УБИТЬ ОСЬМИНОГА
Рассказ с прологом, эпилогом, а также современная версия снов Татьяны
Эта тварь прилипает к добыче, опутывает её
и связывает длинными ремнями.
Оно –болезнь, принявшая форму чудовища.
Оно – паук по форме и хамелеон по окраске.
От злобы оно синеет.
Виктор Гюго
Пролог
Отправляясь в магазин, Наталья Сергеевна спустилась к жившей этажом ниже соседке, узнать не принести ли той чего. Не то чтобы волновали соседкины нужды, тётка была сволочная и перессорилась со всем домом, но проживала она одна, единственная дочь давно куда-то исчезла, поговаривали, уехала за границу, а может, умерла, и Наталья Сергеевна положила глаз на соседкину квартиру. Сама она обреталась в двухкомнатной малогабаритке с дочерью и маленьким внуком и часто прикидывала, как бы хорошо было поиметь нижнюю квартиру. И рядом, через этаж, дочка будет близко, и всё-таки не друг у друга на голове. И внук подрастает, ему тоже придётся где-то жить. Поэтому она часто захаживала к соседке якобы с предложениями помощи, покорно терпела её манеру с невозмутимым видом говорить гадости и всё надеялась, что уломает подлюгу и та как-нибудь подпишет ей жилплощадь.
Спустившись этажом ниже, Наталья Сергеевна увидела, что соседкина дверь приоткрыта. Это удивило. Та опасалась воров и даже знакомым открывала не сразу, а сначала зорко обозрев их через дверную щель, заблокированную цепочкой. «Как же, такому шкафу никакой вор не страшен, сама кого хочешь припечатает», - злобно думала Наталья Сергеевна, одновременно умильно улыбаясь в щель. И вдруг этакий казус. Постучала, покричала: «Есть здесь кто?» Не получив ответа, толкнула дверь. На пороге комнаты она, как рыба, вытащенная из воды, принялась судорожно хватать ртом воздух, громко завизжала, потом прикрыла ладонью рот и бегом-бегом рванула из квартиры. Уже на лестничной площадке, прислонившись к стенке, мелко, часто закрестилась, повторяя: «Господи, Господи», - хотя богомолкой не была, а затем во весь дух помчалась к себе, звонить в милицию.
Причиной столь странного поведения было лежавшее на полу в луже крови мёртвое тело соседки с расколотой, как арбуз, головой, располосованное на манер свиной туши на бойне. Рядом валялся окровавленный топор. Прибывшие милиционеры внимательно выслушали её сбивчивый рассказ, что топор старухин, она недавно нашла его на помойке. Приехала труповозка, тело увезли, квартиру опечатали, и воцарилась тишина. Пока соседи околачивали языки, обсуждая страшные подробности и гадая, кто бы это мог сделать и за что, Наталья Сергеевна стаптывала подмётки, пытаясь наложить лапу на неожиданно освободившуюся жилплощадь. Сбегала в ДЭЗ, толкнулась к адвокату, добралась и до районного депутата, но везде получила от ворот поворот. С отчаяния уже подумывала сорвать с дверей печати и вселиться самовольно, но тут печати сорвали без неё. Возвращаясь однажды домой она увидела у подъезда грузовик и бомжеватых мужиков, споро кидавших в кузов соседкино барахло. Поднявшись, она обнаружила распахнутую настежь дверь квартиры и по-хозяйски распоряжавшегося там здорового парня. «Вы от Танечки, дочки покойной?» - робко осведомилась она. «Не знаю никакой Танечки, идите себе», - отшил её тот. «Уплыла квартирка», - пригорюнилась Наталья Сергеевна, но всё же попробовала толкнуться в милицию, что вот, мол, неизвестные сорвали печати и заняли жилплощадь. Ей ответили, что всё по закону, и пусть она больше не беспокоится приходить. Тем не менее она продолжала зорко следить за событиями. В квартире начался евроремонт, денег не жалели, а через некоторое время там поселилась бездетная молодая пара. Наталья Сергеевна попробовала набиться в знакомство, приторно поздравила с новосельем и стала выспрашивать, не от Танечки ли они, дочки покойной. Внутрь её не пустили, холодно сообщили, что спешат, покойной Танечки не знают, а квартиру купили через риэлторскую фирму. Когда она явилась в следующий раз, новосёлы уже грубее довели до её сведения, что не имеют времени общаться с соседями. «Уплыла квартирка», - ещё раз вздохнула Наталья Сергеевна, недобрами словами помянув покойницу, милицию, парня с грузчиками и новых соседей. Ничего изменить было нельзя, и она занялась текущими делами. Про убийцу не было слышно, и случай постепенно забылся.
Главная часть
Татьяна росла единственным ребёнком в полной семье, но часто думала, лучше бы в детском доме. Детства, считай, и не было. Отец сильно пил, поддавши, был абсолютно непредсказуемым. Дочь никогда не знала, как он себя поведёт. Иногда он был весёлым, но обычно – просто очень пьян, зол и жесток. Часто безо всякой причины орал на Татьяну, рукоприкладство было обычным делом, а иногда шёл в ход и ремень. Дочь давно заметила, что под руку попадается лишь она, на мать он не кричал и никогда не бил. Правда, та была габаритной и физически сильной, неизвестно, чем бы закончился такой поединок. Но главной чертой матери была не физическая сила, а авторитарность, исключающая всякое вмешательство в её действия. Любила держать всех в узде, и дома, и на работе. Ох уж этот ужасный тип «матери-принудительницы»! При малейшем неподчинении родительница сама устанавливала наказания, и мало не казалось. Татьяну обижало, что мать не заступалась за неё. Когда налетал пьяный отец, она обычно просто сидела, будто ничего не происходило. Может, оттого, что ласки, или как она говорила «сюсюканье», были для неё неприемлемы, а может, всё-таки боялась отца, и не хотела с ним связываться.
В раннем возрасте родители авторитет для детей, и Татьяна поверила, что она в самом деле виновата, она плохая, всё делает не так, за это её и наказывают. Она извивалась и так, и этак, но что бы ни делала, как бы ни старалась заслужить одобрение тиранов, всё было напрасно, и в ней потихоньку стало подниматься чувство гнева. Немного повзрослев, она попробовала сопротивляться, орала на злыдней. Это было ошибкой. Тогда кто-нибудь из них всегда бил её. Татьяна была слишком слаба, чтобы реально противостоять своим мучителям. Что происходит в душах детей, когда они ещё такие беззащитные, такие маленькие, оказываются в лапах подобных людей? В конце концов для общения с родителями Татьяна неосознанно выбрала стратегию отчуждения. Может, была врождённая предрасположенность к стеснительности и интровертности, а может, слишком рано её сломали. Так или иначе, старалась держаться подальше от злыдней. Единственное место, где она чувствовала себя в безопасности, была её комната. Попробовала привинтить на дверь задвижку, но та была сорвана, а ей жестоко досталось. Татьяна не рассказывала подругам о том, что происходит в семье. Было стыдно, к тому же боялась матери, которая внушала: «Не выноси сор из избы».
Чтобы выдержать окружающий ужас, Татьяна погрузилась в фантазии. Была отличницей и часто мечтала о замечательном времени, когда вырастет, о карьерах и достижениях, которые принесут ей понимание, любовь и поощрение. Книги стали любимыми спутниками. «Два капитана», «Три мушкетёра» и «Труженики моря» - славное воинство, скрасившее детство. Они подогревали надежду на совсем иную жизнь в будущем, где-то далеко. Вот только в аду нельзя задержаться посредине, неизбежно падаешь в бездонную пропасть, и вскоре Татьяне предстояло узнать, что его круги ещё не пройдены, и самое страшное впереди.
Когда это произошло, ей не исполнилось и двенадцати. Праздновали старый новый год, собрались гости, как всегда пили, орали песни. На Татьяну никто не обращал внимания, она сидела у окна в своей комнате, читала, потом отложила книгу, смотрела на падающий снег, мечтала о чём-то далёком. Гости разошлись, но родители продолжали пить. Татьяна тихонько разделась и легла. Не спалось, она лежала в полусне, в уме проносились туманные картины, небывалые люди и города. Скорее почувствовала, чем услышала, что в комнату кто-то вошёл, и села на постели. Это был пьяный отец. Расширенными от ужаса глазами она смотрела, как он скинул брюки. Пятернёй ухватив за вырез у шеи, одним рывком разодрал её хлипкую ситцевую ночную рубашку и подмял дочь под себя. Татьяна вырывалась, кричала, звала на помощь. Мать не пришла, а всё её сопротивление было, как трепетание маленькой мышки под неумолимой волчьей лапой. И страшное свершилось. Отец долго возился, елозил на ней, причиняя нестерпимую боль, а когда наконец отвалился, Татьяна затряслась в рыданиях. Её плач был сродни припадку. Отец заорал: «Заткнись, дура!» Но Татьяна всё рыдала, он ударил её, ещё и ещё, а потом выхватив ремень из валявшихся у кровати брюк, принялся избивать. Это доставляло ему гораздо большее наслаждение, чем предыдущее насилие, и он со свистом взмахивал и взмахивал ремнём. Бил её так, будто хотел убить до смерти, не замечая, что она уже перестала рыдать и лишь дрожит, как в лихорадке. Затем он вышел, оставив Татьяну лежать, истерзанную, избитую, такую беспомощную в своём исступлении. Потом она потеряла сознание.
Очнулась в больнице. С трудом села на кровати. При малейшем движении в теле ощущалась мучительная боль. В зеркале в уборной увидела своё лицо, всё в кровоподтёках, опухшее и безобразное. Но это было ничто по сравнению с воспоминанием о происшедшем. Жизнь с таким грузом, который вечно будет давить на душу, казалась невозможной. Пришли отец с матерью, молча сели у её постели. Татьяна отвернулсь. Мучила мысль, почему мать, которая должна была всё слышать, не заступилась? Или так напилась, что отрубилась? Но потом, утром, даже с бодуна, как же она не заметила, что произошло, ведь кто-то отвёз Татьяну в больницу? Почему же сейчас она вместе с отцом, сидит, как ни в чём не бывало? Что она знает?
Перед выпиской Татьяну пригласили в кабинет к главврачу, где уже сидела родительница и какая-то женщина не то из милиции, не то из социальной защиты. Стала расспрашивать, кто избил Татьяну и как это произошло, и та, лишь бы не ехать домой, несмотря на владевшие ею стыд и унижение, готова была всё рассказать. Но тут с места сорвалась мать: «Что вы её спрашиваете, это отец её избил. Потаскуха она, можете обследовать, убедитесь. Ложится под кого попало, вот отец и не выдержал!» Татьяна услышала визгливый голос и ужаснулась: «Знает, всё знает. Она заодно с отцом. Мать меня предала!» В последующей жизни Татьяне пришлось пережить много тяжёлого, но если бы её спросили, что было хуже всего, она, не колеблясь, назвала бы предательство матери. Это было страшнее того, что сделал отец.
Женщина и врач будто удовлетворились материной визготнёй, а может, не такое видели, ведь в травматологии редко оказываются счастливые люди. Произнесли короткую речь о недопустимости силового метода воспитания детей, и Татьяну выписали домой. Даже в зрелые годы, когда люди перестают чему-либо удивляться, Татьяну неизменно поражало, почему никто не сделал ни малейшей попытки защитить её. Не на Луне же они жили, были соседи, этот врач, женщина из милиции! Но нет, никто, никогда.
Ни с матерью, ни с отцом, который был на удивление трезвым и тихим, она не сказала ни слова, сразу ушла к себе. Ночью почти не спала, дверь припёрла стулом, чтобы сразу услышать, если кто-то войдёт, понимала, что так жить невозможно, и утром убежала из дома. Сначала ходила по улицам, но было холодно, и она зашла погреться на вокзал, где какая-то сердобольная женщина с ребёнком, коротавшая в зале ожидания часы, оставшиеся до поезда, угостила её булочкой. Уходить не хотелось, она сидела и сидела, пока не обратила на себя внимание вокзального милиционера. Ночевала в отделении, а утром её, голодную и замёрзшую, отвели домой, посоветовав матери лучше смотреть за дочерью. Та спешила на работу, поэтому лишь надавала Татьяне пощёчин и заперла в квартире, пообещав разборку на вечер.
Всё утро Татьяна рыдала так, что сердце, казалось, готово было разорваться. Сознание полной безнадёжности, стыд и унижение, испытываемые её детской душой при мысли о том, что теперь надо жить вместе с ними и каждый день ждать повторения происшедшего, было невыносимо. Начать наказывать себя, чтобы отомстить родителям за издевательства, как это делают многие дети, например, взять и порезать вены, Татьяна не догадалась. А может, была слишком умна. Сидела, повторяя: «Что же делать, что же теперь делать?» Но есть, значит, милосердный бог, который вмешивается всегда, когда гнёт становится невыносимым, потому что несколько дней спустя отец, возвращаясь с попойки, прилёг подремать в сугроб и замёрз насмерть. Одним мучителем стало меньше, только жить легче не стало.
После смерти отца мать вконец озверела. Казалось, её раздражало всё, связанное с дочерью. Каждый раз, идя домой, Татьяна дрожала, ожидая, что там будет. Но и опаздывать нельзя, мать скрупулёзно следила за каждым её шагом. Стоило задержаться, чтобы немного поболтать после школы с подружками или просто побродить по улицам, поглазеть на витрины, как на неё обрушивался ливень грязных обвинений. Слова «курва» и «потаскуха» часто сотрясали их домашний кров. Но хуже всего был гнёт страшных воспоминаний, чудовищное бремя, которое приходилось ей нести, кошмар, от которого нельзя было очнуться. Что можно сделать в таких обстоятельствах? Татьяна была бессильна, даже гнев, который тяжёлой пеной клубился в её душе, приходилось сдерживать. Вот только подавляемый гнев имеет склонность разрастаться в коридорах нашей души и затем проявляться в мучительных формах. Татьяну всё чаще стали тревожить ночные кошмары. Мать ругалась, что она кричит во сне, не даёт спать. Поначалу виделось разное, хотя одинаково мучительно. Позже всё чаще стал приходить осьминог.
Сон Татьяны
Снилось, что она из последних сил плывёт в тёмно-зелёной ледяной воде и наконец оказывается на пустынном, голом острове посреди неприютного моря. Холодно. Пытаясь найти убежище, она идёт вглубь острова и видит бездонную яму и осьминога, тянущего оттуда отвратительно извивающиеся щупальцы. Чудовище было сине-лиловое, пупыристое, покрытое противной слизью. Неожиданно земля под ногами дрогнула и она, потеряв равновесие, полетела в бездну. Страшные щупальцы обвились вокруг неё и начали душить. Чувство было столь ужасное, что Татьяна проснулась задыхаясь, в холодном поту.
Её подсознание ясно требовало от неё чего-то, но она не знала – чего. Татьяна успокаивала себя, мол, это она просто обчиталась «Тружеников моря», даже посмотрела познавательный фильм «Сад осьминогов» о том, какие забавные, игривые и умные существа осьминоги, вроде дельфинов. Ничто не помогало. Чудовищный осьминог не исчезал и с пугающей регулярностью навещал её по ночам.
Шло время. В 16 лет Татьяна превратилась в хрупкую, беленькую, чрезвычайно привлекательную девушку. Вот только взгляд её почти всегда был печален. Можно годами хранить в душе пережитую трагедию, и память о ней не позволит изменить жизнь. А можно, стиснув зубы, вновь поверить в себя, начать работать, добиться своего. Татьяна выбрала этот путь. Много училась, хотела стать образованным, незаурядным человеком. Это было её противостоянием грубой и примитивной матери. Однако ребёнок, перенесший то, что довелось перенести ей, отличается от других детей. Ему уже никогда не стать прежним. Как и все дети, столкнувшиеся с безразличием родителей, пробретшие болезненный и унизительный опыт отвержения, предательства и обмана, она была настороженной, сверхчувствительной и составила себе дурное представление о людских взаимоотношениях. «Когда вы сближаетесь с людьми, они отвергают вас и делают вам больно» - было её символом веры. Душевная близость не возникла у неё ни с кем. Но придерживаясь девиза «Ни с кем не сближайся», человек обрекает себя на эмоциональное изгнание. Татьяна чувствовала себя очень одинокой и воспринимала свою изолированность, как своеобразную тюрьму.
О одиночество, как твой характер крут,
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не внемля увереньям бесполезным. (Б. Ахмадуллина)
И была в ней провоцирующая незащищённость, возбуждавшая некоторых представителей сильного пола. Скоро Татьяне пришлось столкнуться с такой реакцией. С некоторых пор она работала санитаркой в больнице, куда помогла устроиться работавшая там же соседка. Та же сердобольная соседка, пока Татьяне не исполнилось шестнадцати, записывала на себя её дежурства, отдавая ей причитавшиеся деньги. В больнице на это смотрели сквозь пальцы - катастрофически не хватало персонала. Жадная до денег мать не возражала против её трудовой деятельности. Дежурства Татьяна брала всё больше ночные и праздничные, они были самыми непопулярными, а ей не хотелось пропускать школу. Однажды ночью дежурный врач, уже давно с вожделением поглядывавший на робкую неулыбу-блондиночку, зашёл в комнату медсестёр, плотно закрыл за собой дверь, и не говоря ни слова, повалил Татьяну на продавленный диван. Но вопреки ожиданиям, напал не на беззащитную затюканную овечку, готовую подчиниться грубой силе. Страшный детский опыт сослужил службу, и Татьяна, до крови укусив его за руку, ловко вывернулась и стрелой выбежала из комнаты, оставив насильника проклинать «дуру ненормальную».
Шли годы. Татьяна по-прежнему вкладывала все силы в учёбу. Здесь её хвалили. Эти достижения были компенсацией за отчаяние, вызванное одиночеством. С детства она любила наблюдать, подмечать, узнавать, а пытаясь «разобраться» с осьминогом, принялась читать книги по психологии и постепенно поняла, что психология и будет её взрослым занятием. Работать и учиться нелегко, но Татьяна не отступала. А мать как бы и не хотела, чтобы дочь выросла, понимая, что тогда тиранить её станет невозможно. Теперь, со своих «психологических вершин», Татьяна понимала, что мать просто ненавидит себя, наверное, её жизнь в молодости тоже была не сахар. Поскольку с ненавистью к себе жить невозможно, она активно вытесняет её вовне, на других людей, вот и придирается, и унижает их. Дочь знала, что образ жизни матери губит её саму сильнее тех, кто её окружает. Это помогало свысока относиться к домашним оскорблениям, хотя они по-прежнему глубоко задевали.
Защитная стена, которой Татьяна отгородилась от всех тех, кто мог бы заставить её страдать, отгораживала её и от возможного возлюбленного. В юности, заметив у приближавшихся парней малейшее проявление «животного инстинкта», она сразу вспоминала детскую травму и панически отшатывалась, заслужив репутацию смешной, а может, даже больной недотроги. Повзрослев, научилась справляться с паникой, но от мужчин держалась подальше. Боялась связаться с человеком, который может быть груб и жесток с ней, не хотела идти на риск, что её заставят страдать. «Если я открою сердце для любви, его могут разбить», - думала Татьяна. «Зато я стану знаменитым психологом, как Карен Хорни», - убаюкивала она себя мечтами и успокаивалась на том, что история науки полна отчётами о важнейших прорывах, сделанных учёными, работавшими в полном одиночестве, часто растянутом на годы.
Мечты понемногу сбывались. Стала дипломированным психологом, работала в хорошей больнице, вела группу поддержки социально неблагополучных детей. Зарплата оставляла желать лучшего, но она пользовалась уважением коллег, и всё было ещё впереди. Жизнь налаживалась, кроме одного, но существенного «но». По-прежнему приходилось жить с матерью в ужасной квартире, полной чудовищных воспоминаний. Верно от безделья, у вышедшей на пенсию матери появилась привычка подбирать всякую дрянь, выброшенную добрыми людьми, и тащить домой. Говорила, что приносит с улицы и ругала «проклятых богатеев», не ценящих добро. Татьяна подозревала, что мать роется на помойках. Квартира была набита барахлом. Воняло хуже, чем на лестничной клетке, пропитанной ароматами мусоропровода. Проклятый «квартирный вопрос» стоял ребром. Накопить на собственное жильё или что-то снимать, при её зарплате было нереально. Татьяна безуспешно перебирала различные варианты и отбрасывала их один за другим. Подумывала о том, не уехать ли из Москвы в провинцию. Не чеховская же она, в самом деле, четвёртая сестра, чтобы обольщаться вечным миражом: «В Москву, в Москву...»
Палочка-выручалочка обнаружилась вовсе не там, где она её искала. Коллега-еврей последнее время занятый некоей бурной и скрытой деятельностью разоткровенничался. Уже несколько лет правительство Германии принимает евреев из стран бывшего совка. Он подал заявление, получил право на въезд и «едет, едет, едет в далёкие края», где забор из колбасы, а молочные реки текут меж кисельных берегов. «За бугор, вот что мне нужно!» - осенило Татьяну. Презрев рекомендацию сослуживца искать мужа «на выезд», Татьяна, как и вождь российского пролетариата, пошла другим путём. Долго угощала местную паспортистку, плетя душещипательную историю, как бабушка и дедушка, евреи, опасаясь погромов, ещё до революции справили себе русские паспорта, переделав фамилии. Сама история вряд ли подействовала бы, но подкреплённая вескими «зелёными» аргументами, превратилась в непробиваемую легенду. Вскоре был получен новый паспорт, где была прописана принадлежность Татьяны к древнему народу. На Ленинском проспекте у решёток немецкого консульства колыхалась толпа «лиц еврейской национальности», а может, таких же самозванцев, как Татьяна. Впрочем, в великом российском плавильном котле мало кто может похвастаться скучно-однородными предками. Татьяна просунула работнику консульства через решётку свою анкету и паспорт, и повезло. Через некоторое время получила право на въезд и постоянное место жительства в стране молочных рек. Начнём жизнь с нуля!
В Германии приезжим дали общежитие и социалку. Жили в лагере Оттобрунн, недалеко от Мюнхена. В 100 километрах высились вершины Альп. Первые впечатления новоприбывших – караул, куда мы попали? Современный Вавилон, дети разных народов, собранные под одной крышей. Администрации и вообще начальства не было, имея деньги можно было спокойно мотаться в Мюнхен, но денег не было, а здесь всё же крыша над головой. В комнатах обреталось по шесть человек, претендентов на лучшую жизнь, – не разгуляешься. Социального пособия еле хватало и многие «сокамерники» приуныли, тем более, и в перспективе молочных рек не предвиделось. Чтобы развлечься, вечерами сходились на мюнхенской Мариенплатц. Бородатый мужик под гармошку хрипел Высоцкого, кто-то плясал русского, кто-то показывал фокусы. Прохожие бросали монетки. Татьяна эти тусовки не посещала. В отличие от большинства сожителей, давно поняла, что одна в борьбе с миром и расчитывать может лишь на себя. Уезжая, хорошо знала, с распростёртыми объятиями никто ждать не будет, поэтому и особого разочарования не испытала. Лишь иногда с иронией усмехалась, «чтобы начать жизнь с нуля, до него нужно ещё долго карабкаться вверх». Зато твёрдо верила в раз и навсегда избранное кредо «терпенье и труд всё перетрут». Эта установка помогла всплыть. Учила язык, не отказывалась ни от какой работы, для начала выносила горшки в качестве ночной дежурной в доме для престарелых. О своём высшем образовании пришлось надолго забыть, диплом её здесь не признавали. Потихоньку всё начало устаканиваться. «Жить стало лучше, жить стало веселее», как говорил товарищ Сталин. Досдала экзамены к диплому, получила работу сначала в центре по переподготовке, а потом добралась и до психолога-консультанта крупной фирмы. Работа оставляла свободное время и она, взяв банковский кредит, открыла психологическую консультацию в доме, где снимала квартиру. Ещё при получении немецких документов удалось перелицевать свою фамилию Блохина на Блох, и пациенты, не отпугиваемые ни русской фамилией, ни ломаным немецким, «шпрехала» она бойко и без акцента, повалили валом. «Конечно, не Карен Хорни, но кое-кем я всё-таки стала», - улыбалась про себя Татьяна.
Офис фирмы, где она работала, находился на Йозефсплатц, квартиру снимала на тихой улочке неподалёку, домой ходила пешком, чтобы срезать путь, часто проходя через Старое Северное кладбище. Там давно не хоронили, кладбище походило, скорее, на зелёный парк. Использовали его местные жители вполне прагматично: по тенистым аллеям матери катали коляски с младенцами, кто-то совершал пробежки, а кто-то пил пиво и закусывал на лавочках. Присев однажды на скамейку напротив красивого памятника, Татьяна обратила внимание на надпись:
Adolf
Ritter von Stahlin.
Сначала решила, что «Ritter» - «рыцарь», потом узнала - нечто вроде дворянина, но продолжала романтически называть Адольфа Сталина рыцарем. С тех пор она часто коротала вечера на лавочке перед могилой рыцаря Адольфа фон Сталина, мечтая, думая о чём-то своём, или совершая далёкие плавания «на кораблях в кожаных переплётах с бумажными парусами». Другой человек не понял бы, что за кайф в сидении на кладбище. Но здесь была зелень, тишина и бесконечный покой. Покой с большой буквы, похожий на описанный в «Мастере и Маргарите».
Уезжая из Москвы, Татьяна надеялась, что оставит там и осьминога, но нет, злое чудовище последовало за ней и по-прежнему расцвечивало кошмарами ночи. Как врач, понимала, что она просто психически фиксирована на свою детскую травму, повторяющиеся сны – это попытка вытесненных воспоминаний пробиться к сознанию и они лишь раскрывают глубоко похороненную печаль, жалость к себе, отчаяние и тревогу. Но знала также, чтобы вылечиться, нужно в воспоминаниях вернуться в детство, шаг за шагом вновь пройти круги ада. Лишь тогда можно восстать заново родившейся птицей Феникс. Она пробовала начать психотерапию. Но лишь беглый взгляд в прошлое доставил такую боль, что она наглухо захлопнула дверь воспоминаний. Личность была сломлена с детства силой, и Татьяна знала, что такой терапии, конечно, не выдержит. И в глубине души была уверена, что эти сны нужны, они избавляют её от куда более тяжёлых последствий травмы. «Пусть уж лучше будет осьминог», - с горечью вздыхала она, а иногда вспоминала шутку про сапожника, ходящего без сапог. Скольким людям она помогла, а себе помочь не может! Да ещё после её «великих свершений», после того, как она встала на ноги, навалилась глубокая апатия. Татьяна действовала машинально, в раз и навсегда определённом круге, будто вдруг исчезла жизненная сила. Она не отдавала себе отчёта, что состояние это временное, лишь отдых перед следующим разбегом, и удручённо вспоминала спорную теорию психолога Ганса Селье, который загипнотизировал весь мир понятием стресса. Изобретатель стресса полагал, что каждый человек имеет определённое количество жизненной энергии. По желанию её можно израсходовать быстро или медленно, но когда всё израсходовано, помочь нельзя, человек умирает. И Татьяна грустно вздыхала, что вот и она, верно, растранжирила свой жизненный запас. Таково было положение вещей, когда ей по делам фирмы пришлось отправиться в командировку в Москву.
Отъезд в Германию пошёл Татьяне на пользу. Выковала свою жизнь, многого добилась, её окружали признание и уважение. Испытания закалили, она стала сильнее матери. Не сознавала этого, но теперь в игру «папа, мама, жаба» можно было играть по её правилам. Совсем иную эволюцию прошла мать. Она так привыкла издеваться над дочерью, представлявшей как бы хранилище её иррациональной, непостоянной злости, это заполняло время и давало такую разрядку, что уход Татьяны поначалу был непереносим. Милая женщина просто не могла расслабиться, крепко на кого-то не наорав. Пробовала развлекаться склоками с соседями, но те не чета Татьяне, давали достойный отпор, а вскоре вообще стали обходить её стороной. В отличие от Татьяны, у родительницы не было привычки к самоанализу, признанию собственных слабостей и ошибок. Она была твёрдо уверена, что в её изоляции виноваты окружающие и безобразно их поносила. Удовлетворения это не приносило. Однажды она даже горько разрыдалась, но спустя минуту разозлилась на себя за слабость, чтобы успокоиться, пнула ногой соседскую собачонку, за что сосед круто её обматерил. Найти человека, способного ужиться с её злостью и раздражительностью было невозможно, она осталась одна. Забегала иногда Наталья Сергеевна, соседка сверху, сладенько осведомлялась, не нужно ли чего, а сама украдкой шныряла глазами по сторонам и всё наводила разговор на Татьяну, где и вернётся ли. Хорошо понимая, что соседка ходит из-за квартиры, про Татьяну расспрашивает, чтобы увериться в отсутствия конкурентов, гарпия частенько хамила ей, понимая, что помня о жилплощади, та не посмеет обижаться. Чтобы подогреть интерес, на очередной вопрос о Татьяне буркнула: «Нет её, померла Татьяна». Впрочем, мать и сама точно не знала, что с Татьяной, кроме пары давнишних писем, известий от неё не имела.
Летя в Москву Татьяна неожиданно разволновалась. Родина! Города она не узнала. Будто все годы, что она отсутствовала, здесь шла непрерывная стройка. Старая Москва исчезла под натиском стекла и бетона. Высились небоскрёбы, заканчивающиеся причудливыми ажурными башенками и куполами. Александровский сад будто погрузился, на затейливые сказочные скульптуры можно было смотреть поверх ажурной ограды, а по прежде забитой транспортом Манежной разгуливал народ, любуясь полусферическими часами со святым Георгием, не то символизирующими, что именно здесь находится пуп Земли, не то намекавшими на существование столичного подполья. Сияли витрины магазинов, принадлежащих знакомым по Мюнхену фирмам, оформленные не хуже, а то и богаче, чем в Германии, перед бутиками парковались дорогие автомобили.
Господи, как не хотелось идти к матери! Татьяна тянула до последнего. Но ещё работали стереотипные представления - раз мать, следует любить и почитать. Несоответствие чувств и стереотипов рождало чувство вины, и чтобы избавиться от него, Татьяна отправилась на свою малую родину. Там ничто не изменилось: загаженный двор, вонючие мусорные контейнеры, асфальт, грязной серой лепёшкой шмякнутый на землю. А ещё казалось, идёт великое переселение народов, старые квартиры заполнялись новыми жильцами. Около самого их подъезда стоял контейнер, куда сносили старье и строительный мусор. Кто-то из соседей затеял «перестройку». Вокруг контейнера суетились бомжи. В подъезде киряли мужики и пахло нужником.
Мать, как всегда, встретила хамством, на которое Татьяна, как и раньше не успела отреагировать. «Ишь, хорошо выглядишь, одета... Что, там на панели лучше платят, чем у нас в больнице?» В ответ на изменившееся лицо Татьяны во взгляде матери промелькнуло удовлетворение. Давно так не развлекалась. Знакомых почти не осталось, а соседи умели постоять за себя. Здесь же видела прежнюю беззащитность. Квартира была запущена, везде валялось барахло, комнаты напоминали склад забытых вещей. Видно, мать не бросила привычки обыскивать помойки и тащить домой всё, что попадалось под руку.
- Вот, - похвасталась она, - смотри, хороший топор. Переехали молодые, квартиру в наследство получили. Денег у них немерено, всё, что от стариков осталось, повыкинули. Видишь, какой топор, а им не нужен. Прокидаются!
- Топор-то тебе зачем? – спросила Татьяна.
- Мало ли что, вдруг воры, - отпарировала мать и добавила очередную гадость,
- А тебе моя квартира не достанется, не надейся. Я её уже на соседку подписала. Будет за мной ухаживать.
Татьяна видела, что никому она квартиру не подписала, что в матери говорит желание покрепче её обидеть, и морщилась от отвращения:
- Господи, неужели она вместе с бомжами копалась в том контейнере!
Просидела минимальное время. Желая отвязаться, лишь бы поскорее уйти, уйти, уйти, дала обещание зайти завтра и покинула материнское логово.
Ночью приснился осьминог. Он был грязно-коричневый, вонючий, как старая половая тряпка. Щупальцы с присосками то сжимали Татьяну, то ослабляли хватку, и тогда она, судорожно дёргаясь, пыталась вырваться. Это не удавалось, силы постепенно таяли. «Всё, умираю», - простонала она и проснулась. Долго стояла у открытого окна, вдыхая холодный ночной воздух и в который раз успокаивая себя, что эти демонические сновидения имеют защитную функцию. Без них может пробудиться нечто, чего она не выдержит, чему лучше не просыпаться. Видя, что не заснёт и желая отогнать ходящие по кругу мысли, взялась за купленную накануне книжку популярного писателя. Ностальгический детектив был очень занимателен, но главной героиней там выступала некая Пелагея, время от времени превращавшаяся в Полину Андреевну, и Татьяна с отвращением отшвырнула книгу. Дело в том, что её мать в честь бабки тоже назвали Пелагеей, но считая имя неблагозвучным, она уже давно переделалась в Полину и теперь была Полиной Андреевной. Потом вспомнила, что и писатель Тургенев так же изменил имя дочери. Русская девочка Пелагея стала Полиной и даже Полинет в честь его обожаемой Полины Виардо. Правда, Полина-Полинет вовсе не разделяла папиного восторга и на всю жизнь сохранила обиду на родителя и неприязнь к великой певице, считая, что та отобрала у неё отцовскую любовь. «Ну что же я так зациклилась на матери!» - с сердцем бросила Татьяна. «А может, это вселенная, или ангел-хранитель или Адольф фон Сталин подают знак, которого я никак не могу понять?» - закралась мысль.
Заснуть не удалось. Она пошла бродить по тихим улочкам, дошла до самого Донского монастыря, услышала колокольный звон. «Уйти, что ли, в монастырь? - полусерьёзно, полушутя подумала она, - Только ведь осьминог пролезет и туда». Вздохнув, отправилась назад в гостиницу прихорошиться, затем на переговоры, ради которых была затеяна командировка. Встреча с партнёрами закончилась быстро, главное обсудили в предыдущие дни. Татьяна шла по Москве, тянула время перед визитом к матери, очень уж не хотелось идти. Купила «Аргументы и Факты» и зашла выпить кофе. Привлекла внимание заметка, как где-то в российской глубинке выпивали два мужика, поссорились и один зарубил приятеля валявшимся в сенях топором. Тут же вспомнился случай, как у них в международном Университете, где за государственный счёт обучалась молодёжь из бывшего совка, один вооружённый топором азербайджанец прокрался в комнату соседей-армян и прежде, чем его повязали, успел насмерть зарубить двоих. Психолог Университета получил знатную нахлобучку, за то что не сумел спрогнозировать конфликт. Потом пришло в голову когда-то читанное, что русского путешественника Миклухо-Маклая гвинейские туземцы прозвали Топор-Маклай. Он привёз им в подарок топоры, которых они до этого не знали. «Дался мне этот топор», - разозлилась Татьяна и затрясла головой, чтобы освободиться от навязчивой мысли.
Пора идти к матери. Шёл дождь. Бабулек, обычно судачивших на лавочке у подъезда, как смыло. На лестничной клетке тоже никого. «Что они, не выпивают что ли в ненастную погоду?» - вяло шевельнулось в голове. У матери поначалу всё было ничего, так, мелкие гадкие замечания. Старуха явно обрадовалась принесённому Татьяной торту, заварила чай. Топор был там же, в комнате, валялся в углу. «Неужели нельзя по шкафам рассовать эту дрянь», - брезгливо оглядывала захламлённые аппартаменты Татьяна. Видимо уловив брезгливость на лице дочери, старуха с отвратительной улыбочкой заметила, вот мне такой торт не по карману, проституткам, видно, больше платят. «Горбатого могила исправит», - из последних сил сдерживалась Татьяна. А мать всё нагнетала градус. «Детей-то нет? Ну конечно, зачем потаскухам дети», - спросила она, безошибочно ударив по самому больному. Татьяна не выдержала. В ней вдруг прорвалась долго сдерживаемая плотина, она схватила топор и с размаху жахнула мать по голове. Когда железо врезалось в живую хряпнувшую плоть, в ненавистное лицо, в Татьяниной груди будто артиллерийская граната взорвалась. Это было высшее торжество над злобным чудовищем, и она, как когда-то отец, не разбирая, рубила и рубила рухнувшую кучу тряпья. Чуть позже, поняв что всё давно кончено, она вышла из квартиры, забыв даже захлопнуть дверь. На лестничной клетке никого не было. Ни ужаса, ни боязни расплаты, ни раскаяния за содеянное Татьяна не испытывала.
Эпилог
Придя в гостиницу, она долго стояла под горячим душем, потом завалилась спать. Отключилась мгновенно. Приснилось, что она лежит на тёплом песке у самого берега ярко-синего моря. Вылезший из воды маленький, щекотный осьминог был жёлтого цвета с розовыми крапинками, полупрозрачный, как леденец. Татьяна взяла его и отшвырнула далеко в море. Проснулась оттого, что солнце ласкало ей лицо, вчера забыла задёрнуть штору. Позавтракала и отправилась в аэропорт. В десять часов она уже летела в Мюнхен. Хотя было рановато для выпивки, она попросила у стюардессы маленькую бутылочку красного вина, из тех, что подают в самолётах, и залпом осушила бокал. Хорошо!
В Москву она больше не возвращалась.