Была у нас в деревне бабка-ворожея, лечила заговорами, нашёптываниями, травами, вызывала дождь, помогала найти скотину в лесу. На святки девки ходили к ней на женихов погадать, в ночь на Ивана Купалу ходили к ней за советом, как найти цветок папоротника. Светлая была старушка: тихая, улыбчивая, сухая и сгорбленная. Свои белые от седины волосы она собирала на затылке в пучок и обвязывала голову белым платком. Народ на деревне её любил, дети просиживали у неё на дворе по целым дням, деревенский староста частенько заходил под вечерок погуторить или за советом. Старуха была древней, оттого много знала. Раз в неделю – по четвергам – в её тесной закопченной избе с низким потолком собирался народ: девки вышивали, парни и мужики плели лапти или корзины, а хозяйка рассказывала о временах минувших.
Из её ровесников никого не сталось в живых, поэтому о жизни её было известно немного. Замуж вышла поздно – в двадцать лет, прижила с мужем двоих сыновей, которые по достижении 16-летнего возраста подались в город на заработки, да так там и остались. В сорок лет она стала вдовой. Второй раз замуж выходить не стала, хотя и звали её, так как красоты она была замечательной, а занялась целительством и ворожбою. В доме у неё была большая старинная икона Божьей Матери с младенцем, а на заднем дворе стояли языческие идолы. Так она и бегала: то к углу избы класть поклоны Царице Небесной, если дело было серьёзное; либо на задний двор «кормить идолов», если дело было помельче или речь шла о колдовстве. «Мокошь любой глаз снимает, а Велес скотину домой пригоняет», - говаривала ворожиха, лучась своими на диво ясными и прозрачными глазами. Несколько раз заходил к ней местный священник, делал строгие выговоры за богопротивное поклонение идолам, один раз даже угрожал отлучить от церкви, но потом оставил её в покое, ибо «не может человек, не угодный Богу, столько чудес творить», да и сам поп ходил у неё в должниках, так как она вылечила его дочь от воспаления лёгких.
Мужики порой ворожиху дразнили: «Как же ты, старая, во время поста идолам кланяешься? Людям мясное есть запрещено, а ты для них козлят режешь?» Старуха только усмехалась своими добрыми глазами и бесцветным ртом. Все знали, что она даже скотины у себя не держала, так как дала обет живой души не губить, а идолов «кормила» кашей и хлебом с квасом. «Они ведь как архангелы, боговы помощники. Какие же им козлята? А что древние для них живность убивали, так это их дело. Я же любовь свою жертвую». Люди прощали ей её еретический бред и не спорили. Да и - кто знает? – может, ей было известно больше, даже чем священнику. Ведь недаром, когда она пела в церкви своим серебристым голосом, то сердце у стоящих рядом замирало, а пространство вокруг наполнялось дивным благоуханием.
Раз в зимний вечер собрались у ворожихи парни и девицы песни попеть да сказы послушать. Сидят кто с пяльцами, кто с лыком для лаптей, переговариваются, шутят, посмеиваются. Тут один из парней, известный силач и балагур, говорит: «Бабка Нюра, а расскажи нам, как ты ворожихой стала! А то много про тебя меж нас баек ходит: и что ты медведю или лешему отдалась, и что домового слугой заделала, и что с чёртом или с русалками связалась, цветок папоротника нашла, от Девы Марии дар получила, да и много всякого. А как на самом-то деле было? Вот умрёшь ты, а рассказать о тебе будет и нечего, кроме того, что лечила да скотину найти помогала».
«Да разве ж нужно что-то обо мне рассказывать?» - засмеялась своими ласковыми глазами старушка.
«Расскажи, расскажи, расскажи!» - понеслось с разных сторон.
Старуха задумалась, потом улыбнулась, потеплее укуталась в свой пуховый платок и сказала: «Ну, хорошо. Только, когда буду рассказывать, не смеяться и не перебивать. Давнее было дело, а память моя уже ослабла. Если собьёте, потом и не вспомню».
Радостный гул прокатился среди молодёжи, потом все стихли и приготовились слушать.
В полной тишине зазвенел певучий голос старушки, начавшей свой сказ.
«Жили мы бедно, семья была большая: у меня было две сестры и трое братьев. Питались, чем Бог пошлёт. Одного из братьев забрали в армию, ещё один ушёл в город. Ртов стало меньше, но и работников тоже. До нашего замужества было ещё далеко, поэтому отец с матерью работали с утра до ночи в поле и на огороде, чтобы прокормить нас.
Мне было 10 лет, когда мать моя сильно захворала. Обратиться за помощью было не к кому. Жили в деревне две старушки, которые лечили нашёптыванием, но матери моей помочь они не смогли. Отец не мог ничего делать по хозяйству, всё плакал у постели жены, так сильно любил её. Мы, дети, боялись лишний раз улыбнуться – чтобы Бог в наказание за наши шалости не забрал маму, - и жались друг к другу у печки.
Мама лежала в сильной горячке, уже не могла ни есть, ни пить, только стонала. Никого не узнавала, и мы понимали, что это её последняя ночь в жизни. Брат, единственный оставшийся с нами – Василий – ушёл утром в лес на охоту и до сих пор не возвращался.
Вдруг в сенях раздались шаги и сбивание снега с валенок. Вошёл Вася, а за ним какая-то седая женщина. По лицу не сказать, чтоб старая, но и не молодица. Только по волосам, да по древним отрепьям можно было догадаться, что это уже старуха. Молча подошла она к матушке, заглянула ей в лицо, оттянула веки, посмотрела в глаза, тихо засмеялись. Все молчали, нас детей обуял страх. Нам казалось, что это сама смерть пришла за нашей любимой мамой и теперь смотрит, откуда лучше душу вытянуть.
Но старушка стала возле кровати на коленях и забормотала: «В пречестном святом окияне-море стоит столб, на том столбе камень, и на том камени святый отец Сисиний, и узре на море видение: возмутится вода да облак, изыдоша из моря двенадцать девок простоволосых и безпоясных, и видение их диавольское. И спросил у них святый отец Сисиний: «Что вы за девы?» Они отвечают ему, окаянныи диаволе: «Мы есть трясавицы, отца Филиппа, брата Иродова, дщери, который снял голову вашего Иоанна Предтечи…» Долго бормотала старуха, называя разные имена и названия болезней. Мама наша в это время перестала стонать. А я чувствую, по мере того, как бабка шепчет, по спине огонь течёт и руки со стопами горят нестерпимо. Вот как сейчас.
Потом ворожея достала из мешочка на поясе какой-то тёмный зелёный порошок и стала сыпать матушке на бледное лицо её, шею и грудь, приговаривая: «На море, на океяне, на острове Буяне, на Сионских горах, стоит дуб-дубище, под тем дубищем сидит сер котище. Котище, котище, возьми свой черемище из рабы Божьей Татьяны, из головы, из полголовы, из живота, из полживота, из рук, из полурук, из костей, из полукостей, из жил, из полужил, изо всего человеческого тела белого».
Гляжу мать моя глаза открыла, смотрит на икону в угол и улыбается. А старуха встала, отряхнула руки, сложила их крестом на груди и пошла к иконе Божьей Матери кланяться. А потом собралась уходить. На пороге повернулась к отцу и говорит: «Как мать поправится через три дня, пришлёте ко мне свою дочку, вон енту, - указала на меня, - будет у меня учится и жить. Приглянулась она мне. А вам всё ртов поменьше».
Отец мой кинулся перед ней на колени. Я думала, за меня просить, а он начал благодарить, да лбом о землю бить.
Мать моя через три дня поправилась, а меня брат мой отвёл в лес в дом к старухе. Поплакали мы с ним, обнялись и расстались…»
Ворожиха вздохнула, стёрла с глаза только успевшую показаться слезу и продолжила:
«Старуха была ко мне ласкова, отдала мне ключи от всех своих сундуков и передала ведение своего небольшого хозяйства. Было у неё три курочки и корова в хлеву. Корова была уже немолодая, но молока давала ещё много. В доме у ведуньи гостили разные звери лесные: зайцы, лисы, ежи, белки, в;роны, во двор захаживали волки, медведи и лоси. Все приходили с какой-нибудь нуждой: у кого лапа сломана, у кого лишай, кто простыл или первые роды. А она как будто понимала звериный язык, всем помогала. И звери её не боялись и не трогали. Мне сперва очень боязно было одной оставаться, когда старушка в лес за чем-нибудь уходила или в деревню к больному. Вдруг какой зверь меня укусит или задерёт. Да ещё всё время шорох отовсюду. А потом привыкла, да и гости наши не обращали на меня никакого внимания, но и к себе не подпускали.
Год мы так жили. Я уже совсем свыклась. Научилась и дикий мёд доставать, и съедобные корешки находить, и родники отыскивать. Сначала трудно мне было совсем никакого мяса не есть. Бывало даже по началу, поймаю мышь или, если повезёт, куропатку, сварю и съем. А потом постепенно отвыкла. Да и жалко мне стало живность убивать: после жизни в лесу все вроде как родными стали.
Через год стала меня моя хозяйка с собой в лес за травами брать. Ой, и смешная она была! Величала себя лесной царевною и носила венок из еловых веток как корону. А посохов у неё много разных было: дубовый силу давал, осиновый нечистых духов отгонял, берёзовый помогал грибы находить, ясеневый ночью помогал с пути не сбиться или тропинку отыскать. Вот и брала она их по случаю.
После того как я много разных трав выучила, да научилась из них разные отвары да настои делать, стала меня бабка Лукеша – так она просила себя величать – заговорам учить, да другим премудростям. И вот стала я зверей лечить, разные снадобья делать, которые старуха моя с собой к больным брала, а их много было по разным деревням!
Но что-то у меня не так шло, чего-то не хватало. Раз мне бабка Лукеша и говорит: «Веры в тебе мало! В Господа нашего Иисуса Христа и честную Матерь Его ты не веруешь». Я возмутилась: как это не верую! Все праздники и посты соблюдаю, молитвы утренние и вечерние читаю, даже хотела буквам выучиться, чтобы Евангелие читать. Она как засмеётся! «Дурочка, - говорит, - разве это вера? Вера внутри человека, а не в постах и молитвах. Когда сильна вера, то даже воздух тебе помогать будет, где бы ты ни находилась. А коли веры нету или слаба она, то и молитва не поможет. Попробуй-ка не бубнить себе под нос молитвы, а от сердца читать, и поймёшь разницу». Тем же вечером стала я перед пустым углом (икон в доме не было) и стала молиться, в каждое слово вдумываться. И вдруг такой во мне жар поднялся! Такая меня истома взяла и слёзы потоком хлынули! Уж как я плакала, в голос выла – от счастья! И тут вся комната светом налилась. Я оглянулась, а на меня из всех углов ангелы Божии смотрят и улыбаются. С тех пор у меня всё стало спорится. Как Матерь Божию в помощь призову, так руки и ноги жаром наливаются, а в словах сила какая-то появляется, и всё кругом сразу светло-светло становится!
Так семь лет пролетело как день один. Очень я к своей бабке Лукерье привязалась. И чаяла уже у ней на всю свою жизнь остаться в её лесном царстве. Но как-то ночью приснился мне сон: будто стою в подвенечном платье перед алтарём, а за руку меня держит добрый молодец, высокий, статный, светлокудрый и с пшеничными усами. Проснулась я ни жива, ни мертва, а у самой в ушах свадебный колокольный звон и перед глазами прекрасный образ. Целый день я потом проплакала, поняла, что замуж хочу. Подойду к зеркалу, гляну на своё отраженье – а я была в то время диво как хороша! – и тоска нападёт: неужели так и пропадать в лесу со своей красой?!
К вечеру Лукерья заметила, что я сама не своя хожу. Посмотрела на меня внимательно: «Знаю, знаю, о чём, девица, тоскуешь!» Потом она глубоко вздохнула, посидела в задумчивости и сказала: «Вот что! Не хотела я тебя раньше срока отпускать. Думала сначала покой в земле сырой обрести, а теперь вижу, что тебе невмоготу стало одиночество. Что ж, отпущу тебя, пожалуй. Но тебе такое испытание: пойдёшь к родителям, как будет полнолуние. И не прямо пойдёшь, а долгим путём через лес и поле. Это тебе испытание на веру твою. Коли сильна она в тебе, дойдёшь. Коли нет, то лучше и не пробуй!»
Холодок пробежал у меня по спине. Вот так испытание решила она мне устроить! До полнолуния ещё неделя была, и стала я готовиться».
«А убежать?» - вдруг вклинился в рассказ совсем юный парнишка, но тут же покраснел под строгими взглядами других и зажал рот рукой.
Рассказчица улыбнулась: «Как же убежишь, когда моя бабка с волками и медведями зналась. Только сделаешь несколько шагов от избы, так тебя какой-нибудь и зарежет. Да и должна я была Лукерье за жизнь матери! Вот как сейчас помню нежный взгляд своей матушки…» Ворожиха переменила позу и продолжила своё повествование:
«В то время я уже духов разных видеть стала, и особенно мне страшно было, что они в полнолуние особенно злые и проказничают много. А уж страшные какие! Раза в три уродливее становятся, чем обычно.
Много молилась я, просила о помощи и защите. И вот в последнюю ночь свою в лесном хозяйстве, когда обуяли меня отчаяние и страх, слышу женский голос, тихий такой и ласковый: «Не бойся ничего! Бог с тобою!» И на сердце у меня сразу так радостно и светло стало. То, верно, Богородица, наша заступница, была. И уж ничего я не боялась до самого вечера следующего дня.
Собрала меня Лукерья в дорогу: дала посох свой дубовый, одежды из сундуков своих, да порошков разных, - благословила и вывела меня к дальней лесной тропинке, по которой мне следовало путь держать. Перекрестила меня она и пропала как будто. И вот стою я одна-одинёшенька, тихо в лесу, и только луна огромным жёлтым пламенем мне путь освещает, да волки где-то в дали воют.
Прошёл мороз у меня по телу, но вспомнила я тихий голос и успокоилась. Поклонилась я лесу в пояс: «Лес-елович, царь-царевич, уж как я тебя любила, деток твоих лечила, так и ты меня охраняй, от зла всякого спасай». Всё вокруг показалось мне родным и знакомым, и я смело пошла по тропинке. Иду, но всё прислушиваюсь. Сначала всё тихо было, только иногда ветки потрескивают. Тут слышу следом за мной топ-топ – идёт кто-то. Сердце моё сжалось, хотела было бегом кинуться, да вспомнила, что нельзя: оттого нечистая сила сильнее делается. А тут ещё стала тень то справа, то слева на меня накатывать, я уж было чуть не закричала от ужаса, да припомнила слова Лукерьи о вере и стала молитвы бормотать и заклинания: «Враг сатана, отгонись от меня, в леса пустые, в леса густые и в пропасти земные, идеже не пресещает свет лица Божия! Враг сатана, отженись от меня в места тёмные, моря бездонные, идеже не пресещает свет лица Господня! Рожа окаянная, изыди от меня в тартарары, изыди от меня, окаянная рожа, в ад кромешный и пекло преисподнее, и к тому уже не вниде! Аминь, аминь, аминь! Глаголю тебе, рассыпься, растрекляте, растрепогане, растреокаянне! Дую на тебя и плюю!»
Тень исчезла, шаги сзади прекратились, и чувствую, посох дубовый в руке тёплый стал и как будто силы посылает. Стало мне веселее идти. Иду и с лесом разговариваю, даже песни пою.
Уже немного мне до конца леса осталось, как вдруг выскакивает передо мной на тропинку огромный волк. Глаза горят жёлтым огнём, с оголённых клыков слюна каплет, рык такой, что у меня поджилки затряслись. В то же мгновение сделалась кругом тьма непроглядная, только эти два глазища на меня дико светятся. «Всё, - думаю я. – Вот и смерть моя пришла…» Только чувствую, у меня за спиной что-то поднимается, уже выше меня стало, и силища огромная от него исходит, добрая такая сила. Заскулил волк и исчез в чаще, а на небо луна вернулась и снова осветила мне путь. И сколько я шла по тропинке, столько это что-то за мной шло, и хорошо мне было, как будто страж какой мне спину защищал. Поняла я, что это сам лес меня охраняет, стала я его благодарить, но не поворачиваюсь, потому как нельзя это. Как вышла из леса, говорю: «Позволь мне, лес-елович, поклониться тебе на прощание!» Поворачиваюсь, а там стоит дедушка богатырского роста и сложения, в белой вышитой косоворотке, с бородой до самой земли и берестяным обручем вокруг длинных седых волос. Сам весь как будто светится, и глаза, там, где зрачок, тёмные и бездонные как сама ночь. Поклонилась я ему в пояс, а он мне на ладони две золотые монеты протягивает и говорит (голос тихий и мягкий, как шуршание листвы): «Отдашь всаднику в поле». И исчез.
Я ещё раз лесу поклонилась, путь перед собой перекрестила и пошла по полю. Не успела нескольких шагов сделать, как явился передо мной всадник-великан. Сам весь в чёрных латах, щит чёрный, шлем чёрный, и конь под ним словно смоль. А в руке у всадника серебряное копьё. Поворачивает он ко мне лицо – а под шлемом пустота! Онемела я от ужаса: «Это уж точно смерть!» Но вспомнила Богородицу, перекрестилась и почувствовала, как мне монеты стали руку жечь. Всадник занёс копьё надо мною, а я ему говорю: «Мне дедушка лесной велел передать тебе!», - и протягиваю деньги. Всадник взял их своей огромной ручищей, потом посадил меня на своего коня, и в два прыжка были мы у нашей деревни. До сих пор голова кружится, как вспомню ту высоту, на которой мы над полями летели, да так быстро, что ветер в ушах свистел.
Как только спустил этот богатырь меня на траву, тут же исчез. А я чувствую, что похолодела вся, и шагу не могу вступить. Попросила я у посоха помощи и кое-как добрела до дома.
Мои уже спали все. Я стала стучать в дверь, вышел отец с палкой. Увидел меня, не узнал сначала. Я ему говорю: «Батя, иль не узнал меня?» А он на колени передо мной бухнулся, заплакал, потом видит, что я слаба очень, схватил меня на руки – и в дом, прямо на печь. Дня четыре я в жару валялась, в себя приходила. Потом Лукерьиными порошками быстро вылечилась.
Двух сестёр моих уже замуж выдали. Брат Василий женился и жил в батькином доме с семьёй. Осталась я у них помогать в хозяйстве, но чувствую, что все в деревне на меня косо смотрят. Поговаривали, что я всё это время жила с чертями, поэтому не хотели со мной знаться. Да и жена брата меня не жаловала. Только мать с отцом не могли на меня наглядеться, нарадоваться. Всё, чему училась я у Лукерьи, как-то забылось, да и случая не выпадало вспомнить.
Прошло три года. Женихов у меня не было, так как парни меня боялись, лишь иногда вспоминался молодец из сна, но образ его становился всё слабее.
Как-то на пасху отправились мы с матушкой на богомолье. Я уже подумывала в каком-нибудь монастыре остаться – всё же лучше, чем старой девой. Да в одной из дальних деревень приходят к нам на постоялый дом сваты, говорят моей матери: «У вас товар, у нас купец! Увидел дочь твою наш молодец и влюбился без памяти!» Столковались они промеж себя и давай меня спрашивать, пойду иль нет. А мне уж так тоскливо в ту пору было, что я и согласилась.
Вернулись мы домой. Родители стали мне приданое готовить, а мне было всё равно, занималась как прежде хозяйством. И вот настал день свадьбы, как раз до Петрова поста. Запрягли телегу, меня нарядили в подвенечное платье и повезли в церковь. Стою я перед алтарём, слёзы глаза застят, Богородицу о милости прошу. Тут кто-то берёт меня за руку, оборачиваюсь, а это он – мой прекрасный молодец! Уж как разрыдалась я и бросилась ему на грудь, а он не понимает, только меня по спине гладит и приговаривает: «Ничего, пообвыкнешься, дом у нас с тобой большой, просторный! Хозяйство хорошее! Буду тебя любить, на руках носить!» А я уже и так счастлива. Повенчали нас и зажили мы с ним в любви и согласии…
Дом вот уже весь покосился, осунулся, да частью в землю ушёл…
А как не стало моего любимого мужа, так ко мне всё знание сразу и вернулось.»
Потрескивали лучины, за окнами свистел морозный ветер и взметал стаи снежинок. Все были как будто погружены в дремоту дивным голосом старушки. Никто не отваживался нарушать тишины. Баба Нюра велела раздувать самовар и достала из печи хлеб. А хлеб у неё был знатный: пышный, румяный, с добавлением пряных трав и орехов. Никто такой не умел печь! И сколько не пытались другие бабы научиться, а всё не то выходило. «Мало любви у вас в сердце», - говорила тогда баба Нюра, и один Бог ведает, что она имела ввиду.
Потом как-то спросили у неё, с чего она начала идолам поклоняться. Ворожиха посмеялась и рассказала следующую историю:
«Как похоронили мужа, стала я скот да орудия продавать. Пошла на задний двор посмотреть, что ещё ненужного осталось. Да вдруг бросились мне в глаза истуканы. Раньше я их и не замечала как-то. Стояли себе и стояли, где подгнили, где мхом покрылись. Никто их не трогал, ну и я не трогала. А тут смотрю на них, и как-то жалко мне их стало. Подошла, весь мох счистила, а они такие тёплые и как будто говорят мне: «Забыли нас люди, больше за помощью не обращаются. А ведь мы природы-матушки сыны, духи её и что-то за вроде ангелов». Ну, думаю, посмотрим, какие вы ангелы. Кресты на них нарисовала, а они стоят и как будто улыбаются. Вот и подружилась с ними. Вспомнились мне древние сказания, вспомнился и лесной дедушка. С тех пор очень мне они помогают. Да и что Матерь Божию и Спасителя нашего по пустякам беспокоить? И святым угодникам дел хватает. А эти теперь без дела остались, вот мне и помогают». Она засмеялась. Видно было, что за шуткой скрывает она древнюю тайну, которую знать дано не каждому.
И всякий раз, когда трудно бывает в жизни я вспоминаю её удивительные сияющие глаза и чудесный певучий голос: «Веру, веру нужно иметь. Когда вера крепка, тогда всё спорится!»
01 декабря 2006 г.
Москва