Майкл Джира
(из книги «Потребитель»)
Высоко в стене недостроенного и брошенного здания немой карлик сидел, как сыч на насесте, на своем высоком стуле, и косился на улицу, выглядывая из своего черного пустого окна. Волны обваливающейся крыши и бетона прокатывались под ним по стройке, как если бы его здание обрушилось с неба, и вызвало расширяющиеся круги разрухи при падении. Рассыпанные внизу снежные корки слепили его своими бликами, как зеркала в чаще, от чего цветные блестки и прозрачные пауки проплывали у него перед глазами, а его зрачки сужались от света. Во тьме позади него его кровать высилась горой засохших корками одеял и протертых покрывал, которые он доставал из куч мусора в окрестностях, и складывал из них влажный холм в дальнем углу своей комнаты. Постель была еще теплой после его ночных ворочаний, на холоде от нее шел пар, мерцающая подкова оплавленных свечей заключала ее в своей дуге, как сумрачного зверя в магическом круге.
Он посмотрел вниз на изломанный ландшафт, по обыкновению ища что-нибудь блестящее среди мусора, что еще можно было бы восстановить. Его лицо было сияющим лицом вампира, плывущим в черном окне. От холодного воздуха у него потекло из носу. Поток из его ноздрей расширялся, подобно детской жвачке, раздувающейся с каждым выдохом, и, в итоге, остановился на его верхней губе – свежая слюнная жидкость трудолюбивого насекомого. Он гонял ее туда-сюда быстрыми повторяющимися всплесками, будто телеграфируя зашифрованное описание своей точки зрения тайному корреспонденту, сидящему в другом заброшенном здании через дорогу. Как опьяненный священник с чашей ядовитой Христовой крови, он поднес к губам свою бутылочку кодеинового сиропа от кашля и всосал жидкость, громко прихлебывая, как будто она была слишком горячей для его горла. Она заползла в его трахеи и опустилась в желудок, как черная патока. Тепло разлилось за его глазными яблоками. Он поглаживал верхнее небо языком. Отверстие его рта было липкой вишнево-красной раной, выдолбленной в его мягкой плоти.
Он отколупал кусочек цемента от выступа и сбросил его вниз на булыжник. Туча испуганных чаек поднялась в воздух, как конфетти, покружила хаосом сталкивающихся спиралей и в один миг приземлилась, продолжать поиски пищи среди мусора. Он наматывал на палец одинокий волос, за ночь вылезший завитком на его подбородке, прорвавшимся сквозь белую скорлупу запекшегося грима, который он накладывал ежедневно, не смывая вчерашний. Он зажал тонкий волосок в пальцах, а затем выдернул его из своего лица. Он крутил его между пальцами, щекоча свою толстую нижнюю губу тоненькой стрункой, заливаясь щеголеватым румянцем. Отвердевший коричневый ноготь два дюйма длиной рос из шишковатого пальца, похожий на сплющенный коготь. Он выпустил волос и вставил ноготь между передними зубами, выковыривая кусочек вчерашней говядины. Выбрав деревянную спичку из груд разного хлама на столе, он выскреб влажный комочек из-под ногтя, и вытер остатки теста и мясных волокон о свою заросшую грязью штанину. Он тщательно обработал ноготь обрывком очень мелкой замасленной наждачной бумаги, стачивая край все тоньше и тоньше и делая его плоским, как отвертка радиомеханика. Испытывая свежезаточенный кончик ногтя, он достал электросхему из спутанного электронного хлама на столе, и заполз пальцем под транзистор, воткнув ноготь в серебристый крошечный винтик. Он опять взял бутылку, высосал остатки сиропа, и разбил пустую емкость об стену, швырнув ее за спину.
Древняя и безволосая чихуахуа возникла из остывающего тепла их постели, охваченная дрожью, и зацокала, тявкая, по направлению к свету. Скользнув по полу, она остановилась перед стулом, откашливаясь и глядя вверх на карлика. Карлик издал краткий задыхающийся звук – «слово» из его запаса утробных щелчков и хрипов – и собака запрыгнула, преодолев невозможное расстояние без видимых усилий, на стол, затем на колени к карлику, где и улеглась, трясясь и зарываясь ему между ног в поисках тепла, глядя вверх черными глазами, которые бешено вращались в ее голове.
Прямо под его окном, тремя этажами ниже и вровень с морем булыжника, старуха высунула голову из окна и затянула свою утреннюю песню. Из горла, проржавевшего и выжженного двадцатью годами употребления дешевой водки, выцедилось бесцельное протяжное карканье и повисло, задушенное холодом, в нескольких футах за ее окном. Слабое гудение перемежалось надтреснутыми созвучиями и заворотами языка. Эти расстроенные мотивы родились в запустении горной деревушки десять столетий тому назад, а 78 лет назад в искаженной форме были переданы в качестве детских народных песенок, которые она помнила и теперь повторяла, забыв их действительный смысл и чувствуя только тепло и ностальгию, заключенные в них. Если бы у нее был дом и дети, она бы пела эти пустые саги о волках, королях и маленьких девочках своим внукам. Вместо этого она теперь представляла свои хриплые колыбельные ордам одичавших котов, которые плодились и рыскали под руинами.
Она выставила дюжину больших чашек, переполненных теплым свернувшимся молоком. Молоко расплескивалось на шершавые асфальтовые плиты рассыпавшихся крыш. Эти завалы примыкали вплотную к ее оконному проему и клубились паром на холоде, как остывающая каша. Она швырнула в окно пригоршни обглоданных цыплячьих костей и посмотрела вверх на карлика, улыбаясь, как выщербленная пила. Он махнул ей – своей единственной соседке в этом заброшенном доме.
Мгновенно выползая из погребенных лабиринтов, вившихся под завалами булыжника, хищные коты надвигались толпой, притягиваемые старухиными подношениями, как пираньи, набрасывающиеся на тонущего ребенка. Когда старуха вновь скрылась во мраке здания, к котам стали присоединяться крысы, одинаковой с ними величины, без всякого страха они лакали молоко и грызли цыплячьи кости бок о бок с котами, как будто приписываемая этим животным видам взаимная родовая ненависть исчезла. Наблюдая за их трапезой, карлик думал, что их безразличие друг к другу было следствием пресыщения, обеспечиваемого им старухой, а также громоздящимися пирамидами рваных истекающих мусорных мешков, которыми были завалены все улицы в окрестности, выброшенных из окон многоэтажных нор или вывезенных из богатых районов города, и оставленных гнить там, где их кинули.
Старуха опять подошла к окну, утробно клекоча своей водкой, как полосканием для рта. Крысы угрюмо отступили на некоторое расстояние, когда она вытянула руку, и стала гладить мурлыкающих котов – огромные груды лишайного и свалявшегося меха, тершиеся об ее запястье и слизывавшие жир с ее пальцев шершавыми языками. Но крысы чуяли ее размокшее безумие и скоро подползли ближе, чтобы разделить с котами их трапезу. Она давным-давно потеряла всякую способность чувствовать опасность или представлять угрозу, а ее инстинкт самосохранения теперь ограничивался ежедневной рутиной собирания мусора и попрошайничества. В нескольких кварталах отсюда в более приличном районе ее широкая чашка для стирального порошка быстро наполнялась долларовыми купюрами, когда ей удавалось заставить прохожего почувствовать себя виноватым при виде столь совершенного образца патетической дряхлости.
Старуха опять скрылась в стене. Несколько минут спустя карлик увидел, как она вылезала из фанерного люка на улицу. Люк закрывал старый заброшенный ход, который вел под кучами хлама в фундамент здания. Фундамент был залит ровной черной пленкой стоячей воды шести дюймов в глубину. Воздух был влажный, согретый гниением. Москиты продолжали плодиться в воде даже зимой. Слабый серый свет просачивался внутрь сквозь густую паутину, которой зарастали ржавые и рваные металлические решетки вентиляции вверху стены. Шаткая тропка из разломанных шлакоблоков была проложена через водное пространство, соединяя туннель с древней, заросшей мхом лестницей, которая вела наверх в темное нутро их здания.
Когда старуха выбралась на свет, она харкнула назад в зловонную дыру, очищая рот от запаха, и принялась взбивать и прохлопывать свои волосы, чтобы выгнать из них всяких пауков, которые могли прицепиться, пока она пробиралась сквозь фундамент. Несмотря на приличный вес двойной толщины фанеры и свое одеяние из нескольких слоев пальто и рубах, она закрыла за собой крышку люка, подбросив ее, как легкую картонку. Карлик смотрел, как она тяжело хромает по улице с важным видом, а ее накидки развеваются за ней вслед, и пар валит у нее из носа, окутывая ее голову, как взмыленную лошадь. Она поправила хомут из разношерстных шарфов и шалей вокруг шеи и головы, остановилась, извлекла из-под складок одежды свою бутылку, отхлебнула и двинулась дальше, отчаянно и медленно, имитируя походку кривоногой горбатой нищей бабушки, в направлении плодородных попрошайнических земель – более населенных и процветающих улиц по соседству.
Когда она скрылась за угол, карлик обратил внимание на крысино-кошачий сброд, доканчивавший свою пищу. Вскоре все было сожрано, и они схлынули, как океанский прилив, назад, в подземные ходы строительных завалов.
***
Карлик занимался тем, что продавал причудливые безделушки и штуковины, которые чинил ночью, наутро раскладывая их на одеяле на улице. Хлам, который не удалось продать, он оставлял на месте, а затем шел гулять по городу, роясь в кучах мусора и на свалках. Если ему случалось набрести на заколоченное жилище-склеп, он отдирал фанеру с окна, и втягивал в ноздри прохладный черный мускусный запах. Он вытаскивал из здания жалкие сокровища и аккуратно складывал их в тележку из супермаркета, которую он толкал, обвиснув на ней, перегнувшись, по дорогам своих странствий. Чихуахуа плелась за ним на длинном веревочном поводке, жалко волочась по щиколотку в битом стекле и использованных шприцах по улицам, где запах мочи был столь непроницаемо густым, что собака беспомощно кашляла и чихала, пока карлик не подсаживал ее на передний борт тележки, где она восседала, как ощипанная птица или безумный трясущийся орнамент на капоте машины.
Им часто случалось проходить через более обустроенные районы, где они стояли посреди прилизанных дизайнов и шлифованного стекла, похожие на мерзких изгоев из развращенного средневекового цирка. В таких местах карлик рыскал по мусорным бакам, подбрасывая кофейные чашки, газеты и недоеденные сэндвичи в воздух, как безумный. Иногда он останавливался у телефонной будки и обрушивал поток нечленораздельных фонем в болтающуюся трубку, как будто яростно обвиняя равнодушного бюрократа в некоей беспредельной несправедливости. Белый грим трескался в судорогах гнева, и мясистая красная змея языка билась в его желтых зубах. Вонь его немытого, заросшего грязью тела поднималась из заплесневелых слоев его одежды и распространялась вокруг защитным облаком, удерживая пешеходов на расстоянии. Собака щелкала на них зубами, когда они проходили, хотя была слишком близорукой, чтобы видеть их.
***
Старуха поселилась в доме пару недель назад. Однажды утром, когда карлик спускался в черный лестничный колодец здания, внезапный поток света хлынул из дверного проема. Ей каким-то образом удалось отодрать фанеру, закрывавшую оконную раму, а теперь она подметала, поднимая муть скопившейся за десятилетия пыли. Она стояла, яростно работая, в центре циклона, как злая ведьма, ожесточенно взбалтывающая вихрь чумы. Он застыл в темноте за ее спиной, разглядывая ее. Когда пыль осела, он увидел, что она уже затащила внутрь матрас, завалив его своими одеждами в углу, и уже успела украсить выступ окна личными вещами – дешевым пластмассовым распятием, коробками свечей, бутылками воды и водки. Он осторожно шагнул к свету, чтобы не испугать ее. Она оперлась на свою метлу, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. В конце концов, она улыбнулась, и он подошел ближе. По прошествии нескольких недель они развили максимум взаимоотношений, на которые каждый из них был способен, принимая во внимание полное отсутствие у нее членораздельной английской речи и его словарь исступленных жестов и бессмысленных огласовок.
До ее появления единственными посетителями его жилища были наркоманы, которых он слышал поздно ночью, когда они срывали медь с телефонных проводов, раскурочивали запломбированные устройства, добираясь до трупа архитектуры. Наркоманы небольшими группками собирались по углам улиц, пиная ногами землю, и крича без всякой причины, вечно в поисках варианта. Они, должно быть, высмотрели его, как он залазит в люк и вылазит из люка, в тот самый день, когда он научился проникать в здание и добираться до верхнего этажа. Следующей же ночью он был пробужден от запаха тьмы под своим холмом одеял отдаленным громыханием и скрежетом, становившимся все слышнее в течение следующих нескольких дней, пока они лезли вверх, разрушая один за другим этажи на своем пути. Карлик протянул хорошо спрятанную электропроводку вниз под лестницей и подсоединил ее к основанию уличного фонаря, засыпав провод и соединение мусором. Он никогда не зажигал электрический свет ночью, боясь привлечь полицию или, хуже того, наркоманов. Но вскоре они появились-таки у него за дверью, в тот момент, когда он работал в грудах трансформаторов, телеэкранов, кассетных магнитофонов и электрических игрушек, – так что они слышали его дрели, чувствовали запах припоя и знали, что там есть что-то ценное.
Однажды утром, когда он сидел, попивая свой сироп от кашля, он поднял глаза, и увидел наркомана, злобно косившегося на него из дверного проема. Карлик сгреб ржавый мясницкий нож из кучи на столе и спрыгнул со своего стула, как обезумевший шимпанзе. Кудахтая и визжа, как попугай, он покатился к двери. Наркоман отпрыгнул вслепую к темной лестнице, шокированный видом дебильного клоуна-лилипута с фарфоровым лицом и растянутым алым ртом, издающим визг, похожий на мультипликационный эффект, изображающий муки ада. Той ночью карлик разыскал засов и полицейский запор и оборудовал ими свою дверь, чтобы чувствовать себя в безопасности у себя дома. Но следующей ночью он проснулся от приглушенного звука пилы у своей двери и приглушенного хихиканья заглядывавших в щели наркоманов. Он распахнул дверь и выплеснул полную чашку аккумуляторной кислоты прямо в лицо одного из них и вонзил нож в руку другому, в то время, как чихуахуа завизжала, как жестянка, которую царапают гвоздем, а он издал свой боевой клич. Они опять бежали, с воем топая вниз по лестнице. С тех пор они не возвращались. На следующий день приехала старуха.
***
Он сидел у своего окна, глядя вниз на ровное поле, выкупанное в холодном лунном свете и разрезанное пилоообразными тенями, как будто это была кора земли, взломанная архитектоническими плитами. Под ней обнажился каркас арматуры, дранки и резаного металла, похожий на расползающуюся сетку водорослей. На противоположной стороне поля сумеречный свет мерцал из-под сморщенного одеяла, наброшенного на окно горбатым съежившимся силуэтом. Слабое дребезжание гитары, сопровождаемое чем-то похожим на хныканье избалованного ребенка, разносилось по стройке, время от времени нарушаемое спорадическими выкриками пьяного воодушевления и звоном бутылок, бьющихся о кирпичи внизу. В середине чащи хлама, на большой наклоненной бетонной плите собаки сплелись вихрем крови и клыков, пожирая друг друга под аккомпанемент коллективного энтузиазма толпы помешанных пьяниц, ревущих в катарсисе, как на второсортном боксерском матче. Резня внезапно прекратилась, и постепенно звук, который, должно быть, продолжался все это время, стал явственно различим – далекий стон, низкий и тщетный, как будто кто-то воспроизводил жуткие бессловесные эмоции тягостного сна, не просыпаясь. Он понял, что звук исходит изнутри здания, снизу, и что это, должно быть, старуха. Он взял свой фонарик, отомкнул запоры на своей двери и стал спускаться по лестнице, собака плелась за ним следом. Стон не утихал, направляя его. Когда он спустился, он услышал сдавленный хрип, наступающий сквозь окружавшую его тьму, будто впиваясь сквозь экран мрака. Он еще ждал, что грубые руки протянутся к нему, и будут слепо гладить его лицо. Затем, за последним темным поворотом лестничного колодца, он увидел бледный свет свечей, тускло мерцавший, трепеща в дуновении ветерка из ее окна. Когда они подошли к двери, собака отступила чуть назад, рыча, как глохнущий двигатель.
Старуха лежала на спине в центре пола, раскинув ноги и руки, будто в зловещей имитации гимнастики. Слюна капала из уголков ее рта, затем разбрызгивалась мелким туманом, когда хриплый стон выходил из самых глубин ее груди. Ее глаза застыли в мертвой точке в растворяющемся дыме и мраке над ней, как будто она расшифровывала тайное послание, начертанное во мгле. Бутылка водки валялась, растекаясь темной лужей, около ее головы.
Свора котов и крыс грызла ее голые стопы, парализованные ударом. Они вяло лакали кровь из разодранной плоти, как волчата в норе, сосущие молоко матери. Выше, у нее под юбкой, крыса размером с футбольный мяч вгрызалась в мякоть между ее ног. Карлик закричал, нападая, ожидая бегства демонических животных, но вместо этого они только немного сдвинулись, неохотно, всей стаей вместе.
Собака панически зарыдала из холла. Без толку, расталкивая ногами котов и крыс, карлик выглянул из двери в меркнущий свет, и увидел, как чихуахуа исчезает в пасти огромного пит-буля. Чудовище смыкало челюсти на крошечной собачке, потом яростно трясло ее, глаза его были мертвы и бесстрастны, а кровь била из раздавленного тельца, струясь по его зубам.
Толпящиеся наркоманы одобрительно хихикали, выступая из тьмы. Карлик продирался сквозь них, толкаясь и царапаясь, чувствуя запах убийства из-под их одежд. Он впился ногтями в лицо атакующего. Лоскут плоти остался у него в руках – кожа, выжженная аккумуляторной кислотой.
Он прорвался и прыгнул в темнеющий лестничный пролет, ведущий к его комнате. Он слышал, как они смыкаются стеной позади него. Он добрался до своей двери и захлопнул ее, но прежде, чем ему удалось замкнуть ее, в нее вломился пит-буль, который был тяжелее карлика, и его огромной силе карлик не мог противостоять. Он упал на спину, и в одно мгновение пес запрыгнул ему на грудь.
Они все ввалились внутрь, хохоча и ликуя, поздравляя друг друга, как футболисты после хорошей игры. Они отозвали собаку и затащили отчаянно сопротивляющегося карлика на стол. Они хотели знать, где спрятаны деньги. Они знают, что у него есть деньги, потому что они видели, как он продавал свой хлам по городу, и они хотят деньги сейчас, мигом. Один из них посветил по комнате слабым фонариком, освещая груды электронных сокровищ. Другой ткнул сигаретой ему в щеку. Объятый ужасом, карлик попытался заговорить, издав последовательность идиотских слогов. Они опять засмеялись, испытывая явное удовольствие оттого, что он, похоже, дурачит их. Один из них достал плоскогубцы из кучи хлама на полу.
- Говори! Слышишь, ты, лучше скажи!
Он вбил плоскогубцы в рот карлику. Его жуткая рука в крови, кровь в ней бьется прямо под поверхностью, готовая вырваться наружу. Карлик запел протяжным улюлюканьем «Ахххххххх», как буксующий автомобиль, когда плоскогубцы сгребли его язык и рванули его изо рта, как толстую резинку.
Теперь его песня стала высокочастотным визгом, безумно затихая и ускоряясь, как аудиопленка в перемотке. Его тело билось на столе, как сдувающийся воздушный шарик.
- Да ё… твою, сука, ё… же твою! – выругался наркоман с красным раздутым лицом, протолкавшись сквозь толпу к нему, и отрезал язык ржавым детским карманным ножиком, отшвырнув его за спину во тьму, как что-то зараженное. На заднем плане своего собственного воя немой карлик слышал, как пит-буль вгрызается в бесполезный орган.
(1993 г.)
(перевод - 2002 г.)