурс выработан еще не до конца. Пригожусь кому, а? Легонько подтолкни, Судьба!..
Но данные мытарства были до Ростсельмаша или в самом начале работы на гиганте. Остались позади Туркмения с Каракумским каналом, маленький, истинно хилый в горах Хилок под Читой, железнодорожный вокзал Киева, Запорожье с громадой «Запорожстали». Нигде я не напечатал ни строчки, но оставил след как бард, распевая под гитару сочиненные наскоро свои песни. И вот она, Всесоюзная ударная комсомольская в Ростове на Дону. Загазованный донельзя цех серого чугуна.Ухающая, ахающая формовка с формовщиками-неграми в полощущем свете падающего в ковши расплавленного металла. Рекорд на кольцевом конвейере. Я становлюсь старшим агрегата. Еще рекорды. А потом Всесоюзный. За него благодарность Генерального директора объединения с занесением в трудовую книжку, пятнадцать рублей премии, удостоверение ударника коммунистического труда. Портрет в газетке. Но главное не в том, что не заметили красиво. Я словно проснулся. Рванул на груди черную от грязи майку, разорвал саму грудь. И упал на страницы «Ростсельмашевца», «Комсомольца», «Вечернего Ростова», «Молота» мощным потоком статей, очерков, рассказов, поэзии. Я словно брал тот положенный орден печатным словом. Через год во всех газетах стал победителем любых конкурсов. Еще через год лауреатом премии А. Софронова, добрался до «Советской России», до «Правды», наконец. Получил Всесоюзные грамоты от журнала «Рабоче-Крестьянский корреспондент», сразу представившего меня на премию имени М. Ульяновой. Стал Лучшим рабкором гигантского объединения, первого в Советском Союзе по выпуску комбайнов. И вот она, победа в конкурсе на лучший очерк в газете «Правда». О, это дорогого стоит. Единственный – не в Ростове – на юге Союза. Меня представили в Союзе писателей, напечатали в журнале «Дон», предложили собрать произведения на книгу. А потом пошел откат волны, такой же мощной, на гребне которой я добрался до высот. Едва я не захлебнулся. Собственно, «страдатели» принялись топить меня едва не с первой строки. Но началось все вот с чего…