Суббота
Утро началось с визита милиции. Нет, все-таки с уверенного стука в дверь. Это потом стало ясно, что за крепкой китайской броней – милиция. Звонка у меня нет, поэтому всяк входящий колотит кулаком по металлической дверной обшивке. Я только-только вылез из постели, еще не успел прийти в себя, но уже дымил на кухне сигаретой под чашку растворимого – ленивого – кофе, как, собственно, все и началось. Натянув первые попавшиеся штаны, на цыпочках прокрался к двери, осторожно приподнял пластиковую кругляшку, закрывающую глазок. Как сказал бы в таких случаях какой-нибудь юморист: «в темноте лестничной площадке белел чей-то силуэт». Но после завязавшегося диалога мне стало не до смеха.
- Кто там? – это я (говорю).
- Откройте, милиция! – достаточно твердо, но вежливо.
«Сопротивление бесполезно, тем более с моим нелегальным положением», - решил я и щелкнул замком:
- Здравствуйте.
Мужчина невысокого роста, действительно в милицейской форме, держал перед собой развернутый ежедневник и уже что-то строчил в нем.
- Вы ничего подозрительного сегодня ночью не слышали? – не отрываясь от записи, спросил он.
- Нет, - испугался я, моментально представив себе походы в милицию, допросы, а потом выведение меня на чистую воду и высылку на историческую родину, по месту постоянной регистрации. Должен же я был расплачиваться за тяжкий грех нелегального пребывания в собственной же стране.
- У вас тут человека ночью убили, почти под окнами, - лениво произнес милиционер, и впервые оторвавшись от тетради, посмотрел в глаза. – Значит, ничего не слышали? Толпа никакая не собиралась?
- Нет, ничего.
- Вашу фамилию и телефон, пожалуйста, скажите.
- Петров М.В., телефон такой-то.
Я напрягся, ожидая, что сейчас у меня потребуют паспорт, и тут-то все и вскроется, но человек в серой форме поверил мне на слово.
- Извините за беспокойство.
И это, собственно, все. Больше, надеюсь, милиция нигде в полотне этого рассказа не появится, и уж, конечно, не выстрелит в самом конце его. Просто надо было с чего-то начать.
Суббота – день тоски и безделья. Точнее, тоски от безделья. Не зная, чем себя занять, сплю до обеда, потом начинается, как определяет одна моя знакомая, Золушкин припадок: стирка, параллельно мытье полов, готовка супа, который почти целую неделю нетронутый простоит в холодильнике. Жрать совсем перестал, но, как не странно, совершенно от этого не худею, наоборот, брюхо так и растет. Телевизор-телевизор-телевизор. Беда. Беда. Беда.
Так вот. Неожиданный визитер, в принципе, других здесь практически не бывает, разбудил и разволновал. Только сейчас понял значение этого слова: волновать. Действительно, словно волны заходили внутри: дыхание участилось, сердце забилось стремительно, кровь к лицу прилила. Море волнуется – раз, море волнуется – два… Какой фигурой, интересно, я замер, присутствуя на допросе? Нелепой фигурой замри? Трусливой фигурой замри? Выкинуть из головы. Забыть. Слишком часто стал в последнее время повторять это слово: «забыть». Но память, как назло, выталкивает из глубин на поверхность всё то, что хочется утопить. Нет, так дело не пойдет. Надо выйти из дому, проветриться, успокоиться, прогуляться по Невскому, как не раз это уже делал. Размеренная ходьба успокаивает, встречные потоки людские позволяют думать о том, что не один, вон их сколько вокруг, настраивают на встречность, как парадный Петербург настраивает на вечность. Но вечности мне не надо. Найти бы хоть кого-то, кто просто посидел бы рядом. Молча. Потому что говорить тяжело.
Два часа дня уже. Это пока проснулся, пока мокрой тряпкой повозил по полу, пока простирнул исподнее, - время и пролетело. А солнце, отраженное окнами соседнего дома, уже залило комнату и просто требует выйти вон.
Десять минут до метро – выкурить сигарету, десять минут до Невского в грохочущем составе, поглядывая на свое уныло-уродливое отражение в зеркальном окне, и из подземелья выходишь в людскую круговерть. И что? Канал Грибоедова, площадь Искусств (искусственная площадь?), Малая Садовая, Невский, улица зодчего Росси, по другой стороне - на Невский. Круг замыкается. Куда дальше? Домой? Домой. На сегодня норма выгулки выполнена.
Звонок застает у арки станции метро «Невский проспект». Осторожно, двери закрываются! – услышал бы буквально через пять минут, а слышу звонок и совершенно ненужное и уже чужое сейчас:
- Чем занимаешься?
А ничем. Только не ты. Не видеть тебя. И не слышать. И не слушать. И вообще – проходи мимо. Но вместо этого:
- Гуляю.
- Один?
- Один.
- Я подъеду?
- Подъезжай.
И вот уже тот же самый круг, нарезанный мною каких-то полчаса назад, но теперь – на пару. И что лучше: один или вот так, с человеком, случайно появившимся в жизни и так же пропадающим, от которого теперь – ни уму, ни сердцу? Но, тем не менее, идем, говорим, слушаем друг друга, не спеша, неспешно, на улице душно, на душе «грушно», хочется оторваться, потеряться, забыть и забыться, пойти в Неве утопиться, о гранит разбиться. (Можно продолжать этот нелепый ряд до бесконечности.) «Всё кончается», - утешаю себя. Все проходит, пройдём и это. Временность – противоположность вечности.
Пока шли, представлял себя на пенсии. Как буду жить в многоэтажке на окраине города, в однокомнатной квартире, этаже так на десятом. Лифт периодически не будет работать, и я не смогу даже выйти на улицу. Летом я буду сидеть на загаженном голубями балконе и тупо смотреть вниз. Зимой… Я не знаю, чем буду заниматься зимой. Может быть, заведу пяток кошек, буду наблюдать за ними и ждать прихода тетки из службы по уходу за престарелыми. Она заявится – запыхавшаяся и уставшая – исключительно по четвергам, дежурно справится о моем здоровье, принесет жратвы какой-нибудь, не знаю, что я смогу позволить себе на нищенскую пенсию. Немногое, наверное. Полбуханки черного, масла пакетик, кефирчика, чтобы стул послабить, килограмм минтая, если он к тому времени еще жив будет, пачку чая на месяц или банку самого дешевого кофе да крупы и макарон каких-нибудь по килограмму… Негусто, блин. Я буду все это устало перетирать деснами, иногда вообще забывать поесть, в другой раз, наоборот, по забывчивости, буду сжирать все и сразу, а потом голодать до теткиного прихода. Кошки начнут орать от голода, соседи станут звонить в дверь. Хватит ли у меня сил в полуобморочном состоянии добраться из комнаты до коридора?
Да, и тут, на мое счастье, приходит служба спасения в лице толстой и немолодой женщины, с волосами, сожженными химией и дешевой краской.
Я стану рассказывать ей о том, каким я был донжуаном, и если бы скинуть пару десятков годков, то мы бы с ней – о-го-го… Она будет притворно хихикать, а сама придумает мне какую-нибудь кличку, чтобы выделить из целой серии таких же беспомощных старичков. Меня, к примеру, она станет звать Престарелый Эротоман. Хотя вряд ли она будет знать это слово. Скорее, она назовет меня Старый Похабник.
- Слышишь? – пробивается сквозь шум улицы голос.
- Ага, - почти кричу в ответ.
Да, слышу. Все так и было. Есть и будет. Во веки веков. Аминь.
- Значит, к тебе?
- Что ко мне?
- У тебя посидим.
- Не сегодня.
Обида в глазах. Прощаюсь. Ухожу. Практически бросаю. Не в этот раз. Не сегодня. Когда? Потом. Не в этой жизни точно. Еще раз – аминь. Перебегаю дорогу: скорей домой, обратно в свою одинокую тоску, поскулить, помучиться, пожалеть себя.
Вот так же почти однажды – еще в той жизни, «более другой» и более далекой – шел с работы домой, нес журнал «Урал». Для внимательного домашнего прочтения. Не помню уже, какой номер, что-то из спецвыпусков с нетрадиционной литературой. Начал потихоньку читать еще в кабинете, уж очень заинтриговал подзаголовок, но ничего «нетрадиционного», кроме сочетаний «схватить за яйца» и «послал на ***», не нашел. Мы в отделе в последнее время только так и разговаривали, что ж тут необычного? Вообще-то, толстых журналов я не читаю. Обычно ничего интересного там нет, а тут, думаю, чем черт не шутит? Авось, где-то в середине и спрятана та заветная литература, которую все ждут, ищут и не находят. На середине дороги, естественно, не убедившись в отсутствии движущегося транспорта, вдруг опомнился: ни направо, ни налево не посмотрел. Представил себе картину: лежу на заснеженном асфальте, откуда-то снизу кровь подтекает, и рука, зажатым в ней «Уралом», указывает куда-то в вечность, в сторону магазина. Но обошлось. Дорогу перешел… Да и машин не было. Маленький городок. Жил на окраине.
Воскресенье
Есть люди, остерегусь все-таки называть их друзьями, с которыми легко и приятно общаться. Единственная закавыка – их не хочешь знакомить с другим кругом твоего общения. Не то что бы ждешь получить какую-то нелицеприятную оценку вкуса: мол, что за тип, этот твой приятель, или – лучше бы ты его не приводил, странный он какой-то, а вот – просто не хочешь – и все. Он – этот некто – должен остаться за кругом. Чтобы тебя, меня то есть, с ним связывала только одна цепочка, без посредников.
- Мы собираемся в Кронштадт съездить. Поедешь?
С работы позвонили, вспомнили. Продирая глаза, смотрю на часы: начало первого. Ничего удивительного. Накануне не мог уснуть, мучался до половины третьего. Все собирался позвонить, но прособирался. До двенадцати не решился, а потом уже стало поздно и неудобно. Телефон истер до проплешин. Из рук не выпускал. Надеялся, что сам позвонишь, почувствуешь. Не почувствовал, а я ждал. Включал-выключал телевизор, выходил на кухню, в сумерках белой ночи курил одну за другой, ложился в постель, ворочался с боку на бок, но сон, напуганный ожиданием, старательно обходил меня стороной.
- Где встречаемся?
- На Черной речке, в два.
- Хорошо.
- Можешь своего друга взять.
Чудится гадливая ухмылка. Представляю, как кривится рот, приподнимаются выразительно брови, а нижние веки подбирают глаза до узких щелочек. Заливаюсь краской: как будто всё про меня известно. Всё-всё, словно в приступе маразматической откровенности выдал все свои сокровенные мысли.
- Подумаю, стоит ли? – стараюсь выровнять голос, чтобы ни капли дрожи.
И вроде есть повод позвонить: всё не просто так, а по делу – приятному: когда его кто еще куда позовет выбраться с неизменной (неизменяемой им) Петроградки, но рука не поднимается. Хотя всего два нажатия кнопки, пара-тройка гудков и... Терзаюсь до последнего. Уже выходить, бежать к метро, и только у двери решаюсь. Голос в трубке искажен, чужой, не его.
- Работаю сегодня. Если смогу, подскочу.
И что бежать после этого, что не бежать. Бегу, потому что идти сил нет. Ноги не хотят. А у «Черной речки» народ уже машет рукой: быстрее, мол, отправляемся. Ускоряюсь слегка. У меня же всё нормально? Нормально. Надо улыбаться? Улыбаюсь. У меня всё нормально. Всё чудно. Под рукопожатия автобус неспешно трогается. Китайская техника скрипит, гудит, но едет. Все объяснения – почему один – розданы. Переглядываниями и «понимающими» улыбками поездка испорчена напрочь. Но виду не подаю. Улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь в ответ. Кому какое дело?!
Кронштадт – одна большая набережная. Остров Котлин. Совсем недавно островитяне перестали себя таковыми чувствовать. В начале 90-х дорога, через разбросанные в Финском заливе островки, связала город с большим Петербургом. Теперь сюда можно попасть, когда захочешь. В музее краем уха услышал: оказывается, до появления дороги народ добирался на пароме до Ораниенбаума, а там на электричке в Питер. Медленный и печальный паром, направляемый Хароном.
Так же медленно бредем вдоль кромки моря. Оно смешное тут. Финский залив хоть и уходит куда-то за горизонт, но цветом своих вод больше напоминает взвесь из пробирки с неудачного урока химии: мутная грязно-желтая субстанция с редкими шапками белой пены…
Ощущение, что все это было. Не здесь и не сейчас, а там и тогда. Жизнь четко поделена на циклы: один город, другой, теперь – третий. Не знаю, последний ли? Хотя русские сказки не зря же строятся на тройном цикле. Трижды в море забросил он невод, за тридевять земель в тридесятом царстве, трижды ходит Иван-царевич, он же Иван-дурак, за разного рода «посылками». Посылаем и хож. Но ведь всегда возвращается и оказывается чудо-богатырем и победителем. Может, в этой цикличности – тройственной – и заложена волшебная сила успеха? Не семь раз отмерь, один раз отрежь, а достаточно тройного испытания, чтобы получить свои полцарства в придачу.
Петербург в этом отношении – старая русская сказка: все повторяется трижды. Не всегда, правда, с однозначным успехом, но всегда закономерно – по три. И ведь, что поразительно: не мог Питер пропитаться волшебством народной сказки, всего триста лет (хотя и это - трижды по сто) прошло, как город восстал из болот, а поди ж ты, именно здесь и повторилась схема.
И на третий час нашего брожения по Кронштадту, он все-таки появляется, вначале в виде телефонного звонка, интересующегося, где мы, а спустя минут пятнадцать и собственной персоной. И я, совсем как красна девица, заливаюсь румянцем и ничего не могу с собой поделать, и мы идем бок о бок и просто молчим, потому что слов не нужно: нам хорошо рядом – просто идти и молчать. Хрен с ним, что назавтра будут разговоры и пересуды, взгляды и смешки, но сейчас – всё одно: что воля, что неволя. Единственно, с грустью думаю, что опять влюбился не по-детски, но при этом всё так и останется на уровне чувств и пониманий, потому что заступить черту ни он, ни я так и не решимся. Мы же два минуса, которые плюсом не станут ни при каких обстоятельствах, а любое приближение только раскидает нас по исходным позициям.
Солнце расталдыкнуло лучи по белу светушку, и вот уж народец кронштадтский да такие, как мы – «понаехали тут», выползли на пляж городской и поскидывали с себя нехитрое летнее бельишко. Лучше бы люди не раздевались публично – с досадой подумал, - в одежде все выглядят еще ничего, а голые – настоящие уроды. Животы как у больных рахитом, бедра дряблые, целлюлитные жопы. Опустил глаза долу, искоса глянул на своего, полюбовался сквозь прищур кубиками пресса и рельефом... не важно чего, хотя бы бицепсов, и пока не дошло дело до помутнения рассудка, а там и до греха недалече, кинулся в мутные воды и поплыл, вскидывая руки по-над гладью морской. И зная себя, уверяю, что все проходит – пройдет и это, активно сучу лапками, все дальше уходя от прошлого, почти ушедшего – берега, навстречу… Чему только? И вот так всегда - подталкиваю свою жизнь вперед, чтобы, как можно быстрее, как на смазанных лыжах, проскочить очередной участок. Позади уже есть какая-то история, а впереди – по-прежнему – неизвестность. И понимаешь, что защиты нет, и спасет только «Отче наш», прочитанный многократно.
Понедельник
При всей своей тоске выходные заканчиваются стремительно. Ползу на работу за очередной порцией адреналина. Тем только и спасаюсь: нигде так не накачают и не вставят, как на рабочем месте.
Спускаюсь на эскалаторе, напротив поднимается парочка. Так слились, что не в силах оторваться друг от друга. Подумал, что мы с тобой где-то что-то упустили. У нас никогда не было такого. А теперь – поздно, что ли? Или – незачем? Или – не к чему и ни к чему? А ведь могло бы быть, живи мы в другое время и в другом месте. Почему только где-то там, непонятно где, и бывает счастье? Вот таких объятий, поцелуев, глаза в глаза, не отрываясь – и несмотря на… А здесь и сейчас его нет, а пребывает только скоростной режим, который и жизнью-то назвать невозможно.
Она называет это просто: обмен. Он снимает ей квартиру, она занимается с ним сексом. И в самом деле – натуральный обмен. Когда-то это называлось иначе. Нет, вовсе не ****ство. Находиться на содержании. Содержанка. Ее подруга, теперь уже бывшая, при любой возможности вставляет в разговор «а эта». А все очень просто: мужик был поначалу ее, «а эта» его увела. Обе замужем. И что дальше объяснять? Вроде всё понятно. Только язык не поворачивается осуждать: в своем-то глазу – бревна плавают. Макс тут еще говорит, что вписался в любовный треугольник. Слушаю и понимаю, что я в таком случае давно уже в любовном многограннике, только выхода из него нет: сплошные углы. И придумалось, что выйти отсюда можно только, вычеркнув себя из жизни вообще. Придумалось, но тутже так стало себя жалко, до выступивших слез. Мучаю себя, накручиваю, извожу. Мучаюсь, извожусь, закручиваюсь до состояния спирали, которая рано или поздно рванет же…
А кругом секс, sex и еще раз прописными буквами секс. На выходе из метро беру журнал «Я покупаю», а по низу обложки три этих слова. Одно, конечно, одно – просто разными буквами. Но как много это значит. Он везде. Одинаков, но такой многоликий. Пока иду от «Петроградской» до Чапыгина, кошу глаза на рекламные щиты. Ваенга с полуобнаженной грудью, «Служанки» Виктюка – в юбках и с голыми торсами, балерина в пачке, какая-то певица – не успеваю прочитать – кто – глубочайшее декольте. Сговорились… Зато на работе отдохновение. Ни на намека. Даже на легкую эротику.
Обратный путь: беда та же. И кажется в полутьме, что обнаженных на стенах еще больше стало.
Я подумал: что было бы, если бы он увидел ее сейчас? Спустя почти десять после своей смерти? Так бы он ее любил, как раньше, или уже перегорел и не обращал бы на нее внимания? Постаревшую, изрядно потолстевшую, распустившую валик вокруг живота, которые (и валик, и живот) не скроешь никаким самым просторным свитерком и выпущенной на свободу кофточкой. Тогда он писал ей стихи, посвящал песни, запирался на ночь в своем скромном кабинетике, чтобы на утро позвонить ей и позвать смотреть новый ролик на песню Митяева с ее участием. Вот она смеется на крыльце, вот красит губы, вот с кем-то зло разговаривает по телефону, но все равно - «милая моя, солнышко лесное». И никогда у них ничего не было, потому что не могло быть. Она была стройна, весела, сероглаза, искал мужчину своей мечты, и уж он-то точно ни по каким параметрам в ее мечту не вписывался: стар, лысоват, женат. Обещал – бросить жену и детей и увезти ее из этой глуши в Москву (вот он предел мечтаний!). А что ей надо было?! Поди разберись. Но явно – не он и не его представление о счастье. И не были бы они счастливы, и не жили бы вместе до старости, и не умерли бы в один день. Потому что она обещала пожаловаться его жене, а он для начала уволился, продолжал звонить ей и молчать в трубку, посылать стихи, по старинке бумажными письмами, а спустя два безрезультатных года заперся в гараже, завел двигатель, и к утру осталось вызвать только труповозку. Вот так и разбиваются о металлический гараж мечты.
Наберу сейчас смску: «Ты только не смейся, но я по тебе скучаю», отправлю и буду с тихим ужасом ждать от него ответа. И когда уже голова перестанет пульсировать, а тишина начнет понемногу заполняться звуками, вдруг раздастся тот самый долгожданный, ради которого и… – звонок, а там внутри родной голос: «Хочешь, я к тебе приеду?» Хочу, но будет ли так?
«А что ты хочешь?» – спрашиваю я себя. И сам себе отвечаю: «Не знаю». И в эти минуты я напоминаю себе того милиционера, который пришел ко мне рано утром в субботу, чтобы спросить: не слышал ли я чего этой ночью? Нет, соврал я: этой ночью я ничего не слышал. Я крепко-крепко спал.
27 февраля 2007 г. Югорск – 12 июня 2008 г., Санкт-Петербург