В промозглом вокзальном буфете в конце февраля 1915 года я выбрал себе место у самого окна. В зале было полно военных, штатских, дамочек, женщин, сидящих на баулах и чемоданах. Изредка мелькали жандармы, военные патрули грохали сапогами. Шмыгающие носами солдаты копошились в своих пожитках. Синий дым папирос, казалось, навеки застыл в этой тяжелой атмосфере. Шумно, грязно, военно. Часто за стеной гудело, свистело и парило и очередной локомотив, звякая на стыках рельсов, отправлялся на запад.
Попивая холодный кирпичный чай, я поймал на себе взгляд человека. Среди всего этого упорядоченного хаоса, серости шинелей, клубов морозного пара, этот взгляд был резонансно страшен, благороден, устал и горяч. Торопливо проглатывая пирожок, человек производил сильное впечатление: широкие плечи с походными погонами прапорщика, спутанные волосы, но чисто выбрит, сдержанное выражение лица и темная россыпь маленьких ожогов на щеке. Видимо, поняв, что я его заметил, незнакомец кивнул головой, как бы спрашивая, можно ли ему пересесть ко мне.
- Знаете, на войне люди очень быстро сходятся, - сказал он, присаживаясь и поправляя шашку. На миг мелькнул темляк-«клюква». - И вы, я вижу, человек партикулярный, по крайней мере находитесь в этом дрянном польском местечке по делам, не правда ли?
Я ответил, что являюсь военным корреспондентом газеты ***, и еду писать о сражении в Августовских лесах, происходившем буквально несколько дней назад.
При упоминании об этом офицер подобрался и посерьезнел, как-то резко обозначились морщины на его уставшем лице, ладони сжались в кулаки.
- Что ж, ещё один штатский будет писать о том, чего не знает, не видел, не чувствовал. Читал я ваши газеты! Одно вранье, прикрывающее ужасающее положение нашей армии, сменяется враньем, опускающим достоинство нашей прекрасной армии! Победные реляции можете забыть, на фронте идет война, и то, что скрывают сводки с театра военных действий - это кровь, грязь, смесь страха и бахвальства, смерть и ещё раз смерть. Лучше бы вы не приезжали сюда, ваши писульки недостойны памяти тех героев, которые убиты в этих паршивых лесах!
- Погодите, господин прапорщик, не горячитесь. Мы в тылу слышали эти рассказы от депутатов Гос. думы, бывших на фронте, от раненых в госпиталях Петрограда, Москвы, Киева. Но это война, что поделать… Некоторые политики утверждают, что война – это естественное состояние человечества.
- Ерунда! Логика войны проста – не убьют тебя, убьешь ты. Высокая политика, проливы и различные пангерманизмы и панславянизмы играют свою роль только не на передовой. В окопах есть ты, твои братья по оружию, и твоя жизнь. За бруствером есть «он», враг, неприятель. Я ходил в штыковую, это страшно. Стена людей с дико выпученными ненавидяще-испуганными глазами, с раскрытыми хрипящими ртами, с винтовками, зажатыми в напряженных до предела руках, схлестывается с твоей цепью. Лучше никогда не видеть, как штык германца пробивает твоего солдата насквозь, и по широкой плоскости штыка струится кровь, а наш солдатик закрывает глаза и шепчет «Мамочка», как подлетает к этому немцу стая наших и поднимает его в воздух, а из его распоротого брюха брызжут алые струи. Как открывает огонь артиллерия по смешавшимся порядкам и тебе в лицо летят склизкие ошметки тел, как от сцепившихся людей на поле остается дымящаяся груда мяса и ткани, и глаза режет пороховая гарь, смешанная с ветром, горячим как сталь; когда пересыхает горло, а не можешь разжать пальцы, сжавшие рукоять шашки, а на глазах пожилых солдат выступаю прозрачные скупые слезы, когда эти пожившие люди хоронят мальчишек, не видевших жизни по-настоящему…
Вы же хотели узнать о битве в Августовских лесах? Так запишите, меня зовут Андрей Горшин, командир 1-го взвода 3-ей роты 112 пехотного полка. Наш ариергард прикрывал прорывавшиеся части ХХ корпуса. К 14 часам 7 февраля мы расположились на поляне у деревушки Липины, откуда все парки и обозы вместе со штабом корпуса ушли в лес южнее этой деревни. Фронт позиции тянулся от леса на западе до дороги из Рудавки к Марковскому мосту; в резерве оставался батальон 112-го полка, расположившийся в лесу южнее деревни Липины. Поразительная тупость нашего высшего командования привела к гибели целого корпуса, даже странно, что я выжил в те туманные, холодные и снежные дни…
Заняв наспех приготовленные позиции, мой взвод начал нести боевую службу. Перед нами расстилалось поле с редкими, по-февральски черными, унылыми кустиками, бесцветно-невзрачный день лишь подчеркивал пустоту пейзажа, создавая под кучками деревьев глубокие черные тени. Снег смешивался с черной грязью, уходил волнами и уступами в сторону неприятеля. На горизонте виднелся лес, из которого постоянно вылетали снаряды немецкой гаубичной батареи. У нас мерзли руки, и в сапогах хлюпала непонятная морозящая жидкость, но костер разводить было небезопасно. За несколько дней до прихода нашей части, здесь произошла атака баталиона 104 полка. Легкий снежок сейчас припорашивал тела павших, покрывал сталь винтовок белым налетом, лип на воротниках наших шинелей. Часы ожидания сменились вдруг наступившей под вечер арт.подготовкой германца. По всей линии нашей жиденькой обороны поднимались огромные клубы дыма, земли и огня. В темнеющем сукне вечера они выглядели особенно насыщенно. Ярко-оранжевый огонь перемежался с разлетающимися кусочками и глыбами черного грунта. Иногда за ревом и грохотом разрывов доносились крики и стоны раненых и убитых.
По центру и с фланга наметилось движение наступающих немцев… Это вам неинтересно, скорее всего…
- Нет, почему же, вы очень занимательно рассказываете, - сказал я.
- В общем, - офицер тяжело вздохнул, - на следующий день началось. Атаки были беспрерывны, обстрел велся из орудий всех калибров, наши артиллеристы стояли насмерть, наш постепенно отжимали на восток. Фольварк Млынок, возле которого мы и оборонялись, больше не существовал. Много я повидал на своем веку разрушенных местечек, ходил по углям и упавшим горящим крышам, пробирался по разваленным домишкам и всюду меня преследовало чувство опустошения. Вы понимаете, жилище без жителей – это как человек без души. В этом же фольварке ещё оставались какие-то люди, у старух на ветру развевались волосы, они поднимали скрюченные руки к небу, призывали «Матку Бозку» в свидетели. Носился запах гари и где-то лаяла какая-то чудом выжившая собака. Судя по всему, про нас наше начальство просто забыло. Уцелевшие роты лихорадочно окапывались, мы понимали, что кроме нас, ариергарда больше нет.
Утром, часов в 10 8 февраля над нашими позициями разверзся, как любит выражаться ваша журналистская братия, «ад». Окопы передней линии были снесены, просто сровнены с землей. Людей там превращало в лепешки, невозможно было разобрать, где руки, а где головы. Тут и там взлетали какие-то осколки, вещи, раздробленные винтовки. Снег просто таял, в воронки заливалась грязная водица, которая вздрагивала при каждом разрыве. Все мои жались ко дну окопа, ведь только в земле видели надежду. Видя, что спасения ждать неоткуда, а немцы вот-вот могут нас накрыть своей атакой, с фельдфебелем Рощиным мы решили вывести взвод из окопов перед атакой немцев, чтобы встретить их в штыки.
«Взвод! Слушай! В атаку!». С этими словами я первым выбрался из разрушенного укрепления. Тут же меня долбануло взрывной волной, следом за этим обвеяло яростным жарким потоком. Сапоги соскользнули на каком-то бугорке, и падая, я чуть не напоролся на штык бегущего позади. «Вы чутка поосторожней, вашбродь», хрипло бросил мне один солдат. Дав пару залпов шрапнелью, которая практически не принесла вреда, только двоим раскроила головы, немецкая артиллерия замолкла. Цепи немцев стремительно приближались. На поле зависла невыносимая тишина, прерываемая напряженным дыханием сотен человек. Уже метров сто оставалось до «него», как тут у кого-то не выдержали нервы. Срывающимся, визгливым, страшным голосом заорал «уррраааа!» и тут же все подхватили этот древний клич. Поддался общей волне и я. И знаете, произошло нечто необыкновенное: сразу стало как-то легче, с криком уходил страх. Ребята поджались и началась рубка. Штыки со скрежетом и искрами расходились, пораженные тела валились на землю, уютно сливаясь с непонятной массой снега. Я наводил свой «Наган» и стрелял. Никогда не знал, что убивать так легко, когда знаешь, что и тебя могут тут же заколоть, застрелить, да мало-ли как?.. Главное не видеть глаза тех, в кого попадает твоя пуля. Жизнь из них упархивает со скоростью солнечного луча, но это страшное ощущение… Расширенные зрачки вмиг сбрасывают свою энергию… Не будем об этом. Стреляли и в меня. Не геройствуя, как персонажи толстовского романа «Война и мир», но захваченный боем… Да, нас, офицеров учили, что и как делать. Но эта стихия выше тебя. Ты не принадлежишь себе. Ты прыгаешь по этим кочкам, падаешь в воронки, мечешься как заяц, и шепчешь «Спаси и сохрани…» Витька… я видел, как убили Витьку, моего знакомого по школе прапорщиков. Он несся с винтовкой наперевес и вдруг остановился как вкопанный… винтовка отлетела в сторону… а из спины вырвался фонтанчик крови вместе с обрывками ткани… и рухнул лицом вперед, прямо в кашу из грязи и снега. А из открытого затвора его винтовки ещё струился серенький, едкий дымок отстрелянного патрона…
Тут и там были кучки людей, совершенно обезумевших: они колотили друг котелками, прикладами, пытались ткнуть штыком, ножиком, выхваченным из-за голенища. Наш ударил немца лопаткой прямо в лицо, тот схватился на тут же потемневшее от крови лицо и получил штыком в горло, подергался и затих. На меня вылетел германец, но упал от моей пули. Полы шинели уже были продырявлены, но бой ещё только разгорался. К нашим и немцам присоединялись резервы, которых вмиг подхватывал суровым Марс. Но германцев было во много раз больше. Нам пришлось отступать… По всей линии понеслось паническое «отступаем!» Люди бросали борьбу и оступаясь, скользя, пачкаясь лезли обратно, в окопы, где могли передохнуть. Скользкими руками сжимая холодящее ложе чьей-то винтовки, ввалился в окоп и я. Не мог восстановить дыхание, меня буквально захлестывали приступы удушья. «Слушааай! Отходим!» Я узнал голос полковника N, рвущийся на части порывами ветра. Немцы перегруппировались и явно приготовились ко второй волне атаки.
Делать нечего, отступать плохо, но другого выхода не оставалось. Как я был наивен, ожидая скорого спасения! По отступающим русским германская артиллерия открыла ураганный огонь. Тяжелые взрывы мортир перемежались с хлопаньем шрапнелей, которая буквально дырявила человека, вскрывая его как консервную банку. Трясущиеся в агонии тела покрывали почти все поле. Мы бежали, не зная, что наш ХХ корпус уже погибал в болотах под напором много превосходящих сил противника, что командующий 10-й армии, генерал Сиверс позорно проваливший операцию, спешно покидал штаб… Об этом я узнал уже позже.
Раненых бойцов немцы добивали специальными дубинками. Их дикая жестокость заставила меня собраться. Упав за каким-то обрубком, я открыл огонь. Рядом со мной, увлеченные примером, повалились пять или шесть солдат. Выпустив по четыре обоймы и слегка смешав врага мы получили от него пару снарядов-гостинцев. Где-то рядом со мной разорвался снаряд… Оглушительный взрыв потряс меня. Мне показалось, что я разлетаюсь на клочки…. Тело невообразимо заломило, в глазах потемнело и поплыли красно-желтые круги. В голове раздался такой перезвон, что я думал, у меня вылетел мозг. Я не мог двигаться. Солдатики подхватили меня на руки и поволокли по этой местности. Я волочил сапогами по земле и не мог сказать ни слова. Я видел раскрывающиеся рты, но не слышал, что они говорят. Почувствовав кровь, я понял, что она течет из моих ушей… Мы видели, как группа солдат в лесочке закапывала знамя 108-го пехотного полка. Они плакали, ковыряя смерзшуюся землю, их грязные лица выражали муку, горе солдата, вынужденного отступать и прячущего знамя полка, у которого принимали присягу. Чуть оклемавшись, мы пошли из окружения…
- А шрам, шрам на щеке откуда?
- Да оттуда же. Германская граната разорвалась прямо перед окопом. Один остался без глаз, а мне вот щеку обожгло.
Ладно, военкор, удачи тебе. Да поможет нашей России Господь!
Честь имею!
Офицер поднялся, оправил обмундирование и широким четким шагом вышел из буфета.
Потрясенный рассказом, я был не в состоянии молвить и слова. Карандаш, которым я записал начало в свой потертый блокнот, уже давно был сломан. Передо мной как живые вставали люди, отдавшие жизни за Родину, во имя победы.
«Да поможет России Господь!»