«Жизнь - это благо и зло, а смерть ни то ни другое».
Надгробные надписи, Рим
«Не обещая мне ни мук, ни Рая
Глядит Судьбы разящая змея
Безмолвно об одном лишь вопрошая:
- Ну, кто из Вас? - Конечно же, меня...»
Пауль Бэг.
Маска. Первое мое воспоминание. Маска на лице моей бабушки. И удивление. Первое осознанное чувство, которому я тогда не знала названия. Хотелось спросить, почему? Откуда? Как изменить? Потом пришел страх. Было страшно. Новое, незнакомое чувство. Стало вдруг жарко, душно. Но что я могла сделать? Я была маленькой... Мешали пеленки, тихий вой вентилятора, работающий в соседней комнате телевизор, запахи... Но больше всего мешала маска. Мама! Надо сказать маме, милой, родной маме. Мама умная, она все может, все сумеет, даже убрать маску. Но мамы нет. Папы нет. Есть бабушка... Она большая, тоже – умная. Ей сказать. Но как? Как сказать? Я и говорить-то не умею, только плакать...
И я плакала. Первый день я плакала от страха. Бабушка, испуганная моим плачем, часами носила меня на руках, пытаясь успокоить. Но только пугала. Смотря на ее маску, я заливалась еще сильнее. Потому что боялась. Боялась скорее инстинктивно, чем осознанно. И мой страх выливался в плач, даже крик, страшный и бессмысленный, потому что бабушка не понимала, не слышала! Или не хотела понимать. Зато я поняла. Бабушка глупая, она не видит... Что толку плакать? И я перестала. Заснула. Еще не спустившись в царство сладкого сна, я услышала вздох облегчения и уловила легкий запах бабушкиных волос, когда она укладывала меня в кроватку.
Второй день, после недолгого перерыва, я начала плакать от непонимания. Теперь бабушка отдыхала, а мама держала меня на руках и нервно ходила по комнате, напевая знакомые до боли мелодии. Но я отказывалась успокоиться и плакала еще громче. Бабушка спала в соседней комнате, но я чувствовала ее маску даже через стенку. И боялась. Я пыталась рассказать маме, но не могла – она не слышала, а я не умела. Постепенно мама начала раздражаться, ее голос стал злым и иногда срывался на крик, но мой плач был громче, потому что это несправедливо, потому что так нельзя! Но мама не понимала, а я быстро устала. Страх выпил мои силы до последней капли, и, всхлипнув в последний раз, я заснула на руках матери, заснула со следами невысохших слез на щеках и горечью первой обиды в душе.
На третий день пришел человек в белом, от него плохо пахло. Пахло опасностью и чужими страданиями. Он тыкал в меня холодными предметами, зачем-то порезал мне палец, но я плакала еще громче – зачем меня ему отдали? Что я сделала? Почему никто не видит, что у бабушки маска? Почему меня не понимают? Почему ничего не делают? Почему не боятся? Почему этого позвали? Почему мне не помогут? Почему? Страшный в белом сделал мне больно, чем-то кольнул в плечико, и я заснула, но тот сон был страшным и тяжелым...
Четвертый день я уже не плакала – мне дали выпить какой-то гадости, и я сонно лежала в кроватке, наблюдая за бабушкой воспаленными глазами. Маска стала еще более страшной, но я уже не пыталась кому-то рассказать. В моей маленькой головке утвердилась мысль, что мама тоже видела эту маску, не зря же она стала такой нервной и часто вскакивала по ночам, не зря тоже боялась. А я чувствовала, что она боялась. Но не маски, а чего-то другого. Связанного с маской. Страшного. Но мне уже не было страшно. Мама знала. Мама умная, она справится.
На пятый день я уже и не думала плакать. Мне не давали той гадости, но и так все ею пропахло. Пропахла моя кожа, мамины волосы, мои пеленки и даже подушечка. Опять пришли эти страшные в белом, но не ко мне, а к бабушке, и мама вдруг посерела в одно мгновение, будто ее присыпали моей присыпкой. Но я уже не плакала. Незачем мне было плакать, маска пропала, а я была занята. Я любовалась красивым существом с черными крыльями. Существо напоминало чем-то папу, наверное, своей манящей силой, но было более красиво, от него пахло опасностью, и, в то же время, меня манило к существу так сильно, что я не могла отвести от него взгляда. Красивое создание. Создание, склонившееся над бабушкой. Оно вдруг повернулось, и я увидела Его глаза: свет белков и темноту радужной оболочки. Смесь из добра и зла. Я икнула, улыбнулась этим глазам, полюбила их с первого взгляда, а незнакомец вдруг смутился, будто увидел что-то постыдное, коснулся крылом щеки моей матери и внезапно взмыл вверх, прямо через белоснежный потолок. Я угукнула, выпустив наружу восхищение: не все умеют так красиво летать! Я – не умею. И мама не умеет, и папа не умеет. А бабушка, бабушка – умеет. Сообразив, наконец, что ЭТОТ унес бабушку, а не меня, я заплакала. Заплакала от обиды, потому что тоже хотела полетать. Почему мне нельзя, а ей можно! Мама!!! Я тоже хочу!
...но на этот раз мама не слышала. Она сидела возле бабушки на белой кровати, смотрела в стенку пустыми глазами, и беззвучно плакала. Я замерла. Взрослые обычно не плачут, и слезы у мамы были другие – настоящие, страшные. Я не хочу, чтобы она так плакала. Она моя мама. Ей больно, больно стало и мне. Но ненадолго. Дети не умеют чувствовать надолго. Забыв о существе, о слезах матери, я вздохнула, закрыла глазки и забылась безмятежным сном. И снились мне те самые глаза, мудрые и бесконечно красивые. Его глаза...
***
Подрастая, я научилась делить людей на «с маской» и «без маски». Моим первым словом было «Мама!», но страшное «Мама!» Это слово я произнесла солнечным летним днем, сидя в коляске на остановке и показывая пальчиком на молодую женщину, произнесла, пытаясь обратить на себя внимания. Нет, даже не на себя, на ту, что стояла рядом. Красивую, сильную, в длинном белоснежном платье до пят. Шаловливый ветерок развевал белую юбку, мягкая ткань то и дело касалась моих ножек, а до моего носика доносился аромат ее духов. Красивая. И улыбалась красиво, по-доброму. Я полюбила ее с первого взгляда, прониклась доверием к ее голубым глазам, и даже пошла бы к ней на ручки, но маска! У нее маска! Маска, которая несла страх и опасность! Я пыталась сказать. Мама не поняла, виновато посмотрела на стоящих на остановке, и, чуть не плача, прошептала:
– Это я - мама.
Я непонимающе посмотрела на маму. Я знала, что мама – это она, но та женщина! Мама, смотри! На ней маска.
– Бо-бо! – прошептала я, показывая на женщину. Это было единственное слово, которым я тогда могла высказать что-то плохое. Но мама опять не поняла.
Женщина тоже не поняла. Внезапно покраснев и прикусив губу, она поспешно ушла, а я плачем пыталась броситься ей вслед, тянула ей тонкие руки, хотела спасти от беды, потому что чувствовала, что это важно, что эта маска – что-то страшное, о чем надо предупредить, но как? Почему я такая маленькая, почему меня не слышат, почему ничего не делают? Потом ведь опять плакать будут, как мама.
– Мама! – рыдала я на руках у матери.
– Может, ее что-то напугало? – сердобольно предположила старушка. – Ничего, с детьми бывает. Моего Сашку пугал резиновый динозаврик на брелке мужа. Таких малюток иногда сложно понять. А вашу, может, платье испугало. Или запах незнакомый.
Я замолкла. И испуганно прижалась к груди матери, обнимая ее шею тонкими руками. Ко мне пришло понимание – они не видят, они не поймут! Никогда не поймут... не видят. Тогда почему я вижу? Потому что маленькая? На мгновение мне показалось, что в воздухе мелькнули знакомые глаза, махнуло черное крыло, и черный страх ушел из моей души. Будто Он мне помог... Подняв голову с плеча матери, я увидела неподалеку знакомый силуэт женщины в маске, а рядом с ней – смутный силуэт этого с крыльями. Зачем Он здесь? Чего Он хочет? Полетать с этой?
Все кончилось внезапно. Солнышко закрыла легкая тучка, к остановке подошел усталый автобус, мужчины помогли маме занести внутрь коляску, а я внезапно засмеялась, уткнув лицо в мамины волосы. Засмеялась, потому что сидящий на сиденье мальчик украдкой скорчил мне рожицу. Маска и страшный с крыльями ушли из моего сознания. На время...
***
Я научилась не замечать людей с масками. Мне даже начало казаться, что это нормально. Просто некоторые рождаются с масками, а другие нет. Это – как цвет глаз. У меня он – густой зеленый, как у папы, а у мамы – синий. Или, как цвет волос. Я родилась огненно рыжей, как мама, за что папа называл меня Огоньком. Наверное, просто у бабушки была раньше маска, да я не замечала. Мама говорила, что так бывает. Бывает, что мы не замечаем того, что под носом. Например, родинку на шее мамы я заметила только в десять. А родинка, между прочим, красивая, в форме сердечка. Тогда же открыла, что у папы, оказывается, тонкий шрам возле виска. Он мне рассказывал, как в детстве упал с горки и чуть не умер, при этом просил быть осторожнее, потому что опасностей много, а я одна. И я слушалась. Я вообще была послушной девочкой. Так же послушно я ничего не боялась, потому что рядом всегда кто-то был, кто-то, у кого можно спросить – мама, папа или кто-то из школы. Если что, надо просто устроить побольше шума и попросить позвать господина милиционера. Но про маски я молчала. Сама не знала почему, но молчала. Молчала и строила в своем детском уме множество загадок, ответ на который был один – не замечать, это нормально. И я не замечала, не замечала, пока все не рухнуло. В один миг...
Мне как раз исполнилось девять. На улице дышала ранняя весна, вокруг неслись ручейки, грязный снег стекал в канавы, часто плакал ленивый дождик, а по небу носились свинцовые тучи. Но мне нравилось – в такую погоду не обидно ходить в школу. А школу я ненавидела. Не понимала, почему должна сидеть за партой сорок минут, а еще десять проводить среди одноклассников. Не понимала шума на переменах, не понимала скрытой усталости и безразличия в глазах учителей, не понимала и скуку в своих одноклассниках. Почему мы все делаем то, чего не хотим делать? А на улице весна, на улице воздух, природа, первые птички прилетают, из-под снега в лесу рвутся синие подснежники, танцует в такт ветра сон-трава, цветет лоза, и пахнет влагой земля. Красиво! Не так красиво, как всегда, но красиво. А мне надо в школу...
Но в школе было и хорошее. Например, моя подружка. До сих пор не понимаю, как мы могли подружиться. Я, тихая, спокойная, и Веерка – вздорная, шаловливая. Вода и огонь. Она чаще проводила время с мальчишками, чем с девочками, на уроках не могла усидеть на месте, вечно болтая с соседкой по парте, перекидываясь записками с одноклассниками. Записки были глупого содержания (мы и писать-то тогда нормально не умели), чаще всего в виде пробитого стрелой сердечка. Она всегда была в центре внимания, будь это урок физкультуры или математика, знания в школе схватывала на лету, а на домашние занятия отводила, как сама хвасталась, как раз столько времени, сколько проходило от возврата со школы до очередной серии ее любимых Покемонов, т.е. до часов двух. А потом считала себя «свободной, как ветер», потому что «и маленьким надо отдыхать». И при всем этом ей удавалось оставаться круглой отличницей и уделять мне гораздо больше внимания, чем другим. Вместе мы возвращались со школы, но в школу приходили по отдельности, потому что Верка любила опаздывать. Вместе проводили выходные то у моих родителей, то у ее, вместе ходили в зоопарк, вместе ездили на экскурсии, вместе встречали праздники. Благодаря нам подружились и наши родители. Постепенно я стала родной в семье Верки, как и она – в моей.
В тот день был четверг. Верка влетела в класс за мгновение до звонка и, бросив портфель на стул, с облегчением выдохнула. Строгая математичка посмотрела на нее чуть с укоризной (все ж Верка - гордость школы), а я похолодела от страха: на знакомой до последней веснушки Веркиной мордашке появилась маска. Все вокруг застыло, потом вновь закрутилось в бешеном ритме, мне стало трудно дышать, а в животе забился колокольчик тревоги. Как через сон помню я, что класс поздоровался с учителем, помню, что все сели, а все это меня будто не касалось, я осталась стоять, опираясь ладонями о стол, как о единственную опору.
– Оля, плохо себя чувствуешь? – обеспокоено спросила Ирина Ивановна. – Ты побледнела, девочка.
– Не знаю..., – прошептала я, уставившись в парту. Знакомая парта... Эту царапинку я сделала месяц назад, сделала, чтобы доказать Верке, что я тоже смелая. Где-то рядом Верка предложила меня проводить, и очень удивилась, что я отказалась. Как я могла не отказаться? Почему у Верки появилась маска?
Ирину Ивановну Веркина обида обеспокоила мало, и дальнейшее закрутилось передо мной как в бешеном темпе. С молниеносной скоростью мне выделили одноклассника, который вежливо проводил меня до кабинета медсестры. На его лице я прочитала удовольствие – при благоприятном раскладе он пропустит половину урока, а так как мой одноклассник как раз «забыл» сделать домашнее задание, ему это было на руку. Со мной разговаривать он не спешил, да и я не выделялась разговорчивостью. Мне было плохо. И страшно. Перед глазами все плыло, и я с трудом одолела несколько ступенек, которые вели в подвальный кабинет медсестры. Когда оказалось, что у меня внезапно поднялась температура до 39, вызвали с работы маму, и та отвезла меня домой. Дома меня вырвало. Сердце сжалось от страшного предчувствия, а перед глазами стояло лицо Верки. Значит, маска – это не всегда. И ее никто не видит. Кроме меня. Никто не испугался, никто не заохал, потому что не видят. Почему я вижу?
Я сказала, что хочу спать. Мама не возражала. Отвернувшись к стенке, я заплакала. Тихо, чтобы мама не слышала...
В пятницу я осталась дома. Осталась с другой бабушкой и, лежа в больном полубреду, все гадала – говорить или нет? Верка рвалась ко мне, но ее не пустили, опасаясь заразы. Хорошо, что не пустили. Сказать? Промолчать? Бабушка включила телевизор, я лениво повернула голову к горящему красками экрану. Постепенно мое усталое сознание начало следить за сюжетом: шел документальный фильм о больных детях. Душевнобольных. Красивый человек в черном с белым воротничком обсуждал, как это опасно для ребенка – странные видения. Как он это назвал? Одержимость... Как назвала это я? Ответом на свой вопрос. Тех, кто видит то, что не видят другие, отвозят в больницу для душевнобольных. Или мучают в церкви. Зачем мне говорить, если все равно не поверят? С этой мыслью я и заснула.
Когда проснулась – температура спала. Мама дала мне выпить теплого чая и сказала, что если мне станет лучше, то в воскресение мы поедем в город. Верку возьмем. Там как раз построили огромный торговый комплекс, а мне надо купить новое платье на весну, из старого я уже успела вырасти. Я вздохнула. Не любила я ходить по магазинам, не любила бесконечных примерок, боялась видеть Верку, но кто меня спрашивал?
Мою маленькую проблему решила большая беда. В воскресение с самого утра нам позвонила мама Верки и уставшим от страдания голосом сообщила, что ее дочь вчера попала под машину, теперь лежит в больнице без сознания, но, прежде чем заснуть опасным сном, попросила прийти своих друзей... «Чтобы попрощаться». Последние два слова женщина выдавила из себя со стоном и повесила трубку.
Я все слышала. Как можно не слышать, если я стояла рядом с матерью. Близко-близко... Мама опустила трубку на рычаг, стараясь на меня не смотреть. А надо было. Помимо слез в моих глазах светилось нечто большее. Вина. Я чувствовала себя бесконечно виноватой. Перед кем? Может, перед матерью одноклассницы, может, перед самой Веркой. Знала же, могла предупредить. Но не предупредила, не сказала...
В больнице мне было страшно. Но я шла. Как я потом узнала, не все были такими, как я. Не всех родители привели в больницу, потому что боль при таком зрелище была огромной. А зачем наносить травму здоровому ребенку ради умирающего? Но моя мама была не такой – она чтила последнюю волю. Эта – была последней.
Я осторожно вошла в Веркину палату. Моя одноклассница лежала на кровати, лежала страшно бледная, ее пушистые, желтые, как солома, волосы были сбриты, а голова перевязана белоснежным бинтом. Такая вот, с белыми губами, она казалась мне незнакомкой, и на мгновение я подумала, что мы перепутали палату. Но нет, не перепутали – рядом плакала мама Верки, которую осторожно вывела, обняв за плечи, моя мама. Что они говорили? Я не помню. Не слышала. Я смотрела на Верку. А потом... потом на Него. Он стоял над ней, прямо над ее изголовьем. Стоял, не обращая на меня никакого внимания. Будто и не было меня там. Весь сосредоточился на Верке, и я чувствовала, как из Его то раскрывающихся, то вновь складывающихся крыльев на мою подругу льется покой. Страшный покой.
Не в силах оторвать взгляда от Ангела Смерти, я застыла в страхе, на некоторое время забыв о своем горе. Именно это горе и привело меня в чувство. Я не вижу Его, не могу видеть, важна только Верка, только к ней я пришла!
– Вера! – позвала я, надеясь, что подруга очнется, посмотрит на меня своим веселым взглядом, скажет, что все в порядке. Не очнулась, не посмотрела, не сказала. Ангел усмехнулся, на мгновение закрыл огромные глаза. – Верочка, ты чего? Почему не слышишь?
Вернувшая мама обняла меня за плечи, но я зло вырвалась.
– Оставь меня! – прошипела я. – Я хочу ей что-то сказать.
Мама ушла. Прикусив губу, я тяжело опустилась на стул рядом с Веркой и начала говорить.
– Прости меня. Мне надо было предупредить. А я струсила, – глаза Ангела наполнились удивлением, и Он оторвал взгляд от Веры, переведя его на меня. О, как я почувствовала силу этого взгляда! Будто меня пронзила с ног до головы холодная волна чужой силы. Нет, Он вовсе не похож на папу – такой силы нельзя найти у человека, но меня он не волновал. Он злой! Хочет забрать Веру! – Прости!
Я взяла руку подруги и сжала ее в своих ладонях.
– Я знаю, что ты завтра уйдешь. Не бойся. Я не знаю откуда, откуда мне это известно, но там не страшно. Помнишь, ты говорила, что хочешь полетать? Там – можно. Там будет все можно. Там моя бабушка. И твой дядя. Помнишь, ты рассказывала? Как его балкой по голове? Они тебе помогут. От тех, страшных, что мы видели в книге. Не бойся, они только в книгах страшные, а там много наших, они помогут. Помнишь, ты над ними смеялась? Успокаивала меня. Говорила, что не могут быть страшными такие, как эти - с рогами и с копытами. Говорила, что если бы их встретила, то засмеялась бы, потому что такое не страшно. Не думаю, что ты их увидишь. Ты ведь была... есть хорошей девочкой, они помогут. Только ты не бойся... а когда Он за мной придет, ты ведь меня встретишь... не бойся, я попрошу бабушку, она поможет...
Более не в силах говорить, я заплакала, глубоко заплакала, навзрыд, и, не в силах больше смотреть на белое лицо Верки, подняла глаза, вдруг встретившись взглядом с Ангелом. Красивым взглядом, полным понимания и... сочувствия. У меня перехватило дыхание. Сердце на мгновение перестало биться, замерло, а потом забилось так быстро, что чуть из глотки не выскочило, и я, в страхе прошептав «Прощай!», выбежала из палаты Верки, а вслед за мной летел глубокий взгляд черных зрачков.