Из серии «Мое ненаучное мировоззрение»
Боттичелли, Сандро
Рождение Венеры
Около 1480-1483
172,5 x 278,5 см, Холст, темпера. Уффици.
Когда чего-то слишком много, мы этого не замечаем. Не замечаем чистого воздуха, которым сегодня еще можно дышать без противогаза. Совсем недавно не замечали чистой воды, которую можно было пить из-под крана, и искренне смеялись, когда нам рассказывали, что в Японии за деньги продают воду в бутылках…
Сандро, плывший на галере на Кипр, почти не замечал синего цвета, которым сочилось прозрачное бескрайнее море. Синий цвет низвергался вниз с опрокинутой божественной чаши неба и пропитывал все, на чем мог остановиться глаз человека. От обилия синего можно было сойти с ума, либо нужно было перестать замечать его. Говорят, что у древних греков не было слова для обозначения синего цвета, он понимался просто как фон для других цветов. Так, наверное, не сразу появилось слово, обозначающее тишину, как фон для всякого звука. И совсем недавно было открыто понятие и придумано слово-цифра «нуль» для обозначения отсутствия количества - фона для всех других чисел. Но шел уже 1480-й год, а в Италии, откуда начинал свою поездку Сандро, синий не был доминирующим фоном, и на него уже давно обратили внимание. Дорого ценился художниками синий пигмент для изготовления краски. Да и не был он еще собственно синим, так, слегка голубоватым, как слегка цветными, лишь немного отличающимися от земляных, были и все остальные краски. Ограниченность палитры заставляла художников думать, изощрять свою технику, добиваться желаемого скудными средствами, что и рождало искусство. Сандро с удовольствием размышлял о красках, отложив на завтра мысли о самом заказе. Он был почти убаюкан этим потоком лившегося отовсюду синего света, и почти введен был в состояние сна наяву нескончаемыми звуками греческих мелодий. Их наигрывал на лютне-бузуке оказавшийся среди гребцов галеры молодой грек-музыкант. Галера шла под парусом, гонимая ровным теплым западным ветром, и гребцы отдыхали, растянувшись на палубе. Кто-то устроил себе тень из своих одежд, а кто и просто спал, привычно подставив Солнцу давно позолоченную Гелиосом широкую грудь. «Люди бывают живые и бывают мертвые. Но с кем сравнить плывущих на корабле?» Как-то нереально вспоминалась даже ужасная ночь встречи с анатолийской посудиной, явно вознамерившейся догнать и захватить их галеру. Гребцы поработали на славу - благодаря им, да внезапно наступившему штилю, обескровившему сарацинские паруса, все остались живы. Синяя музыка, синее и голубое вокруг, бряцание струн и счастье впереди… Сандро растворился во всем этом, и душа его плыла над кораблем, как чайка, купаясь в радости жизни.
Картину заказали Сандро Лоренцо и Джованни ди Пьерфранческо де Медичи, для своей городской виллы. Ясен был лишь сюжет картины, они не раз обсуждали его с Лоренцо Великолепным. Но композиция и детали еще не были видны внутреннему взору художника. За ними Сандро и отправился на Кипр, где, по преданию, Афродита вышла из морской волны, вспененной важной частью тела Урана, коварно отсеченной у него Кроносом, и упавшей с большой высоты в море. Местные жители охотно объяснили Сандро, где следует искать колыбель Афродиты, и он, наняв проводника с тремя осликами, отправился в путешествие по острову. На идущем впереди их маленького отряда осле ехал проводник – маленького роста кучерявый и смуглый грек, казалось, все делавший сонно, но, тем не менее, успешно ведший их вперед к цели. В конце каравана ехал, приспосабливаясь к своенравному ослу, Сандро, в широкой шляпе, спасавшей его от чрезмерно яркого в эту пору солнца, в белых выгоревших одеждах, из которых торчали икры его худых загоревших ног, с сумкой через плечо, в которой булькала длинногорлая тыква с местным вином из изюма. В середине процессии, т.е., между проводником и Сандро, шагал осел, везший их нехитрую дорожную поклажу – козий сыр, вино, хлебные лепешки, немного соленой рыбы, и немного денег - много вещей с собой не брали, опасаясь разбойников. И не было среди тех вещей одной, которая кажется сегодня необходимой художнику – этюдника. Не писали тогда художники с натуры пейзажей. Ибо почти не замечали их, как не замечали синего неба древние греки. Не считался тогда пейзаж натурой, достойной особого внимания к его мелочам. На пленэре в то время не писали. Сандро до этого полагал, что писать пейзажи – пустое занятие, потому что «достаточно просто бросить пропитанную красками губку на стену, и она оставит пятно, в котором можно будет различить прекрасный пейзаж». Этюдник художнику заменяла память, фиксировавшая то, что художник считал самым важным.
Обязанности наших путешественников делились просто. Проводник смотрел за тропинкой и выбирал наиболее удобный путь среди гористых берегов, изрезанных морскими заливами и поросших разлапистыми соснами с согнутыми вершинами. Ближе к ночи деревья напоминали страшных многолапых чудовищ. Сандро вменялось в обязанность присматривать за ослом, тащившимся на привязи за проводником, и несшим их кладь, а также за сохранностью самой клади. В остальное время Сандро мог глазеть по сторонам, наслаждаясь творениями богов на земле, в море и на небесах, набираясь впечатлений для картины и не только для нее.
Они ехали по острову уже неделю. Сандро теперь не только уверенно сидел на осле, но даже разговаривал с ним на языке, которому его научил проводник. Язык этот состоял из нескольких характерных завываний, хорошо понимаемых ослами. Ослики тем охотнее понимали обращенные к ним звуки, приказывавшие им повернуть влево или вправо, идти быстрее, медленнее или совсем остановиться, чем более явственно воображали себе неприятные удары палкой по их круглым хорошо упитанным и нежно любимым ими бокам.
Замечательные виды сменяли друг друга непрерывной чередой. Пологие или крутые горы, поросшие соснами или светившиеся разбеленной охрой обвалами ракушечника. Выгоревшие на солнце луга сиеной и свечки черно-зеленых кипарисов. Лазурное море, занавесом встававшее за холмами и изгибами земной тверди, будто с напряжением поднявшейся с морского дна. Рассветы и лимонные или розовые закаты. Все оставалось в памяти Сандро. Особенно ему запомнился вид с высокого морского берега, которого они достигли почти в самом конце пути. Из леса они тропой выехали вдруг на белокаменный выступ скалы, высоко и гордо выдвинувшейся над морем. Справа далеко внизу из-под обрыва выходила линия берега, песчаными серпами, перемежающимися пологими гористыми, поросшими зеленью спусками, уходившая к горизонту. Некоторые холмистые мысы как бы не хотели сразу тонуть в море и, уже погруженные в пучину, вдруг снова вспучивались из нее, вставая на дыбы, как норовистые кони. Скалы и песчаные берега непрерывно окутывались морскою пеною, будто и вправду тою же, из которой вышла на свет Афродита, Венера. Да и все море покрыто было серпиками белых пенных волн, с такой высоты казавшихся игрушечными, но Сандро знал, как плохо пришлось бы кораблю, неопытный капитан которого вздумал бы подойти к берегу в этих местах. Эти ли волны поднимали сильный ветер, рождавший пену, или ветер, рождавшийся где-то там, где голубизна неба погружалась в синеву моря, рождал эти волны, трудно было понять. Только был этот ветер сильным, напористым и теплым. Он почти не пах морем, хотя летел с его безбрежных просторов, но пах хвоей, сухими цветами, выжженой солнцем травой и песком, запахами, быть может, принесенными с египетских пустынь на том краю моря. Слева возвышались белые изрезанные ветром уступы гор. Долго стояли Сандро с проводником, захваченные красотой этого места, и даже их ослы, поначалу принявшиеся объедать пучки травы, торчавшие между камнями, тоже постепенно перестали жевать, поняв торжественность открывавшегося перед ними пейзажа. Проводник махнул рукой вниз вправо, указав Сандро на тот залив, где, по его уверениям, и родилась Афродита. Сказал, что пора спускаться туда, коли они хотят успеть к ночлегу в поселение, до которого надо было еще пройти неблизкий обратный путь. Через час они, спустившись узкой тропой, достигли сокровенного места среди стоявших по пояс в воде скал, где прозрачнейшие волны плескали в дивную отшлифованную гальку, играя ею, как ребенок в колыбели. Сняв поклажу, стреножив и пустив ослов пастись на траве, стелящейся по склону холма, они свершили свой незамысловатый пир. Попивая вино, сидя на теплых камнях, смотрели они в море, будто слушая рассказ, который наперебой вели ветер и волны, о былых временах, когда боги запросто ходили по этим берегам и летали по этим небесам. Вскоре отправились они в обратный путь, унося с собой тепло этого места.
Через два месяца Сандро вернулся в родную Тоскану, во Флоренцию. В прохладе мастерской он теперь спокойно обдумывал композицию своей картины «Рождение Венеры» для виллы в Спедалетто около Вольтеры . И когда он встал перед стеной, которую ему предстояло расписать, рука сама нарисовала на эскизе тот далекий берег, видный с высоты птичьего полета. Серпообразные заливы, чередуясь с пологими мысами, один за другим уходили к горизонту. Вдалеке расколотая надвое скала, вздыбившаяся из моря. Белые серпики волн покрывали морскую гладь. Остров, надвигавшийся на море справа, порос густым лесом. А слева… что же было слева? Слева дул этот сильный и теплый морской ветер! Это было самое сильное впечатление, Но как же нарисовать ветер? И Ботичелли рисует аллегорию ветра – две фигуры, Зефиры, летящие по небу с моря и дующие в сторону берега. Как же передать запах цветов? Пусть в потоке ветра летят цветы – смотрящий сразу поймет, что это означает. Как же показать, что Венера выходит из пены морской в этом пейзаже с высоты птичьего полета? Но мастер Ботичелли умело решает эту проблему, и ни у кого из рассматривающих картину не возникает вопросов о несоответствии масштабов береговых заливов и выходящей из волны Венеры. Да и кто сказал, что Венера была 160 сантиметров ростом? Не была ли и она гигантом, сравнимым с горой, плывущей по небу? Жаль, что не было в палитре Ботичелли современного ультрамарина, и не мог он написать море той волшебной синевы, и небо – той волшебной голубизны, что покорили его. Бледные доступные краски давали лишь намек зрителю на тот цвет, который надо было домысливать. К тому же, время не щадило краски и обесцветило даже то немногое, что было. А помимо времени, к холсту приложили руки и разных времен реставраторы, поправлявшие то, что им было непонятно. Так, раздвоенную скалу, бывшую повивальной бабкой при родах Афродиты, замаскировали они однажды в один из цветов, летящих в струе ветра.
«Девушка божественной красоты
Колышется, стоя на раковине,
Влекомой к берегу сладострастными Зефирами.
И Небеса любуются этим [зрелищем]»
(Полициано, поэма «Стансы о турнире»).