Художник Мурочкин нарушил каноны живописи. Ежу понятно: если ты анималист – пиши животных, если иконописец – пиши иконы. Тот же еж легко смекнет, что для изображения родных политических деятелей порядочный гражданин должен быть иконописцем. А крысячьего вида персонаж, злобно выглядывающий из канализационного люка, ни в коем случае не должен быть похож на родного политического деятеля. Смешение жанров влечет за собой плаху, дыбу и отказ в предоставлении выставочных помещений.
На первый раз мудрый царь плюнул на неразумного холопа. Причем сделал он это фигурально – отправил холопа в игнор. Платонический плевок должен был обозначать акт гуманизма и жест доброй воли. Мурочкин не внял. От безнаказанности и вседозволенности он совсем распоясался и увлекся жанром плаката.
Это не предосудительно, если на плакате написано: «Пусть всегда будет солнце!» Еще лучше, если жизнеутверждающий текст гласит: «Пусть всегда будет солнцеподобный!» Мурочкин сваял растяжку с надписью «Жыве Беларусь!» В переводе это значит: «Да здравствует Белоруссия!» Жить – не помирать, а здравствовать – не болеть. Но логика в тех заповедных местах уже давно была выжжена каленым маразмом. Мурочкина обвинили в идеологической диверсии.
Как водится в плохих детективах, брать диверсанта и изымать растяжку с вредной надписью пришли сантехники из ЖЭСа. Позвонили в дверь квартирки-студии. Главный сантехник в майорских погонах снял фуражку и интимно сообщил дверному глазку, что поступил вызов от пенсионерки снизу. Из студии художника в квартиру пенсионерки просочились потоки грязной клеветы. В смысле, воды. Поэтому в сопло художнику необходимо было вставить штуцер, а еще лучше – заткнуть ему вентиль дросселем. Что-то в этом роде.
Войдя в квартиру, сантехники живо обернулись правоохранительными органами и рассредоточились по помещению. Главный орган тут же рассредоточился в туалет. Вскоре оттуда послышался звук спускаемой воды. Донесся выдох облегчения. Не иначе, облегчение было связано с исправностью канализации. Воистину призрачна грань, за которой длинный и изогнутый сантехнический щуп превращается в проникновенный правоохранительный орган. Сантехники, как и покойники, никогда не бывают бывшими.
Началось то, что Мурочкин впоследствии назвал «ператрусам». «Ператрус» – это, в принципе, то же, что и обыск, но с элементами творчества. Вывернутые на пол пожитки не убираются на свое место, а остаются лежать на полу. Образуется художественный беспорядок, так ценимый эстетами.
Мурочкин предлагал оказать добровольную помощь следствию. Он готов был без проволочек выдать любой текстильно-трикотажный компромат, включая носки, отложенные для стирки. Идея не нашла поддержки. Сержант вывалил на ковер стопку эскизов и посоветовал художнику засунуть свои носки себе в… в анналы истории это не вошло. Поскольку, что есть история без протокола? Так – роскошь человеческого общения.
Протокол зафиксировал изъятие из нехорошей квартиры грязного пасквиля «Жыве Беларусь!» и «ряда предметов изобразительного искусства». Этими предметами были картины кисти Мурочкина. Художник опрометчиво считал их своей интеллектуальной собственностью. Он забыл, что искусство принадлежит народу.
Отмечались в протоколе и причины задержания художника. Задержать нужно было обязательно. Знать бы за что. Для растяжки статьи не нашлось, а наказания без вины у нас не бывает. Изначально рассматривалось несколько вариантов. Допустим, Мурочкин совершил мелкое хулиганство – разбил газон. Вдребезги. Но под рукой не оказалось газона.
Может быть, художник совершил мокрое дело – цинично и нагло описал общественный мусоропровод? Но под рукой не оказалось… Не угадали. Под рукой не оказалось свидетелей. Лужа у мусоропровода, действительно, была. Возле лужи имелся спящий слесарь Козлов. Его пытались пригласить в свидетели. Однако, проснуться и расписаться в протоколе Козлов не смог по состоянию здоровья.
В углу монотонно бухтел телевизор. Упитанный диктор привычно костерил Штаты. Ему было хорошо. Вот у майора ситуация была нештатной. Старичок художник смирно сидел на краешке дивана и упорно не хотел нарушать безобразия. Наручники жгли майору ляжку.
Картинка в телевизоре сменилась. На экране возникло косматое существо с накрашенными глазами и огромными пухлыми губами. Губы делали гомункула похожим на диснеевского утенка Дональда Дака. Назвавшись модным стилистом и певцом Зверевым, гомункул частично утратил дар речи и принялся издавать противный синтетический писк: «Пи-и, пи-и! Вот такой вот пи-и! Звезда в шоке! Пи-и…» Стилист был гроссмейстером по части мата, но цензура не давала зрителю насладиться гамбитом.
Мат! От неожиданного просветления лысина под фуражкой покрылась испариной. «Вот оно – уродливое явление нашей действительности! Это ж мат, бля! И статья имеется», – восторжествовал майор и обновил путь на дровнях. В смысле, оперативно оформил креатив. А нечего было дедку называть носки шкарпэтками и предлагать органам гарбаты вместо чаю.
Так в протоколе появилась запись о том, что Мурочкин нецензурно выражался и отстреливался из табельного баллончика с краской. На второй части настоял сержант, присевший отдохнуть на открытый тюбик с охрой. Охренев с тылу, сержант тоже ощутил себя художником и активно задействовал всю палитру изобразительных средств русского языка. Зря старался. Ни один фрагмент в протокол не попал даже в виде эвфемизмов. Непризнание при жизни – горькая участь истинного таланта.
Судебное заседание проходило очень пристойно: зевая, судья ни разу не забыла прикрыть рот рукой. Свидетель сержант переминался с ноги на ногу и стеснялся повторить вслух ту похабщину, которую извергал из себя Мурочкин при попытке милиционера разъяснить ему право хранить молчание. Свидетель майор вспомнил слово «ёлупень» из басни Кондрата Крапивы. В течение всего процесса – всех пятнадцати минут – художник иронически улыбался. Даже непосвященному это говорило о неуважении к суду и латентной склонности к рецидиву. Вину свою он так и не признал. Судья проявила чудеса гуманизма. Она отправила Мурочкина на нары на пять суток. Всего-навсего.
Возможно, судья была скептического нрава. Вероятно, она учла смягчающие обстоятельства. Мурочкин говорил по-белорусски. В белорусском языке уродливое явление отсутствует напрочь. Художнику было под семьдесят. Он думал о Боге и не работал в стиле ню. Понятийные составляющие русского мата касались его разве что в контексте похода к урологу. Он являлся интеллигентом в пятом колене и членом союза художников. Слово «член» при упоминании принадлежности к союзу он заменял белорусским словом «сябар», означающим «друг». Он отсидел от звонка до звонка.
История вызвала резонанс в обществе. Резонанс вскоре утих и растворился среди прилавков с колбасой. Когда я сыт, именно эта колбаса представляется мне самым уродливым явлением нашего общества.