Нужно сказать, что советская пропаганда в то время кормила нас очередной нелепой сказочкой, в которую мы верили, поскольку другого выхода у нас просто не было. Нам говорили, что немецкие танки сами остановятся – у них заканчивается бензин, коммуникации слишком длинные, нефти не хватает. И тогда мы с ними справимся, вроде-бы на халяву. Однажды, на асфальте очередной станции мы спали с дождем и снегом, правда, никто не простуживался. На рассвете громадный, черный репродуктор чуть закудахтал, раздались позывные Москвы и голос Левитана: "После упорных, ожесточенных боев наши войска оставили город Грозный. Перед уходом из города нефтяные каналы были забиты и взорваны." И на всю мощь Левитановской речи прозвучало:" Советской нефти немецко-фашистские мерзавцы не получили и не получат! " Боже, что началось! "Проиграли войну." – заорали люди. Изчез страх перед НКВД и патрулями. Какой-то мудрый интеллигент вскочил на ноги и заорал: "А я всегда говорил:"Победа за нами, – и тыча себя за спину большим пальцем, – а вот земля за ними!!!" А люди продолжали орать: "Это они со своей техникой нефть не достанут, что-ли? Продули, просрали, проиграли войну!!! Тудыть вашу мать!!!"
Мне пришло: этому надо немедленно положить конец. Надо им глотки заткнуть, ****ям. Начал вспоминать лихорадочно:
"Разгромили атаманов,
Разогнали воевод,
И на Тихом океане
Свой закончили поход."
Другое в башку не пришло. Впрочем, "атаманы" не при чем. Заменим "атаманов" на "генералов". Разгромили генералов. И чтобы совпала рифма на слове "поход", я добавляю лихорадочно: "Разогнали этот сброд". А дальше? Я быстро шепчу себе:" И в Берлине, и в Берлине свой закончили поход." Эх не очень получается! Я бросаюсь к Саше, а у него глаза затянуты пленкой. Он – доходяга. Я тормошу его.
– Саша, ты слышишь, что они орут? Слушай, слушай:
"Разгромили генералов,
Разогнали этот сброд,
И в Берлине, и в Берлине
свой закончили поход."
– Надо бы лучше. Надо бы лучше. Саша, очнись!!!
А у него глаза пленкой закрыты. Все же услышал, понял. В глазу что-то мелькнуло. Он приподнялся на отечных локтях, сказал быстро:" И на улицах Берлина свой закончили поход." И тогда я вскочил и, сбросив вшей со щеки, заорал на последних адреналинах:
"Разгромили генералов,
Разогнали этот сброд,
И на улицах Берлина
свой закончили поход" .
Я орал им в глаза и в глотки. Они заткнулись, а Саша опять запал в беспамятство.
Мы продолжали наш путь. Саше становилось все хуже и хуже. Да и мы были в крайне тяжком состоянии. В Новосибирске, ныряя под вагоны, я вышел на громадный ресторан в здании вокзала. Я был весь обшарпан газетами, имел вид дикий и меня, конечно, никто в ресторан не пропустил. Тогда со своим гремящим ведром, из которого мы ели, я через фальшивое окошко громадной кассы пролез в ресторан, где паркетный пол был натерт, а столики накрыты скатерками. Я уселся за стол, подбежала официантка:" Ты откуда, чудище?" Я окрысился, скривился.
– Сиди, сиди – сказала официантка, – сейчас принесу тебе суп и хлеб.
Я уселся за стол и уложил свои страшные лапы на скатерть. Во мне все ликовало, я ждал официантку, но вместо нее подошел железнодорожный мент в фуражке с красным верхом. Он был как-бы при ресторане. Он сказал :" Пошел вон!"
– Я не пойду, – сказал я.
Он схватил меня за руки, а я вцепился в стул. И тогда очень просто по навосченому полу он повез меня вместе со стулом. Я оглядел зал. Вдоль стен ресторана стояли отдельные столы и там сидели солдаты. Я заорал как инвалиды на вокзале: "Мы Ростов защищали, мы кровь проливали, а эта сука–ментяра позорная, тыловая падла гонит меня! Ребята, помогите!!! Помогите, ребята!!!" И они сорвались, надвинули ему фуражку ниже глаз и ушей, дали зверю по кумполу. И вообще, было много желающих врезать ему. И он исчез, а меня со стулом и громыхающим ведром они повезли к своим столам.
Старые солдаты гладили меня по голове и подливали, и подливали, и подливали в мое ведро. В суп летели куски хлеба, размоченные. Я все это жрал и они мне дали больше, чем я мог сожрать. А потом, с полным ведром, я вышел оттуда и пошел нырять под вагоны. Я нес еду. Так вот, когда я был голодный и умирающий – я правильно нырял под вагоны, а сейчас от горячей еды потерял координацию и едва не попал под паровоз. Я рванулся из под колес, зацепился, упал и мой драгоценный суп пролился в сернистую насыпь. Я рычал и рыдал. Я хотел Сашу спасти. Но все ушло в легкую желтую насыпь, как в губку. У меня нечего не получилось.
На следующем перегоне нас высадили из теплушки. Это была станция Татарская под Омском. Здесь старуха дала мне милостыню, и я потерял сознание от голода. А когда пришел в себя, узнал, что мой отчим – Александр Иванович Бучинский скончался. Его увезли вместе с пальто и часами. И дальше мы продолжали путь уже втроем: мама, бабушка и я. А мамочка, используя какие-то юридические документы, устроила нас в зековский вагон, где ехали заключенные с конвоем. В этом вагоне мы добрались до Джезказгана. Здесь нас встретил мамин младший брат Соломон, который на телеге отвез нас к себе домой. Вскоре мама устроилась в лагерный суд, ибо в Джезказгане, как говорили местные чекисты, советской власти нет, а есть ГУЛАГ.
Нам выдали комнату, мы начали получать паек, и я пошел доучиваться в шестой класс местной школы. Я был еще очень слабый, и мальчики – одноклассники увидели однажды, что на пороге школы я попал в сугроб и не могу из него выбраться. Они бросились мне на помощь, вытащили из сугроба и на руках подняли на второй этаж.
Наконец-то рухнул в небытие проклятый сорок второй год. Начался год сорок третий. И взошло ослепительное солнце нашей Сталинградской победы. Лучше всех это счастье выразила молоденькая девочка-санинструктор. Когда началась артиллеристская подготовка, когда у нее на глазах тяжелые стволы начали разносить на куски лежбища этих гадов, она выскочила из окопа и начала танцевать под грохот артиллерии, под зарницы, под гибель проклятых, под нашу жизнь. И с ней танцевала вся страна и весь мир. И это счастье венчалось прекрасными словами военных сводок: "Наступление наших войск продолжается. Смерть немецким оккупантам!" И в жизни своей я не слышал более прекрасных слов.