Солдат

В армии я служил всего год, как окончивший высшее учебное заведение. Узнал я за о время не много, но по тому, как берётся человек за цевьё оружия, я узнаю солдат он или нет. У Сильвестра Сталоне оружие в руках – как пенис в руках у первокурсницы. Шварцнегер получше, но излишне внимателен к своим мускулам. Парни, умеющие применить по человеку оружие, не думает о своих бицепсах, когда смотрят на мушку и пальцем чувствуют спусковой крючок. Сеть магазинов "Солдат удачи" не для них. Они никогда не покупают оружие – им его выдают. У них оно к рукам липнет.


Я служил в маленьком городке, который называется Дубно. Это не то Дубно или Дубна – под Москвой, где синхрофазотрон, а то Дубно, которое на западной Украине не далеко от Ровно, и в нём был наш капитан и, в непосредственной близости от него, прапорщик Креницкий. Иных достопримечательностей в этом городке нет. Нашим батальоном там некоторое время командовал полковник Грищенко, но его не следует поминать в этом ряду.


За время службы мне не открылась абсолютная истина, но кое-что врезалось в моё сознание на глубину костного мозга, и оказало влияние на всю мою последующую жизнь. Там я понял, что в воинском уставе не могло быть употреблено слово "убить", или "застрелить", или просто "выстрелить в человека". В Уставе написано: "и тогда Вы можете применить по человеку оружие". И тогда … - это после предупредительного окрика и выстрела в воздух. Написано правильно, щадящее по отношению к солдату, вынужденному сделать это, выражение, поскольку применить по человеку оружие дело не простое, на которое способен не каждый. Сначала нужно не однократно промёрзнуть на плацу до яиц во время строевых занятий; наслушаться воплей и мата до такой степени, что будет казаться, что никакого другого человеческого языка никогда не было, и нет; нужно не доспать, не так, чтобы тебя просто качало из стороны в сторону, а так, чтобы ты двигался с автоматической ровностью, и толком не мог уже осознать, где ты находишься, и, что именно делаешь; нужно озвереть до способности выть по волчьи и по собачьи радоваться брошенному куску хлеба. И тогда… ты не убьёшь, не потянешь плавно, расчётливо прицелившись на выдохе, спусковой крючок, нет – ты применишь по человеку оружие. Безлико, без эмоций ты сделаешь это по отношению к тому, кого ты никогда раньше не видел, и, кто ничего плохого тебе не сделал. Это умение отличает солдата.


Кроме того, я понял, что солдат – это тот, кто завёрнут в хаки, именно завёрнут, а не одет, поскольку одежда, окрашенная в хаки, суть не одежда, а саван погребальный. В него обряжают всех тех, кто так или иначе, связан с войной, стараясь за однообразием скрыть уродство смерти. И даже если тебе повезёт, и ты снимешь с себя это далеко не во все времена модное одеяние, ты вместе с робой, вместе с портянками и сапогами не сможешь снять с себя, ту часть души, в которую зеленью въелся анилин с твоей гимнастёрки.


Солдаты, не знают слов любви – сказано, верно, но это не значит, что они не умеют любить. Без любви не бывает солдата. Для одних тепло души в жене и детях, для другого в глазах подружки, среди солдат есть и такие кто с любовью вспоминает маму. Если нет ни того, ни другого, то любят родину, за неимением более конкретного объекта. Кого-нибудь любят обязательно. Те, кто не любит, воюют не смело. Только любовь примиряет солдата со смертью в окопах.


* * * * *


Мрачным осенним днём он сдавал батальон, и нас на плацу построили, и развели на пять метров в стороны друг от друга. Существовал в нашей армии такой обычай: когда командир меняется он проходит перед разрежённым строем, так, чтобы можно было сказать с глазу на глаз всё, что хочешь. Самый последний солдат может на прощание приветить командира. Многие офицеры боялись этой процедуры – скажут ведь правду.


Он шёл потихоньку перед растянутым строем, придерживая шаг, глядя в глаза каждому и давая ему время. Я издали видел, как батя серьёзен: дрожат его пальцы. Сержант наш – Гаджиев – шипел на три ряда, что насмерть за****ит того, кто, для бати, плохое что скажет. Но чем дальше, тем светлее его лицо, и он начинает улыбаться, и мы тоже лыбимся в ответ – в триста сорок рож. Число точное; по количеству тарелок, которые мне не раз приходилось мыть на кухне, отбывая за разные мелочи наряды вне очереди. Я ничего не сказал Бате. Благодарность прозвучала бы глупо, ведь, в общем-то, не за что.


Последним был чурка, задрипанный, грязный и меньше всех ростом, которого тогда – зимой заколодило на его долбаном бензовозе в самом конце взлётки. Комполка, как раз, вдоволь навыпендривался, выделывая разные фигуры высшего пилотажа – мы всем караулом высыпали смотреть, как он летал – и пошёл на посадку, и уже катился по полосе, и то ли он сумел отвернуть, то ли чурка двинул вперёд свой шарабан, но разминулись они метрах в полутора один от другого, а самолёт ещё метров сто пятьдесят вперёд проскочил. Совсем немного и вспыхнуло бы до самого неба. Батальонное офицерьё давай хорохориться: под трибунал его надо – в дисбате дослужит. Но Батя вышел, и дал десять суток: всё баста, наказан. Подходит он к чурке, тот взял и заплакал, тут мы все заржали, а он его обнял.


* * * * *


Я был благополучен в тот день, и она была хороша. Мы проснулись в номере гостиницы маленького латвийского городка – возвращались из Литвы в Питер. Не хотелось заканчивать приятное путешествие – хотелось продлить его ещё хотя бы на пару дней, а там будь, что будет.


Мы долго и лениво завтракали в кафе на последнем этаже. Уютное кафе. Простенькие бумажные салфетки на столах искупались обилием еды в витрине: и творог вкусный, и сыр с колбасой. Панорама в окне раскрывалась скучноватая, но серость простеньких каменных домиков разнообразилась кронами деревьев и вдалеке синела река. Обратно в кровать было уж слишком рано. Что делать в этом маленьком городишке мы не могли придумать и тянули время, согласное с нами время, над кофейной гущей.


Она указала мне на реку и арку моста: "Поехали - говорит, посмотрим, искупаемся, если тепло будет, позагораем". Отчего же не поехать? Мы спустились вниз, сели в машину и покатили, скрупулёзно соблюдая правила. Приятно было ехать неспешно. Коленки у неё были такие круглые. Я с удовольствием правил послушной машиной.


От моста, метрах в двухстах, тянулась полоска песка перед водой, к ней можно было спуститься по наклонной дорожке. Мы так и сделали. Она сразу сняла туфельки и пошла вдоль краешка – вода оказалась холодной, а песок был теплее. Мы покидали камешки в воду, так чтобы получались блямбы, постояли, обнявшись, глядя на блестящую под солнцем широкую ленту реки.


Железнодорожный мост, не представлял собой никакой особенной красивости. Обычное инженерное сооружение, каких много. Мост, соединяющий два берега реки. И пусть себе соединяет дальше. Мы расстелили одеяло, уселись удобно. Болтали ни о чём, и не обратили внимания, на остановившийся на нашей площадке "Москвич". Из него вышли трое, подняли багажник, капот, растворили все четыре дверки и давай возиться с мотором. До нас им тоже не было никакого дела. Потом ещё третий достал домкрат и начал менять лысоватое колесо.


Она вдруг она ловко вскочила - особый такой род кокетства, подделываться под маленькую девочку.
- А вот, - говорит, - сфотографировать меня здесь ты побоишься!
- Почему?
- Побоишься, что жена фотографии найдёт и обо всём догадается.
- Ни капельки не боюсь я этого, - сказал я с твёрдостью.
- Тогда сфотографируй, - у тебя же есть фотоаппарат в сумке в багажнике, я видела.
- Пожалуйста, - говорю я, иду и достаю аппарат, а про себя думаю, что выброшу на всякий случай пленку, когда буду ставить машину в гараж.
Она встала у воды, и я начал крутить колёсико под объективом, наводя резкость. Я сделал один или два снимка и сообразил, что солнце, не так чтобы прямо светит, но всё равно наделает бликов – получится плохо, и стал обходить её со стороны. Солнце оказалось сбоку, и в объективе появился мост. "И хорошо, - подумал я, - пусть она будет запечатлена на фоне бетонных быков и железных конструкций: грубая материальность подчеркнёт её очарование".
Она улыбнулась с хитринкой: Давай теперь я тебя сфотографирую. Моя рожа никогда хорошо на снимках не получается, но отказываться нельзя, всё из-за той же жены. Мы меняемся местами, она щёлкает фотоаппаратом один раз, другой, третий. И останавливается в затруднении. "Вот если бы мы были сфотографированы вместе на одном снимке, да ещё в обнимку", - читаю я, как мне кажется её мысли. Я не подозреваю её в последующей попытке меня шантажировать – это не более чем игра, чуть-чуть щекочущая нервы. Это не объяснение, а признание какой-то большей близости, готовности к чуть большему доверию одного к другому.


Она поворачивается в сторону возящихся с москвичом мужчин, и только тут я замечаю, что они внимательно наблюдают за нами. Тот, что ближе, направляется к ней, но я чувствую, что он идёт не за тем, чтобы нас фотографировать, и оказываюсь около неё раньше него. Второй направляется за ним следом. Оба смотрят серьёзно, но без агрессии.
- Вы знаете, что мосты приравниваются к военным объектам, и их нельзя фотографировать, - задаёт мне вопрос первый.
- Да, мы вроде как фотографируем не мосты, а друг друга, - пожимаю я плечами.
- Это всё равно - мост хорошо получится на вашем снимке.
- Бросьте ребята, - говорю я миролюбиво, - что мне девчонку нельзя сфотографировать?
- Можно, но не на фоне моста.
- А, Вы, собственно кто такие?
- Мы пилоты, не далеко отсюда наша воинская часть, и он в доказательство достаёт воинский билет из кармана.
- Да, Вы что меня за шпиёна, что ли держите? Вот моя машина, номера видите, вот права, вот паспорт. - Я тоже достаю документы. - Сами то посудите, надо ли мне было так светиться, что я не могу не у Вас на глазах этот мост сфотографировать.
- Но мы заметили и надо бы вас доставить куда следует.
- Куда?
- Да хотя бы к нам в часть и там разобраться, или в милицию.
- Давай плёнку засветим, - предлагает второй, стоявший немного сзади.
- Не надо, ребята, плёнку светить, - я забираю фотоаппарат из её руки, - на ней раньше были сфотографированы дорогие для меня кадры.


Первый улыбнулся, он так и стоял передо мной, держа в руках свои документы.
- Ты в армии служил?- спрашивает он меня.
- Служил, конечно.
- А где?
- В Дубно, на западной Украине. - Они переглядываются.
- Номер воинской части помнишь?
- Такое не забывают.
- Скажи.
- А чего не сказать? Информация не секретная: шестьдесят четыре – триста семьдесят два. Вас же летунов и охраняли – хвосты заносили.
- Кто был командиром части? - с напряжением спросил тот, что стоял немного сзади.
- Грищенко.
- Анатолий Сергеевич?
 - Кажется, да. Я с ним за руку не здоровался. Но точно: звали его Анатолием. Это помню. - Это хорошо, что помнишь! - сказал тот, что стоял ко мне ближе. Он спрятал документы в карман. - Отдыхай парень.
- Погиб твой комбат, - сказал треснувшим голосом, стоявший подальше, - три года назад погиб в Йемене.
И они пошли по направлению к своему автомобилю. Я не сразу сообразил сказанное – доходило до меня толчками. Не говоря ничего, она стряхнула и собрала одеяло. Я закрыл багажник своего авто.


Когда мы проезжали мимо их москвича, я притормозил. Второй оказался рядом и протянул мне руку в открытое окно. Я пожал её.
- Прощай, солдат, - сказал он мне.


       * * * * *


Вечер я помню смутно. Я не напился до одури, не сделал ничего такого, что выражало бы глубокую скорбь и бурное отчаяние. Но хрустальное очарование моего мира рухнуло – обратилось стеклянной крошкой, рассыпавшейся по полу. Весь вечер я молчал, недоумевая, что было нужно Бате, в Йемене, на этом большом пляже – там так много песка.


Утром, как только закончился город, я резко дал газу - всё вокруг засвистело, и шёл так километров сто пятьдесят, пока на Псковщине не пришлось снизить скорость из-за плохой дороги.
- Ты очень расстроился из-за вчерашнего? - спросила она.
- Нет.
- Ты всю ночь матерился во сне.
- Со мной бывает.
- А солдат это звание?
- Нет.
- А кто же он?
- Это тот, без кого армии не бывает.
- А, рядовой?
- Вот это звание.
- А что они делают.
- Рядовые? Стоят в строю.
Я взял такой тон, что она меня больше ни о чём не расспрашивала.


Я не выбросил ту плёнку. В фотомастерской мне сделали с неё фотографии. На тех, что сняты у реки, хорошо виден мост и след самолёта - ровная белая полоса, прочерченная высоко в небе. Они спрятаны у меня в гараже, в том месте, куда моей жене никогда не добраться.