…Они поехали по городу, и она все время говорила:
– А помнишь, здесь был или было…
И они вместе предавались воспоминаниям детства: как сбегали с уроков, – она это делала намного реже, чем он, но тоже бывало, что сбегала с уроков вместе с классом, – как ходили на танцульки в какие-то клубы – он этого не помнил, так как никогда не умел танцевать, да и уже в этом возрасте, когда бегают на танцы, он был в техникуме, и уже сбегал с девками на дачи корешей, рано весной или поздно осенью, когда предков уже там не было. Потом они вспоминали своих одноклассников и хохотали, припомнив смешные ситуации, которые случались в классе: как клеем намазали стул молодому учителю математики, который, входя в класс, никогда не смотрел, кто да что, а сразу же садился на стул, не глядя. Потом узнали, что у Петра Петровича, – так звали математика, – второго костюма и брюк не было, один на все сезоны! И всем стало стыдно. Потом вспомнили, как он ухитрился, выведя весь класс, закрыть дверь изнутри и выйти сам по карнизу, а завуч и учитель географии стояли под дверью, дергая ее, и требовали немедленно открыть дверь, тогда как класс был пуст. Мальчишки из мужского туалета еще подсматривали за всем этим и давились от смеха, когда позвали слесаря, и тот рванул дверь, при этом свалился на завуча и географа и все трое упали на пол. Потом вспоминали пончики, булочки и котлеты в столовке.
– Послушай, а где твой Светик-скелетик? – спросил он.
Она вдруг погрустнела и сказала:
– Она уже, наверное, и впрямь скелетиком стала. Нет Светика. Убили ее как-то.
– То есть, как это убили? Кто?
– Понимаешь, возвращалась домой с ночной смены рано утром. Она водителем работала в скорой помощи. Все еще смеялись, когда она в школе заявила, что будет водителем скорой. А вот она взяла и стала. В тот день она вошла в свой подъезд и вдруг услышала какую-то возню и голос девчонки о помощи. Она, мой д’Артаньян, как всегда помчалась на просьбу о защите. Помнишь, как она дралась в классе и ее удары? Всем доставалось... И вот она увидела, как двое парней свалили на пол какую-то девчонку, один держал, а второй пытался ее изнасиловать. Она подбежала и своим сильным ударом свалила насиловавшего с ног, но второй вдруг достал нож и ударил ей в спину, а сам сбежал. Она упала, девчонка побежала стучать в двери. Выскочил какой-то военный, но он был еще в трусах и сапогах на босу ногу, попытался задержать второго, того, что лежал почти “нокаутированный”. Его жена вызвала скорую. Светика увезли, сделали операцию, но она не дожила до вечера. Девчонку спасла, а сама…. Тех двоих поймали, судили, одному дали десять лет, а второму пять. А Светика не стало.
И она замолчала. Видно было, что ей было очень больно вспоминать о гибели ее подруги.
– А где Вадюня, что с ним? – в свою очередь спросила она о его друге.
– И Вадюни тоже нет, – ответил он и хотел рассказать, но она мягко его остановила, закрыв его рот своей прохладной ладонью:
– Не надо, по крайней мере, сегодня. На сегодня хватит, и вдруг предложила:
– А давай помянем их.
– Я не могу. Я ведь за рулем. И потом…
– Ах да, я забыла, что тебе нельзя. Тогда не будем. Просто давай помолчим. Царствие им небесное.
И они ехали несколько минут по уже темному городу, глядя молча на дорогу, на дома, прохожих. Они уже объездили почти весь центр и побывали в Липках, спустились на Подол.
Вдруг она заговорила:
– Знаешь, давай зайдем куда-нибудь, только чтобы это было не очень людное место. Я что-то проголодалась.
– Хорошо, – ответил он. – Я тоже.
Им было так легко вместе, потому что любая просьба, любое движение души со стороны одного или другого встречали немедленный отклик в душе второго. Такое с людьми случается крайне редко. Их жизненный опыт уже говорил им об уникальности такой ситуации, и поэтому оба неимоверно ценили все движения души, все помыслы другого, как свои собственные.
Они объездили несколько кафешек и пару ничем не приметных ресторанчиков, – ни ей, ни ему в этих заведениях ничего нового уже предложат, – оба повидали на своем веку если не все, то слишком много, чтобы поражаться предложенным. Но не одно из заведений не показалось им соответствующим их настроению. Он уже начинал даже злиться:
«Черт, некуда пойти в этом городе с любимой женщиной», – подумал он, и, на сей раз, сочетание двух последних слов совершенно не рассмешило и не удивило его.
Они уже вышли из очередного, очень “пафосного” заведения и он, несколько раздраженный, вдруг услышал ее голос:
– А давай заедем ко мне. Это недалеко. Возле Михайловской площади.
От такого ее предложения, о котором даже и не мог мечтать, он просто опешил. Увидев его совершенно растерявшимся, она тихо, но очень как-то по-дружески рассмеялась:
– Ты что, ханжа, и в дом к незнакомым дамам ни-ни?
Он тоже расхохотался, и, обняв ее за плечи, повел к машине, которая стояла на стоянке у ресторана.
Они сели в машину, и он сказал:
– Ну, Сусанин, командуй, куда мне ехать. Хотя, командую парадом обычно я. Но сегодня твой день, начиная с самого утра.
Они выехали на Сагайдачного, поднялись вверх до Европейской площади, свернули на Крещатик и от Майдана поехали вверх по Михайловской.
– Сюда, – сказала она, указывая на левый поворот на Михайловский переулок.
Они проехали первый квартал, пересекли Маложитомирскую.
– Нам седьмой номер, – сказала она.
Они остановились у панельного девятиэтажного дома. Он заехал во двор, запарковал машину и они вышли.
Вход в парадное был с улицы. Они подошли к двери, Тамара быстро набрала нужную ей комбинацию цифр кодового замка. В замке щелкнуло, и они вошли в стандартное парадное, в которых он не бывал уже лет пять или шесть, – как-то не приходилось. В нос ударил запах кошачьей мочи и пыли. Синие почтовые ящики были все покорежены, но покрашены заново, и на них белой краской под трафарет были нанесены номера квартир.
Они подошли к лифту, который был в правом от лестницы закоулке. Там было темно, светилась только кнопка лифта. Она нажала кнопку, и двери сразу же отворились, осветив их тусклым светом едва светившей лампочки. Они вошел в лифт, и она привычно нажала кнопку нужного этажа. Он молчал, не задавая ей никаких вопросов. Он помнил, что раньше они жили в сером доме на Политехнической. Ее отец тоже работал на том же заводе, что и Вадькин, и тоже был каким-то начальником то ли цеха, то ли какого-то отдела.
Лифт остановился, и они вышли на совершенно темную площадку.
Она подошла к ближайшей справа от лифта двери и сказала:
– Ну, вот мы и приехали.
Достала из кармана плаща связку ключей, отыскала сперва один, потом второй, открыла дверь и толкнула ее:
– Входи.
Он вошел и стоял, не двигаясь, пока она не прошла и не зажгла свет. Они оказались в очень маленькой прихожей с небольшой висячей на стене вешалкой, каким-то малюсеньким комодиком со стоящим на нем овальным в металлической раме зеркалом. Второе зеркало, во весь рост, тоже в раме, было вмонтировано в одну из дверей. Он снял с нее плащ, и точно так же, как утром почувствовал волнующий аромат ее духов и еле уловимый ее запах. Этот запах он не спутает ни с чьим, никогда. Затем он снял плащ,– уходя из офиса, он почему-то решил, что надо бы надеть его, – и, пригладив руками волосы, сам прошел в комнату.
Повернувшись к двери, он увидел, как она причесалась у зеркала, вдруг внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале, потом повернулась к нему и улыбнулась:
– Кажется, я действительно голодна. Пойдем на кухню. Только давай сначала помоем руки. Вот тебе чистое полотенце, – сказала она, открыв комодик и вынув из одного из ящичков небольшое белое махровое полотенце, почти салфетку, протянула ему. Тамара зажгла в ванной свет и открыла дверь, ту, на которой не было зеркала.
Он вошел в очень маленькую, но очень чистую ванную комнату, которая еще хранила еле уловимый ее запах. Над зеркалом висело бра, а на полочке стояло несколько баночек с кремами, какие-то малюсенькие тюбики. Нежно-розовое мыло лежало в мыльнице на раковине. Все было так узнаваемо и так давно забыто. Он помыл руки, и пока он мыл, он думал о том, как же она решилась пригласить его в первый же вечер к себе домой. Где-то шевельнулась подлая мыслишка о том, что она давно все продумала, но как только он услыхал за спиной ее голос, гадкая мысль тут же испарилась без остатка.
– Давай, теперь я, – сказала она.
Он вытер руки и повесил полотенце на сушку. Пытаясь пропустить ее к раковине, он нечаянно прикоснулся к ней, и тут же почувствовал электрический разряд.
– Ого, – рассмеялся он. – Так ты у нас электрический скатик!
– Да, что-то вроде этого, – сказала она и тоже рассмеялась.
В который раз за день он удивлялся ее естественности и непосредственности. Неужели такое еще бывает в наш прагматичный, расчетливый век, где все и вся продается и покупается? Ее искренность, открытость его просто обезоруживали.
Он прошел на кухню, где все было до мелочей продуманно, без малейшего намека на мещанство или излишества. Он давно не бывал в домах с таким скромным и таким уютным бытом: никаких евроремонтов и сверхсовременных примочек, но все на месте, функционально и, одновременно, уют и женская рука сквозили во всем.
– Ты давно здесь живешь? – спросил он.
– Раньше, до отъезда в Штаты жила здесь с мамой. Они с отцом разошлись. У него новая семья. А мама получила эту квартиру в редакции. Она ведь у меня журналистом была, работала на радио. Потом на телестудии. Потом она работала на студии научно-популярных фильмов, писала там сценарии для всяких научных фильмов и даже получила как-то международную премию за сценарий фильма о жизни пчел. Представляешь, впервые поехала во Францию на фестиваль со своим фильмом – и сразу же Гран При! Она очень гордилась этим призом. Вообще, мамочка у меня была что надо: в семьдесят лет, когда я ей выслала из Штатов деньги, купила себе какую-то подержанную машину, сдала на права (гаишники просто со смеху умирали, когда она им отвечала на все вопросы, как по бумажке). Ее инструктор по вождению, тоже женщина, была очень строгой к ней, но мама ни единого разу не нарушила права и вела машину, как заправской лихач. Там все просто охали, когда она сдавала экзамен сперва на площадке, а потом поехала с гаишниками по городу. Она никому не рассказывала, но потом я узнала, что во время войны, когда ей было только шестнадцать лет, она была медсестрой в медсанбате и часто ездила на передовую с водителями санитарных машин. И вот однажды ее водителя ранило, и она вела машину на передовую и обратно под его руководством, – он сидел рядом с перевязанной правой рукой и командовал ею, – и она вывезла тогда еще пять человек раненых. И вот в семьдесят лет она села за машину во второй раз и ничего не забыла.
– А где мама сейчас, уехала?
– Нет, нет мамы. Давай чего-нибудь поедим, а то я совсем умираю, – быстро добавила она, чтобы перевести разговор с этой грустной темы, которая уже столько раз за вечер всплывала на поверхности темных вод той реки, которая называется Летой.
– Давай. Тебе чем-то помочь?
– Давай нарезай хлеб. Ты какой любишь?
– Ржаной, жареный, если нет тостера.
– Тостер есть. Вон там, на подоконнике, видишь. А вон хлебница. И вот пилка для хлеба и дощечка.
Она так быстро все налаживала, что он просто диву дивился. У Людки все шло медленно, все делалось нехотя, с раздражением, так, что он уже давно все готовил сам для себя, а обедал либо на работе, либо в каком-нибудь недорогом ресторане: не любил сорить деньгами зря: все равно все эти их гастрономические выкрутасы его мало интересовали, и он знал, что их реальная цена раза в три, а то и в пять-шесть, а кое-что в десять раз ниже назначенной цены. Он уважал тех, кто умел делать бабки, но быть фраером не любил.
Она достала листья зеленого салата, зелень, маслины, мягкий сыр “фета”, мелко нарезала зеленый огурец, тонкими ломтиками помидор, достала уже очищенные грецкие орехи и спросила:
– Ты ешь греческий салат?
– И его тоже, – ответил он и рассмеялся.
– Знаешь, в Америке его делают не так. Мне понравилось, как его делают здесь. Очень простенький, но сытный. Еще у меня есть отварной лосось. Будешь, холодный?
– Я буду все, что будешь ты.
– Тогда будешь. Ах, да, я забыла, “мы с тобой так далеко пойдем”, – процитировала она его и расхохоталась, ну совсем как девчонка. – А знаешь, я почему-то очень перепугалась, когда ты это тогда сказал.
И это “тогда” прозвучало у нее так, будто это было так давно, что ему показалось, прошла целая жизнь, тогда как это было менее двенадцати часов назад.
«Поразительное постоянство периодичности перемен», – подумал он, а вслух ответил:
– Знаю.
Ему захотелось подойти к ней и обнять ее, но он еле сдержался, чтобы этого не сделать. Вместо того он вдруг сказал:
– Ах, да, забыл, мне надо кое-что сделать.
Он вышел в прихожую, достал из внутреннего кармана плаща мобильник и заблокировал его. Потом, как ни в чем не бывало, вернулся в кухню.
Все стояло на столе, но она сказала:
– Пойдем, накроем стол в комнате. Я не люблю принимать людей в кухне. А я хочу, как встарь, за столом, покрытым скатертью и, если не возражаешь, со свечами. Не подумай, мне не все так не нравится в Америке. Просто я хочу по-нашему, по-домашнему. Помоги мне, пожалуйста, если не возражаешь.
– С удовольствием! Где скатерть?
– Скатерть я сама достану. И она пошла в ту комнату, в которой он еще не успел побывать, через минуту вернулась со скатертью и подала ему.
Он вошел в гостиную, зажег свет и подошел к столу, снял вазу с цветами и расстелил скатерть.
– Я несу, – сказала она из кухни и внесла сухарницу с горячими тостами, салатницу с салатом.
– Сиди здесь, дальше я сама.
Она достала из серванта тарелки, взяла бокалы для воды, протянула руку к бокалу для вина и не взяла его. Он промолчал. Возможно, ничего страшного и не произошло бы, если бы он выпил грамм тридцать, но, во-первых, он был за рулем, а, во-вторых, он все-таки хотел чистоты восприятия и ощущений, без дополнительных “допингов” и стимуляторов. Он ни на что особенно не надеялся. Сегодня его устраивала просто беседа двух родственных душ.
Потом она достала столовые приборы, тканые салфетки с кольцами. Вышла и принесла два подсвечника с белыми свечами. Он достал зажигалку и зажег свечи.
– Ты куришь? – спросила она.
– Нет, давно уже не курю. Страшно не люблю запах никотина изо рта.
– А я, бывает, закуриваю, но очень редко. Когда паршиво на сердце и я одна.
Она опять вышла и вернулась с блюдом, на котором лежало несколько кусочков холодного отварного лосося.
– Я привыкла там к seafood 1 , – сказала она, вставив английские слова впервые за весь день, и он вспомнил, что она в их классе была лучшей ученицей по английскому языку.
– Ты выучила английский в Штатах? – спросил он.
– Нет, сперва мама меня муштровала с детства, а потом я закончила уже здесь, в Союзе, институт военных переводчиков.
Он про себя отметил это ее “здесь, в Союзе”, но не сказал ничего. Видимо, еще не привыкла, что мы живем уже в другой стране.
– Давай, садись к столу, – пригласила она его жестом хозяйки и сама отодвинула ему стул, а потом себе напротив него, как в ресторане.
Он сел и вдруг сказал:
– А, знаешь, давай все-таки выпьем, по 10 грамм, за встречу.
– Хорошо, – улыбнулась она. – Но только по десять. За перекресток на Владимирской, – добавила она и уже совершенно обезоруживающе рассмеялась.
Она пошла в кухню, принесла бутылочку какого-то белого вина, да, ему было не важно, какого, достала из серванта бокалы, и он налил им обоим, ну, точно, по десять граммов.
– Cheers 2 , – сказала она и подняла бокал.
– За перекресток на Владимирской, – сказал он и протянул к ней бокал, чтобы чокнуться.
Она улыбнулась, и раздался легкий звон бокала о бокал. Если бы он сложил все ее улыбки, смех, хохот вместе, то их могло бы хватить ему на всю оставшуюся жизнь, если бы он их растянул на оставшиеся годы в той пропорции, в какой он их получал за последние лет двадцать.
Они начали есть, причем каждый брал себе столько, сколько хотел и никто не следил за другим. Все показалось ему невероятно вкусным, может быть потому, что он был голоден, а, может быть, потому, что к этой еде прикасались ее руки, она родилась из ее естественной потребности доставить радость насыщения тому, кто был ей… «Ну, пусть приятен», – подумал он, и сказал вслух:
– Я давно так вкусно не ел.
– Я тоже, – сказала она, светясь вся от счастья.
– Томик, родная, рассказывай, как ты жила, – и чуть не добавил “без меня”, но, сделав небольшую паузу, закончил, … – до сих пор?
– Знаешь, по-разному. И хорошо, и плохо, и очень плохо, и очень хорошо. По-разному.
Она задумалась, что-то чертя кончиком ножа на скатерти. Потом подняла голову и продолжила:
– Я вышла замуж еще в институте. Парень был старше меня на три курса. Мы жили в Москве. У него была своя квартира. Папа был генералом. Он был хорошим человеком, не генеральским сынком. С отличием окончил институт и поступил в Генштаб на должность переводчика. А я продолжала учиться. После окончания института я тоже пошла работать, но не в Генштаб, а в отдел при МИДе, где готовили военных атташе. Я там даже немного преподавала теорию и практику перевода. Но потом у нас родилась дочка, и я на год ушла с работы. Знаешь пословицу, свято место пусто не бывает? Я потеряла эту работу навсегда, а отец мужа был человеком принципиальным и не хотел никого ни о чем просить. Знаешь, такой вояка старой закалки? Потом неожиданно мужа послали в Англию, и через год он вызвал меня с дочерью. Мы там великолепно жили года два: он работал, я воспитывала дочь и обучала ее английскому, благо, язык звучал вокруг постоянно. Но внезапно муж заболел какой-то странной болезнью и его отправили в Союз. Мы с дочерью улетели вслед за ним. Но он уже был в беспамятстве и через несколько дней его не стало. Совсем молодой, ему едва исполнилось тридцать лет. Я пожила еще несколько лет с дочкой в Москве, а потом вернулась в Киев, так как там у меня друзей почти не осталось. Знаешь, Москва очень сложный город. А наш институт – в особенности. Там становятся профессионалами, друзьями – очень редко. Многие пошли работать в резидентуру. Я думаю, мой муж тоже был каким-то образом к этому причастен, и, боюсь, его уход из жизни был тому причиной, так как с показаниями вскрытия меня не ознакомили, они были переданы в отдел, где он работал. Мне сказали, что он перенес какое-то вирусное заболевание, что усталость, снижение иммунитета, и пр. пр.
– Хочешь еще немного вина? – спросил он.
– Я, как ты, – ответила она.
– Я – нет, сама понимаешь, нельзя.
– Ну, тогда и я нет.
И она продолжала:
– Дома было намного легче. Я поменяла нашу московскую квартиру на трехкомнатную киевскую, пошла работать переводчиком в “Спутник”. Дочка росла. Мы были как две подружки. Мама тоже работала. Иногда забирала внучку к себе на выходные. Мы жили обыкновенной жизнью. Я встретила Светика, она тогда уже работала в “скорой”. Мы опять стали подружками “не разлей вода”, хотя, сам понимаешь, с нашими работами нам было трудно встречаться. Но при малейшей возможности мы бывали вместе. Уже началась эта перестройка-перестрелка. Работы у меня поприбавилось. Я ушла из “Спутника” и работала в частной фирме, тоже переводчиком, в основном, делала устные переводы. На каком-то конгрессе по физике я познакомилась с одним американцем, его звали Хуаном, и он стал мне писать. Несколько раз приезжал, познакомился с мамой, дочкой и сделал мне предложение. Я еще рассказала Светику. Она мне и говорит:
– Слушай, он тебе нравится? Ну, хоть чуточку?
– Чуточку, да.
– Тогда выходи. Сколько можно так жить одной. Игоря не вернешь, дочери нужен отец. Он как к ребенку относится?
– Нормально. Говорит, возьмем ее собой.
Ну вот, я вышла замуж за него. К тому времени это уже не было такой проблемой, как в Союзе. Мы продали квартиру, чтобы не ехать совсем без денег на его шею. Деньги были небольшие, но все-таки я переслала их на счет в банке, который он мне там открыл. Ему понравилось то, что я хотела иметь сразу хоть какую-то финансовую независимость.
«Это по-американски, – сказал он». И мы уехали в Штаты. Он жил в Нью-Йорке, в Манхэттене. Там он преподает в нью-йоркском университете физику. У него была квартира, но не своя. Такую он не мог пока еще купить. Но он сделал какое-то открытие в физике и надеялся даже на Нобелевскую. Дочь уже пошла заниматься, сперва в elementary school 3 . Время пролетело очень скоро, и она поступила в college 4 . Ушла жить в campus 5 , ну, что-то вроде нашего общежития
– Я знаю. Мой сын живет в Америке. Закончил… – он чуть не сказал Беркли, но осекся, – ….университет в Калифорнии.
Не хотел выглядеть хвастуном, но все-таки добавил:
– У него там, в Штатах, своя фирма.
– А-а, – сказала она. – Тогда тебе много объяснять не надо.
– Да, и дочь тоже не здесь, а в Англии. Замуж там вышла.
– Понятно. Мы с тобой друзья по … родительскому сиротству … Этот термин я сама придумала.
– Да, что-то в этом есть, – сказал он. – Продолжай. Потом будет мой черед. Сегодня день у нас такой, исповедальный.
Она встала, подошла к окну, спустила зачем-то жалюзи, хотя в доме напротив было абсолютно темно, так как он был на ремонте. Она опять подошла к столу, села и продолжала:
– Я не могу сказать, что брак мой был счастливым. Как тебе сказать…
Она остановилась.
– А вот так и говори. Что там у тебя было с ним? Я ведь это увидел еще там, на перекрестке.
– Да? – удивилась она. – Неужели что-то заметно.
– К сожалению, да.
– Короче. У Хуана было много проблем с комплексами. Как я поняла, там что-то стряслось с его отцом, когда он был еще маленьким. Мать его бросила. Его воспитывали дед с бабкой, которые были простыми людьми, хорошими, но малообразованными. Дед выпивал и, бывало, колотил бабку, приговаривая:
– You're a bitch! 6 Тебе перевести?
– Нет, не надо. Мой английский слаб, но я там тоже жил некоторое время. Так что не надо.
– Короче, Хуан бил меня. Иногда, просто жутко, по-зверски. Причем, заткнув рот, наматывал мои волосы себе на руку, ставил на колени и заставлял…. Ну, ты взрослый мужчина, сам понимаешь, что.
И тут у него перед глазами встала давно забытая картина.
Он вошел в туалет в одном кабаке в Питере по малой нужде и вдруг слышит какую-то возню в закрытой кабинке, а потом злобный шепот:
– Молчи, сука. Убью, если пикнешь.
Он справил свою нужду и решил, что ему показалось, так как был хорошо навеселе. Собирался уже выходить и вдруг слышит:
– Соси, б…. соси, я тебе говорю. Быстро. Тоже мне, целка нашлась.
Он с разгону бросился на запертую дверь, вышиб ее плечом и увидел стоящую на коленях официантку, молодую хорошенькую девчонку, – он еще в зале обратил на нее внимание, но потом она куда-то исчезла, – и тощего мужика с козлиной бородкой. Он узнал в нем лабуха, который стучал на ударных. Мерзкий тип стоял со спущенными штанами, член торчал колом, а девчонка стояла на коленях, причем, ее льняные длинные волосы он намотал на руку, а кисти ее рук каким-то образом еще ухитрялся держать своими граблями.
– Отпусти, подонок, девчонку, – грозно рявкнул он.
И лабух от неожиданности отпустил ее. Она вскочила и как пуля вылетела из туалета. Лабух наспех застегивал ширинку, а он с силой дал ему ногой промеж ног. Тот завыл и скрючился. Посыпался отборный мат. Он еще пару раз дал ему по голове, и вылетел из туалета.
Спокойно спустился вниз, взял плащ и вышел быстро из ресторана. Он знал, что в Питере ему это так просто с рук может не сойти. Его багаж был на вокзале. Он мигом взял такси, приказал везти на Московский вокзал, подошел в кассу, перекомпостировал билет и через полчаса уже сидел в отъезжающем вагоне.
Как он потом узнал от друзей, они сразу поняли по шуму в ресторане, количеству ментов, что он что-то натворил. Но, слава Богу, никто не приметил его сидящим с ними за одним столиком. Короче, он вовремя смылся, так как его уже искали в ресторане, а потом и по всему Питеру друзья лабуха. А девчонку кто-то подрезал возле кухни. Об этом потом писали в газетах….
Весь этот ужас пронесся молниеносно у него перед глазами, и на месте этой девчонки он видел ее, его Томика, а ее американский муженек, очевидно, смахивал на этого лабуха.
Он встал, подошел к ней, обнял ее сидящую за плечи, прижал к себе и тихо сказал:
– Забудь это. Навсегда. Он умер. Его нет.
– К сожалению, он не умер. Умер тот, другой, а он жив. В настоящий момент идет судебное разбирательство. Мне это стоит больших денег, так как у меня нет свидетелей, и никто не может ничего доказать. Суд затягивается. Я бы хотела получить развод. Но все зависит от решения суда. Кроме того, я не американка, у меня только “Green Card”. Я не спешила с получением гражданства. И дочь в положении. Решила родить там, без мужа. У них это сейчас принято. Очень эмансипированная леди. Меня почти не признает, во всяком случае, не слышит того, что я ей говорю. Работает, тоже переводчиком. Но сейчас ей уже скоро рожать. Правда, она уже гражданка США. Но это ровным счетом ничего не значит, когда у тебя нет денег. От моей квартиры очень скоро ничего не осталось. Правда, московский дедушка еще жив и обещал выслать ей деньги. Он составил на нее завещание на свою генеральскую квартиру. У него больше никого нет. Но ты ведь знаешь наши времена: вот завещание есть, а вот его раз – и нету. И ничего не докажешь.
Она встала и вдруг обняла его и положила ему голову на плечо, как девочка.
– Я не хотела тебе рассказывать, чтобы ты не подумал, что мне что-то от тебя надо. Кроме дружеской поддержки, ничего. Я знаю, что ты человек состоятельный, но, пожалуйста, не подумай обо мне ничего плохого. Просто после Светика и мамы у меня остался только ты. Я столько раз мечтала тебя встретить. Но я не знала, где тебя найти. В справочном твоего телефона нет.
– У меня дом за городом.
– Я так и поняла. И когда Николай назвал твое имя, я поняла, что я должна… просто иначе быть не может, мы должны как-то встретиться. Меня сам Бог устроил в эту брокерскую контору, чтобы я встретила тебя.
И она чмокнула его в щеку. Ему стало нехорошо. Он почувствовал, как весь опять начал дрожать мелкой дрожью, подошел к столу и налил себе еще глоток вина. И она все поняла:
– Извини меня, дуру, я не хотела.
– Да, перестань. Причем тут ты? Это я дурак, полный идиот.
Потом совершенно неожиданно для себя сказал:
– Если бы ты знала, сколько раз я мечтал встретить тебя, когда я шатался по городу со своими корешами!
Он решил, что лучше назовет своих друзей так, как называл их всегда, чем будет корчить из себя интеллигента. Она ведь должна знать, кто он такой и откуда у него деньги.
– Ты, возможно, слышала что-нибудь о моих “подвигах”?
– Слышала. Мне еще Светик рассказывала. А потом, когда я узнала, что ты женился, я тогда уже в Москве была, то решила, что надо тебя, непутевого мальчишку, выбросить из головы. И я выбросила. На какое-то время. Я ведь, когда вернулась, все тебя искала на улицах. Возможно, хорошо, что мы тогда не встретились. Я права?
– Ой, как права! Ты бы тогда ужаснулась. И окончательно выбросила бы меня из головы так, что даже мое имя тебе бы ничего не говорило. Видимо, судьбе было угодно, чтобы мы встретились сегодня, а не тогда.
Он опять встал, вышел из комнаты в ванную, умыл лицо и посмотрел на себя в зеркало. Он был незнаком с этим человеком. Опять, в который раз за день, он не узнавал себя. «Боже мой, что жизнь делает с нами?» – подумал он, вытер лицо и вышел.
Томик стояла у окна и о чем-то думала. Он подошел к ней и прикоснулся к ее волосам, взял прядь и втянул аромат ее волос.
Она повернулась к нему и вдруг решительно сказала:
– Не уходи, я боюсь тебя опять потерять. Не думай обо мне плохо, но я прошу, я умоляю тебя, останься со мной. Я боюсь без тебя.
Его вновь начала колотить дрожь.
– Милый, дорогой мой детеныш, – сказал он. – Я буду всегда, всегда с тобой, но сегодня я просто не могу не вернуться домой. Там, дома, большие проблемы. Я обязан завтра забрать тещу из больницы. Ее некому забрать. Моя жена просто сходила сегодня с ума, когда я сказал, что сделаю это завтра.
И он обнял ее так нежно, так бережно, как только был способен. Она сперва была напряжена, но потом он почувствовал, как вся расслабилась, обмякла, и он ощутил, что ее тоже бьет дрожь. Он прижал ее к себе и почувствовал на своей груди ее затвердевшие сосцы. Не в силах более совладать с собой, он начал целовать ее лицо, шею, расстегнул блузу на груди и начал покрывать поцелуями всю ее.
– Подожди секундочку, – сказала она, и выбежала из комнаты.
Он стоял совершенно ошалевший, кровь пульсировала у него в висках, по всему телу. Его естество вырывалось наружу, и он уже не хотел и не мог сдержать свое желание. Он услышал звук льющейся воды, потом она вышла из ванной и сказала:
– Иди сюда, спальня здесь.
– Иди, я сейчас приду, – сказал глухо он, и пошел в ванную комнату.
Он вышел из ванной, ступая по полу босыми ногами, вошел в гостиную, бросил свои вещи на стул и вошел в малюсенькую спальню. Она стояла у трюмо, расчесывая слегка влажные волосы. Он подошел к ней сзади, обнял, притянул к себе. Она повернулась лицом и тесно прижалась к нему всем телом.
– Я люблю тебя, ты слышишь, я люблю тебя, – прошептал он….
-------------------
1 Seafood – обычное название на английском языке для блюд из морепродуктов.
2 Cheers – обычное слово для тоста.
3 elementary school - начальная школа.
4 college – колледж.
5 campus – университетский городок.
6 You’re a bitch – Ты, сука.