Я написал роман, а если быть точнее он у меня пока в голове, верней какие-то главки его уже существуют на бумаге, в компьютере – это «Поэт и Муза», «Начало», «Звездный мост», «Кража», ну и так далее. Если их собрать вместе получиться некий коллаж, мозаика понятная только мне, но разве пишешь только для себя?
Действительно, вначале пишешь только бы выпустить пар, чтобы полегчало наконец-то, ибо тебя разнесет на кусочки. Но проходит время и ты хочешь, чтобы тебя прочли, другими словами, это как бы поделиться о своей болезни или наболевшем со всем миром. Вот в поезде тоже так бывает – незнакомцу выложишь свою душу и ничего – разошлись потом по своим весям и забыли свои истории навсегда.
Только что перечитал «Праздник, который всегда с тобой» а потом встал вспоминать, когда я с ним повстречался в смысле с Эрнесто Хемингуэем, в армии, где библиотека – это сваленные в один угол толстые литературные журналы и книги. В свободное время меня можно было найти только там. Журналы я прятал под гимнастерку, впрочем, дисциплина у нас была еще та – никакой ее дисциплины не было – одним словом авиация – дневные, ночные полеты – в казарме сам черт ногу сломает.
Я был механиком МИГ-17, был такой истребитель в свое время, еще в нашем полку были две эскадрильи вооруженные МИГ-21, но с меня хватало и моего семнадцатого – летчики с тобой за ручку здороваются – он же от меня зависел, забуду отвертку на плоскости (крыло), а она застрянет, скажем, в элероне и как управлять самолетом, или в закрылки попадет. Слава Богу, такого не было, и быть не могло. Ведь когда твой самолет в полете, ты отвечаешь вместе с техником за его исправность, да и весь инструмент на учете и уж тут дисциплина не то что железная, а из такого металла, что и говорить не приходиться. За два годы службы у нас практически не было крупных ЧП - в смысле – потеря летчиков или неполадки в полете, всякая мелочевка была, но о ней и говорить не хочется…
Кажется, я отвлекся, все же встреча с папой Хемом состоялась уже в институте и «Праздник…» я проглотил одним махом также как проглотил Саган забыл ее имя, ее первый роман «Немного солнца в холодной воде». Читал на пляже верней подальше от пляжа и людей, но везде был белый какой-то первозданный песок, будто со времен оно и Волга, и ее бесконечная вода с осетрами по весне и черной икрой на черном рынке по смешным ценам.
А почему я заговорил о Хемингуэе – да потому что это был Париж двадцатых годов, это был ренессанс всей литературы, будь она западная или русская, и в то время кого там только не было и из нашей эмиграции – Бунин, Гиппиус с Мережковским и множество других классиков «серебряного века», и… Маяковский наведывался к своей Татьяне Яковлевой – я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва – примерно, так писал Владимир Владимирович…
Татьяна Яковлева это совсем особая история – живя уже в Нью-Йорке она имела самый хлебосольный дом для русской, а потом и советской эмиграции – дружила с И. Бродским, Ал. Годуновым, М. Барышниковым и умерла в 1991 году в возрасте восьмидесяти пяти лет. Как спрессовано время, будто это было вчера, да так оно собственно и есть.
Это время будто магнит тенят меня, но о нем столько написано, что ставлю точку, Парижа я не видел никогда, но грусти во мне нет, без всякого вранья, а нынешний я видеть почему-то не хочу.
Что еще? Допустим я напишу роман или повесть – да я его и пишу всю жизнь – только разбросан он по всяким адресам Москвы со всеми моими переездами, когда всякий хлам в виде папок с тесемочками переполнен рассказами, стихами, дневниками, газетными вырезками твоих рассказиков оставляется как ненужная поклажа, переезды мои почти всегда сопровождались большими загулами, а матушка все эти папки оставляла как ненужный балласт, может она и права, но многое я сейчас бы отдал за тот балласт, мне его не хватает, чтобы перечитать хоть одним глазком себя молодого и глупого…
июнь 2008 г.