О пьесе Чехова Три сестры

Сергей Трухтин
4. Так, хорошо, содержание жизни раскрывается через полезную деятельность. Но можно ли сказать, что процесс онтологического вопрошания у Чехова на этом закончился? Конечно, нет. Ведь остается неясным, любая ли полезная работа позволяет раскрыться содержанию человеческой жизни, т.е. содержит в себе глубокий, сущностный смысл. Видимо, эта проблема послужила основанием для того, чтобы писатель создал свой следующий шедевр – пьесу «Три сестры».
Три сестры – Маша, Ольга, Ирина. В пьесе они появляются в платьях разных цветов: Маша в черном, Ольга в синем, Ирина в белом. Это указывает на их различие, которое вскоре выявляется более объемно, выпукло. Действительно, Ирина не замужем и не работает, у нее день рождения и она страстно мечтает о переезде в Москву, которая для нее выступает в качестве такого места, где она станет счастливой и жизнь ее будет другой, не как в этом маленьком городке, а значительной, наполненной неким большим и настоящим смыслом. Давно, в детстве, они всей семьей жили там, и у всех сестер Москва представляется или символом беззаботного детства, непостижимого, но манящего, или подобным ему символом некоторого счастья вообще, которое возможно лишь в случае, когда человек нашел себя и живет в соответствии со своими представлениями и устремлениями. Так вот, Ирина в белом платье и мечтающая о Москве олицетворяет собой надежду. В первом акте пьесы у нее день рождения и вся она – в ожиданиях чего-то светлого и хорошего. Перед ней открыты все двери и свободны все дороги.
Ее сестра Ольга, которая появляется в синем платье, работает учителем в гимназии. Она тоже хочет в Москву, но того же безотчетного оптимизма, что есть у Ирины, у нее уже нет. В ней уже меньше надежды, хотя она (надежда) и не умерла вовсе.
Маша в черном платье, замужем за учителя гимназии, и, несмотря на бездетность, о Москве и не думает. У нее нет надежды.
Получается, что сестры в разных платьях представляют собой три разные степени оптимизма, надежды. В Ирине надежда полная, в Ольге – со скепсисом, как-бы урезанная, а в Маше ее нет вовсе.
В дальнейшем повествовании происходит снятие различий между сестрами. Они становятся одинаковыми по мере того, как Ирина и Ольга ввязываются в неинтересную для них работу: Ольга все больше и больше работает в гимназии, и в конце концов даже, против своего желания, становится начальницей, потому что «уже все решено», а Ирина вначале как-то тупо и бессмысленно работает телеграфисткой (отправляет телеграммы в никуда, без точного адреса), затем – в земской управе, и, наконец, сдает экзамены на учительницу с тем, чтобы войти в общую с Ольгой и Машей сферу жизни. Сестры становятся связанными одним и тем же – преподаванием, и именно это с формальной точки зрения объединяет их и делает похожими. При этом в конце пьесы не указывается, что Ирина одета в белое платье. Напротив, ей, как и всем остальным героям, следовало бы быть в черных, траурных одеждах, поскольку на дуэли оказывается убитым ее жених – барон Тузенбах. Во всяком случае, вся атмосфера на сцене делает все печальным, окрашенным в черные тона, если не буквально, то по нашему ощущению всего происходящего. Следовательно, принадлежность к одинаковой деятельности (учительству) опускает всех сестер в безнадежное положение.
Почему же они приходят к одному и тому же? Да потому, что у них нет воли. Безволие сестер было замечено практически сразу после выхода пьесы в свет. Здесь же уточним, что, в самом деле, Машу выдали замуж, не спросясь у нее, Ольга и Ирина связывают свои надежды на лучшее (на то, что они уедут в Москву или еще куда-нибудь) не с собой, а с кем-то – то ли с братом Андреем, то ли с Тузенбахом. Сами они не способны на некоторый рывок. По их мысли кто-то должен дать им импульс, или, лучше сказать, обеспечить им переход в новое состояние, в новую жизнь. Иными словами, все они плывут по течению и надеются на дармовщину, т.е. на то, что им подвернется некий счастливый случай, за который они зацепятся и станут счастливыми просто потому, что им повезло. Но случай все не представляется, в результате течение уносит их все дальше и дальше от желанного счастья. И чем больше они выполняют повседневную работу, тем глубже застревают в ситуации. Это напоминает болото: чем больше суетишься, тем глубже тебя засасывает. Здесь нельзя мелко трепетать, здесь необходим глобальный волевой рывок, которого у сестер нет.
Важно, что у главных героинь нет понимания того, что же надо предпринять, чтобы вырваться из болота жизни. Это показано в теме их отношения с военными. Сестры, особенно Ирина и Маша, относятся к военным, расквартированным в их городке, как к чему-то светлому, что способно вдохнуть в них новую жизнь. Они так полагают, видимо, потому, что среди военных часто принято веселиться. Веселье легко ассоциируется со счастьем, хотя, конечно, им не является. Хорошо относясь к военным, сестры тем самым показывают свое стремление к счастью, и тут же впадают в ошибку. Действительно, чтобы достичь счастья, следует выйти из течения и пойти своим путем, т.е. следует осуществить некий волевой рывок неповиновения существующим обстоятельствам. Сестры полагают, что за веселостью военных стоит их способность осуществить такой рывок, т.е. стоит способность проявить акт неповиновения. Но ведь это ошибка: военные всегда повинуются тем, кто свыше отдает им приказы, они всегда находятся в ситуации повиновения кому-то. Поэтому и сестры, возлагая на них надежды, впадают в ошибку и вместо истинной свободы хватаются за мираж. Так, Маша влюбилась в полковника Вершинина как в некий миф, за которым ничего нет. Нет ни свободы, ни способности к рывку: он то и дело хнычет по поводу своей жены и детей, при этом не думает от них уходить, и находится в такой же ситуации порабощения обстоятельствами, как и сама Маша. Их роман был обречен на обрыв с самого начала, и они оба это знали. Они знали, что им нечего друг от друга ждать, и все же надеялись на некое чудо, которое вдруг изменит их жизнь. Кроме того, заметным штрихом в пьесе проходит фантазия Вершинина о замечательных днях в будущем при совершенной убежденности в том, что для сейчас живущих людей счастья нет. И вот в этого человека, который отрицает счастье в реальной жизни, Маша влюбляется. А поскольку любовь есть стремление, в нашем случае – к счастью, и предмет любви по ожиданиям должен принести счастье, то Маша решила получить счастье через то, что его отрицает. Это явная ошибка.
Далее, на связь ошибки с темой военных указывает фигура штабс-капитана Соленого, который периодически несет какую-то чушь. То он безжизненную тавтологию про вокзал в первом действии («А я знаю...Потому что если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко.») выдает за знание, хотя знание на деле наполняется содержанием лишь при нарушении тавтологии. То он во втором действии ввязывается в спор с Чебутыкиным из-за того, что неправильно расслышал название мясного блюда, о котором тот говорил. А то и вовсе заявляет страшные, невозможные вещи: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы». Иными словами, Соленый – это какая-то жизнеотрицающая неправильность, ложность, постоянно прорывающаяся наружу. При этом если в первом действии, когда сестры еще не совсем окунулись в болото обстоятельств, Соленого старались не впускать в комнаты, где разворачивается действие, то впоследствии, когда погружение в болото произошло окончательно, этого ограничения уже нет.
Получается, что погружение в поток повседневных, обыденных дел, т.е. все более долгое движение в рамках уничтожающего индивидуальную личность течения внутри казармы, и в конечном счете – безволие, есть не что иное, как ошибка, неправильность, ущербность.
В конечном счете, безволие у Чехова оказывается принципиально неправильным моментом, вовлекающим людей в трясину обыденности. Кто хочет выбраться из нее, тот должен увидеть эту ошибку и исправить ее, т.е. осуществить волевой акт рывка.
Такой рывок пытается осуществить Тузенбах. Он оставил службу, т.е. порвал с повиновением обстоятельствам, хотел жениться на Ирине и уехать работать на кирпичный завод. Он сделал нестандартный, неправильный – с точки зрения Ирины – ход тем, что ушел из (от) военных и стал самостоятельным человеком. Та не видит и не понимает, что ее руки добивается именно тот, кто ей нужен – волевой человек, способный осуществить попытку выхода из сложившейся рутины, и эту попытку осуществляющий. Ей бы схватиться за него не раздумывая, но что-то мешает ей: он, видите ли, не «такой», о ком она мечтала, и рывок он осуществляет не «так», как она себе представляла. Ведь не брат ее хочет увести в иллюзорную златоглавую Москву, а этот не-принц зовет ее на обычный кирпичный завод. Иными словами, Тузенбах предлагает Ирине реальные действия, которые всегда не похожи на выдуманные, а ей страшно отрываться от своих фантазий. Она его не любит, не видит в нем своего настоящего спасителя, не верит в него, и соглашается выйти за него замуж лишь от безысходности. Но разве настоящий рывок можно осуществить в безверии, безверии в удачу и собственные силы? Нет, нельзя. В итоге, смысл действий Тузенбаха обнуляется и сам он оказывается ненужным, так что его, нацеленного на непохожесть на остальных (он уволился из службы), убивает военный Соленый, который, как и все остальные военные (в рамках пьесы), находится в ситуации ошибки, жизненной неправильности. Рывок Тузенбаха не удался, он разбился о скалу непонимания окружающих, невидящих истину, и разбился потому, что в союзники себе выбрал неверие Ирины (он ее выбрал, влюбился).
Чтобы волевые усилия удались, надо верить в их осуществимость, правильность, необходимость. Надо просто верить и заражать этой верой остальных: «по вере и воздастся».
Безверие порождает безволие, а безволие вызывает желание плыть по течению и вначале надеяться на удачу, а потом и вовсе ни на что не надеяться. Последнее у Чехова очень удачно прописано на примере брата сестер, Андрее. Поначалу он подавал надежды, хотел уехать в Москву и заниматься особенным делом (наукой), стать профессором. Вместе с ним надеялись уехать и Ольга с Ириной. Иными словами, в начале пьесы играющий на скрипке Андрей предстает перед нами как символ надежды, музыка души. Однако эта надежда была какая-то робкая, в соответствии с характером ее носителя, неуверенная, без веры. В итоге, Андрея подцепила на крючок Наталья, которая из миленькой хозяюшки после свадьбы постепенно превращается в форменного деспота, ставящего превыше всего повиновение себе. Так семейный быт и рутина, поначалу казавшиеся розовенькими (по цвету платья Натальи, когда она впервые появляется в первом действии) и мило пошловатыми (зеленый пояс с розовым платьем), по мере вхождения в жизнь Андрея превращаются во что-то ужасное, ассоциирующееся у нас с темным злом, которое ввергает Андрея на псевдо-важное прозябание с пониманием никчемности своей жизни. Наташа, означающая домашний быт, как-бы поедает душу своего безвольного мужа.
Таким образом, мы видим, как Чехов одни и те же мысли повторяет по нескольку раз, с разных ракурсов, дублируя себя. Это повторение касается и связи безверия с опустошением жизни (линии Тузенбах – Ирина и Андрей – Наталья), и ошибочности безволия (линии Маша – Вершинин и Соленый – Тузенбах). Кроме того, повторение неких слов и фраз характерно для многих персонажей пьесы, особенно для ничего не знающего и не умеющего старого врача Чебутыкина. Да и сестры тоже грешат этим. Причем, в начале событийного потока (в конце первого действия) некоторое слабовыраженное повторение мы видим только у исходно без-надежной Маши: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...Златая цепь на дубу том... (Плаксиво.) Ну, зачем я это говорю? Привязалась ко мне эта фраза с самого утра...». А вот в конце пьесы уже все сестры повторяют то одни, то другие фразы: Ирина общается с Тузенбахом посредством повторяющегося «что?», «полно, полно», Ольга выдает «Будет, будет...», «Успокойся, Маша...Успокойся...», Маша опять вспоминает «У лукоморья дуб зеленый...». Более того, после сообщения о смерти Тузенбаха все три сестры повторяют, хотя и разные, но по существу, одинаково формально правильные, и потому лишенные жизненной неожиданности, нестандартности слова: Маша «Надо жить... Надо жить», Ирина «буду работать, буду работать...», Ольга «Если бы знать, если бы знать!». После смерти Тузенбаха, который привносил хоть какой-то элемент нестандартного и живого отношения к происходящему, все вдруг превратилось сплошную одинаковую правильность, леденящую своей нежизненностью.
Такая нежизненность усиливается систематическим повторением Чебутыкина, что все вокруг только кажется, что на деле ничего нет, «и не все ли равно!» и проч.
Выходит, Чехов повторение связывает с неким отрицанием, точнее – с отрицанием счастья, да и вообще – жизни. Здесь Антон Павлович явно предвосхищает мысль Жиль Делеза о том, что через повторение проявляется небытие (смерть), а бытие (жизнь) кажит себя через различия. Вся структура пьесы, построенная на повторениях, приводит к логическому финалу: сестры из разных превращаются в одинаковых – одинаково погруженных в болото повторений (учительскую рутину), одинаково не верящих в свое счастье, и одинаково несчастных. И причиной всему является безволие, не позволяющее выйти из ситуации повторения, но все глубже и глубже погружающее в нее. Повторение, одинаковость, похожесть оказывается той принципиальной ошибкой, без исправления которой невозможно достичь чего-то большего, чем имеешь и, таким образом, получить желанное, манящее своей кажущейся близостью, но почему-то постоянно ускользающее, счастье.
Надо сказать, Чехов ясно представляет, что счастливым можно быть и без каких-либо особых устремлений, а просто живя и наслаждаясь имеющимся. Это видно на примере Кулыгине, Машином муже. Он рад всему и эта его радость настоящая, не поддельная. Кулыгин – цельный человек, поскольку его внутренний мир, его возможности вполне соответствуют его же собственным запросам. Тем он и счастлив. Ведь счастье – это когда человек живет в гармонии с собой.
Причина несчастий сестер, как и их брата, а также Вершинина, заключается в том, что они хотят большего, чем они есть. Мелкие духом обыватели мечтают о большой, наполненной смыслом жизни – вот где корень их проблем. Они хотят то, что для них недоступно в принципе. Отсутствие способности к нетривиальному рывку навсегда погружает их в обыденность, которая для них неприемлема. Они воспринимают эту обыденность как пошлость, но ничего поделать с собой не могут. Выше себя не прыгнешь. Отсюда их ощущение несчастья. Они несчастны вследствие понимания ошибочности своего безволия, вследствие того, что могут лишь мечтать. В. Ермилов правильно заметил: у Чехова «только мечтать – это значит не существовать на свете» [8]. Здесь можно уточнить: только мечтать – значит не существовать в режиме счастья, иначе говоря – быть отторгнутым от ощущения наполненности своего существования, от своего эссенциального бытия.
Поэтому пьеса «Три сестры» показывает, что если хочешь от жизни чего-то особенное, непохожее на все обычное, осмысленное и именно в этом видишь свое счастье, то следует сделать что-то действительно необычное, важное, осмысленное, будучи в полной убежденности (уверенности) в своей правоте. Иными словами, «хочу» быть особенным следует подтверждать реальными особенными делами. Оказывается, через полезную деятельность лишь тогда можно выразить содержание жизни и реализоваться во всю мощь, когда нет боязни идти на серьезные изменения, когда совершается серьезный рывок, и происходит выход на новый уровень восприятия и делания этой жизни.