Всем, кто творил, посвящается

Его сердце не остановилось. Оно просто СГОРЕЛО. Что отнюдь не странно. Ведь каждый день он понемногу уничтожал его, выжигая на нём свои стихи, рассказы и просто фразы, которые произносил не задумываясь, невзначай, а окружающие почему-то вздрагивали и запоминали их навсегда, будто те отпечатывались у них в сознании. Он не считал себя гением. И не творил для кого-то. Или чего-то. В тот момент, как рука, мучительно сжавшись, выводила слова, прожигавшие бумагу и его и без того уже обожженное сердце, он не думал ни о чём, кроме своих героев и собственной боли, боли, которую он старался выплеснуть любой ценой, пусть даже ценой жизни. Он не боялся прожечь своё сердце. Он боялся сойти с ума, если не сделает этого. Он знал, что иначе слова, нашёптываемые ему то ли музой, то ли Дьяволом, и все эти персонажи, неизвестно откуда родившиеся в его воображении, никогда не покинут его, и его голова просто взорвётся, не вместив в себя столько разных личностей, проблем, ситуаций, мыслей, рифм и…. жизней. Уже потом, когда очередное творение появлялось на свет – а этот момент можно было сравнить, пожалуй, только с первым криком младенца после болезненных и длительных родов – он начинал искать поддержки. Ему хотелось, чтобы их читали, понимали и принимали. Ведь он страдал не только для себя, но и для того, чтобы хоть как-то изменить замороченный серый мир, где творчество так часто уродливо трансформируется в ремесло, а истинные, неподдельные чувства становятся объектом купли-продажи. Но всё это было позже, когда слова, ранее хаотично перемешанные в его голове составляли наконец гармонию на бумаге, когда на его сердце становилось ещё чуточку меньше живого места. Когда на смену лихорадочному вдохновению приходило абсолютное спокойствие, которое он считал счастьем. Приходило, чтобы быстро наскучить ему своим однообразием. И он снова открывал своё сознание для строк, диктуемых ему кем-то свыше, а сердце начинало сладостно сжиматься в предвкушении привычной боли. Конечно, так не могло длиться вечно. И однажды всё рухнуло. Он сгорел, как пророчили ему многие, говорившие, что нельзя так глубоко чувствовать, нельзя так искренне переживать, нельзя так мучительно творить. Но для него это в конечном счёте было неважно. Ведь осталось то, ради чего он, наверное, и был подарен этому миру. Осталась стопка прожженных его жизнью листов. А они останутся навечно. Ведь тому, что сгорело, пожары времени не страшны.