Мария

Александр Артов
       



       1

        Мария приподнялась, взгляд уже привыкший к мгле, выхватил  очертания высотных домов, стоящих по обеим сторонам - их перспектива уходила в бесчисленное скопление далеких светил на ночном летнем небе. Она лежала на спине и ее обнаженная телооболочка  под легким фланелевым халатом слегка дрожала. Разномерное клацанье  клавиатуры невидимым юзером превратилось в стук конских копыт по полупрозрачному асфальту. Две оглобли, серый хомут с гужевыми мочками и трясущаяся холка лошади –  неизменные реквизиты городской конной прогулки по одному из знакомых Марии кварталов, где они с отцом - профессором медицины Александром Николаевичем Плачковым совершали ежевечерний  променад. Куда она теперь едет? Неведомо. Впрочем, где же ямщик?
 Она спрыгнула с коляски, почувствовав мягкость земли, которая окутала ее холодом ночной свежести потревоженного сна и обнаружила, что никуда не ехала, а если и ехала - приехала уже давно, поскольку колес коляски она не обнаружила. Стол, накрытый покрывалом, а сверху еще и тулупчиком создавал подобие сидения кибитки, хомут с гужевыми мочками, висевший на дереве, оказался началом торжества уснувшего реализма и его концом сближения с лошадиной головой, висевшей тут же, с задранной к верху палкой, на которой она держалась, легкое  покачивание неживой материи (возможно от движения Марии) – все это смеялось, издевалось, сжаливалась над реальностью. Дома превратились в густой лес, неподвижно обступавший что-то серебристо-блестящее - образование, принятое за городской асфальт,умытый дождем и сверкающий искаженными отражениями городских объектов. Мария услышала шум далекого водопада и поняла, что это река, и ее обступает ночной лес, она стирает последние следы сомнений.
Следующим ее открытием стали - костер, горевший, совсем рядом, прибрежный песчанный пляж, спящая незначительная трава, танец блуждающего света, окутанная желтым заревом  высокая мужская спина, прорисованная на нем. Она подошла к костру и  прыгающие тени отступили с лица истопника, она узнала в нем Ронина – своего друга и любовника (ходят легенды, что они были мужем и женой и повенчаны), и она не успела испугаться.
 Длинные черные с проседью кудри, доходившие до плеч, выдавали парик; фиолетового бархата сюрко поверх белого котарди стянуто кожаным поясом, на котором свисало что-то обозначающее на кожелек-сумку; черные тугие штаны –чулки завершались на ногах кожаной обувью, в стиле «нос корабля», также черного цвета.
- Вынужденная остановка? Все равно спасибо, - сказала Мария и ее лицо тут же поймал свет костра.
- Мы далеко от Москвы сейчас, - ответил Ронин, бросив на Марию короткий изучающий взгляд, - как ты?
- Мне хорошо…качает правда,- сказала женщина, поправив кудри, которые прядью, нечесаные, спадали на грудь, - это ты клацал копытами?
- Да, я…Только не копытами, а языком....Остановка ненадолго, - сказал Ронин еле слышно, в голосе слышались нотки вины, а его рука указала куда-то в темноту. Мария, присмотревшись, увидела во тьме застывшие целлофановые волны, огроженные правильным прямоугольником металлическими досками. Любопытство, свойственное женской натуре, сменилось таинственным, только ей понятным и ответственным, требующим от женщины очередного поступка или обязанностей.
- Мне бы одеться, – сказала Мария с укором, - да и голодна…
- Подбери что-нибудь для себя, - Ронин, занятый пылающим костром, указал в ту сторону, откуда пришла только что Мария. Рядом с "кибиткой" женщина открыла огромный сундук с металлической бляшкой с блеснувшей надписью «драмтеатр» на фронтоне. Она вернулась к костру, скинула халат, в неглиже держала в объятиях платье светло-металлического цвета.
- Помоги мне...
Ронин встал довольно резко, будто ждал долгожданного приглашения. Когда он зашнуровывал тесемки на боках платья, инстинктивно обнял обеими руками  полные груди Марии. Этот невинный, нелепый порыв был прерван тычком обеих локтей – одновременным, решительным и должно быть, больным не столько физически, сколько душевно и эстетически недопустимым.
- Давайте без рук!
       Он вернулся на свое место, точно пораженный, но тщательно скрывавший смятение, а Мария уже одетая присела, тут же, у костра на старое бревно осины. Мария выбрала приталенное блестящее платье медного цвета, с открытым лифом и широкой, длинной, расклешенной юбкой, с вшитым металлическим каркасом, который вольно трактовала ракурс при неизменности фасона. Возникло молчание, во время которого Ронин возился с костром, а женщина, уже совсем, не чувствуя гнева, а скорее вину за свой неосторожный и грубый поступок, вспоминала те слова, которая хотела сказать своему мужу после долгой разлуки.
- Нашел время и место! – сказала она, чтобы разрядиться своей идеей, а потом…
- Кто это? – спросила она и показала на костюм Ронина, чтобы разрядить ситуацию.
- Ричард третий…- произнес он, не оборачиваясь.
- А это? – она показала на свое платье.
- Принцесса…принцесса Турандот.
После этого они долго молча смотрели на огонь, находясь во власти его плазмы. Невидимая река шумела водопадом, где-то, совсем рядом. Лес стоял черной стеной, прислушиваясь к разговору, который вот-вот должен разродиться. Рядом стоял низкий маленький столик с фруктами, кувшином красного вина и оловянными бокалами. Мария уже согрелась теплом огня и вина. Она вытянула босые свои ноги навстречу теплу, и на ее ногах были видны засохшие комочки земли. Во время этого молчания, она чувствовала, что хотел сказать Ронин, и вдруг на нее нахлынула волна отчаяния, и на ее глазах появились проблески слез - их два скупых хрустальных шарика упали на лиф, и тогда  она успокоилась внезапно, взяла себя в руки.
- Где же произошел сбой? – вдруг спросил Ронин.
- Вряд ли, поможет мой отчет, скорее будет повествование. Сначала, мы спрашивали: а был ли сам сбой, как таковой? Если и был, то мы приходим к итогу, что был, возможно, и я подозреваю: на генетическом уровне. Нами выбран случайный субъект, как он отбирался – не важно, главное – это было случайно, ставший продуктом воображения субъекта второго более старшего. Его фантазий имеют право на воплощение. У первого путешествие –  закономерное бегство от реальности,  повторение прошлых путешествий второго, только уже в новом качестве - давно кажется нудным, а самое главное – бесполезным, потому что реальность безгранична, и убежать от нее не представляется разумным...
- Ты продолжай, не торопись. Я пойду, все приготовлю...- тихо перебил Ронин и побрел в темноту, там, где застыли целлофановые волны, но вскоре вернулся, чтобы сказать: "пора!"
 - Но путешествие состоялось, - продолжила Мария, - и будет продолжаться вновь и вновь, как вращение колеса повторяет движение, напоминающее цикл. Причина одиночества всегда в человеке, он центр всего, и все попытки  изменить собственный первоначальный код зачатия разбиваются об природную его предрасположенность к саморазрушению. Одни прагматики твердят, что сбой произошел в самом начале путешествия, когда письмо было прочитано субъектом или в тот момент, когда он подошел к открытому окну своей квартиры. Но я стою на том мнении, что начало путешествия не прекращает ощущения реальности, просто дополняется богатством  индивидуальной фантазии и ни о каком сбое речь не идет. Это я поняла уже ясно совсем.
Она села на табурет, стоявший по центру параллелепипеда, куда указал ей Ронин. На дне лежал в складках валунами целлофановая пленка. Рядом с Рониным корыто с расствором гипса, которым, тут же, наносился слой на тело Марии. Ронин торопился, поскольку гипс быстро застывал. Мария опустила лиф, и тонкие слои гипса легли на ее обнаженную грудь и плечи. Волосы женщины, хоть и не расчесанные, аккуратно убраны на макушке головы.
- Мне не понятны причины, - продолжала говорить Мария, - причины событий, гораздо раньше происшедших, ведь мы проследили всю историю: от падения до возрождения и снова до падения, пока не дошли до источника, и нам теперь, не совсем понятен характер и свойства этого источника , вернее первоисточника, и самое главное – его смысл, если таковой, конечно, имеется. Впрочем, смысл есть даже тогда, когда его, вовсе нет, ибо тропа, ведущая извилистой дорогой и скрытая плотной листвой деревьев, вдоль  извилистой реки с севера проникает в город, скрытый дымкой предопределенности. Река , кое-где схваченная в бетон, разрезает город пополам, петляя из стороны в сторону, создает заводи и острова, затоны и заливы. Такие же, непредсказуемые  построения улиц и переулков, тупиков и площадей. Невидимый сумасшедший архитектор сделал их заложником собственных идей. Здесь дома ветхие и приземистые, соседствуют с суперсовременностью зданий, что ни придает гармонии и спокойствию, но имеет право на существование, поскольку горожане вольны создавать и разрушать  равноответственным образом. Наш субъект молод и его город с ним. Волей и свободой дышит каждый камень, заложенный здесь, и откровение всегда сопутствует надежде и вере. В одном из скверов, где листва ив и дубов, лип и кленов настолько плотна, что в летний, солнечный день здесь темно и в жару прохладно и можно свободно расположится на скамье или беседке с колонами, и пить, блаженствуя чай или другие напитки. Здесь же, в беседке можно предаваться медитативным мигом долгожданного одиночества и слушать музыку падающей воды из мраморной головы желтого льва, высунувшегося в удивлении из гранитной стены с блесками слюды, в обрамлении невысоких полуколонн и знаков неизвестного назначения. Фонтан невидим, но слышим, особенно в ночной тишине, когда  трамваи уже не грохочут и не подают сигналов, и слышим так настойчиво, так настойчиво ненавязчивым своим журчанием. Город поворачивается к тебе своими тайнами и полустертой надписью над фонтаном, который исчезает внезапно и совсем нечаянно; и мы видим, что кем-то подменены понятия и обозначения, и исчезли вместе с фонтаном многие дома и люди - важные и незначительные, и, предвещая истину, что здесь мы теперь совсем и не хозяева, и кто-то, перестал быть созидателем или на худой конец - охранителем простых незатейливых фантазий, но вдруг стал нечаянным их разрушителем и на пороге доминирующего парадокса, полным радостью нового рождения и осознания пропасти вечной пустоты, мы осознаем значение выведенной кем-то формулы, благодаря которой все несоответствия, намеки, ошибки, подсказки и недосказанности, которыми была полна наша бесполезная жизнь, внезапно просто объяснялись ее краткостью и сохраняли свое бессмысленную миссию за пределами ее, и все, так же, не замедляя ход, вращается колесо, и город с призрачными жителями мерцает неизменно, по-прежнему. И все, так же, в одном из домов, который отчасти выдуман субъектом и ставший частью его мира, в одной из комнат, на столе, покрытым синим бархатом, стоит шкатулка - довольно старая со стертой и тусклой чеканкой на боку. Это субъект, волен открывать крышку шкатулки и заглядывать в нутро ее, но это не меняет хода нашей мысли, а только подсказывает, что решение совсем рядом и спряталось за смыслом.
- Я догадываюсь, что было в шкатулке, - задумчиво произнес Ронин, творя руками по телу Марии. Его прикосновения не ощутимы в полной мере Марией, покрытой толстым слоем гипса. Она замолкла, как-то сразу, внезапно, хотя глаза по-прежнему выхватывали из тьмы мерцающий отсвет костра, еще говорили о многом.
Ронин спросил:
- Пустота?
Мария молчала, и молчание стало продолжением  ее неподвижности, вызванное быстротвердеющим гипсом, безмолвием леса и непрониыаемой окружающей тьмы.

       Ронин вымыл в черной реке свои руки, снял парик и кожаные башмаки, одел высокие резиновые сапоги, и через минуту он уже переходил через плотину, преграждавшую реку, чей  ночной нечаянный шум беспокоил Марию, и он подумал о прекрасен миге рождения, о сменивший его миге старения, превращающем век разрушения  ускользающий в начале пути смысл в век торжества безмысла. Он знал, также, что Монгифус придет к костру совсем скоро, и не смотря на свой карликовый рост, он покроет Марию целлофановыми волнами, а когда гипс застынет, загрунтует ее масляной краской.
       Он вступил в лес,обступающий консервирующей влажностью и темнотой, подобной скорости передачи данных. Страх, проникающий на те участки мозга, которые  свободны от мыслей, поджидал его за деревьями, уже давно, и вот, теперь Ронин воспринимался, как легкая и долгожданная его добыча. Пахло сыростью гниения прошлогодних листьев, свежестью некошеной травы, в следствие нерушимости закона жизни. Неблизкий путь заставлял его торопиться, но лес – знаменитый своей непроходимостью для пешей прогулки, был местами, все-таки редок, и перелески много рассказывали путнику, и давали возможность осмотреть прекрасные стороны биосферы. Выцветшие и пожелтевшие поляны, образованные механической силой лесосеки, открывали виды, доселе скрытые и незаметные внимательному взгляду путешественника, сравнимые по заманчивости и красоте с морским побережьем, где каменные утесы перемежаются с песчаными пляжами и лагунами. Сосны оказывались ссылками с заманчивыми предложениями зайти на их страничку, и оказавшимся в итоге вовсе не спамом, а разумным поводом остановиться здесь, сделать паузу, присесть на опушке, даже если не устал, на лежащий давно на земле,  проросший травой, древний ствол дерева - шершавый, неровный, изъеденный короедом; или присесть, на застаревший в основании и мхом покрытый пень, где осторожные жуки-дровосеки, еще во снах своих продолжают свою разрушительную деятельность, и встретить давно знакомых по предыдущей жизни  собутыльников,увидеть всякий раз, притягивающее к себе волшебством своим  на стыке земли и неба явление. Явление, ставшее, по сути своей, рассветом очередного дня, уже обозначилось щелчком, пробегавшей полевой мыши, открывшей, тем самым, новую страничку знакомого уже сайта, и возвестившем окончание ждущего режима. Оно остается очарованием для юзера, скромным вознаграждением после долгодневного созерцания опостылевшей картины неизменившегося фона рабочего стола.
       Уже брошена потухшая сигарета, уже громыхал раскатом, намеривающийся сказать собеседнику нечто важное прокашливающий великан, подобно характерному кратковременному урчанию при включении системного блока, как редкие тяжелые капли откуда-то сверху, роняли на листья деревьев, как следствие этого сопровождающего звука, рожденным, как оказалось, подрагиванием головки жесткого диска. Вот уже, за межой верхушек сосен, нечто прощальным ответом, надоевшего, пережаренного лета, требует очередного обновления операционной системы, авторизации и последующей ее активации. Но все обернется обманом: не будет продолжения иллюзорного форматирования файла и прерывание процесса его скачивания станет очередным постом на недосягаемом интернет-форуме, и не будет летний, предрассветный ливень будить раскаяние заблудшей в сети души, не будет разрушать хрупкое знание насекомых и прерывать охоту браконьеров; и на восточном гребне зеленой волны, как прежде, озолотиться вечер и припудренный пеленой виндоус растворит на небосводе синюю густоту облаков.
Ронин наблюдал очередное старение августа, и он являлся лишь свидетелем очередного витка природы, it-адрес которой неизменен и независим от его, пользователя, воли и ему тщеславна сама его роль - отдыхающего от всего юзера.
Уже скоро, проснется дух дня, понесется насыщенным утренним, ароматным потоком,  можно  увидеть дрожание муравейника, под душем солнечных лучей, и путник будет вопрошать, всмотревшись в высоту и вслушавшись в какофонию леса: зачем, зачем так усиливается многоголосье чата, чьи ники пернатых так красноречивы? Для него - маленького, капризного юзера, затеяна такая дискуссия, перед началом исхода его в небытие? Для него, которого только и умеет подвергать копированию в браузер свой короткий, полный ничтожества отживающий век.
Оживший к полудню лес, похож на лирикоэкспрессивное стихотворениее. Ронин прочувствовал увязвимость своего нахождения на быстроизменяющимся фоне, острой формой которого стала обреченность на одиночество. Ему вдруг захотелось заиметь собеседника, с которым можно было бы обсудить преимущества новой модели лексуса. Но эти обсуждения  ничего не давали живого  представителями  отчужденного мертворожденного мира, отличного от дикой природы, которая отказывается принимать обратно то, что когда-то уже родилось в ее лоне, стало ее плотью и смыслом и недоразумением, покинуло ее, потерялось безвозвратно, стало непонятным и забытым. Она же, природа - по-прежнему, дикая воспринимается теперь в виде файла в зип-архиве нашей памяти и ждет своего кратковременного извлечения и психологического использования в образе бубльгума или физиологического онанизма.
       Перед Рониным раскинулось поле, бескрайнее до самого сизого горизонта, глаза его болели от напряжения, и он понял, что завершающий остаток пути и лесной период остался позади. Взгляд привык к новому фону рабочего стола, он остановился на черном пятне джипа и маленькой жирной точке возле него. В точке он узнал колоритную фигуру Макса, в неподвижной позе, сомкнувшем руки на уровне паха, и ставшем поэтому обтекаемым и  круглым.
Что он там делает? Мочится? Дрочит? Или играет в свою любимую кол-энд-дьюти?
 Не важно...
Важно лишь то, что лысина Макса отдает бликом, который виден с пролетающих лайнеров, а это означает, что все в порядке в природе, все в порядке и программа виндоус успешно завершает свою очередную перезагрузку.





       2

Их диалог был услышан в студии, в чердачном помещении небоскреба на Котельнической набережной:
- Что ты мне про технологию втираешь? Ты хочешь, чтобы я место в департаменте потерял? Меня и так с двух сторон в правительстве прессуют, теперь время такое – каждый реализоваться должен, показаться на свете, так сказать. Для этого юбилеи всякие придуманы, олимпиады, презентации. Тут все под присмотром, друг за другом следят, а больше в кошелек и на часы смотрят, а как увидят, кто прокололся или прохудился, набросятся всем миром на тебя и съедят за милую душу и забудут. Я же тебе работу даю, Ганя! Прояви себя хоть немного! Вот почему ты за два месяца ее не подготовил, скажи?
- Ты не понимаешь очевидного: я подготовлю ее за два дня – не вопрос! А кто отвечать будет за последствия? Ты? Ты же меня одного оставишь на съедение этим акулам, а сам драпанешь в Сан-Франциско. Ты вспомни, мы же с тобой еще недавно из говна коз да коров лепили, и радовались и смеялись, и понимали друг друга, и были вместе. Что же случилось? Ты пойми, если выставить ее в таком виде, в каком она сейчас, она и до зимы не простоит.
- Фонтан высокий! Высокий!!
- Ты микробы в расчет не берешь? Даже, если я воском ее покрою, стеарин не спасет и через несколько месяцев скульптура потускнеет, начнет трескаться…о дальнейшем не хочу говорить! Что делать? Ты ничего не предлагаешь и меня не слушаешь! Ты - глух! Онгерн докладывал тебе о необходимости правильного расчета жесткости внутренней арматуры?
- Это юмор, что ли у тебя - черный такой?
- Смотри!
Слышен шелест целлофана, затем – пауза и немая сцена.
- Бля... А почему на груди провалилось?
- Это гипс, ёптыть…
- Ладно! Вместе на плаху пойдем, если что… Теперь уж сам вижу! Твои предложения? Только реальные…на скорую руку! В месяц управишься? Хотя, тебе сроки давать опасно, тебе деньги давай!
- Я сделаю лучшую грунтовку в мире, а затем патенирую под бронзу!
- Золота, золота побольше! Чтоб сверкало в зеркальном отражении! А почему у нее руки свободные, ты скажи? Ты про Похитителей Рук слыхал? Вот что, положи ей в левую руку какой-нибудь предмет, связанный с театром, там…маску или веер… сам придумай, и заодно рука утяжелится и закрепится в основании. А в … правую руку…. положишь…. (не слышно шепчет)
- О, кей!




       3

       Минул год, с тех пор, как на Арбате, в двух шагах от театра, воздвигли высокий фонтан, игравшая на солнечным золотом, женскую фигуру, у подножья, которой журчит струйками хрустальная вода. Это - Мария, но все в округе знают ее, как Турандот.
 Летним и душным рассветом, накануне юбилейного дня, который никто отмечать не собирался, у фонтана появились трое господ: двое из них  - в грязных одеждах, с немытыми лицами, и не смущавшимся этим своим недостатком, приставили к скульптуре лестницу. Один из них быстро взобрался по ней и приблизился к груди Марии. Ему подали что-то плоское, металлическое, блеснувшее мертвым отсветом. Третий же – старший по положению, весь в белом, а потому, гораздо чище своих подчиненных, оставался внизу, отдавая еле слышные, но жесткие указания:
- Рабочий плечи расправляет, рука работает пилой. И песня гнома утомляет, трясет забавно бородой.
       Тот рабочий, что держал лестницу, говорил верхнему своему товарищу, отпиливавшему правую руку Марии, в той же интонации:
- Как крылья плечи расправляет, рука работает пилой! Работай ночью пролетарий, а днем - чеши свой геморрой!
       Когда дело было сделано и убрана лестница и две металлических руки спрятаны в мешок, грязные люди скрылись с ношей в Калошном переулке, а третий, в белой кофте оставался в одиночестве, постоянно озираясь.
 Вдруг в его груди он услышал странный низкий звук неизвестной природы,тут же прекратившийся, оставив его в полном неведении, и заставив не забывать об этом никогда.