Кладбище Шандакара

Алмазова Анна
Второй вариант

Началась эта история, когда мне было лет пять. В то время умерла моя прабабка – женщина тихая и спокойная, но ограниченная и бесчувственная. Нет, не подумайте, она не делала ничего плохого – все, что она делала, она делала как все: как все вышла замуж за того, кого выбрали родители, как все родила одинадцать детей, из которых выросли только трое, как все проводила мужа на фронт, и как все несла тяжесть послевоенной вдовы. По жизни она шла спокойно, безропотно, помогая, где могла, и уходя там, где не могла помочь. Ходила она и в костел, где простаивала мессы без особой на то охоты, а потому что ее так учили, день встречала молитвой, а заканчивала – на коленях перед иконами в красном уголке, справляла праздники по всем обычаям и тщательно соблюдала посты. Каждый год она отправлялась на паломничество к Остробрамской Деве Марии, где смиренно просила благословения для себя и своей семьи, не осмеливаясь просить большего. С тем же смирением она и умирала – тихо угасая и не жалуясь, с молитвой на губах. Помню, как она с той же улыбкой встречала в последний раз священника, целовала ему руку и умиротворенно падала на подушки, с той же улыбкой гладила меня по голове и тихо просила быть «послушной девочкой». Послушной, естественно, не родителям, а Богу.
Потом она долго приходила к моей еще чистой душе. Приходила во сне. Или это я к ней приходила? Видела я ее в сером, бесцветном мире, где не было красок, где не знали красоты, эмоций и страданий, не знали ничего. Страшен был для меня тот мир, но она и в нашем не жила иначе. Просто из одного серого существования она медленно перетекла в другое. Ничего личного. Ничего яркого. Ничего... Так же она жила когда-то и здесь – тихо и серо. Страшно было здесь, страшно оказалось и там. Но она этого, казалось, не замечала. Она вообще ничего не чувствовала. Лицо ее расплылось, лишившись черт, одета она была в рубище, но моя детская душа узнала бы ее из тысяч. Как узнала? Я и сама не могла понять, но тянулась к ней всеми силами, пытаясь разбудить от страшного сна, потому что знала, что это страшно. Страшно, когда каждый день надо было чинить никому не нужную ветошь, делать никому не нужную работу, которая и составляла смысл ее жизни. О Боже! Я переживала за нее ночами, плакала и днем, и никто не мог понять причины моих детских истерик. Как же я, маленькая и глупенькая, могла кому-то объяснить на детском языке, что каждый день вижу родного человека на первом кругу чистилища? Особенно я боялась огромного корабля, что так часто появлялся на горизонте. Страшный и черный, как темнота в глубокой яме, он пожирал кого-то из этих безликих людей, а я вставала перед прабабкой, дрожа всем своим детским телом и пыталась ее защитить, но понимала, что это невозможно. Не передать словами, как она тогда боялась! Ее ужас, единственная эмоция в этом мире, пронзал и меня, этот ужас заставлял меня бояться спать, наполняя вечера истериками, и постепенно меня начали поить снотворным, но это не мешало снам, и каждую ночь я дрожала перед ней, вместе с ней, и для ней. Боялась. Пока меня не привели к священнику...
***
Тот день был солнечным и летним. Мне как раз исполнилось пять лет и пять месяцев – 24 мая... Красивая дата, правда? И красивый день. Перед самыми ступеньками костела цвела белая сирень, пахло свежескошенным травой и мокрой землей, а священник стоял на ступеньках и милостиво протягивал мне руку. Сложно мне дались несколько шагов до этого человека, но его теплые карие глаза, мягкая ладонь, обвившая мою и черная ткань простых одежд наполнили меня спокойствием. Тогда я в первый и в последний раз познала сладость исповеди – не смотря на праведность польки-прабабки меня не приучали к таинствам костела. Священник оказался и глупым и мудрым одновременно. Выслушав сбивчивый детский рассказ, он попросил семью заказать мессу за упокой прабабки, а меня подвел к иконе у алтаря. Иконе Божьего Милосердия...
Помню, что не могла оторвать взгляда от мозаики, выложенной на полу костела, и лишь через некоторое время, оставшись возле алтаря одна, я решилась взглянуть туда, откуда до моего детского сознания доносился аромат цветущих роз. За огромным букетом, украшенным розовой ленточкой, стоял Он... Не сразу я поняла, что это был не Он, а всего лишь хорошо написанная икона в рост человека. Настолько хорошо, что меня пронзила дрожь. Иисус, такой живой и красивый, смотрел на меня чистыми, спокойными глазами, и исходил от него такой свет, что мне стало сложно дышать. Я заплакала, но священник, стоявший неподалеку с родителями, пояснил, что из меня уходит грех. Боже, как он ошибался – в меня входило понимание. Стоя перед иконой Божьего Милосердия, я наконец-то поняла, что должна делать.
Понимание наполнило меня спокойствием. Той же ночью я пошла спать безропотно, без слез и даже без обычной дозы снотворного. Притворившись, что заснула, я дождалась, пока уснут родители, и осторожно выскользнув из-под одеяла, прокралась к старинным иконам, доставшимся в наследство от той же прабабки. Опустившись на колени, и не замечая, что пол страшно холодный, я начала неистово просить... просить те умные, красивые и чистые глаза на иконах, тот свет, что я почувствовала в костеле, то сияние, что пронзило мою душу, просила забрать мою прабабку из страшного мира, пока ее не забрал страшный корабль. О Боже, как много вложила я в ту детскую молитву, вложила в нее всю чистоту детского сердца, и молитва заставила мои глаза наполниться слезами, а душу... облегчением. Тогда я еще не могла назвать это чувство правильно, но теперь я знаю, что это было – меня отпустило.
В ту ночь мне приснилась прабабка в лучах света. И я поняла – Он слышит меня, слышит! Слышит! Уверенность в том, что я теперь не одна, наполнила меня светом. Утром я была счастлива. Впервые за долгое время, или за сорок дней прабабкиного заточения, я была наполнена покоем и безмятежностью. Но ненадолго...
***
Следующий день мы провели вне дома. Родители послушали ксендза и заказали заупокойную службу, а после посещения костела мы пошли на кладбище. Погода казалась отличной, на улице стояла весенняя жара, у костельной стены цвела шикарная бардовая сирень, наполняя воздух горьковатым ароматом, на мне было коротенькое голубое платье в белый цветочек, белоснежные носочки и того же цвета, немного запылившиеся босоножки. Я уже не плакала. Могила прабабки казалась мне простым куском земли, поросшим луговыми цветочками, и я украдкой сорвала с нее маргаритку, чтобы засушить... на память. До сих пор засохший цветок висит в шелковом мешочке над иконой, той самой иконой Остробрамской Девы Марии, что досталась мне от прабабки...
Но главное было не это – рядом с могилой прабабки оказалась новая могила со свежевыструганным крестом, многочисленными, еще не успевшими завять венками на желтом песке, и красивым плюшевым мишкой на увядающих цветах. Мишка был беленький, аккуратненький, с розовой ленточкой на шее, завязанной красивым бантиком, и таким пленительным, что, посмотрев на маму, я попросила ее забрать игрушку, но моя спокойная и рассудительная мама вдруг побледнела, услышав невинную просьбу.
– Никогда не бери ничего с могил! – прошептала она, сжимая мои плечи так сильно, что мне стало больно.
– Но почему? – удивилась я, задрожав от страха – такой я маму не видела раньше никогда, и на мгновение мне показалось, что в ее глазах мелькнул тот же ужас, что был у прабабки при виде черного корабля.
– Потому что уйдешь за ними! – чуть ли не заплакала мама. – Скажи мне – ты ничего не брала с могилы бабушки?
– Нет..., – соврала я в первый раз в жизни и вдруг расплакалась. Увидев мои слезы, отец укоризненно посмотрел на маму и, опустившись передо мной на корточки, прижал меня к себе крепко-крепко и мягко пояснил.
– Мама боится за тебя, понимаешь? Мы все боимся. Там, под цветами, лежит такая же маленькая девочка, как и ты. Этого мишку, наверное, принесла ей ее мама. Девочка тоже хочет играть, понимаешь?
– Но ей уже не нужно! – насупилась я, но плакать перестала.
– Я куплю тебе большого мишку, – ответил отец. – Но более никогда не бери ничего у мертвых. Это некрасиво. Они ведь тоже живут, только не так, как мы. Как бы спят...
Я промолчала, прикусив губу. Впервые в жизни я поняла, что и родители могут ошибаться.
Девочка та оказалась хуже моей прабабки. Она была капризная и глупая, часто злилась на своих родителей и любила мучить белоснежного котенка, тягая его за хвост и смеясь над его воплями, но она прожила слишком мало, чтобы наделать более важных глупостей. Почему я это знаю? Потому что и она мне снилась. Знаете, я даже не могу сказать как она выглядела при жизни, и все потому, что я никогда ее не видела, я ее только чувствовала. Мы вместе целую ночь провели в темноте в и полном молчании... это было страшно. Я чувствовала, что в этой темноте мы не одни, но она плакала от одиночества, а никто не приходил. Таково было ее наказание, и тем яростней я через ночь молилась милостивому своему Господину, что ее спасти. И спасла...
Позже таких было много. Сначала это было просто – в новостях я видела одну смерть, на кладбище слышала о другой, и так каждый день вечером я вымаливала у Христа одну душу. Только одну, но большее меня не хватало. Позже, когда я повзрослела, я начала молиться за всех родственников, которых еще помнили мои родители. Одного за другим я отмолила их всех, потом принялась за знакомых. Потом за знаменитостей. Не буду хвастаться, но я подняла с чистилища многих из тех, кто умер в минуту своей славы, умер глупо и несвоевременно, ничего я пока еще не могла поделать с самоубийцами – слишком страшен был их грех, так страшен, что не была я в состоянии пронзить пласты чистилищ, чтобы достигнуть утонувшую душу. Может это и бред, может и глупость, но позже я начала уже сознательно пронизывать один пласт за другим, выхватывая из него очередную забредшую душу, любую, какая первая обратит на меня внимание. А они обращали, Боже, как они обращали: протягивали ко мне бледные плети рук и безмолвно молили, будто знали, зачем я пришла в их смутный мир.
Сначала я бродила по тому самому чистилищу, где когда-то обитала моя прабабка. Оно называлось Скривнус. Многих оттуда я вывела, год я отмаливала страдавшие их души, и пару из них даже вырвала из ядра черного корабля. Мне уже не надо было стоять перед иконами. Просто перед сном я опускалась мысленно в чистилище, становилась перед душой, заслоняя ее от духов возмездия и молилась... молилась. Иногда молитва была услышана быстро, иногда это продолжалось дольше, но заканчивалось всегда одинаково – теплым светом и облегчением. Только после этого я окончательно переходила из состояния дремы в крепкий, освежающий сон.
В двенадцать мне стало этого мало. И я спустилась ниже. Я ловила души, спускающиеся вниз, их было много, но закон оказывался неизменным: одна душа в одну ночь. Счастливы были те, кого я словила в Ланрефе, и они находили покой раньше, чем искупляли свое маловерие.
Но и этого мне было мало, и я сошла, добровольно и бесповоротно, сошла в Мород. Первое, что меня тогда поразило – тишина. Не та, что мы называем тишиной, в нашем мире такой не бывает, а нереальная, давящая на нервы страшным грузом. Одиночество – вот имя наказанию в этом мрачном мире. Здесь люди остаются один на один со своей совестью, и страшен был их безмолвный монолог. Первый встреченный мною здесь человек, если ЭТО можно было назвать человеком, поразил меня маской ужаса на лице, ужаса, который все обезличивает. Он уже не плакал, не кричал, не пытался говорить, он не молился и не молил, он покрылся своим страданием и даже не заметил, что уже не один. Человек, которому так больно, как никогда не бывает на нашей земле, человек, чьи преступления потянули его страшной тяжестью в глубокую пропасть, пропасть предверия ада. Но я... я была живая. Я могла сочувствовать и я сделала это! Мое сочувствие полилось на него, смывая отчаяние, потому что нет такого преступления, чтобы заслужить подобное, потому что нет такого человека, кто был бы настолько черен, чтобы так страдать! Он не молился – молиться начала я. Сначала он не выходил из своего отчаяния и даже не замечал меня, потом начал прислушиваться, потом – повторять за мной, и становился все легче, легче, менял свой облик, просветляясь с каждым мгновением, пока не всзвился вверх и... не исчез. А я... я осталась. Одиночество, от которого я спасла безимянную душу, охватило теперь меня, и я почти погрязла в этом мире, но в тот же миг чернота пропала, и я вновь оказалась в своих снах – беспокойных, но знакомых.
Агр. В этот страшный и в то же время легкий для меня мир я спустилась лишь через полгода со знакомства с Мородом... Но не об этом я хочу рассказать, а о моей гордыне, потому что постепенно спускалась я все ниже и ниже, выводя людей сначала из чистилищ, а потом... потом я добралась и до слоев... ада. Добралась я и до самого низкого из них – кладбища Шандакара.
Мне уже давно не было дано увидеть настоящего облика миров возмездия. Что-то, что хранило мою глупую душу в этих мирах от умирания, защищало мою психику и не показывало всего, но низший мир меня удивил. Он действительно в моем воображении походил на кладбище. Только могилы здесь были открытыми, и существа в них, похожие на размытые контуры людей, медленно умирали, уже даже не прося смилостивиться над ними. Они не надеялись. Мой дух подсказал мне, что с кладбища нет пути назад – здесь обитают те, кого уже никогда нельзя будет вернуть к добру и свету. Мой гений, ведя меня по кладбищу, тихо шептал мне на ухо:
– Не думай, не смей, они – проклятые. Поднимая тех, кто здесь, ты себя погубишь.
И я верила. Смотрела на расплывчатые серые тени и верила... верила каждому слову, звучавшему в моей душе, потому что не было тут уже во мне жалости, осталось презрение и страх. Я уже хотела покинуть кладбище, покинуть навсегда, как увидела его... эта тень казалась живой. Нет, не тень, а глаза – огромные и черные, смотревшие на меня со смесью мольбы и... интереса. Я не согла пройти мимо. Впервые я заговорила с тем, кого видела в мирах возмездия:
– Кто ты?
– У нас нет имен, – немедленно ответила тень.
– Кем ты был?
– В каком воплощении?
Вопрос застал меня врасплох. Я подозревала, что живем мы не один раз, но все же...
– В восьмом воплощении я был твоим мужем, – усмехнулась тень. – Мне дали ангела в жены, думали, что я очухаюсь.
– Не получилось..., – прошептала я.
– Не получилась. Ты, мой ангел, стала человеком, а я остался здесь. Но тебе все равно мало – спасаешь! Как всегда спасаешь!
Тень почернела, змеей обвившись вокруг моих ног.
– Что ты сделал? – спросила я.
– Надеешься меня оправдать? – усмехнулась тень. – Слушай... В первом воплощении я шептал змею, что говорить Еве. Он меня не слушал, сказал лучше, но меня наказали. Пока не слишком. Во втором – я убивал христиан. А что в них было хорошим? Вера? Я распинал их, как распинали их предводителя, делал их счастливыми, а что б они точно попали к своему Господину, поджигал их крест. Я вознес к Нему тысячи, а меня за это в ад... В третьем я стал калекой. Но меня это не остановило. Я пошел в дом презрения. Какие красивые были там девушки. Некоторые – приходили сами, но мне нравилось воровать... а потом обуздывать. Некоторые умирали, но немногие – многие смирялись. Но и это их не спасало. Я очищал их мучительной смертью, пока клиенты получали удовольствие от этого зрелища. Кровь девственниц – что может быть более обольстительным? Это возносило их, ровняло с Богом. Правда, те дуры уже не были девственницами, но это наш с тобой секрет. Четвертое... я был нищим, уродливым, но выжил. Нашел себе развлечение – ловил на улице детей, заводил их в лес и сдирал с них кожу. Живых. Как они кричали! Особенно им не нравилось, когда я выдавливал им глаза пальцами! Почему ты морщишься, королева, не нравится? Но они же мученики, летели на крыльях ветра в рай, значит, занимаемся мы одним и тем же делом, так почему ты здесь на экскурсии, а я... Ах, какие нежные у тебя ушки! Но слушай дальше. Меня решили простить. Как я молил, так молил, что они услышали, поверили. Я стал богатым и знаменитым, родился в хорошей семье, но мне чего-то не хватало, стало скучно... я был умен и красив, и погубил многих... нет, не красавиц, эти отдавались мне сами, детей, которые еще не родились. А зачем им родиться, чтобы страдать? А меня за это ниже... Я родился нищим, тупым и уродливым. Но и это меня не остановило. Познакомился с черными магистрами и стал им служить. Хорошо служил – кровь на алтарях не высыхала... Но меня простили – здесь милостивы, и за меня наказали магистров – решили, что именно они оплели мою душу. Я ведь тогда был глупым... как ребенок... Меня заточили в страшное тело, наделив острым умом. Я помог изобретателю, убил его, а его изобретение присвоил себе, сделав оружие, которое погубило многих. Мне дали последний шанс – тебя! Дали все: семью, о которой многие мечтают, богатство, ум и славу. И тебя, ангела, который должен был меня спасти. Теперь ты страшная, но когда была моей женой казалась такой невинной и обольстительной. Как они глупы – тебя, красавицу, отдали мне, чудовищу. И ты не справилась!
– Не верю, – прошептала я.
– Гонор появился, это хорошо, – ответила павшая душа. – Но это твоя вина, что я здесь – ты не справилась, я опять стал чудовищем, но виновата не ты – я! Это я на дне Шандакара, а ты – ты живешь! Тебя простили!
– Не верю, – заплакала я, начиная верить.
– Так поверь! – устало усмехнулся он.
Все исчезло. Я – осталась. Но с тех пор я никого не спасаю. И не буду спасать. Потому что поверила.

Июнь 2008.