Влад оставил мне ключи от своей квартиры, чтобы мне не пришлось жить в гостинице. Это была та самая его квартирка, в которой он жил, будучи еще студентом. Теперь он живет с Милой, а сюда приходит работать. И наверняка встречается здесь с любовницами…
На пороге меня встретил стойкий запах краски, перемешанный с запахом Влада. В прихожей, казалось, ничего не изменилось с того самого дня, когда я была здесь в последний раз. Все тот же цветастый половичок, та же тусклая лампочка без абажура, тускло освещавшая тесный закуток, гордо называвшийся прихожей. Я поставила сумку тут же, у порога, щелкнула дверным замком, стянула с шеи шарф и не спеша прошла в комнату, ведя рукой по пожелтевшим от времени обоям, которые раньше были ослепительно белыми, с приятными на ощупь пупырышками. Мы с мамой помогали их клеить. Она была тогда смешная, в косынке, заляпанная клеем и побелкой, но все равно неимоверно красивая.
Открыв дверь в его комнату, я вспомнила запись в моем дневнике. Мне было пятнадцать, кажется, я приехала к бабушке на каникулы, и всего на несколько часов разминулась с ним. Влад уехал отдыхать с друзьями на неделю. Потом вернется, но мне так не терпелось его увидеть! И неровным почерком в моем дневнике было записано: «Еще утром он был здесь. В комнате еще явственно ощущались его прикосновения. Незакрытый бальзам после бритья на столе, не сложенные шорты на кровати, не высохшая краска в коридоре. Он красил стены. И на неокрашенных дверях сердечко, нарисованное в один прием его рукой, еще не высохло. Из моих глаз брызнули слезы. Еще утром он был здесь. Я думала, он нарисовал эту несусветную глупость для меня. Ведь только со мной он делал глупости. Я взяла в руки его мягкий карандаш и аккуратно обвела сердце на двери. Это был мой ответ. Мое робкое, молчаливое «тоже»… Если, конечно, он рисовал его, представляя мои глаза и губы. А если нет… Значит, я просто решила порисовать… Но это для меня, я знаю. Это послание. Для меня».
Я в его квартире пять лет спустя. Та запись кажется наивной и смешной, но и сейчас, возьми я в руки свой старый дневник, записала бы то же самое. Он был здесь еще утром. На крошечном столике среди хаотично разбросанного разноцветного барахла я вижу все тот же лосьон – не закрытый, на стуле справа от двери я снова вижу неубранные шорты, - заляпанные краской и застиранные почти в тряпку. Только сердца на двери Влад не нарисовал.
В углу справа от окна стоит то самое огромное угрюмое кресло, в котором я сворачивалась калачиком, пытаясь спрятаться от всего мира разом. На подоконнике пепельница, даже чистая, но ужасно безвкусная. Посмотрела ближе – она сувенирная, из Испании. Влад не был там. Опять подарок любовницы?.. Чертов бабник, я даже не допускаю мысли, что эту дурацкую вещь ему мог привезти из поездки какой-нибудь друг, например. Занавески уже выцвели от солнца, пахнут пылью. Когда-то это были наши с мамой занавески, но они ей надоели, и она отдала их Владу. У мамы всегда был потрясающий вкус. Фу, какие они теперь стали… Я не понимаю, это просто Владикина неприкасаемая территория, или Мила даже не знает о существовании этой квартиры? Сразу видно: в этом диком месте женские руки могли касаться только хозяина квартиры, но никак не его жилища… Опять я не о том.
Над креслом книжные полочки, даже не совершенно пустые… Сборник пьес Мисимы, пара книжек по изобразительному искусству, два фотоальбома. Я скинула туфли и рухнула в кресло. Отсюда комната кажется голой, полупустой. Хоть бы пару своих картин по стенам повесил, что ли. Кое-где краска на потолке облупилась, в самом верху на обоях подтеки… Ну что за неряха! Творческая личность… В углу сбоку от стула прислонены к стене несколько картин. Скорее всего, не законченных – он и раньше складывал их в тот угол. Рама окна вся пыльная, но подоконник тщательно вытерт. Приятно, черт побери: Влад помнит, что я люблю здесь сидеть и курить. Посередине комнаты сиротливо стоит мольберт, письменный стол у стены сплошь завален плотной бумагой и баночками с краской. В жестяном стакане (старом, грязном, как будто стянутом из бабушкиной кладовки) разные кисти. Я провела ладошкой по их ворсинками. Одни щекочут, другие скорее колются – ощущения приятные. Верхний ящик стола заперт. Страшно даже подумать, что Влад хранит там помимо презервативов… Тьфу ты, опять я не о том… А зачем бы он иначе этот ящик запирал перед моим приездом?.. Ладно, потом подумаю об этом… Может, еще найду ключ. В серванте, например. По крайней мере раньше я находила его именно там… Да уж, попробуй тут найди что-нибудь. В другие ящики письменного стола даже заглядывать не интересно… Хотя… Ну, так и есть – ничего интересного. Какие-то карандаши. Боже, сколько у него карандашей? Вроде, все одинаковые. А здесь тетради, блокноты с набросками… А ну-ка… о-па, а вот это интересно… Обнаженная женщина! Фу, да это же Мила… Он сошел с ума? Или другие девушки у него в запертом ящике?.. Как бы его отпереть?.. Ладно. В серванте тоже ничего интересного. Растворители, опять краски, какие-то бумажки… О, телефонная книжка. Ладно, вряд ли меня там что-либо сможет удивить. Пойду найду тапочки. Все чулки в зацепках из-за его скрипучего паркета. На месте кровати у стены стоит кушетка, на ней для меня приготовлено постельное белье, чистые полотенца и не распечатанная еще пачка заварного кофе. Ну, очень трогательно. Интересно, куда он дел свою старую кровать?..
Уфф, что ж так паршиво-то?.. Мамочка, как же ты мне сейчас нужна! Была бы ты жива, я бы все тебе рассказала сейчас и повинилась. А так…
С появлением этого человека началась моя настоящая жизнь. Перед глазами – он плетет мне косички, мы воруем неспелый крыжовник в саду, он целует меня перед моим портретом… Дальше больно. Каждый мой шаг в его квартире по-прежнему отдается звоном в моей голове – звуком его имени. Как хорошо, что он уехал утром. Вот уж действительно, от греха подальше.
Влад стал бы хорошим разведчиком, наверное. Я не знаю никого, кто так же искусно мог бы скрывать свои мысли и чувства от других людей. Хотя моя мама, конечно, догадывалась. Впрочем, думаю, она еще и знала, что тоже нравится ему. Иногда мне кажется, он любил во мне только ее отблеск.
Мила, его жена, нутром чует неладное, когда я рядом с ним. Но она видит опасность во мне, а не в нем. Он бы себя ничем не выдал - о, нет. Ни словом, ни взглядом… Но его прикосновение. Ток в его пальцах. Электричество. Не укроются от меня.
Все четко просчитано. Я знаю, он временами смотрит на нашу фотографию. Не со мной ему тягаться. На одной из книжных полок в этом месте пылью припорошен рисунок на еще более толстом слое пыли: видно, что фотоальбом вынимали, а затем ставили на место. Красный фотоальбом. Заветная фотография вложена не в кармашек, а просто так. Открывать надо с конца. Тогда и появится чертик из табакерки. Бах! Снимок, который был похож на шальную пулю – мы вдвоем, нарядно одетые, стоим рядом. Это была чья-то свадьба в бабушкиной деревне. Мы не ожидали объектива. Он смотрит в сторону, а я на фотографа…
Здесь слишком тихо. В голову лезут ненужные мысли…
Музыка “Lily was here”, эти стоны саксофона… Я в его квартире одна. Хожу по его территории абсолютно голая. Впитываю его запах, оставшиеся молекулы его последнего выдоха в этой квартире – каждой порой своего тела. Дышу жадно, все глубже, глубже.
Останавливаюсь у двери в ванную напротив зеркала. Он часто смотрит в него, как смотрю сейчас я. А я в его зеркале – обнаженная, в лучах солнца. Никто не видит. Я распустила волосы. Вот такой ты хотел бы меня нарисовать. Гляди в свое зеркало, дорогой брат. Смотри глубже. И ты увидишь меня.
Я ласкала себя в его ванной. Меня преследовал обрывок воспоминания:
Я склонилась над раковиной. Тихо, он подошел сзади и взял мои руки в свои ладони. Медленно, он протянул их под струю воды. Мы молчали.
Вода была ласковая и мягкая, - я никогда не ощущала воду такой. Она стекала по нашим переплетенным пальцам, путалась в них и соскальзывала, она ложилась витиеватыми узорами, струилась и лилась. Хрупкие ручки маленькой нимфетки в огромных, покрытых грубой кожей, перепачканных краской ладонях художника. Это все, что видели мои глаза. Журчание и бульканье воды, его дыхание. Это все, что слышали мои уши. Тепло, исходящее от его тела и от воды. Это все, что ощущала моя кожа. Этот человек рядом со мной. Это все…
Он обернул меня лицом к себе и закутал мои руки в полотенце.
-С тебя можно было бы рисовать Мадонну… Хм, не будь ты рыжей, - он едва улыбается, - …Тонкие, острые пальцы, - он медленно двигает руками, полотенце чуть щекочет мои ладони, - белая кожа. Бледные глаза. Ты как с картинки. Но ты не похожа на нее… На твоем лице нет смирения… Ты бешеная, как твои волосы, - Он оглядывает мои распущенные кудри, совсем не смотрит мне в глаза. - Резко очерченные брови, - он чертит пальцем дугу, касаясь моих бровей, - крылья ангела… Тебя бы закутать в голубые ткани, поставить на полочку – и хранить…
Тогда от его слов у меня подкашивались коленки, Влад казался таким искренним. А сейчас я стараюсь не анализировать его слова… Ах, боже мой, ну что за пошлость! И даже ангела приплел! И с каких же это пор ангелы вышли в тираж? Почему парни по всему свету говорят своим дурехам: «ты ангел», а девочки так и тают! Ну кто из вас, дуры, имеет хоть какое-то отношение к ангелам?! И почему ты, дурак, считаешь, что я жажду твоих затертых штампов так же, как и все твои остальные? И про «хранить и оберегать» тоже не забыл пошептать. Тоже мне, маг и волшебник. Странно еще, что он не рассказал мне байку про то, что я свежа, как майская роза, что я так же нежна и благоуханна. Потом следует просьба угостить его своим нектаром. Я рада, что он счел, что хотя бы эта фраза не для меня… И откуда только они все выуживают эти сальности? Одинаковые, причем!
Впрочем, одно его изречение мне однажды понравилось. Я была уже замужем, гостила с Женей в бабушкином доме вместе с семьей Влада. Мы с Владом как-то раз говорили о том, что нет ничего хуже установки, которая возникает у многих замужних, мол, и так сойдет. Тогда женщины, особенно после родов, быстро обабиваются, перестают за собой следить, толстеют, грубеют… На что Влад сказал мне:
-Но знаешь, я уверен, что тебе это не грозит.
-Это почему? Ты-то почем знаешь?
-Женственность в тебе – это не наносное. Это неотъемлемая часть тебя. Ты настоящая женщина. Похожа на шампанское: пьется слишком легко, чтобы понять, когда пора тормозить, кружит голову, завораживает пузырями (он растопырил пальцы и изобразил у себя грудь), шепчет что-то невнятное и играет. Но боже, как потом от всего этого болит голова!
-Ха-ха! Классно сказано! Кому принадлежать эти слова?
-Один мой друг сказал.
-Я так и знала.
-Ненавижу тебя, - Он улыбнулся, обнял меня за шею одной рукой и поцеловал в макушку.
В любви – как на зоне: не верь, не бойся, не проси. Не верь любимому, не бойся его потерять и не проси о пощаде. По-настоящему жестокими могут быть только те, кому мы верим и в ком нуждаемся. Они ведь, как правило, в курсе, знают о наших чувствах и о своей власти над нами. И, поверьте, не захотят с нею расстаться, даже после того, как расстанутся с нами – даже по своей собственной воле. Не отпустят из тщеславия. Как с этим жить? Каменное сердце легче раненного. Его легче носить в груди. Вот так и жить…
Выйдя из ванной, я не включила телевизор. Только его музыка. Мне важно, чтобы все в его квартире жило своей жизнью, как будто он сейчас тут, мешает краски. А я его натурщица. Единственная и уникальная. Оригинал самого совершенства.
Влад всегда на своей волне, у него всегда все должно быть «Просто джаз!», все кругом должно вертеться и хохотать. Может быть сейчас он, не имея возможности работать дома, сидит в плетеном кресле в маленьком кафе на какой-нибудь крошечной мощеной улочке, под открытым небом и пьет самый горячий в мире шоколад. Делает наброски, подрисовывая прохожим пальчики. Не хватает только черного беретика набекрень – но ведь он не в Париже. Ах, эти пальчики – его рок: он всегда уделяет слишком много внимания мелочам, но его никогда не хватает на то, чтобы вникнуть в самую суть…
В шкафчике в его маленькой кухне я нашла кофе. Растворимый. Слипшийся! Он пьет только крепкий чай. Кофе у него всегда был для них. Для этих, которые остаются до утра и не уходят по-английски. Утром он их уже презирает. Но не выдаст себя – ни словом, ни жестом. А я знаю своего художника. В этом слипшимся кофе хранится тайна его отношения к ним.
Я не заметила, как стемнело. Чувствую себя разбитой и безумно уставшей. Но не могу уснуть. Снова лежать в этой комнате, где мы были вдвоем, – немыслимо… Здесь была не только я. Здесь грязно, грязно. Бежать, бежать, бежать отсюда!
Я словно слышу его голос. Как всегда приглушенный, глубокий. Не густой, не грубый, но тихий, всегда какой-то интимный и обволакивающий. Да, именно это слово – обволакивающий. Он заворачивает своих бабочек-одноночек в свой голос, как в кокон, когда они остаются без одежды. Чтоб они не замерзли. Кроме голоса он ничем их не согреет. Тепло его тела – обман. У пауков нет крови.
Я стояла у окна и рассматривала улицу под ним. Квартира Влада ютилась в одном из старых домов на узкой улочке недалеко от центра Львова. Из ноздрей машины, припаркованной напротив подъезда, с храпом выходил горячий воздух. Кто-то только что приехал на этом автомобиле домой…
Вы замечали когда-нибудь, как шепчет небо перед дождем? Шелест листьев – голос неба – наполняет город предчувствием воды. И все замирает, пахнет влагой. Серебрится листва на ветру. Скоро, скоро хлынет. Кажется, так же в мою жизнь приходила любовь. Легким трепетом проносилась по всему телу, потом все сгущалась, как туча в самой моей голове, и блестели глаза. Ничего уже нельзя было сделать. Скоро, скоро захлестнет… А в детстве я любила дождь по-другому. Мне нравилось, что после него изъеденный оспинами асфальт под нашими с мамой окнами блестел и мокро пах, и мне нравился его новый запах, - настолько, что хотелось его лизнуть. Но мама отговорила меня от этого страшными рассказами о возможных последствиях…
Мой бедный брат, если Данте был прав, мы с тобой и после смерти не расстанемся. Неправедные любовники даже наказание мотают вместе. А нам с тобой придется пройти чуть не все круги ада. Мы теряли веру, мы лгали и соблазняли, мы безрассудно любили, мы гневались, мы убивали себя, мы губили чужие жизни. И всех, кто нас любил, мы предали! Но, заставь нас кто-нибудь пройти весь жизненный путь заново, все бы повторилось вновь. Мы даже раскаяться до конца не в состоянии, хоть совесть иногда тревожит нас… А я вновь слышу вместо нее твой голос. Ах, прочь, прочь из моей головы!
В крошечной кладовой стоит несколько картин, написанных Владом.
Вы знаете, как пахнут произведения художников? Деревом. Картины, писанные масляными красками, пахнут, как деревянный пол у бабушки в деревне, когда на него пролили душистое подсолнечное масло. Акварели пахнут набухшей после дождя древесиной и чем-то еще искусственным, не живым.
Мне всегда нравились картины маслом. Краски долго сохнут, как лак для ногтей – ждешь с таким же нетерпением; к ним нельзя прикасаться: они живые, ранимые. Потом краски засохнут и превратятся в корочку. Свежий холст – будто открытая рана, которой надо зажить. Краска сохнет так же, как сворачивается кровь: потом ее приятно отковыривать. А когда совсем засохнет, надо провести по рельефной поверхности корочки пальчиком, почувствовать кости картины. Как в детстве стучала по зубкам - постучать ноготком по картине, проверить на твердость…
Влад всегда ругался на меня, когда я так делала. Тем чаще я этим развлекалась. Настоящее таинство: выманить его из студии, нависнуть над смертельно израненным беззащитным холстом, наслаждаясь осознанием собственного могущества. Быть неумолимой. Прикоснуться к самому яркому жирному мазку – и надавить. Чтобы он не кричал, но чтоб помучился. Чтоб остался на краске едва заметный узор, отпечаток пальца. Вот теперь картина уникальна. На ней печать гениального варвара. Моя метка!
Старый паркет его квартиры скрипит под моими шагами. Мои босые стопы осторожно прижимаются к холодным шероховатым дощечкам, нарушая рисунок на слое пыли. Становлюсь на цыпочки и делаю несколько танцевальных па под аккомпанемент паркетного скрипа. Вспоминаю, что я в трауре, и прошу прощения.
Когда-то Влад учил меня танцевать в паре. Самое главное в танце –доверять партнеру, отдаться его власти. Когда он подает тебе руку в танце, просто накрыть его ладонь своей мало. Нужно отдать ему свою ладонь. Положить ее сверху так, чтобы, если он вдруг вздумает резко одернуть руку, твоя рука устремилась бы вниз. Нужно расслабить руку по всей длине и позволить ему держать ее. Стать ведомой в танце. Стать слабой, податливой, мягкой. Плотно прижавшись всем телом к партнеру, позволить теплу двоих циркулировать в узком, почти замкнутом пространстве. Это как урок доверия, только проще. Я где-то читала, что американцы устраивают такие сеансы психотерапии: человек встает спиной к партнеру и по команде падает назад с закрытыми глазами. Партнер должен его поймать. Самое сложное – довериться другому человеку, которого ты не видишь за своей спиной, хоть и знаешь, что он должен быть там и быть внимательным к твоим движениям.
Помню, как Влад танцевал в сельском клубе, куда мы однажды с ним сбежали ночью. Тогда ему было 16 лет, и он был переполнен комплексами! (Вы только представьте себе – он! И переполнен комплексами!) Он кокетничал – и, улыбаясь, (как дурак) отводил глаза или изображал наблюдение за птичками, когда какая-нибудь смелая девица дерзко вскидывала на него глаза. Он хотел великолепно танцевать, и, когда он танцевал, прижав к себе девушку, у него это почти получалось. Он обожал опрокидывать ее корпус назад, прижимая ее бедра к своим. Потом он медленно проводил пальцами от ее шеи вниз, по ложбинке между ее грудей. Улыбался, обнажая мелкие острые зубы. Он рывком разворачивал девушку к себе спиной и поворачивал ее лицом к зеркалу. Наблюдал ее трепет, когда его рука скользила от ее виска, к брови, по щеке, к шее, груди, талии, по ее бедру. Он отстранял от себя ее тело, рывком возвращал его обратно, наклонял, каждый раз неожиданно, поворачивал. Он танцевал ее. Он фотографировал ее образ глазами, когда они стояли напротив зеркала – и медленно поднимал футболку с ее живота, нашептывая ей сказки на ухо, горячим дыханием обжигая ее шею, от чего ее веки всегда медленно закрывались…
Я не раз наблюдала, как он проделывает это с разными девушками. Одинаковый сценарий, неизменные реакции на его действия. Девушки так и норовили попасть в его руки! Они только хороводы вокруг не водили – а так делали все, чтобы привлечь его внимание! Ох уж они изощрялись! И строили ему глазки, и соблазняли танцами, и опрокидывали колу на соперниц, и задевали его плечом, и знакомились с ним сами. Такого ажиотажа вокруг молодого человека мне до того видеть не приходилось. Возможно, дело было еще и в том, что Влад в этой деревне как-никак, свежая кровь: он из города (это уже престижно), он одет лучше большинства завсегдатаев сельских клубов, танцует по-другому… И хватит. Он уже обречен стать звездой сельского танцпола.
Думаете, я с ума сходила от ревности? Нет. На них он только учился. Я все равно была самой важной для него. До Милы, по крайней мере, - точно.
Однажды мы с мамой и Арабеллой зашли к нему – уж и не помню, зачем. Мамы сидели в кухне, пили кофе, а мы в комнате – я рылась в его вещах, он занимался своими делами, поглядывая на меня лукаво.
-Влад, что это?
-Где? А, это… Кофе с молоком, - Он сощурился от удовольствия и потер нос ладонью. Шмыгнул и помотал головой, наиграно показывая, что пытается привести себя в чувство. – Где ты это нашла?
-Открыла ящик твоего стола.
-Запертый.
-Да. А что?
-Ну… Ладно, тебе можно.
-Так что это?
-Это… Это Ляля.
-Чего?
-Да что ты «чего»? Это бедро девушки. Неужели не видно? Вот смотри, - И он начал водить по фото пальцем, объясняя, где что.
-Это я поняла. Я льешь ты на нее что, прости?
-Кофе, - Он отобрал у меня снимок и сам начал с наслаждением его рассматривать.
-Почему кожа красная такая?
-Ну, горячий.
-Горячий?!
-Ну да. Хе, она орала, но не сопротивлялась, - Щурится от удовольствия. - Не уходила. Ей на самом деле нравилось.
-Ужас какой.
-А потом кожа в этом месте потемнела. Или это потом, когда я натирал ее мокрым кофе. Ну, молотым, короче. Получилось, как будто в грязи или в песке, как у бабушки. Просто джаз, короче.
-Зачем?
-Нам по учебе задавали «поиграть с фактурой».
-М. А почему ты назвал это «Кофе с молоком»? Потом ты лил на нее холодное молоко?
-Кстати. Не додумался. Но нет, это было бы топорно слишком, - Опять потер нос ладонью. – Просто кожа нежная у нее. Складочки. Как молоко льется. Ну не знаю. Ассоциация, короче. Но мне сказали, что получилось неплохо… Жаль запаха не видно.
-Чего?
-Что «чего»?
-Запаха чего?
-Кофе и ее кожи, глупышка. Нежная такая, молоденькая. Как у тебя. И белая такая же… Хм…
-Эй, - Я пощелкала у него перед носом, - Молоденькая? Ей сколько лет?
-Кому?
-Ляле этой! А кому?
-Я думал, может фотке… Ляле 16 тогда было, или 15… Где-то так, короче. Это давно уже.
-И?..
-Что «и»?
-Ну и…?
-Да что? – смеется.
-Ой, Влад, не изображай невинность – ты знаешь о чем я.
-Эй, - взял меня двумя пальцами за подбородок, - Полина, ты что, ревнуешь? – Ну вот, отлично, вогнал меня в краску. - Перестань: это я тебя тогда еще не видел просто. Она еще девочка была совсем. Но кожа такая… Как у тебя почти, - Грубой ладонью на мою ключицу, трет, шершавый, - Вот…молоко! Невозможно наглядеться.
-Неужто белее твоих простыней?
-Тише ты. Нет, ну она ж не мертвая была… А потом, знаешь, где кожа покраснела… Ухх, - Трет нос ладонью опять, лыбится змей, - Ладно, в общем, - Смотрит на меня, улыбается.
-Ты ей хоть звонил потом?
-Да. Мы еще недели две потом встречались.
-Ты что так называешь, прости?
-Ну Лии, - смотрит с притворным укором.
Тьфу, тоже мне, двадцатилетний Казанова!
-Ясно. А потом?
-Потом йок.
-Что?
-Ну, я ж не хотел морочить ей голову. Жениться я до сих пор не готов, а тогда совсем еще зеленый был.
-Ааа-ха-ха-хахахаха!.. … Влад, а на мне - ты бы женился?
-На тебе? Хоть щас! Если б можно было.
-Вот так всегда.
-Ну, малыш. Ну? – Поднял мой подбородок пальцами, смотрит пристально, молчит, не двигается, - Тише… Тихо, тихо… - наклоняется ближе… ближе… быстро смотрит на мам в кухне, они сидят спиной, - Цссс… - нежно обнял мой рот своими влажными губами и быстро отстранился, уткнулся в какой-то альбом и листает его, молча улыбаясь. Я побежала в ванную - обливать горящие щеки холодной водой. Это никогда не помогало.
И так, я дожила до утра.
Ох уж эти писатели. Настоятельно вам рекомендую: если хотите всегда быть наедине с самими собой, когда вы одни, - не читайте книг! Эти писатели все замарали, заштриховали своими изысканиями. Сидя новым утром в кафе, я вспоминаю кундеровскую Аньес. Она тоже однажды решила насладиться утром в одиночестве, без мужа и дочери... Хотя причем тут она? Просто я проснулась сегодня одна, включила радио и больше часа подпевала и переворачивалась в теплой постели, маясь и наслаждаясь ничегонеделанием. Поднявшись, наконец, с постели, я впервые за несколько месяцев задумалась о том, что я сейчас, вот в данную секунду, хочу сделать. Поняла, что я хочу сейчас быть красивой – и чтобы все это видели. А еще хочу кофе с сигаретой.
Я быстро приняла прохладный душ, не вытираясь, выскользнула из ванной и ходила по квартире Влада голая, потягиваясь и придумывая, что бы мне хотелось надеть. Выбрала легкое черное платье, не слишком короткое и открытое, но все-таки выгодно подчеркивающее мою фигуру. Я высушила волосы и взбила кудряшки, нанесла на губы прозрачный блеск и решила забыть про тушь и все остальные обязательные атрибуты. Не надела часов, сняла все кольца и серьги. На моем теле только цепочка с крестиком, блеск для губ, трусики, платье, легкий плащ и туфли.
Впервые за несколько месяцев я решила купить пачку сигарет. Идя к кафе, я все ускоряла шаг, ощущая странное возбуждение, похожее, наверное, на чувство «завязавшего» наркомана, вновь доставшего себе дозу. Даже руки дрожали. Я дошла до угла дома и перешла дорогу. Прошла еще метров десять и зашла в крошечную кофейню, в которой кроме меня не было ничего примечательного. Я торопливо открыла дверь, села за первый столик в курящем зале у окна, дрожащими пальцами стала неловко открывать пачку, ощущая нечто схожее с чувством вины. Плевать. Это мое тело, и я никому ничего не должна. Достав сигарету и поблагодарив официантку, принесшую меню, я умиротворенно вздохнула. Щелкнула новой зажигалкой, и она вся засветилась дурацкими разноцветными огоньками, как на игрушках, которые продают в Петербурге в переходах метро. Сувенирная, дорогая, дурацкая зажигалка. Другой в супермаркете не оказалось, а искать по ларькам уже не было сил. Я поднесла огонь к сигарете, она на мгновение вспыхнула, и я втянула в себя горьковатый дым. Моментально какое-то пьянящее чувство завладело всем моим телом. В меня вновь вселилась Полина. Чистая, твердая, острая. Та забытая Полина, что гуляла сама по себе. Настоящая Полина – не придаток вроде Ли и не дура вроде Полундры. - Полина.
Я облизнула губы и подумала: еще поживем. Откинулась в кресле.
И вот я сижу в полупустом кафе, допивая вторую чашку кофе и пуская дым третьей сигареты в легкие, глаза и душу. Делаю это красиво. Не могу жить иначе. Иначе я просто не живу.
Спасибо, Влад, что ты где-то есть. Без тебя сигареты теряют смысл. И я…