«Самого главного глазами не увидишь.
Зорко одно лишь сердце».
Антуан де Сент-Экзюпери
Жил в одном городе Чародей-Писатель. Он искусно сочинял рассказчики, историйки и другой десерт к блюдам местных забегаловок, где посетители безразлично пережевывали булочки и буковки из произведений Чародея. Строчки огорченно сбивались в стадо, а «ё» нервно скашивала глаза, когда чтецы бросали книгу на середине, как только допивали чай. Они, даже не дошагав до точки, бежали на работу.
Город был суетливый, мелочный, озабоченный. И жители были такими же. Всё бегали, мельтешили, лишь бы перебежать дорогу другому, состряпать рожицу. И все были бесконечно и вечно влюблены. Запираясь в клетушке квадрата комнатки, втихомолку, дабы родные не услышали, злорадостно хихикали - так отдавался каждый предмету наслаждения – деньгам. С неописуемым упоением они пересчитывали прямоугольные бумаги с цифрами.
Каждый день жители рисовали схемы и формулы: как бы заставить монетки размножаться. Физически здоровые болезненно улыбались, заслышав об успехах соседа, завистливо следили за ним и таяли на глазах.
Но при этом, все они были глубоко верующие. Всё, без исключения свято верили в Силу Цифры, никто еще не усомнился в правоте последней. С первых прорезавшихся зубов малыши грызли азбуку счёта: один, два, три.. Пустая, полая и тошнотворная точность правила городом.
Но были в городе и театры. Давным-давно здесь все замечательно играли: «Видишь, как я люблю искусство? Я раз в неделю обязательно хожу в театр. Да, да!» - красовались зрители в глазах друг дружки, в антракте отплёвываясь от Афелии или Периколы.
И все обрадовались, когда вышел закон о роспуске театральный трупп и закрытии театров, объяснив это тем, что «кривляния так называемых актёров – есть праздное времяпрепровождение, не ведущее к пользе для государства, а, следовательно, приумножению капитала оного. Сиих бездельников засадить за калькуляторы. При недееспособности оных к святыя искусству Счёта – заставить бездарей подметать улицы. В случае непослушания – отдать под суд ». Министра культуры стали попрекать каждой копейкой и в результате добились его увольнения.
Театры опустели и поникли своими декорациями. Все и забыли их назначения. Театр? Что это? Сюда заглядывали только заблудшие путники и долго недоумевали, фантазируя, какой болван и для чего это тут наогородил. Иной раз сюда впорхнет окрыленная девушка, и, облизываясь на занавес, модница скажет: «Ах, какой кусок бархата!». Последняя связь людей с возвышенным оборвалась.
Но оставленный мною в начале истории Чародей-Писатель частенько навещал театр. Содрогаясь и вздыхая, он видел (ведь он был Чародеем) как у кресел в партере затекали ножки, и слышал, как они, скрипя, переминались. Никто не садился, и они мучались – это подобно тому, как нетерпеливо фыркают и топчутся лошади, застоявшиеся в конюшне, в ожидании поездки.
Тогда он опускался в одичавшее кресло и вызывал на сцену героев из своих рассказов. Иногда ему случалось видеть, как сюда приводили душевнобольных. Раз в месяц им разрешалось выходить в город, конечно же, под конвоем воспитателей. Тогда господа сумасшедшие галопом бежали на сцену и воображали себя Клеопатрами, Гамлетами, Тартюфами... С сочувствием и слезами сердобольные няньки смотрели на своих подопечных. А душевнобольные ощущали привкус свободы, визжали от счастья: плакали, корчились, смеялись, протыкали выдуманных Меркуцио воображаемыми мечами. Кого они только из себя не мнили! Цезарей, Екатерин II, Наполеонов. Писатель тихонько аплодировал, прячась от воспитательниц. Хоть он и был Чародей, а все-таки и ему не очень хотелось попасть в сумасшедший дом.
И вот, однажды, загрустил Писатель: вот было бы здорово написать такую книгу, такую.. А какую? И как написать?
И вот, автор книг для усредненного, невдумчивого читателя споткнулся первый раз в своей жизни. Он умеет превращать попугая в полосатую морскую свинку и наоборот, а писать хорошо, выходит, нет? Какой же он Писатель?
Просто мой герой жил в занюханном, потертом городе, среди пыльных и с протухшим воздухом улиц и со сгорбившимися домами, которые сгрудились вдоль дороги и прижались к друг другу, словно воробышки в февральские морозы на электрических проводах.
Чародей умел писать, но ему не хватало красок, чистоты, света, да и много другого, юркнувшего по сень мамы природы. Прекрасное, зажав уши от оглушительного рева машин, человеческих пороков и битья стёкол мира, спряталось где-то за оградой города.
На следующее утро мой герой вышел на балкон перед дальней дорогой. Он стал наблюдать за мельтешившими, копошащимися в навозной яме города людьми, заплесневевшими чувствами от будничных забот, и сердце его захлебнулось тоской. «Отравленные и растравленные, растащенные на мелочные дрязги и развращенные люди, я вас вылечу, я… Я обязательно создам рукописное чудои вернусь сюда всемогущим лекарем» - обещал неодушевленной толпе Чародей.
И вот Писатель стал сбираться на поиски того живого, тайного и всеми забытого прекрасного. По ремням в брюхо рюкзака поползли веревки, запрыгали банки, склянки, кисточки, рогатка (она выиграла конкурс в номинации «самое гуманное оружие»), манок для ловли птиц, рыболовные снасти. А потом Чародей после магических заклинаний «Вещи, мне так лень вас собирать. Вы как-нибудь уж сами» открыл черный ящик и вытащил с дрожью самую прекрасную и успешную книгу. Сливочного цвета листы, чистые (чище, чем мы все) без единого символа. Здесь еще не звенели колокола, еще звезд не зажигали распаленной фантазией, к сгорбленным от земного спинам людей не прикрепляли крылья ангелов… Здесь еще не родился ни бог, ни дьявол. И никто не умер. Здесь не было никого. И здесь могло быть все. От создания атомной бомбы до пожизненного запрета человечеству вести войны. Здесь вальяжной походкой хозяйки обозревала свои бумажные владения Неизвестность.
И перед гением, и перед помешанным графоманом всегда в начале был девственный лист бумаги, безукоризненный в своей чистоте. И пусть пока писака или писатель потирают метафоры и сравнения, зажмурившись в предвкушении открыть миру новые истины, пока настраивают свои поэтические струны, перечитывая Пушкина и Жуковского, на них будет гордо смотреть этот лист, с благородством принимая будущий скрежет пера и скрипящий царап карандашного огрызка.
Вот он помахал прокисшему городу с законсервированными деревьями, травой и нравами и перемахнул через ограду. Ковер травы пока еще попадался выцветший. Вдоль тропинки прогуливались слепые фонари. Их не зажигали с тех пор, как люди перестали выезжать из своих коробок. Но, как сторожевые псы, они заскрипели охрипшим металлом на путника.
Но вот и лес. Первозданная чистота. Живая. Лес содрогнулся и съежился, ветром взъерошив прически деревьев, зашикал, загудел и загукал; заговорщицки зашептал листьями и замахал в знак протеста ветками. Со всех возможных ракурсов на незнакомца обрушилось внимание тысячи глаз, зрачков и чуткость локаторов.
Осы оставили свои аэродромы цветков и роем полетели заострять жала, дабы дать отпор инородному предмету. Лягушка кваком приказала самцам спрыгать на разведку. Всё засуетилось и замерло, по-шпионски незаметно стало карабкаться, ползти и рыть подземные ходы к Человеку. Животные были в смятении. К пугливости и инстинкту самосохранения примешивалось зверское желание грызть, царапать, жалить, валить с лап, клевать – кому что было удобнее. Наверное, такое же чувство испытывали звери, увидав диковинку Адама.
Но мой Писатель был Чародеем и к тому же часто смотрел канал BBC дикая природа, поэтому со сладостью набрав свежевыжатого воздуха из сосновых, грибных и ландышевых эссенций в свою неизлечимо кашляющую от паров бензина городскую грудь, нырнул в ароматы лесной травы, и стал разглядывать полотно неба.
Здесь оно было просто огромным. На пути к нему взгляд не преграждали вывески, рекламные щиты, налепленные друг на друга, как в пироге, слои этажей, балконов. Он видел всю мощь, всю ширину пространства. И тем становилось страшнее. Здесь не спрячешься за грудой спин охранников, не докажешь важность своего существования подсчетами, бумагами, деньгами. Тебя обезоруживает спокойствие мира, и суета кажется каким-то глупым, нелепым, чисто человеческим изобретением. Помните, что бывает с мухой, попавшей в паутину, которая суетится и мечется? Она затягивает паучью нитку все туже и туже.
Да, какое широкое пространство. Здесь впервые понимаешь, что ты есть и как мало значишь. И спрятаться негде. Муравьи тащат соломинки в 20 раз тяжелее их тщедушного тельца, чтобы построить своё крохотное царство, тем самым расчищая тропинки. Дятел вытаскивает сопротивляющихся червяков, тем самым спасая дерево от паразитов. А вот ты, неведома двуногая зверюшка? Роешь ямы другим, обманываешь, воруешь, эгоистничаешь, гребешь под себя, бросаешь собак, отравляешь землю, воду и воздух отходами своих заводов, которые, опять же, служат только на благо тебе?
Под сенью нахлынувших размышлений Чародей-Писатель двинулся дальше.
Он подошел к абсолютно питьевой реке, достал одну из скляночек, опрокинул в зеркало воды и набрал немного жидкости. Трепещущими руками вынул чистую книгу и плеснул туда чистой воды. Сачком поймал разноцветных подружек-бабочек и рассыпал их на пыльцу, дунул – и вот она на листах. Рогаткой шугнул заливистого соловья, и дрожание сладкого тенора птицы вплёл в кудри тополя, закивавшего величавой головой в такт мелодии подобно метроному, и легкой рукой разрубил дерево на буквы и символы, сложившиеся в мелодичные фразы - в новую книгу. Ведь он был Чародеем. Он мог всё.
Горьковатый вкус земляники, плывучесть кувшинки, уханье совы, трескотливая беседа кузнечиков, неоновый фонарик светлячка – всё было уловлено любопытством и изысканностью вкуса художника и аккуратно вшито в канву нового произведения. Неподдельное, чистое, особенное, отличающееся друг от друга на невидимом молекулярном уровне, заботливо собранное великим коллекционером – Миром – было приглашено в книгу.
Чародей уже возвращался домой, улыбаясь своей прекрасной книге, бесподобному детищу и возлагая на него надежды исцеления душ, как вдруг услышал надрывный плач.
Чародей пошел на звук. Поджав под себя ноги, на поляне сидела девочка и плакала. Чародей подошел чуть ближе к ребенку и спросил, кто ее обидел. Девочка вывернула наизнанку душу, рассказав о своём надтреснутом детстве, о вечно пьющих родителях, об издевательствах дворовых мальчишек над ее босоногостью и заштопанным платьем, о светящихся алчностью глазах отца при виде копейки и вытекающего шанса гульнуть «еще разок». Она плакала росою и звездами… Если бы эти мальчишки увидели ее душу – они бы враз ослепли от яркого, бьющего в сердце света, но никому на земле ненужного, непринятого, отторгнутого. Просто взяли и выплюнули. Скомкали грязными, зараженными руками почти святыню.
И тут Писатель схватился за голову, стогами вырывая пряди волос. Он не мог себе за все это время найти главного, что ему не хватало. А именно – души. Души книги. Как же это возможно читать бездуховную книгу, даже если она самое прекрасное человеческое создание? Человек умеет лепить человечков из пластилина, гнуть и плавить железо, собирать роботов, рожать детей, но никогда не смогут наделить кого-либо душой. Он может создать плод. Но он получится без косточки.
Хрупкое существо в клетчатом заношенном платье в грязный цветочек с опаской наблюдало за бегающим по лесу, сумасшедшим Писателем.
А он видел свет её души (ведь он был Чародеем), которого ни в воде, ни в воздухе, ни в Антарктиде не было.
Отрезвев от безумства, он рассказал ребенку, в чем дело. Девочка провела по взлохмаченным волосам Писателя и сказала:
- Возьми меня в свою книгу. Я помогу твоим читателям. Я буду провожать их от вступления до предисловия.
- Дикость! Какая дикость лишить ребенка детства, жизни…
- Почему? Я буду жить среди этого же леса. И меня больше никто не будет обижать.
Писатель долго не соглашался, но, в конце концов, Чародей взял на руки ребенка и бережно положил его на страницы книги, пробормотав непереводимую игру слов. Закрыл книгу и понес свой подарок, как в свое время Прометей огонь, городским затворникам.
Вот он и вернулся к безликим домам и лицам. Встав на перекрестке, стал дожидаться первого прохожего с хоть каким-нибудь осмысленным выражением. Ага, вот и он. Он вручил книгу.
Придя домой, прохожий открыл книгу и начал читать. Наверное, даже с большим аппетитом новоявленный читатель просматривал бухгалтерские бумаги. Без поиска, смысла, идеи он просто нанизывал слова на нитку предложения.
А девочка ждала, когда он прочтет между строк. Она бежала за ним, освещая фонариком своего сердца каждую буковку, спотыкалась и не поспевала за чтецом. А он нигде не останавливался, ни во что не вникал. Запивая место с лесной вкусной речкой стаканом воды из-под крана с хлоркой.
Слишком много слоев налипло на его сущность, что отодрать все – требовалось гораздо больше, чем одна прочтенная хорошая книга.
Сбив ноги в боль, а слезы – в дождь, девочка мчалась, перепрыгивая, как сайгак, с выступа на выступ абзацев. Но неудачный чтец зевнул, и потому как ужин был уже закончен, то книжку можно отложить до следующего воя утробы. Он захлопнул книгу. Да с такой с силой, что девочка рассыпалась. На буквы.
Спустя много лет, книга попала в руки к любопытному читателю.
Он был рад своей находке с первых страниц и с удовольствием засел за чтение, иногда забывая поесть и поспать. Его никто не сопровождал. Он сам раскапывал смысл. А на одной из страниц между строчек было нацарапано по-детски кривым и смешным подчерком: «Пожалуйста, читайте внимательнее книжки».