Мой отец – выходец из ортодоксальной еврейской семьи, увлекся революционными идеями и вступил вместе со своим старшим братом Семеном в Российскую Социал Демократическую Рабочую Партию (РСДРП), в составе которой участвовал в вооруженном восстании на Темернике и других подобных эксцессах. Неоднократно сидел в царской тюрьме. В 1938 году, во время Ежовщины, был арестован и расстрелян, как враг народа. Моя мама к этому времени оформила развод с отцом и вышла замуж за другого человека, а мне переделала фамилию, имя и отчество на Бахарев Константин Аркадьевич, чтобы спасти меня от детского лагеря репрессированных родителей. ( В последствии я снова взял первоначальные фамилию, имя и отчество).
С этими данными я закончил пять классов Ростовской средней школы № 42.
В ноябре 1941 года Ростов был захвачен немцами. Я жил тогда в угловом доме, парадный ход из которого выходил на улицу Книжную по адресу: ул. Книжная № 116, второй этаж, квартира 2. А железная лестница "черного хода", выходила во двор по улице Темерникской № 135/137.
В этом дворе находился капитальный подвал типографии "Большевик", где хранилась бумага. Во время боев этот подвал стал стихийным бомбоубежищем. Здесь собирались жители двора.
Теперь при немцах мы продолжали собираться в этом убежище, поскольку русская артиллерия вела огонь по Ростову.
Между тем, во двор въехала большая грузовая машина, приспособленная под кухню и баню для офицеров. В доме, который выходил на улицу Темерникскую, обосновался немецкий штаб. В подвал зашел немец в черном шлеме, осведомился по-немецки: " Тут есть люди, которые говорят на немецком языке?"
"Да, есть", – ответил с готовностью один еврей по фамилии Гортиков, который уже успел рассказать о своих радужных идеях относительно послевоенного мироустройства. По идее он должен бы, в конце концов, попасть в долгожданную Америку. А пока солдат сказал ему: "Пошли". И они пошли.
Гортиков и его жена снимали жилье у пожилой инвалидки Сары Брон, которая передвигалась на коляске. Ее сын – Ленька Брон был на фронте.
Между тем обстрелы продолжались, и мы отсиживались в убежище.
Однажды днем в подвал зашли два еврея – отец и сын Миркины. Они сообщили: "Немцы вывесили объявление. Все евреи должны явиться на регистрацию. За неявку – расстрел ".
Воцарилась тишина и замешательство. И тогда встал наш ближний сосед по Книжной № 116 квартира 1 первый этаж доцент кафедры нормальной анатомии Ростовского медицинского института – Раджанов и сказал: "Евреи, идите на регистрацию. А кто не пойдет, не обижайтесь, я первый донесу. Это в книжках – благородство, смелость. А в жизни закон простой". Большим и указательным пальцем он взял себя за воротничок рубашки: " Своя рубашка ближе к телу".
А я задумался над тем, как бы его угрохать пораньше. Но сделать этого не успел. И мне пришлось сдавать ему анатомию в 1946 году. А об этом инциденте я впоследствии умолчал.
После этого случая нас посетила другая соседка. Еврейка – фельдшерица со своим ромбовидным чемоданчиком, на котором был красный крест.
Многие годы, до того как мой отчим женился на маме, она была его любовницей, и ее имя в мамином присутствии называть было нельзя.
Но эта бездетная женщина меня полюбила. У нее всегда была конфетка для меня, и при встрече она меня гладила по головке и отрывисто целовала. Тайно от мамы я тоже к ней привязался. Между тем, в маминой спальне находилась вся наша семья: мама, бабушка – Гита Моисеевна, плохо говорящая по-русски, мой отчим – Александр Иванович Бучинский, русский дворянин с фамильными гербами на стаканах. И было смутное ощущение, что они о чем-то договариваются. А может уже договорились? Только я об этом никогда не спрашивал. А теперь уже и спросить некого.
– Расскажи ему, в чем дело,– сказали фельдшерице. И она встала передо мной и сказала:" Ты видишь: немцы за нами еще не охотятся, а соседи уже выдают. У нас нет шансов запрятаться. Ну, поведут нас через весь город. Потом за город. Будут убивать, добивать на морозе. Зачем же нам эти лишние муки. Я принесла морфий. Введу каждому в вену и мы умрем в покое и тепле. А Саше мы вводить не будем – он же русский. Они его не тронут. Он нас достойно и захоронит".
Эта сцена у меня перед глазами всю жизнь. Позже, когда я стал взрослым человеком, я понял, что обремененная опытом большевистских расправ, когда все головы за одно летели в одну яму, эта женщина просто хотела спасти своего любимого человека. Таким благородным и тишайшим способом. Но это потом. Но тогда…, тогда! Тогда окаянная ненависть свела губы и просветлила зрение до мелочей.
– Ну нет, – я сказал.
– Такие подарки мы этим гадам делать не будем. Подумайте, они идут к нам. Кого они встретят здесь: старика, беспомощную женщину, старуху, еле на ногах стоящую, и ребенка. Ну, пришлют одного, от силы двух ленивых. Они же не ожидают нашего сопротивления. А мы их здесь в квартире убъем. Да вот у Саши коллекция громадных дубин: железное дерево, красное дерево, ореховое дерево. Да такой дубиной по голове бахнуть как следует – и вырубится тварь. Они же не ожидают. А мы разом, яростно, насмерть их. Наши силы удесятерятся. И нечего нам бояться. Мы уже мертвые. Мы их убьем здесь, если дружно и правильно.
– А дальше, что? – они спросили.
– Трупы куда?
– В угольный погреб под нами. Тут закуток. Ничего не видать.
– Ладно, – они говорят,– а дальше что?
– А дальше будем ждать следующих. Запомните: мы должны убить их больше, чем нас тут всех есть.
Родовой дворянин Александр Бучинский подошел ко мне, обнял за плечи, сказал: "Ты прав, Котя. Вместе жили, вместе будем умирать".
Мы отправились доедать самые изысканные деликатесы, чтобы им не осталось. Ни на какую регистрацию мы, конечно, не пошли. И это все было правильно. Через неделю примерно город был освобожден. Произошло это для нас следующим образом: на рассвете раздался стук в окно со стороны черного хода. Я прокрался к окошку, заглянул в щелку. На лестнице стоял парень, чуть старше нас, но еще не в армии. Его фамилия Амираго. Совсем недавно в литературе я почерпнул, что его отец до революции был антрепренером одного из Ростовских театров. Молодой Амираго выдавал пацанам бумажные выпуски дефицитных книжек: Жюль Верна, Майн Рида, Луи Де Буссенара, Шерлок Холмса, Ната Пиркентона и других. Сейчас Амираго был в претензии на меня.
– Почему ты не вернул книжки, которые я дал читать тебе месяц назад?
– Слушай, Амираго, – я сказал,– возьми свои книжки и все мои.
– А мне твои не нужны, – он сказал, – сам читай.
– Так они мне тоже не нужны.
– Почему?
– Да потому, что меня расстреляют.
– Кто тебя расстреляет?
– Как, кто? Немцы.
– Да какие немцы. Немцы ночью еще ушли из города. В городе наши. Голову не морочь, отдавай книжки.
Я ринулся в спальню отчима, тормошу его:" Вставай, Саша, вставай! Наши в городе".
Он выскочил в нитяном белье, босиком на заснеженный балкон, взялся за перила. По Ворошиловскому шли наши солдаты в каких-то картонных ботиночках, в паршивых обмотках. Но шли строем и пели песню защитников Москвы. А коняшки, которые были с ними, едва двигали копытами. Их ребра грозили прорвать шкуру. А на животе зелеными камнями застыла на морозе моча.
Да, только что все улицы Ростова были забиты бронетехникой. Как же эти пацаны выгнали их отсюда, атакуя снизу, с Дона? До сих пор не знаю. Но чудо свершилось.
– Смотри Саша, идет Красная армия!
Аристократ Бучинский дернул головой, ухватился за перила, сказал: " Это не Красная армия".
– А кто это Саша? Кто? – завопил я.
– Это – Русская армия.
А немцы ушли ночью и захватили с собой неугомонную чету Гортиковых, а также их квартирную хозяйку – Сару Брон. Не думаю, что их увезли далеко. По крайней мере, никто их с тех пор не видел никогда.