Глава 8. Маленькая зелёная дверь в стене (окончание)
Всякая власть, как учит вас Сын Божий – Власть от Бога. Тем более, если власть эта проистекает от ваших духовных учителей. Потому-то, сомневаясь в пастыре своём, вы сомневаетесь в Боге, совершая тем самым самый ужасный из мыслимых грехов. Общество будущего возникает на наших глазах как общество всеобщей Веры и Послушания в Ней. Это будет Великое Общество, где вдохновлённое Истинной Верой человечество будет занято неустанным производством добра…
Владыка Гермион, «Символ Веры Вселенской»
1
Напевая на ходу: «А дубы-колдуны что-то шепчут в тумане…», Апраксин прошёлся на кухню и в кладовую. Притащил рюкзачок, ласты и маску с трубкой для подводного плавания. Присел к компьютеру.
Портал засветился солнечно. И в нём был берег моря: никем, кроме чаек, не тронутый, нетоптанный, в мелком свее* розовый песок и полоса прибоя.
* Свей – мелкие волны на песке, образуются от ветра.
Апраксин набрал комбинацию знаков, щёлкнул по клавише с наклеенной скотчем этикеткой: «Режим охраны».
В другом конце комнаты, у входной двери, забурчало-заворчало. Там ожил другой экран и из него потянулись-потянулись-потянулись лучи света.
Не обращая внимания на все эти перемены и явления, Апраксин захватил охапкой принесённое, а также дистанционный пульт, и шагнул в проём.
Отсутствовал он, как могло показаться, меньше минуты, хотя в проёме несколько раз, в убыстренном темпе, день сменился ночью и снова днём… Вернулся голый по пояс, с полотенцем на шее и пышным букетом магнолий в руке. Ласты и маску с трубкой отправил в кладовую, на кухне наполнил водою банку – для цветов.
У входа в комнату теперь не только бурчало, а теперь и зловеще постанывало, а прямо из экрана, нервно ощупывая воздух, тянулась призрачная, голубовато-белая рука.
– Цыц, пёсья муха! – привычно бросил он.
Рука совершила прощальный пируэт, втянулась и экран погас.
– Эх! – сказал он, приглаживая мокрые, пахнущие морем волосы. – Ну что же… попробуем, что ли!
Набрал на клавиатуре новый код.
2
И потом долго-долго разглядывал женщину, что шила у окна.
Горница была небогатой, чисто прибранной. Лицо женщины, ещё совсем молодое, поражало странной желтизной, какой-то сухостью. В напряжённо поджатых губах читалось недовольство. Ей, тридцатитрёхлетней, отнюдь не старой и в душе совсем не желающей стареть, очень не хотелось думать о том, что так, за работой и бытовыми делами, возможно, и пройдёт остаток жизни.
В окно стукнули, но женщина, не прерывая работу, равнодушно проводила взглядом кого-то, кто прошёл ко входу. Мягко шлёпнула дверь.
Из прихожей, на ходу снимая с плеча ружьё, просунулся рыжебородый детина.
– Привет, мамка! Знашь, а в Полуярках уже празднуют, ага! Я тут шёл и думал… Можа, и нам сходить куда?
Наталья вздохнула и презрительно поджала губы. Ей не хотелось отвечать.
– А как тут наши зверята жить-поживат? Где там наши сладеньки? – огляделся бородач. – А почему не на улице бегат? Погодка-то! Утятей на озере, правда, не видат… Да и ладно.
– Ты б потише, – отозвалась женщина. – Ребёнка разбудишь. Набегалась она, отдыхает. И вообще, брат Егорий, не называй меня, триста раз тебе говорила, «мамкой». Грех это. Хотя бы сегодня, в такой день, не называй.
После этой отповеди таёжник сник.
– Ну хорошо, сестра Наталья. Только знашь, иду я по тропинке и думаю…
– Всё знаю, что думаешь. Снова куда переехать замыслил? Переезжай. Сам переезжай. К своему табаку, водке, мясу! Сутками дома не бываешь. Охота твоя – грех большой, а не замаливаешь. О ребёнке не заботишься. Хотя, что там… ведь чужая она для тебя!
Егорий, чувствуя незаслуженно надвигающуюся грозу, предпочёл молчать.
В это время откинулась занавеска и в комнату из спальни вылетела девчонка лет тринадцати. Тёмные, с рыжеватым отливом волосы её развевались.
– Папа, папа пришёл!
– Не «папа пришёл»! – подхватила её на бегу Наталья. – Надо говорить: «папу Бог прислал»! На колени! Молиться!! Всем!!! Господи, прости нас, грешных! В такой день! Господи, в такой день, прости и помилуй нас, грешных! Пресвятой Предвечный Свет, Отец Гермион, в день рождества Твоего, моли Бога за нас! Повторяйте!
Апраксин наблюдал, как они втроём, встав коленками на просыпанный у иконостаса горох, усердно шептали, кладя земные поклоны то Всевышнему, то Сыну Его Гермиону, то опять Гермиону, то снова тому же Гермиону…
Ему очень хотелось вмешаться и, включив опцию «Обратная связь» сказать несколько слов этим людям… Но поймут ли его так, сходу? Не побежит ли от него в испуге девочка, называющая отцом чужого человека?
Ему так хотелось нажать другую кнопку и, протянув в горницу руку, погладить её по теперь старательно убранным на затылок волосам…
И вдруг там, в той комнате, Егорий, осторожно, чтобы не заметила жена, не переставая повторять слова молитвы, протянул руку и ласково, слегка, словно боясь обжечься, приветливо провёл ладонью по волосам девочки. Та в ответ улыбнулась и – заговорщицки подмигнула. Видно, что с приёмным отцом жили они душа в душу.
Тогда Апраксин, повинуясь внезапно пришедшей в голову идее, осторожно перевёл фокус изображения к окну и, нажав кнопку, поставил на стол, рядом с шитьём Натальи, банку с магнолиями.
Прошла минута, прошло две. Апраксин тихонько потягивал винцо и терпеливо ждал. Наконец, Наталья произнесла последнее самозабвенное «аминь» и повела носом по воздуху.
– Пахнет чем-то. Из леса, что ль, принёс? Откуда это?
Егорий, поднявшись за нею с колен, вначале недоумённо покосился в сторону окна…
– Да вот, иду я по тропинке… – шепнул Апраксин.
– Да вот, понимашь, иду я по тропинке, ага… – послушно повторил его слова Егорий.
– Хотел это… сюрприз сделать, – подсказал Апраксин.
– Сюрприз я хотел сделать! – виновато сказал Егорий. И, от себя уже, добавил:
– Ведь столько время жене цветов не дарИт! А здесь… вишь, чудо какое. Никогда раньше таких не видат. А пахнут как!
– Папа, это ты нам, это ты для нас! – девочка так и уткнулась носом в магнолии. – А как это ты сумел и за банкой сходить, и воды набрать, а мы и не заметили?
Егорий и сам не прочь был бы продолжать вспоминать то, чего на самом деле не было, (а Апраксин – усиленно ему в том помогать), но в разговор вмешалась Наталья:
– Чудо это великое! Вот, а ты не веришь! Сегодня Пресвятой Отец Гермион сотворил чудо, чтобы цветами райскими укрепить союз наш во имя Бога Справедливого и Правдивого! Помолимся же ему в день сей священный, ибо спустился Он…
Апраксин нажал на Esc.
– Тьфу ты! И что мне с вами делать!
И с надрывом обращаясь в пространство, добавил:
– Ну не Господь же я Бог, в конце концов!.. Да, я всемогущ! Да, по моей воле и звёзды с неба посыплются! И Дунай потечёт вспять! И Измаил падёт, и любая крепость! Но не могу же я брать на себя Твою Волю, Господи!!!
В комнате держался пряный дух. Запах цветов, сорванных там, в первобытном приморском лесу, за пятнадцать миллионов лет до того, как появился человек…
Он подумал, хлебнул винца и – вновь запустил своё устройство.
– Ну что ж. Поглядим теперь, как изволишь поживат ты… «пресвятой и предвечный»!
3
Пресвятой Предвечный Свет Отец Гермион в просторных белых одеждах шествовал по улицам селения. Двое служителей с кадилами бежали впереди. Еще двое или трое занимали позиции сзади – ведь никто не смел просто так заговорить или хотя бы приблизиться к святому.
Румяный, свежий, улыбающийся солнышку, он, судя по его виду, очень нравился самому себе.
Проходя мимо колодца, он благословил бабу, вращавшую ворот:
– Да будет тебе вода!
Баба отпустила ворот и бухнулась на колени.
– Да будет благословлена молитва твоя, женщина!
Шествуя мимо двоих рабочих, что пилили дрова за калиткой, Гермион благословил и их. Рабочие перекрестились вослед, но как-то неуверенно.
– Нерадиво, нерадиво, – бросил через плечо Гермион, – разберитесь с ними.
Кто-то из свиты пошёл разбираться.
А Гермион шествовал дальше и дальше. Он был полнеющий мужчина пятидесяти лет ровно, с бородой и отвисшим через пояс животом – который, он, правда, старался скрывать под своими хламидами.
– К площади, к площади, дети мои! Да благословит нас Господь, что всегда среди нас и всё видит! Сегодня день ясный, и Отец Мой заботится о нас!
На площади, украшенной венками из еловых веток и бумажных цветов, их уже заждались. Гермион, незаметно поддерживая брюхо, поднялся на возвышение.
– Встаньте, дети мои! – прозвенел над поникшей в земном поклоне толпой его пронзительный тенор.
– Люди, слушайте! Люди внимайте Слову Божьему! – вторили ему голоса за спиной.
– Про-оповедь от дня сегодняшнего чита-аю! – пропел Гермион.
Все затихли. Перед Гермионом были теперь лица, лица и лица. Полные радости и счастья глаза глядели на него.
И это было не то, не то…
– Глаза-то опустите! – неожиданно нахмурился он. – Ибо омрачено нынешнее утро!
– Чем, Отец наш родной?
– Чем мы прогневили Тебя?
– Молчите уж! Глаза ваши бесстыжие! Забыли, про всё на свете забыли! Про Бога забыли!
И, введя таким образом толпу в недоумение, прибавил:
– Видите? Как исполнилось Слово Моё, что будем жить мы в общине своей и посылать Господь будет от щедрот своих, так и исполняется впредь! И зиму эту пережили, и лето Отец Мой пошлёт нам от щедрот и радостей. Вам бы только трудиться аки пчёлы, только бы растить на земле святой плоды рук своих – бережно, не жалея сил, ибо есть сие дары Господа нашего... Но берегитесь тех, кто от тёмных мест пришёл, из-за лесов и рек, и соблазнительны речи их, и соблазняются среди нас, несмотря на праздник Мой… Скажи нам, сестра Мария, что за машину бесовскую тайно пронесла ты в обитель нашу?
Вывели Марию, и муженёк её, вспотевший от волнения, тоже вышел, накручивая в ладонях кепчонку.
– Машинку муж достал, по случаю, швейную… – объясняла Мария, а муж добавил:
– У бабки приобрели, в пригороде, накопленное отдали, я давно жене обещал – чтобы глаза не ломала…
Тут ему ткнули в спину и шёпотом приказали заткнуться.
– Отец Мой, – звучал отец Гермион, – дал тебе, о женщина, пару рук, дабы не разгибая спины своей работала, как все, и не просила о большем! А если и припрятаны были у тебя деньги, и не отдала ты их в общину?! Тогда пеняй на себя – гореть будешь пламенем адским, и не будет прощенья грехам твоим ни на небе, ни на земле! А что муж твой тебе сатанинскую вещь принёс, то и с него спросим. Почему не погнала ты его? Наши предки великие до ста лет жили, и лучину жгли, и иголкой шили, и денег не знали, и работали за десятерых, и Бога почитали превыше всего!..
– На колени! Все на колени! – прошелестело над толпой.
Гермион оглядел паству и на этот раз остался доволен. Он больше не видел проклятых глаз. Только спины, одетые в одинаковые серые рубахи, будто груда мешков с мукой…
«…Да, проверить надо бы ввечеру на складе, сколь привезли муки и другого добра, а сколь продали кедрового ореха, да сколь нашитого ширпотреба, да какой там, в целом, выходит навар…»
– Ладно, во имя праздника великого – прощаю вам этот грех. Но чтобы норма отныне была удвоена, и тебе, и мужу твоему! Ибо жальче всего для меня, если гореть в аду будете, вы, соблазнённые духом нечистым. А теперь – работать идите, искупайте грех свой. Благослови, Господь, и вас, и всех нас, и да пребудет с нами благодать Отца Моего-о! Помо-олимся!..
– Помо-олимся! – подхватила толпа.
Апраксин переключил несколько рычажков на своей клавиатуре. В проёме замутилось, сквозь клубящиеся облака пара блестели белые и розовые тела. Он покрутил рукоятку. Открылась горница, но совсем иная, чем видел он в доме у Натальи.
– Ну вотоньки, покупались, разговелись, и слава Богу, – сказал отец Гермион и затянулся сигарой.
Перед ним, на гладко оструганном столе, громоздились горы снеди. Как только в желудках пирующих пропадало очередное блюдо, служители проворно подносили новое. Были здесь и огромные речные раки, и зайчатинка, и утятинка. Стояли запотевшие графинчики с коньячком, ромцом и водочкой.
Кушать мяско, попивать спиртное, покуривать Гермион позволял себе – он достиг высшей степени совершенства! В день же своего Ангела, он дозволил присоединиться к послебанной трапезе и кое-кому из своих подручных.
– А что, Отец наш Пресвятой, – осторожно произнёс один из них, – не желаете ли отдохнуть после трудов праведных?
Гермион удовлетворённо засопел. Но следовало осадить говорившего.
– А почто, сын мой, без спросу влезаешь ты в мысли и желания Мои? Впредь помалкивай, пока не спрошу!
Но очень уж сердиться и портить настроение ему не хотелось.
– Ладно, ладно. Пока, ради праздника, прощаю тебе это. А как там чувствует себя новообращённый наш… как его…
– Ждёт, уже ждет. В спаленке Твоей, Отче!
Гермион, в простой белой ночной рубахе прошествовал в спальню. Мальчик, что дожидался его там, был одет так же.
Гермион откинул одеяло и грузно присел на кровать. Поманил пальцем:
– Подойди ко мне, сын мой.
Мальчик, потупясь, подошёл. Обыкновенный русский мальчик лет десяти-одиннадцати.
– Веруешь ли ты в Отца Моего, Меня и Святаго Духа?
– Верую, Отче… – прошептал мальчик.
– Громче!
– Верую, Отче!
– Прошёл ли ты Крещение водяное и огненное?
– Прошёл, Отче!
– Не смутили ли тебя бесы?
– Не смутили, Отче! – крикнул изо всех сил мальчик. Глаза его бегали, и сам он дрожал в предчувствии чего-то непонятного и ужасного.
– Хорошо, – удовлетворённо вздохнул Гермион. Дыхание его стало резким и порывистым, но терпения придавать своим словам необходимую случаю торжественность пока хватало.
– Тогда ты достоин будешь принять новое Крещение. Крещение Любовью Господней! Стань на колени и молись! Да не туда! – досадливо заметил он, видя, что мальчик с облегчением потянулся к образам. – Зачем тебе изображение Моё, если Я Сам перед тобой!
Мальчик покорно встал на колени перед высовывающимися из-под рубахи волосатыми ногами Гермиона. Его губы беззвучно, сбивчиво шептали слова молитвы.
– Готов ли ты на всё, чтобы заслужить Любовь Мою? – спросил Гермион.
Мальчик, уже не в силах отвечать, лишь кивнул…
– Громче!
– Готов, Отче…
– Тогда отдай должное уду моему телесному! – торжествующе возгласил сектант, откидывая полу рубахи.
– Что же ты Именем Господним творишь, подонок! – взревел, не выдержал Апраксин, забыв, что не отключил опцию «Обратная связь»...
И фраза эта грянула над самым ухом Гермиона, а то, что последовало за этим, описать трудновато…
Гермион прокричал по-вороньи, всплеснул руками, и, опрокидывая на своём пути предметы, на четвереньках рванулся к выходу. Но дверь не открывалась, её предусмотрительно заперли, чтобы мальчик не смог бежать, что иногда бывало.
– Откройте! Откро-ойте! – тонким голосом призывал Гермион.
Мальчик вжался в угол с образами и крестился, крестился, крестился, шепча слова молитвы…
– Помоги-ите! Помоги-ите! – начиная сбиваться на сипоту, дёргал ручку Гермион.
С той стороны, наконец, просекли, что в спаленке творится неладное, дверь отворилась и появилось вдруг очень много народу. Мальчик улучил момент и, как был, путаясь в ночной рубашке, шмыгнул на улицу. Подручные боролись с отцом Гермионом, который извивался в их руках и визжал:
– Отец Мой! Оте-ец Мо-ой! Спаси меня, Оте-ец Мой! А-а-а!..
Ничего не сказал на это Апраксин, нажимая на Esc…
4
К церкви Иоанна Предтечи почти вплотную подходила линия метро, но Апраксин предпочитал пройти пешком – было в этом что-то вроде паломничества. Как-то, однажды при входе, это было осенью, какая-то старушка, внимательно посмотрев ему в глаза, приветствовала его: «С праздником вас, батюшка!» – «Благослови Господь!» – серьёзно ответил он ей…
Здесь он бывал редко и всегда немного робел. Здесь ему почему-то острее, чем где-либо чувствовалась ответственность за любые слово и действие. Лики святых глядели выжидательно и строго, взгляд Чудотворца пронзал как мечом, а благословляющая рука призывала к очищению мыслей. Ни один магический обряд не мог сравниться по своей внутренней, ощущаемой подсознательно значимости с посещением этого места.
…Очередь к исповеднику оказалась небольшой. Апраксин терпеливо дождался, пока отец Павел завершит беседу с одной экзальтированной, плачущей дамой и в который раз подивился внутреннему достоинству, с которым держался священник. Сколько ему? Наверное, далеко за семьдесят, а то и более… И в таком возрасте, денно, а порой и нощно отстаивать, а тем более вести службы, неустанно работать, заботясь не только о делах духовных, но и мирских (небогатый храм постоянно ремонтировался и подновлялся), а потом спокойно, миролюбиво, ободряюще разговаривать с далеко не всегда адекватно настроенными людьми!
Словом, здесь сам себе Апраксин казался самым неисправимым лентяем.
– Грешен, батюшка, – сказал он, когда очередь дошла до него. – Пью я… и курю много.
Небольшого росточка, худой и подвижный отец Павел с интересом смотрел на него.
– Но вы же культурный человек, – услышал Апраксин. – Вы же сами должны понимать, что это плохо. Подумайте, к чему вы можете придти. Подумайте, что толкает вас на это. Быть может, вы в жизни что-то делаете неправильно? Почитайте перед сном молитву, «Отче наш» знаете? Уже хорошо. И читайте её всякий раз, когда потянет согрешить… Отпускаю вам этот грех.
– Отец Павел, – сказал Апраксин, – я пришёл к вам не только с этим. Мне надо поговорить с вами... наедине. Это очень важное дело.
– А почему не здесь?
– Это не признание в грехах… Это иное.
– Хорошо, я понял. Только, если можно, недолго. Ждите меня у Трифона.
«У Трифона» означало – у иконы святого Трифона. Трифон, во весь опор скачущий, радостный всадник, держал на руке сокола, торопился донести благую весть…
Неслышно подошёл отец Павел.
– Я слушаю вас. Что вы хотели мне сообщить?
– Вы меня помните? Вы меня крестили когда-то.
– Вы Фёдор… Апраксин, если не ошибаюсь? Конечно вспомнил… – грустная усмешка появилась на губах священника. – Приходят ко мне ваши… клиенты. Чем вы занимаетесь, хорошо знаю. Вы… по этому вопросу?
– Сейчас нет. Или пока нет…
– А зря. Рискуете вы очень, и знаете чем. Об этом не думаете?
– Главное, по-моему, не то, что мне скажет Бог. Главное, что я ему скажу. А сказать есть чего…
– Слова, слова. Гордыньку-то… отбросьте. Что за дело у вас?
– Речь идёт об общине отца Гермиона. Ну, то чем он занимается, вам, конечно, хорошо известно.
– И знать не хочу.
– Так вот. По некоторым сведениям… долго объяснять, откуда они… эта община вскоре потерпит крах…
– Немудрено!
– …и это произойдет не позднее, чем через неделю. Гермион окончательно запутался в своих махинациях и…
– Не новость, – отец Павел нетерпеливо и сурово смотрел в глаза Апраксину. – Вы ко мне с этим пришли?
– Нет. Поймите, там же сотни и тысячи людей. Они привыкли молиться, соблюдать посты, вести аскетический образ жизни. Для них этот, привычный для них мир обрушится, обрушится больно, катастрофически!..
Отец Павел спокойным жестом остановил его:
– Погодите… Кажется я понял, что вы имеете в виду…
– Я бы обратился напрямик в Патриархию, – продолжал Апраксин. – Но там меня сразу же пошлют… знаете куда. У меня есть только вы…
– Ну, а что я? Отец Павел. Что я могу сделать? – священник задумчиво поглаживал бороду.
– Я знаю, каким уважением вы пользуетесь.
– Из одного уважения, как говорится, шубу не сошьёшь… Вы хотели бы, – правильно я понял? – чтобы я каким-то образом посодействовал тому, чтобы не дать этому сообществу рассыпаться? Чтобы не потерять людей для Бога, очистить для них путь к Нему, восстановить порушенные храмы…
– Именно о таком содействии я и хочу попросить, – Апраксин буквально выдохнул эти слова.
– Нелёгкая это задача. И что могу сделать я, простой священник? Разве что помолиться за них. Ну и, конечно же, сообщить о ваших «сведениях». Как к ним отнесутся только… Хотя, получается, ждать осталось недолго?
– Уже меньше недели.
– Какой, однако, вы… определённый. Впрочем, знаете, Фёдор…
– Николаевич.
– Вот что, Фёдор Николаевич. Конечно, с одной стороны, лично мне благодарить вас не за что, – добавил он с усмешкой, – Вы меня обязываете. С другой стороны, если даже вы так беспокоитесь о заблудших овцах, то мне это тем более пристало. Главное я, кажется, понял, поразмышляю на досуге. Посоветуюсь с кем надо… и с Богом… тоже посоветуюсь. Но и о словах моих подумайте. Рискуете вы многим. Как бы не сорваться… Помоги вам Господь грехов не наделать… Благослови Господь душу вашу.
И расстались они просто – крепко пожали друг другу руки.
– В храм заходите почаще, – строго заметил отец Павел напоследок.