Как-то собрались мы вечером на Святочной неделе и стали байки разные травить. Деревня у нас большая, уже несколько сот лет на этом месте стоит, вот и скопилось много разных преданий и сказаний о временах минувших. Тут тема о колдунах зашла. Нашего местного знахаря припомнили, как он мор в деревню не пустил. Ванюша вспомнил рассказ своей прабабки о её свадьбе и состязании колдунов. А мне на память пришла история моего деда, которую он рассказывать любил. Сядет бывало на лавку, трубку закурит и, пустив несколько колечек, начинает вспоминать:
«Вот ведь и мне довелось в жизни своей с настоящим колдуном повстречаться. Да не просто с колдуном, а с волчьим царём. Я в то время партизаном был, помогал Отечеству нашему от немцев отбиваться. И вот случилось нам по лесу от немцев по лесу бежать. Снегу по пояс, мороз лицо щиплет, а ты бежишь и ног под собой не чуешь, потому как слышишь за собой лай ихних овчарок. Побежали мы врассыпную, кто куда, а меня один нехристь из автомата в правое плечо ранил. Кровь из раны хлещет, я её рукой зажал, но след на снегу остаётся. Всё, думаю, конец. Меня по этому следу точно найдут и пытать будут. Уж лучше сразу удавиться в родном лесу. Огляделся я в поисках сосны покрепче, да вижу: изба вдалеке стоит, низенькая, тёмная, сразу и не приметишь. У меня тут же откуда-то силы появились, и понёсся я что есть мочи туда, через низкий частокол перемахнул и стал в дверь колотиться. «Спасите, - кричу, - люди добрые! За мной немчина поганый гонится, хочет кровушки моей напиться, да про наших ребят всё выведать!» Дёрнул я за ручку, дверь отворилась. За тёмными сенями в горнице огонёк теплится. Я – туда и вижу: сидит за столом старец. Волосы чёрные с сильной проседью до пояса спускаются, на голове – обруч берестяной, седые усы с бородою сливаются и по могучей груди стелются. На самом старце косоворотка из серого льна с красной вышивкой по вороту. Сидит, что-то из дерева вырезает. Поднял он глаза на меня из-под густых лохматых бровей – а глаза такие чёрные и как будто внутрь тебя смотрят, - и говорит: «Что кричишь, честной народ пугаешь?» Оторопел я под этим взглядом и сказать ничего не могу, только испуганно глазами моргаю. Старец поднялся и стал ко мне подходить, а у меня такое ощущение, будто часть его внутрь меня заходит – уж не знаю, как это объяснить, - и холод все мои члены сковал. Ох и страху я натерпелся. Бухнулся я на колени, слёзы из глаз брызжут, как у младенца. «Не погуби, - говорю, а сам ему в ноги кланяюсь, - за помощью к тебе, не со злом!» А сам так и реву и уже чувствую, что сил нет на ноги подняться.
А он молча подошёл, взял меня на руки точно младенца и положил на лавку. Потом добавил поленьев в печь, высунулся в окно и свистнул. «Не за чем нам гостей названых», -проговорил он тихо и запер окно. Тут слышу я: сначала лай собачий – то, верно, мои преследователи уже к дому приближаться стали – а потом по всему лесу волчий вой раздался да такой, что у меня мороз по коже побежал. Через несколько минут всё стихло.
Старец мой тем временем меня раздел, начертил у меня на спине пальцем крест и стал мне ножом пулю выковыривать. Я понимаю, что он по живой плоти режет, а ничего не чувствую, только дюже тепло в этом месте. А потом говорит: «Сейчас сильно больно будет», - и прижёг мне рану ножом. Заорал я не своим голосом – даже больше от страха, чем от боли, - а потом стиснул зубы и стону. А колдун этот взял каких-то порошочков, посыпал мне плечо и забормотал: «Шёл Господь с небес с вострым копием; ручьи-потоки запирает, руду унимает, стрельную, ручебную, ножевую, топоровую. Выйду я в чистое поле, на чистое море. На чистом море чистый камень, на чистом камне стоит дуб кряковистый, под тем дубом кряковистым твёрдая красная девица, самоцветные шелки мотает, раны зашивает, руду унимает – не своими, Господи, мудростями, твоими, Господи, молитвами. На земле камень не растёт, у раба Божия Андрея руда не идёт; крепче крепкаго камени, место ключа и замка, руду прикладывает; вода не канет, руда не канет. Аминь.» Перевязал мне плечо тряпицею, укрыл меня рогожкой, «спи» говорит, пошептал над огнём что-то и на печь залез. И как только всё в доме стихло, я сразу в сон глубокий провалился. Когда снова глаза открыл, на дворе уже день стоял. Плечо моё пламенем горит, губы пересохли, тело всё точно свинцом налито. Тут старец мой в избу зашёл в драном тулупе и сапогах. От самого морозным воздухом веет и лесом пахнет, на лице здоровый румянец играет, осанка гордая, движенья важные – ну точно сам Святогор! «А я тут котелок новый нашёл», - и показывает мне каску немецкую, а у самого детская радость в глазах. – «Что, болит? Сейчас полечим». Дал мне выпить какого-то горького настою, сделал из травного жмыха лепёшку и на рану мне наложил. Потом положил руку мне на затылок и говорит: «Стану я благословясь и пойду перекрестясь во синее море; на синем море лежит бел горюч камень, на этом камне стоит Божий престол, на этом престоле сидит Пресвятая Матерь, в белых рученьках держит белаго лебедя, обрывает, общипывает у лебедя белое перо; как отскокнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба Божия Андрея родимыя огневицы и родимыя горячки, с буйной головушки, с ясных очей, с чёрных бровей, с белаго тела, с ретиваго сердца, с чёрной печени, с белаго лёгкого, с рученек, с ноженек. С ветра пришла – на ветер пойди, с воды пришла – на воду пойди, с лесу пришла – на лес пойди от ныне и до века. Аминь.» Так проговорил он, и вся боль из меня тотчас ушла. А почему я эти заклинания помню, потому что он меня им научил, чтобы себе и другим помогать.
Я его ещё спросил тогда, откуда он знает, как меня величать. А он мне отвечает: «Всё что человеку, приходящему ко мне ведомо, то и мне известно».
К вечеру я совсем в себя пришёл и собрался на следующее утро уходить. Добра у меня никакого с собой не было, чтобы колдуна поблагодарить, я его и спрашиваю: «Чем мне на милость твою ответить?» А он говорит: «В прошлом году весной мои волки твою корову зарезали, на этом и сочтёмся». Надо сказать, что год тот голодный был, и семья моя, лишившись коровы, еле концы с концами сводила. Только за счёт моего пайка и держались.
«И не грустно тебе, - говорю, - одному среди волков жить? Неужто не хочется с людьми пообщаться?»
«Нет, - говорит, - не грустно. Волки место своё знают и добро от тебя помнят. А человеку, что помогай, что не помогай, как беда какая приключится – скот падать начнёт или в семье кто умрёт, - так и спешит тебя камнями побить.»
«Стало быть, с волками лучше жить, чем с людьми?»
«Стало быть, лучше. И ты дорогу сюда забудь.»
Обидно мне, сначала, стало за человеков. А потом вспомнил, как ещё в пору моего ребячества знахарку одну из соседней деревни камнями забили и дом сожгли: тогда эпидемия тифа была, и все решили, что это она напустила. Когда же забили её, поняли, что теперь и лечить некому, а зараза ещё долго не унималась и много жизней унесла. Вспомнил я всё это, и осталось мне только вздохнуть. А колдун смотрит на меня своими чёрными острыми глазами из-под густых бровей и улыбается: понял, о чём я думаю. Опять не по себе мне стало от странной силищи его. Поклонился я ему в пояс и пошёл к своим. А он вдогонку кричит, мол, волки мои тебя не тронут. А ещё, пока я утром в забытьи был, он меня от пуль заговорил – ни одна, сколько бы их не свистело рядом, за всё время войны даже не царапнула.
Свернул я пару тропинок, обернулся, чтобы дорогу приметить, а леса и не узнаю. Потом ещё весной пытался раза два колдуна того отыскать, чтобы поблагодарить, да так и не нашёл.
И волков с тех пор уважать стал, ибо помнил, как они меня от супостатов спасли. Они тоже помогли нам землю русскую отстоять.»
Воцарилась тишина. Слышно было, как мурчит кошка на печке, да ветки потрескивают от мороза. Тут встрепенулась Глашка: «Точно-точно. Был такой колдун. Мне мамка про него сказывала. Говорит, без его помощи и меня бы на свете не было». Мы стали просить её рассказать нам эту историю, наконец, уломали, но нам было поставлено условие – не смеяться.
Глаша посмотрела в окно, как будто что-то припоминая, и начала свой сказ:
«Было моей матушке в ту пору около двадцати лет. Она уже была три года замужем, а детей не было. Стали поговаривать, что она бесплодна и что они так и умрут с отцом бездетными. Очень расстраивалась моя матушка, но поделать с этим ничего не могла. Тут одна старуха и посоветовала ей сходить к колдуну. Матушка моя сначала очень испугалась, а потом с мыслью этой пообвыклась и согласилась.
Привела её старуха к лесу и говорит: «Обойдёшь три раза эту берёзу с закрытыми глазами, хлопнешь три раза в ладоши, и явится перед тобой тропинка, по ней и пойдёшь». Сказала так и ушла. Осмотрелась мамка: никаких тропинок поблизости нет. Вот, обошла она вокруг берёзы с закрытыми глазами, хлопнула в ладоши, открыла глаза и видит, что прямо перед ней тоненькая тропинка вьётся и вглубь леса уходит. Ну и пошла по ней. Идёт по лесу, а ей то тут, то там волки мерещатся, как будто преследуют её, но не нападают. Глянут из-за деревьев и исчезнут.
Сколько шла, она не помнит, только вдруг вдалеке показалась избушка, уже глубоко в землю ушедшая, стены мхом поросли, вокруг – невысокий забор с калиткой. Вошла матушка моя в калитку и стала в дверь избы стучать, но никто не открывает. Зашла в избу, а там в горнице старик сидит, точь-в-точь как дед твой описывал: седой весь, волосатый, а глаза чернущие и как будто внутрь тебя смотрят.
«Что, - говорит ей, - пришла?» А она ему: «Помоги дедушка! Деток хочу иметь, а никак не получается! Вот денег тебе принесла, сколько было!» Он засмеялся: «На что мне деньги в лесу? На волков вместо бубенчиков вешать? Ложись, - говорит, - на стол и юбки все свои подними». Матушка испугалась, хотела уже вон выскочить, а он опять как засмеётся: «Ишь, что выдумала! Стар я уже, чтобы твоими прелестями соблазняться. Да и не след мне. Ложись, говорю!» - и как посмотрит на неё из-под хмурых косматых бровей, у ней все поджилки затряслись, ноги и руки ватными сделались.
Легла она на стол ни жива, ни мертва, подняла все свои юбки, а из глаз слёзы ручьями катятся от стыда и страха.
«Не боись, не боись, девка. Для того, кто со зверями привык жить, что в одежде, что без, всё равно одна сущность. Это вы по одёжке судите, да за стыд тело считаете, а мне все эти дурости ни к чему тут. Важно, что внутри делается». Положил он ей руки на низ живота и зашептал что-то. И как пламень от его ладоней пошёл! Так ей весь живот запекло, что вскричала она: «Ой, не могу, дядька! Больно уж жжёт мне!» А он ей: «Потерпи, голуба! Столько твои бабки греха понаделали, что странно, как ты сама на свет появилась. На вот, сама смотри!» - и положил ей левую руку на лоб. И стали у ней перед глазами картины вставать: как бабкам её да прабабкам детей из чрева крючком достают, да как они младенцев своих умирать оставляют. Видимо, голодные времена были, поэтому и избавлялись от лишних ртов. Страшно стало моей матушке. А колдун ей: «Молись Богу да заступникам твоим, чтобы очистились с тебя грехи предков твоих. Сильно молись! Да расслабь живот, а то и впрямь спалю!»
Закрыла мамка глаза и стала Богородице да всем святым молиться, чтобы простили бабкам их детоубийство, а ей ребёночка дали. И вот чувствует, как по телу её радость разливается, как будто весна цветёт. И ощутила она себя сырой землёй впору цветения: как будто деревья и цветы из неё растут и к солнцу тянутся, сильные такие, здоровые, а всё вокруг цветочным благоуханием наполняется. Долго она так лежала, потом открывает глаза, а колдун этот на неё смотрит, улыбается и по щекам его слёзы катятся. И такая дивная доброта от него исходит, что схватила моя матушка его руку и стала её целовать. А он вырывается: «Полно, полно, деточка», - говорит. – «Иди. Дома тебя ждут».
Спросила, как благодарить ей его, а он улыбнулся и ответил: «Мужа своего люби, да детей здоровых рожай!» На том и отпустил. Долетела она до дому словно на крыльях, так внутри неё всё пело.
Колдун наказал ей соблюдать чистоту до первого новолуния и травы какие-то пить. И дал ещё заговор, чтобы над младенцем прочесть, как он родится. И после первой же ночи с мужем матушка моя мною забеременела. А потом и братья мои друг за другом родились. И как только мы рождались, она пуповину нам отрезала и тут же заговор над нами читала. А какой, не велено говорить».
Все мы прониклись уважением к Глашке и даже немного робеть перед ней стали, ведь она вроде как крестница колдуна была. Стали мы другие байки припоминать, да все они после рассказов о волчьем царе пресными казались. Тут подал голос хозяин избы, дед Ваньки, у которого мы все и собирались:
«Думал я, рассказывать вам иль нет, но, пожалуй, расскажу. Я этого вашего колдуна ещё молодым знавал. Ну как, молодым? Не седым ещё по крайней мере. Мне тогда что-то около семи лет было. Наша изба была ближе всех к его дому, а я с его сынишкой дружил, хоть родители и запрещали мне с ним играть. Но уж больно мне этот мальчонка нравился: ласковый, смышлёный и не хвастун. Да и отец мне его нравился: высокий, сильный и добрый. Когда родители не видели, я частенько к ним в дом заглядывал. Научился у них фигурки из дерева вырезать, сети рыболовные плести и берёзовые веники хорошие делать. В доме их везде пучки трав висели, какие-то мешочки с порошками, стоял запах отваров и хлеба. Придёшь, бывало к ним, весь этим запахом пропитаешься, а вечером мать скандалит: «Опять у нехристя в гостях был?» Я как-то спросил у соседа, почему его нехристем все называют. А он мне: «Потому что я дома икон не держу, ибо заповедано Богом не творить идолов. Да и в церковь редко захожу, потому как храм Божий – в душе. А люди этого не понимают: то ли забыли, то ли просто не знают. Священники-то не больно им спешат рассказывать, что в Евангелие взаправду написано. Вот люди и маются: в церкви иконам кланяются, а в душе злоба». Нравилось мне его красивый голос и неторопливый говор слушать. Любил я его, что ли.
Ну так вот. Ходили к нему с болезнями всякими, говаривали, что обращались к нему, и когда приворожить кого нужно было или извести. Только мне про то не ведомо. Знаю точно, что девку одну он со двора прогнал, когда пришла к нему, чтобы он порчу на её соперницу навёл. Осерчала она тогда, видимо, стала всякие дурные слухи про доброго человека распускать и деревню против него настраивать. Бабы стали промеж себя говорить, что он душу нечистому продал, через ножи на перекрёстке кувыркался, с русалками хороводы водил и каждое новолуние на кладбище свои чёрные дела делает. Глупые бабы! Что с них взять? Только и мужики стали к их пустой болтовне прислушиваться.
Тут у одного мужика корова околела, все сразу заговорили, что это колдуна рук дело. На следующий день изловили его жену – тихая очень женщина была – с сыном и камнями их забили, потом верёвками за шеи привязали и потащили волоком к дому соседа моего. По дороге некоторые раскаялись в содеянном, страх их стал разбирать. Вот входят в избу к колдуну, а он сидит на лавке, повесив голову. «Что ж вы, - говорит, - невинную бабу да дитя сгубили? Если я вам что худого сделал, так с меня и спрашивали бы». А мужики некоторые в ноги к нему кинулись и запричитали: «Прости нас, окаянных! Бес совсем попутал!» А он им: «Бес попутал? Меня в связи с нечистой силой обвиняете, а сами ей так легко в руки отдаётесь. Звери вы, а не люди! Даже хуже зверей! Уж лучше среди волков жить, чем с вами!» С этими словами взял он мешок, что-то в него покидал, повесил на плечо и вышел. С тех пор его никто не видел. Говорили, что в лесу поселился и стал чудеса творить. Вот так-то…»
Ванькин дед кашлянул несколько раз и, затянувшись трубкой, стал в окно смотреть. Видимо, пытался со своими чувствами справиться. Мы тоже были под впечатлением. Кузьма вздохнул: «Да-а… Такое преступление людям простить…» «Да ведь, кто они, колдуны?» - откликнулся Ванькин дед. – «Люди, которые многое знают, умеют и видят. А что среди них злыдни попадаются, так этаких везде полно. Сплетни иной завистливой бабы могут больше беды наделать, чем моровое поветрие. А и мужик иной спьяну да с дуру всяко накуролесить может. Так что не в колдовстве дело, а в самом человеке».
03 декабря 2006 г.