Он вошел во двор на улице Михайловской, где предпочитал в последнее время оставлять машину, не по причине жмотства, а чтобы меньше “отмечаться ” на стоянках. Открыв, сел в машину, положил руки на руль, упершись в них лбом, и позволил себе расслабиться. Но только на пару минут. И этого было достаточно, чтобы ком застрял в горле, а на глаза навернулись слезы: опять вспомнился тот жуткий день, когда он ехал в машине и остановился на Ярославом Валу, чтобы купить пачку мороженного, а к нему вдруг подошел страшного вида бомж, весь грязный, с гноящейся впадиной вместо одного глаза, и попросил рубчик на сигареты.
Он поднял глаза на знакомый голос и вдруг к своему ужасу в этом смердящем мочой и отбросами типе он узнал Вадьку. Он не мог поверить своим глазам!
– Вадька, это ты? – непонятно зачем спросил он.
– Я, я, – ответил бомж. – Дай лучше рубчик на сигареты, там бабка торгует. Я уже два дня не курил.
– На, и не рубчик, а все, что у меня в карманах, – и он начал шарить по карманам, доставая червонцы, полтинники, сотенные….
– А вот этого не делай. Все равно отнимут. Ты что, не видишь, что со мной могут сделать все что угодно, даже убить за червонец, – и он указал на выбитый глаз.
– Есть хочешь? – непонятно зачем спросил он. Ведь и так ясно, что человек голоден.
– А как ты думаешь?
– Да, идиот какой-то, что же я говорю? Пойдем, накормлю тебя.
– Где?
– Да, хоть вон в том кафе.
– Да кто ж меня туда пустит?
– Пустят, ты со мной. Понял?
– Понял, понял. КрутЫм стал, – беззлобно сказал Вадька и поплелся за ним следом.
Они вошли в кафе. Люди стали шарахаться от них и пересаживаться за столики подальше от смердящего бомжа. Но он не обращал на всех них внимания, а попросил усадить их поудобней, так, чтобы он и его друг могли поговорить и поесть без помех. Кто-то, видимо, что-то сказал хозяйке кафе, так как из дверей офиса появилась крашенная брюнетка типа “вамп” с голубыми глазами, которая решительным шагом направилась к ним. Но, увидав обоих клиентов, вдруг опытным глазом поняла ситуацию и то, что она здесь лишняя. Она приказала немедленно обслужить этих посетителей самым лучшим образом.
Их посадили так, что рядом не было ни одного столика. Он просмотрел меню и, не спрашивая друга, сам заказал первое, второе и третье, без выпивки, так как было ясно, что Вадьке нельзя ни капельки, иначе он умрет тут же, на месте.
Вадька ел без слов, но вяло, без аппетита. Видимо, организм давно отвык от нормальной пищи или просто не в состоянии был ее переваривать. Вадик, по-видимому, давно забыл, что это такое, съесть горячий суп или борщ, потом салат, второе и запить это все “пиршество” компотом.
Постепенно, согревшись, хотя на улице было не очень холодно, Вадик начал рассказывать. История его мало, чем отличалась от историй подобных людей: родители умерли, жена ушла с детьми, так как он стал большим начальником на том же заводе, где ранее работал отец, и начал крепко выпивать с “друзьями”. Потом развал Союза, развал завода, который работал на “оборонку”. “Друзья” по-прежнему приходили выпить, но из каких-то партийных и профсоюзных “шестерок” на заводе вдруг заделались крутыми, причем не шпана или “пацаны” какие-то, а самые что ни на есть крутые дяди, занявшие солидные кресла и посты.
Один их соученик, серенькая такая мышка, Санюра, как они его называли в школе, даже стал председателем исполкома в их районе. Вот с этого все и началось. Этот Санюра и предложил Вадьке обмен его трехкомнатной “хаты” на хорошую однокомнатную, с приличной доплатой в баксах. На тот момент Вадька на заводе только числился, так как зарплаты не было вообще никакой. Он уже мало, что понимал в ситуации, так как пил ежедневно, “не просыхая”.
Ему показали какую-то квартиру в соседнем квартале, с хозяевами “при деньгах”, ремонтом, мебелью, и пр. “Хозяева”, по их словам, знали отца и бывали в их квартире, так что знали все условия, и их вроде бы все устраивало. Его тоже. Еще бы, куча “зелени”! И он дал согласие: подписал все, что “сменщики” сказали, получил кучу “зелени”, запихал ее во все карманы, старую барсетку и пошел домой. Дальше провал. Ничего не помнит. Очнулся в какой-то провинциальной больнице за триста километров от Киева с пробитой головой, перебитыми ногами и руками. Без денег, без документов, без одежды.
С трудом восстановился. Его одели в лохмотья какого-то скончавшегося старикана, дали денег на дорогу. И все. Ни в свою квартиру, ни в квартиру “сменщика” он не опал. Пытался. Вызвали милицию и посадили его за хулиганство на 15 суток. Без суда. Просто так. Он потребовал адвоката. Над ним посмеялись и тут же забыли. Через 15 суток его выпустили. Он шел по улице, пытаясь вспомнить хоть что-то. К нему подъехала машина. Сидящие в машине приказали не поворачивать головы и все внимательно выслушать, чтобы “не был лохом и убирался по добру, по здорову из Киева, что хаты ему не видать, как своей покойной мамаши, и чтобы никаких глупостей”, и уехали.
Он еще пытался в районном отделении милиции восстановить паспорт, документы на квартиру, но ему сказали, что такого никогда не было на их участке и что по обоим адресам проживают законные хозяева, а его там никто не знает, ни паспортистка, ни соседи. Тогда он решился пойти к Санюре, в исполком. Но его к “Сан Палычу” не пустили. Он, правда, раздобыл телефон секретарши и попытался позвонить. Купил телефонную карточку на деньги, которые заработал, помогая кому-то погрузить что-то на машину.
И однажды ему повезло: Санюра неожиданно взял трубку сам. Удивился, что с ним такое произошло, пообещал «разобраться и помочь с документами». Но через день его опять нашли с проломанной головой все в тех же 300 километрах от Киева, но уже в другом районе. Он еле выжил. Видимо, они рассчитывали, что на сей раз ему не жить. Но все-таки не подстрелили.
А он выжил и опять оказался в Киеве, и опять дозвонился к Санюре, но уже домой: вдруг в памяти всплыл номер его домашнего телефона. Сан Палыч оказался в командировке. Видимо, это и спасло Вадьку, так как больше его «не убивали». И он стал бомжевать. Бродил по помойкам, спал в подвалах и на лавках на рынке. Подрабатывал, поднося какую-то тяжесть. Попрошайничал на рынке, и некоторые сердобольные тетки, крестясь и со словами «Господи, прости и помилуй. Чур, меня…», давали ему, кто сало, кто луковицу, кто яблоко. Иногда удавалось купить молока, булку и сигарет на сданные бутылки и макулатуру. Что-то подбирал на помойке и продавал на барахолке, иногда удавалось к зиме найти какую-никакую одежонку. Страшно мерз. Зимой попадал в больницу с обморожениями, летом – с рожистым воспалением на ногах и руках. Один художник его подкармливал у себя в мастерской в подвале на Чкалова.
Вместе они сильно выпивали, хотя ни одному, ни другому этого уже нельзя было: художник был смертельно болен и вскоре помер от рака. А его в ту зиму страшно избили какие-то пацаны в темном переулке у рынка, накануне Рождества. Били зверски, ногами, в живот и в лицо. Он как мог, закрывал руками глаза, но один все-таки выбили. Попал по скорой в больницу. Там его опять отогрели-отпоили и … выставили на мороз. И вот он уже третьи сутки ничего не ел и вторые не курил. Сидел и рассказывал ему о своем существовании, ибо жизнью это назвать не было никакой возможности.
Он не знал, что делать, куда идти. Предложил Вадику снять для него комнату, но тот наотрез отказался.
– Ты лучше дай мне еще пару гривен на сигареты. Больше не давай. Отберут все равно.
– Где ты покупаешь обычно сигареты?
– У бабки, что мы с тобой мимо прошли.
– Давай, я буду ей оставлять деньги за сигареты, и ты будешь у нее их брать без денег. Идет?
Он хотел сказать “канает”, но не смог, так как с Вадькой он только в детстве говорил на детском жаргоне. Вадик был интеллигентным парнем, закончил институт, готовился в аспирантуру. Правда, их пути еще до того так широко развело, что ни один, ни другой не знал о жизни друга ничего, или почти ничего.
– Так можно, – согласился Вадик.
Вадик встал из-за стола, сказал, что ему в туалет надо. Он расплачивался за обед и не заметил, как тот исчез, растворившись в толпе людей, текущей в обоих направлениях по Ярославому Валу.
Он вышел, подошел к старушенции, торговавшей сигаретами, оставил ей десятку и сказал, что будет каждые две недели оставлять ей деньги на сигареты бомжу, с которым он мимо нее проходил.
– Вадюне? – вдруг спросила старуха. – Конечно, конечно, молодой человек. А как же, не бойтесь, не обману. Он ведь на моего сына так похож, царствие ему небесное, сыну-то моему.
…Он поднял лицо, открыл глаза, тряхнул головой, и включил зажигание. Затем начал плавно выруливать из двора.
Он еще несколько раз давал деньги бабке, и та рассказывала, что Вадик регулярно подходит к ней, берет пару сигарет, не больше "– Все равно отнимут", – говорил он. Но однажды старуха отказалась взять деньги.
– Почему? – спросил он.
– Нет больше Вадюни. Убили его, сволочи. Сбросили с шестого этажа с окна парадного. Он там иногда спал, как художника не стало.
Он протянул бабке сотню:
– На, бери. Закажи заупокойную. И помяни, – сказал он и пошел прочь.
В тот день он дал себе слово, что отомстит за друга. Всем, кто к этому причастен. Он еще не знал, как, кому. Но то, что он это сделает, он поклялся всем святым, что еще у него осталось.