Предисловие
Убедительная просьба не читать этот роман. Во-первых, он очень длинный, и вам нехватит терпения дочитать его до конца. Во-вторых, у него уже есть один читатель, причём достаточно подготовленный, чтобы понять и правильно оценить всё написанное в этом романе. Как вы легко можете догадаться, этот читатель - сам автор. Впрочем, дело ваше. Читайте, если вам так хочется. Интересно, на какой главе вы скажете "Скукотища" и бросите читать. Именно так поступила моя школьная подруга, для которой я написал этот роман.
Роман классической, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный... А.С.Пушкин, "Граф Нулин"
Пролог
Год 1868-й. Мне десять лет. Я учусь в частной школе для мальчиков в Харлоу. Мне здесь неуютно. Английскому меня учила мама, и я перенял у неё лёгкий шотландский акцент, над которым смеются мальчики. Я мог бы легко справиться с любыми тремя из них, но мой дедушка говорит мне, что я шотландец, и должен быть терпеливым. Мой папа русский, профессор математики Санкт-Петербургского университета, а мама шотландка из клана Кларков. Историю их знакомства и женитьбы я расскажу чуть позже. Они живут в Санкт-Петербурге, но мама дважды в год приезжает ко мне в Англию, и мы с ней проводим мои каникулы в Шотландии.
Учиться в школе мне скучно. Я очень легко запоминаю всё, о чём говорят преподаватели и что я читаю. Я давно уже читаю такие книги, о которых мои соученики и даже преподаватели не имеют понятия. Это работы Майкла Фарадея по электричеству и недавно опубликованные статьи моего двоюродного дяди Джеймса Кларка Максвелла, профессора Эдинбургского университета. Особенно его последняя "Динамическая теория электромагнитного поля". Она настолько захватила моё воображение, что я больше ни о чём не могу думать. Я с нетерпением ожидаю приезда мамы, которая заберёт меня на зимние каникулы в Эдинбург. Я надеюсь встретиться там с дядей Джеймсом. Может быть он согласится поговорить со мной о природе электромагнитных волн и кое-что пояснить. Кроме того, я соскучился по снегу. В этой части Англии почти не бывает снега, одна слякоть, а я люблю снег.
На третий день после приезда в Эдинбург я наконец уговорил маму нанести визит семейству дяди Джеймса. Пока мама здоровалась со своими многочисленными кузинами, я постучался в кабинет дяди Джеймса. Я вовсе не был уверен, что мне удастся поговорить с ним, но он дружелюбно сказал: "А, русский медведь! Ну заходи в берлогу к шотландскому медведю!" Я поспешил покончить с общими новостями и заговорил об электромагнитных волнах. При первых же моих словах дядя Джеймс пересел ко мне поближе. Внимательно выслушал мои вопросы, обстоятельно на них ответил. Переспросил, где я учусь. Вышел в гостиную, где вокруг мамы собралась вся женская часть его семьи, и загремел так, что все невольно закрыли руками уши: "Джудит, немедленно забери своего медведя из этого загона для ослов в Харлоу! Нечего ему терять там время! Я беру его студентом к себе в университет!" Так я в свои десять лет стал студентом Эдинбургского университета.
Мои родители
Мой отец окончил в 1853 году физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета. Профессор М.В.Остроградский, считавший отца одним из самых способных своих учеников и готовивший его к преподаванию в университете, посоветовал ему заняться бурно развивающимся направлением математики - теорией вероятности и математической статистикой. Передовой научной школой в этой области считалась тогда шотландская. Отец поехал в Эдинбург и стал усердно посещать лекции и семинары для аспирантов в университете.
Один из студентов университета, узнав что отец русский, пригласил его к себе домой, чтобы познакомить с сестрой. Сестра увлекалась русской поэзией (в английском переводе) и упросила брата привести русского, чтобы послушать любимые стихи в русском оригинале. Отец знал и любил стихи, артистически их декламировал своим приятным бархатным баритоном. А когда выяснилось, что он ещё и неплохо поёт, они с моей будущей мамой стали к большому удовольствию домашних исполнять романсы Глинки и Даргомыжского на слова Пушкина и Лермонтова - мама играла, а отец пел. Мама захотела изучить русский язык, повторяя вслед за отцом слова стихов и романсов. В шотландском и русском языках много схожих фонем, поэтому мама вскоре стала произносить русские слова совершенно без акцента. Я думаю, что кроме выдающихся способностей мамы во всём, за что бы она ни взялась, у неё присутствовал также ещё очень сильный стимул, который не составлял никакого секрета для всех окружающих.
Развитию их любви помешала война. Сначала это были морские стычки между русским и турецким флотами на Чёрном море, но когда турки стали терпеть поражение за поражением, Великобритания и Франция решили вмешаться на стороне турок. В начале 1854 года Великобритания открыто вступила в войну, и дальнейшее пребывание отца в Шотландии стало невозможным. Он и сам был горячим патриотом России, и рвался домой. Они расстались с мамой, как им казалось, навсегда.
По прибытии в Санкт-Петербург отец немедленно подал прошение о зачислении его в действующую армию и отправке в Севастополь. В армию его взяли и даже присвоили звание капитана артиллерии, но в Севастополь не отправили, а командировали в Артиллерийский комитет, где засадили за расчёты уточнённых баллистических таблиц. Там он просидел до окончания войны. В 1856 году война закончилась, и он подал прошение об отставке, которое вскоре было удовлетворено. Против его выезда за границу и возвращения в Шотландию тоже никто не возражал. Я думаю, что в его стремлении в Эдинбург им руководил не только интерес к математической статистике.
Когда мама и отец объявили о своей помолвке, это всеми было принято с одобрением. Мой дедушка, глава большой судостроительной компании, всегда говорил, что с русскими надо не воевать, а вместе строить большие корабли. Вопрос о вере тоже был решён ко всеобщему удовлетворению. Мама приняла православие в русской церкви в Лондоне, а вскоре они с отцом в этой же церкви обвенчались.
Отец получил должность адъюнкт-профессора по кафедре математики в Санкт-Петербургском университете, и они с мамой сняли небольшую квартиру на Васильевском острове, недалеко от университета. В этой квартире на свет Божий не замедлил появится я, и апартаменты вскоре стали тесноваты. Жалование адъюнкта не позволяло снять большую квартиру, но помогли шотландские родственники. Особенно дедушка, который очень любил свою старшую дочь Джудит, а вскоре полюбил и меня. Он всегда говорил, что я настоящий шотландец в отличие от этих оболтусов, моих двоюродных братьев.
Детство
У моего отца был университетский друг Владимир N, окончивший курс годом позже отца, но сразу же назначенный адъюнктом по кафедре физики. К тому времени, когда отец получил должность адъюнкта, N был уже полным профессором. Он предложил моему отцу, озабоченному поиском большой квартиры поближе к университету, совместно купить продающийся недорого старый двухэтажный особняк в тихом месте между 6-й и 8-й линиями. Особняк состоял из двух одинаковых половин, разделённых прихожей и службами на первом этаже, и большой общей гостиной на втором. Дом был окружён чудесным заброшенным садом, выглядел просторным и уютным, и после ремонта мы переехали в него. Всё моё детство прошло в этом доме и в этом саду.
Мои самые первые детские впечатления: мама теплая, мягкая, приятно пахнет чем-то милым, домашним, что не имеет названия; отец носит меня на руках перед сном, что-то мне рассказывает или напевает своим густым баритоном. От него исходит ощущение силы, безопасности. Иногда мне ночью снится что-то страшное, я начинаю плакать. Тут же в полутьме возникает мама, тёплыми руками гладит меня по голове, целует в лоб. Но я хочу, чтобы пришёл папа, и вскоре приходит он. Мне сразу становится спокойно, все страхи пропадают, и я засыпаю счастливый.
В доме много книг. В основном это научные труды по математике и физике. В гостиной несколько больших шкафов, доверху уставленных рядами книг в разнообразных переплётах. Все книги общие, мой папа и дядя Володя не считают нужным делать две разные библиотеки. Часто по вечерам мужчины сидят в гостиной под большой зелёной лампой каждый в своём кресле и молча читают, только страницы шелестят. Мама и жена дяди Володи, Надежда Петровна сидят в креслах под другой лампой, тоже что-нибудь читают или вяжут, тихо переговариваются о чём-то своём. Я лежу на диванчике в углу, свернувшись в клубок (это моя любимая поза), и мне делается так хорошо от близости этих родных мне людей, что у меня начинает щипать в носу и перед глазами всё расплывается от счастливых слёз. Я так и засыпаю с мокрыми глазами, и сквозь сон чувствую, как меня несут в мою спальню, раздевают, подставляют холодный горшок и затем укладывают в постель.
Когда я немного подрос, мама повезла меня в Шотландию, показать своим родным. Я всех приводил в восторг своим лепетом на дикой смеси гэльского, английского и русского. Я долго не мог понять, с кем на каком языке говорить. Больше всех моих шотландских родственников мне понравился дедушка. Я с утра начинал искать его по всем комнатам, и очень огорчался, когда узнавал, что он в своей конторе в городе или уехал в Абердин на заводы.
Я не помню, когда я научился читать. Сначала мама читала мне книжки на английском и русском языках, а иногда рассказывала сказки на гэльском. Потом я вдруг с удивлением обнаружил, что умею читать сам. Я взял книгу сказок, которую мне накануне читала мама, и каждое напечатанное слово мне было понятно и знакомо, оно звучало в моих ушах голосом мамы. Некоторое время я скрывал своё умение от мамы - боялся что она перестанет мне читать. Но она быстро догадалась об этом, а читать не перестала. Только иногда говорила: "Теперь ты мне почитай". И я читал ей дальше.
Меня очень интересовали книжки, которые читали отец и дядя Володя. Я раскрывал те, которые мог достать из шкафа, и разглядывал в них формулы и рисунки. Я чувствовал, что в них есть что-то гораздо увлекательнее моих сказок. Отец заметил мой интерес и попробовал заняться со мной арифметикой и устным счётом. Но мне это было не интересно.
Когда мне исполнилось шесть лет, мне наняли домашнего учителя, студента-историка. Мы с ним быстро подружились. Он не заставлял меня зубрить учебники, а просто рассказывал с увлечением обо всём, что сам знал. Мы с ним исходили и изъездили на извозчиках весь Санкт-Петербург и его окрестности. Он, казалось, знал историю каждого здания, каждого моста, каждой скульптуры. Мама не разрешала нам пользоваться услугами лодочников, боялась что мы утонем. Но однажды мы нарушили запрет и побывали в Кронштадте. Благодаря нашим путешествиям и рассказам учителя я понял, как огромна и сильна Россия. Она у меня ассоциировалась с моим отцом - большим, добрым и сильным.
Когда мне исполнилось восемь, родители решили, что мне пора дать систематическое образование. Мама настаивала на Англии, где она сама закончила частную школу для девочек, и считала английское образование самым лучшим в мире. Отец с ней согласился. Так я оказался в Харлоу.
Университет
Вопреки моим опасениям, учиться в университете оказалось не таким уж трудным делом. Большинство предметов требовали простого механического запоминания, а я на память не мог пожаловаться. Первое время очень сильно сказывался пробел в общих знаниях - всё-таки я не доучился в общей школе. Но я не стеснялся спрашивать моих друзей-студентов, и они охотно выступали в роли учителей, рассказывали сами или давали мне свои школьные учебники. Так что по общим знаниям я быстро сравнялся с основной массой студентов и не испытывал трудностей в элементарных понятиях или несложных математических преобразованиях.
Первое время я ловил на себе удивлённые взгляды студентов, среди которых были уже вполне взрослые мужи - что здесь делает этот мальчишка, деловито спешащий на лекции со связкой книг? Но постепенно все привыкли ко мне и перестали отпускать шуточки по поводу моего возраста. Особенно когда убедились, что я успеваю не хуже, а то и лучше большинства из них. Кстати, малолетние студенты учились в Эдинбургском университете и до меня. Тот же дядя Джеймс поступил в университет в возрасте 14 лет. Но я пожалуй был самым молодым студентом за всю историю университета.
Зато здесь никто не смеялся над моим шотландским акцентом. Многие студенты говорили по-английски с ещё более резким акцентом, а в перерывах между занятиями везде звучала гэльская речь. Преподавание шло на английском, но это была Шотландия, страна горцев.
С дядей Джеймсом мне теперь удавалось поговорить только в редких случаях. Он почти не появлялся в университете, а всё время проводил в своём имении в Гленлэре, где устроил себе физическую лабораторию. Беспокоить его там было неудобно. Но меня неотступно преследовала одна мысль, которую нужно было обязательно с ним обсудить.
Дело в том, что с удлинением линий телеграфной связи, которые теперь протянулись и через океан, стало возникать неприятное явление. Передаваемые по проводам электрические сигналы в виде "точек" и "тире" наползали друг на друга, образуя неразборчивую кашу. Приходилось либо сильно ограничивать скорость передачи, либо строить на определённых расстояниях друг от друга ретрансляционные релейные станции, что снижало коммерческий эффект от работы телеграфных линий. Я попробовал проанализировать процессы в линиях методами волновой теории дяди Джеймса, и пришёл к удивительным выводам. Скорость распространения волн напряжения и тока вдоль проводов линии оказывалась не одинаковой, и зависела от близости земли! Причём волна напряжения распространялась медленнее волны тока; из-за этого и получалось искажение сигнала. Выходило, что для неискажённой передачи сигнала нужно искусственно замедлить волну тока, иными словами, "испортить" линию! Этот парадоксальный вывод вряд ли убедит инженеров телеграфных компаний в правильности моих предпосылок, тем более что у волновой теории дяди Джеймса было много противников среди учёных. Не говоря уже о том, что автору гипотезы всего 13 лет.
Я решился поехать в Гленлэр к дяде Джеймсу. Напрасно я сомневался в том, примет ли он меня. Хотя он занимался в тот момент вещами, далёкими от электромагнетизма, он мигом переключился на волновые процессы в линиях, и его глубоко сидящие глаза под кустистыми бровями прямо-таки загорелись огнём. Он схватил перо, чтобы проверить мои расчёты, и быстро убедился, что я прав. Но как предложить телеграфным компаниям поставить эксперимент на какой-то достаточно длинной линии связи? Технически довольно просто изготовить нужное количество катушек индуктивности и вставить их последовательно в провода на расстояниях в несколько сотен ярдов друг от друга. Но как убедить дельцов рискнуть и пойти на дополнительные расходы?
Вот тут мне помог мой любимый дедушка. Научный авторитет дяди Джеймса для него мало что значил. Он просто верил в меня. И он не только согласился финансировать эксперимент, он сделал гораздо больше. Прекрасно зная нравы и порядки делового мира, он поручил своему лучшему адвокату прежде всего оформить патент на изобретение, и так составить договор с телеграфной компанией, чтобы она охотно согласилась на условия эксперимента, а в случае его успешного завершения поделилась приличной частью своих дополнительных доходов от применения моего изобретения.
Опуская подробности, могу сказать, что оснащение моими катушками участка телеграфной линии Глазго-Данди, а впоследствии Данди-Абердин позволило компании отключить все релейные станции на всём протяжении этих участков, и к тому же применить самые скоростные телеграфные аппараты, в результате чего доходы компании резко возросли. Компания попыталась было отвертеться от выплат по договору, но дедушка через своего адвоката пригрозил судом, и я получил на своё имя пакет акций компании на солидную сумму. Акции я вложил в актив дедушкиной судостроительной компании, отблагодарив его таким образом за оказанную помощь. Другие телеграфные компании заинтересовались моим изобретением, и я попросил дедушкину компанию вести также и эти дела. Мне было не до них. У меня уже заканчивался курс университета, и мне надо было писать магистерскую работу.
Несмотря на возражения дяди Джеймса, я назвал свою работу "Применение теории электромагнитных волн к коррекции фазовых искажений сигнала в длинных телеграфных линиях". Его опасения сводились к тому, что противники волновой теории в совете университета "зарубят" работу. Но никакой резкой критики по существу работы не было, по крайней мере в письменных отзывах. Видимо, её практические результаты оказались достаточно убедительными. Что дядя Джеймс с удовольствием воспринял как признание его волновой теории, хоть и глухое.
А я ужасно устал! И мечтал только о том, чтобы скорей очутиться в родном Санкт-Петербурге, где я буду гулять по саду и целыми днями ничего не делать. Правда, дядя Джеймс сказал мне, что ему поручено организовать новую физическую лабораторию в Кембридже, и он в числе первых её сотрудников приглашает меня. Но я как-то не обратил особого внимания на это приглашение. Домой, домой!
Наташенька
Я не был дома целых шесть лет. Маму я за это время видел много раз, она приезжала ко мне по крайней мере один раз в год. А остальных близких мне людей увидел впервые после долгой разлуки. Отец заметно поседел, под глазами появились усталые морщинки. Надежда Петровна выглядела бледной и больной. Дядя Володя совершенно не изменился. Но был ещё один член нашей общей семьи, о котором я не то что упустил - не хотел до времени рассказывать.
Дядя Володя и Надежда Петровна поженились почти одновременно с моими мамой и папой. Но мне уже было пять лет, а у них всё ещё не было детей, хотя они очень хотели их иметь, и многие разговоры по вечерам в нашей общей гостиной велись только об этом. Наконец после длительного лечения, кажется в Италии, Надежда Петровна округлилась, и в один прекрасный день мне сказали, что у меня теперь есть подружка. Долго не пускали посмотреть на неё. Когда разрешили взглянуть издалека, я был разочарован. Среди розовых кружев в кроватке виднелось маленькое красное личико с закрытыми глазами и торчал носик пуговкой. А говорили - красавица! Откуда мне было в тот момент знать, что я вижу свою судьбу и свою любовь на всю свою будущую жизнь.
Когда Наташенька подросла, мы с ней стали проводить вместе довольно много времени. Я читал ей сказки, зимой возил её по саду на санках, но надо признаться, что мы прекрасно обходились друг без друга. Всегда находили занятие каждый себе. Она была очень тихой, спокойной девочкой, редко плакала, никогда не капризничала. Перебирала у себя в уголке какие-то картинки и лоскутки. Приносила из сада разноцветные осенние листья и раскладывала их на ковре в гостиной в каком-то одном только ей известном порядке. Когда я уезжал в Англию и со всеми с грустью прощался, она лишь на секунду оторвалась от какого-то своего занятия, чтобы сказать мне "До свидания".
Тем более удивительно было теперь увидеть то, что я увидел. Передо мной стояла маленькая красавица, каких я до сих пор не встречал. Я к этому времени уже начал обращать внимание на своих хорошеньких смешливых кузин в Шотландии. Но здесь не было никакого сравнения с ними! Мало того что она и вправду была необыкновенно красива (взрослые не ошиблись), она смотрела на меня с таким обожанием, с такой открытой любовью, что я растерялся. Я ещё не знал, что в семье все мной очень гордятся, и невольно создали в представлении Наташеньки образ какого-то неземного существа, чуть ли не полубога.
Наверное мы долго смотрели в растерянности друг на друга, мне показалось - вечность. Как она потом мне сказала, она не ожидала увидеть, что я такой большой. Я и в самом деле в свои четырнадцать лет выглядел пожалуй на семнадцать. Что я в тот момент думал, не помню. Скорей всего ничего. Наконец до меня дошло, что она мне что-то говорит, причём по-русски. Я настолько отвык от русской речи, что не сразу её понял. Наташенька повторила то же самое по-английски: не разучился ли я говорить по-русски. Оказывается нет, я с облегчением ей ответил и с того момента мы болтали обо всём на свете почти не делая перерывов. С Наташенькой я сразу забыл, что я на самом деле уже взрослая личность, магистр физики и даже довольно обеспеченный человек. Я почувствовал себя её ровесником с острым желанием немедленно наверстать всё, что я не догулял, не добегал и не дошалил из-за рано закончившегося детства.
До сих пор не могу понять, почему так быстро пролетели следующие три месяца. Мне показалось, что это были три недели, не больше. На этот раз мы с Наташенькой не находили себе занятия друг без друга, и желая вечером друг другу спокойной ночи, сразу начинали с нетерпением ждать утра. Мы с ней гуляли вечерами по набережным, а когда начались белые ночи, почти перестали спать. Ездили в извозчичьей пролётке с открытым верхом по проспектам, заполненным чинно гуляющей публикой.
Наташенька серьёзно занималась музыкой в музыкальной школе, которую тогда уже называли "консерваторией", и где директором был знаменитый Антон Рубинштейн, обративший внимание на выдающиеся способности своей маленькой ученицы. В гостиной нашего дома вместо скромного пианино, на котором иногда играли мама и Надежда Петровна, теперь стоял большой рояль. Наташенька садилась за него трижды в день на час-полтора отрабатывать свои упражнения, а я устраивался немного позади неё на ковре и сидел тихо, чтобы её не отвлекать. Впрочем, когда дело касалось музыки, Наташенька настолько погружалась в неё, что всё окружающее для неё переставало существовать. Я так любил смотреть на неё в эти минуты!
Моё счастливое существование нарушил дядя Джеймс, приславший мне сердитое письмо. Он писал, что я теряю драгоценное время, тогда как события стремительно развиваются. Уже полным ходом идёт строительство целого лабораторного комплекса в Кембридже, который он назвал именем Кавендиша, выдающегося английского учёного. В этом комплексе он отводит мне отдельное здание для проведения экспериментов по подтверждению реального существования электромагнитных волн и изучению их свойств. Мой успех с фазовой коррекцией в телеграфных линиях, писал дядя Джеймс, является лишь косвенным подтверждением существования электромагнитных волн, и далеко не всех убедил. Нужно найти способы их генерации и инструментального измерения их характеристик.
Хорошо зная дядю Джеймса, я прекрасно понимал, что он меня долго ждать не будет. Поручит эту работу кому-нибудь другому. Что я, самый умный на свете? Надо ехать, ничего не поделаешь. Ради Наташеньки, ради нашего с ней будущего. Через несколько лет она подрастёт, и мы с ней снова встретимся, чтобы уже не расставаться никогда-никогда-никогда!
Вечер накануне моего отъезда мы просидели вдвоём на моём любимом диванчике в углу гостиной, обнявшись и не сдерживая горьких слёз, а появившись в столовой к ужину, напугали всех красными глазами и распухшими от слёз носами.
Мама обещала. что через 4-5 лет она привезёт Наташеньку на пару лет в Англию "пошлифовать её образование" в той же закрытой школе для девочек, где училась она сама. Так что мы не расстаёмся навсегда. Да может быть и мне удастся временами вырываться в Россию хоть ненадолго. Но Господи, дай мне силы дожить до этого!
Кембридж
Я приехал очень своевременно. Постройка здания лаборатории была уже закончена, и шла внутренняя отделка комнат. Их было шесть. Их надо было оснастить электрической проводкой, водопроводными кранами, сливами канализации и ещё Бог знает чем. У меня не было никакого опыта лабораторной работы. Я сразу понял, что без пары помощников я ничего не смогу сделать. А тут ещё дядя Джеймс потребовал от меня развёрнутый перспективный план работ лаборатории. Хорошенькое дело, если я даже не знал толком, что мне предстоит сделать!
С помощниками мне повезло. Первого прислал дядя Джеймс. Это был один из его студентов, Оливер D, светловолосый весельчак-ирландец, ненамного старше меня. Второго мне прислал сам Бог. Его звали Брайан G, и он был типичный англичанин - неторопливый, сдержанный и далеко не говорун. Он пришёл ко мне с вопросом, не найдётся ли для него какая-нибудь работа. Оказывается, он ещё три года назад закончил Технический колледж здесь же в Кембридже и, как он это назвал, "циркулировал" по различным лабораториям, выбирая себе работу по душе. В деньгах он не нуждался, поэтому не задерживался подолгу на одном месте. Как он сказал, в предыдущей работе ему нехватало размаха, а корпеть над книгами или часами сидеть за приборами ему быстро надоедало. Я предложил Брайану самому определить необходимый состав оборудования и его размещение с учётом того, что понадобятся довольно мощные источники электропитания и скорей всего придётся организовывать свою стеклодувную мастерскую. Он молча кивнул и пошёл с блокнотом по комнатам, а мы с Оливером засели за продумывание и составление плана работ.
Как я себе представлял основное направление работ, нам нужно было создавать электромагнитные волны, бегущие вдоль двухпроводной линии, вроде телеграфной. Чтобы не делать линию длиной от Кембриджа до Эдинбурга, надо было придумать способ генерирования волн достаточно малой длины - порядка нескольких десятков, ну в крайнем случае сотен ярдов. Хорошо бы ещё короче, но я понимал, что чем выше частота генерации, тем больше будет проблем. Она и так исчислялась миллионами колебаний в секунду. Создание генератора волн будет первой и самой важной задачей.
Для решения этой задачи никакие механические устройства не годились из-за своей инерционности. Я видел выход в использовании быстрых колебаний, возникающих при электрических разрядах в разреженных газах. Такие опыты проводились в лаборатории Уильяма Крукса в Лондоне. Дядя Володя в Санкт-Петербургском университете тоже проводил подобные эксперименты, и даже приглашал меня посмотреть его установку. Но я был слишком занят Наташенькой, и не нашёл для этого времени.
Наташенька и здесь всё время была со мной, что бы я ни делал и о чём бы я ни думал. Даже не в виде каких-то определённых мыслей или воспоминаний, а в виде постоянной сладкой боли в сердце. Я несколько раз принимался писать ей письмо, но каждый раз останавливался из-за невозможности передать словами на бумаге то, что я чувствую.
Внимательно перечитав все статьи Крукса об электрических разрядах в разреженных газах, я убедился, что мы на правильном пути. Потоки лёгких частиц, которые Крукс назвал "катодными лучами", были именно той частью замкнутой цепи тока, которой надо управлять для получения быстрых электрических колебаний в цепи. Я не зря просил Брайана предусмотреть в лаборатории место для стеклодувной мастерской. Надо ещё попросить его заказать вакуумное оборудование. Нам понадобится та же техника, что использовалась в опытах Крукса. Брайану придётся съездить в Германию к знаменитому немецкому стеклодуву Гейсслеру, который делал все стеклянные детали для установок Крукса. Не согласится ли Гейсслер научить своему искусству одного-двух опытных английских стеклодувов.
Несмотря на массу дел в лаборатории, я успевал потренироваться в гребле на лодках-восьмёрках. Когда я учился в Эдинбурге, я не упускал возможности летом походить по горам, а зимой покататься на лыжах. В Кембридже зимой снег выпадает не часто, и быстро тает. Зато река Кем круглый год к услугам гребцов. В команду я попал случайно. С любопытством наблюдал с берега работу гребцов, когда меня окликнули с одной из восьмёрок. У них нехватало гребца, и они предложили мне попробовать свои силы. Это была студенческая команда, и они приняли меня за одного из студентов другого колледжа. Я не возражал. Через некоторое время меня посадили загребным! А через год в традиционных соревнованиях на Темзе между Кембриджем и Оксфордом наша лодка заняла первое место в своём классе. Это было здорово!
Электромагнитные волны
Лаборатория потихоньку прирастала полезным народом. У нас появились два хороших слесаря-умельца, у одного прямо золотые руки! Брайан нашёл пожилого опытного стеклодува, подыскал ему добросовестного ученика, и свозил их обоих на месяц в Германию поучиться мастерству у герра Гейсслера. Вся научная часть лаборатории состояла пока из меня и Оливера, а Брайан был для нас всем на свете: и конструктором, и завхозом, и кадровиком. А снабженцем он оказался таким замечательным, что мы называли его "Божий промысел". Не было такого прибора или материала, какой он не смог бы раздобыть в течение нескольких дней.
Мы предполагали возбуждать электрические колебания высокой частоты с помощью быстродействующего вакуумного реле. Между катодом и анодом "трубки Крукса" мы поместили сетку из тонкого никелевого провода. Когда на сетку подавали положительный потенциал относительно катода, поток частиц от катода к аноду усиливался, а когда подавали отрицательный - уменьшался. Подачей достаточно большого отрицательного потенциала можно было полностью перекрыть поток частиц и прекратить ток в цепи анода. Мы назвали это устройство "клапан" ("valve") по аналогии с водяным краном.
Для получения достаточного тока через открытый клапан приходилось подавать на анод очень высокое напряжение, которое мы получали от батареи из множества последовательно соединённых элементов Лекланше. Это было неудобно и даже опасно. Оливер предположил, что поток частиц от катода будет сильнее, если катод нагревать - по аналогии с испарением жидкостей. Догадка оказалась верной, и мы заменили катодную пластину вольфрамовой нитью, которую нагревали током до ярко-красного свечения. Анодный ток сразу возрос в десятки раз, и мы смогли уменьшить анодное напряжение.
Так шаг за шагом мы добрались до вполне работоспособной и даже изящной модели клапана, но для дальнейших экспериментов надо было "оторвать" его от вакуумного стенда, который постоянно поддерживал в нём высокий вакуум. Но как только мы закрывали вакуумный кран, вакуум внутри клапана начинал стремительно ухудшаться, его заполняло голубое свечение, и через несколько минут он переставал работать. Видимо, на деталях клапана оставались следы грязных рук сборщика, а также осаждалась мелкая пыль из воздуха помещения, в котором мы собирали клапан.
Пришлось в одной из комнат построить стерильный бокс. Все стены, потолок и пол в нём были выкрашены белой краской, их дважды в день протирали влажной чистой тряпкой. Для сборщика был сшит из бязи белый комбинезон, и он должен был работать в белых нитяных перчатках. Всё это великолепие так удручающе подействовало на нашего лучшего сборщика, что у него стали трястись руки, и он не смог сделать той работы, с которой до этого великолепно справлялся. Мы решили, что он накануне перебрал пива, и попросили его денёк воздержаться от любимого напитка. Но на следующий день руки у него тряслись ещё больше.
Как всегда, выручил Брайан. Он привёз с часового завода в Лутоне их лучшую мастерицу. Девушки на заводе работали в белых халатах и перчатках, волосы подбирали и надевали на голову белые колпаки, так что эта экипировка была для мастерицы привычна. Но на ней была длинная тяжёлая юбка, на которой наверняка собиралась на улице вся пыль северо-восточной Англии. А она ни в какую не захотела переодеваться в комбинезон. Брайан предложил зарплату вдвое больше, чем она получала на заводе. Нет! Добавил ещё, но только довёл её этим до слёз. Выяснилось, что у неё есть жених, который ни за что не согласится на ней жениться, если узнает, что она где-то переодевалась. А кто жених? Слесарь-инструментальщик на том же часовом заводе, делает штампы для часовых шестерёнок. Так привози его сюда, с удовольствием примем на работу и дадим приличное жалованье!
Не буду перечислять всех технических проблем, которые возникали перед нами ежедневно и ежечасно. Иногда я терял счёт времени, и только по темноте за окном понимал, что уже давно наступил вечер. У меня не раз было искушение поставить походную кровать в лаборатории и вообще из неё не выходить. Но ночевать я всё-таки ходил домой, в комнатушку, которую снимал в пансионате для холостяков. И старался также не пропускать тренировки по гребле, которые проходили дважды в неделю в любую погоду.
Решающие эксперименты прошли буднично. Мы натянули двухпроводную линию вдоль коридора лаборатории, немного выше человеческого роста. На одном конце линии был включён генератор колебаний, другой конец по ходу опыта замыкали, размыкали или нагружали на сопротивление в виде регулируемого реостата. Высокочастотное напряжение между проводами линии измеряли с помощью чувствительного гальванометра и нехитрого жидкостного детектора, состоящего из обыкновенного металлического напёрстка с крепким раствором поваренной соли и опущенной в него платиновой проволочки. Детектор и гальванометр стояли на стуле, а тот в свою очередь стоял на столике с колёсиками, который возили вдоль коридора. Столик Брайан выпросил для экспериментов в ближайшем ресторане. Напёрсток конечно принёс тоже он.
Распределение высокочастотного потенциала вдоль линии в точности соответствовало волновой теории дяди Джеймса. А кто из нас в ней сомневался? Однако теория теорией, а у нас во время экспериментов создавалось такое впечатление, будто мы видели эти электромагнитные волны воочию и трогали их руками.
Но это были электромагнитные волны, которые распространялись ВДОЛЬ проводов, а по теории они должны были распространяться в открытом пространстве вообще БЕЗ всяких проводов!
Работа выполнена
Брайан первый высказал вслух мысль, которая неоднократно приходила в голову и мне: мы подошли к такой стадии экспериментов, когда речь идёт не просто о решении частной научной задачи. Фактически мы находимся на пороге создания нового вида электросвязи - беспроводной. Поэтому пока мы работаем в рамках научной программы, финансируемой Кембриджским университетом и Кавендишской лабораторией, мы должны максимально использовать эту программу для создания техники, пригодной к непосредственному применению в первых образцах аппаратуры беспроводной связи. Мы с Брайаном прекрасно понимали, что для нашего маленького коллектива работа на этом заканчивается. Когда мы проведём эксперименты с передачей электромагнитных волн на значительное расстояние без помощи проводов, перед нами встанет выбор: либо оставаться в лаборатории и браться за новую работу совсем из другой области науки, либо искать себе спонсоров и самим создавать инженерную фирму для для разработки аппаратуры беспроволочной связи. В том, что Брайан пойдёт по этому пути, я не сомневался. В отношении себя я пока не принял решения, хотя тоже склонялся к работе над техническими аспектами беспроводной электросвязи, которые Кембриджский университет и Кавендишскую лабораторию не интересовали.
Для опытов с беспроводным распространением электромагнитных волн мы изготовили клапан увеличенного размера, рассчитанный на генерацию колебаний довольно большой мощности. Для его питания мы вместо батареи элементов Лекланше применили сконструированный Брайаном агрегат из двух динамомашин, приводимых в движение от электромотора постоянного тока. Динамомашины вырабатывали высокое напряжение. Одна из них давала постоянный ток, а вторая, многополюсная, переменный ток с частотой колебаний несколько сотен периодов в секунду. Эти колебания были хорошо слышны ухом. Выходные клеммы динамомашин были соединены последовательно так, что на анод клапана подавалось напряжение положительного знака, глубоко модулированное по амплитуде. Нашу двухпроводную линию мы превратили в антенну, растянув её между двумя деревянными шестами, установленными на крыше нашего здания. Вводы от антенны шли через форточку в комнату, где был установлен генератор. В приёмнике сигналов вместо жидкостного детектора решили применить более чувствительный кристаллический, а приём вести на телефонную слуховую трубку.
Прекрасным солнечным весенним утром к нашему зданию подъехала арендованная Брайаном пролётка с откидным верхом. Мы поставили на сиденье деревянный ящик с детектором и элементами настройки антенны. Рядом сел Оливер. На подножки пролётки стали два нанятых рабочих с лёгкими шестами для антенны. Пролётка переехала мостик через реку и остановилась на противоположном берегу. Рабочие развернули антенну. Оливер склонился над ящиком и приложил к уху трубку. Выпрямился, встал в пролётке, и энергично замахал фуражкой. Сигнал принят! До них было около двухсот ярдов. Мы договорились, что они будут ехать по дороге в сторону Кокстона с остановками. Интервалы между остановками Оливер будет определять сам в зависимости от силы сигнала. Когда сигнал перестанет быть слышен, они вернутся.
Так прошло около шести часов. В углу комнаты бодро гудел агрегат, на столе за стеклом клапана светилось слабое голубое пламя. Когда уже начало смеркаться, к нам прикатил на велосипеде мальчишка-рассыльный из почтового отделения Кембриджа, и вручил телеграмму от Оливера из Кокстона! Это же почти в десяти милях от нас! Телеграмма была такая: "доехали кокстона дальше сигнал не принимается возвращаемся оливер".
Ну вот и всё! Работа выполнена, все аспекты волновой теории дяди Джеймса экспериментально подтверждены. Осталось написать подробный отчёт о работе и решить, что будем делать дальше.
Радио
Мы все выбрали разные пути. Оливер, истинное дитя Кембриджа, был расположен остаться в лаборатории и делать новую научную работу, всё равно в какой области. Брайан обдумывал план создания собственной компании по технической реализации наших идей в области беспроволочной связи. Меня не привлекала чисто научная деятельность, а тем более преподавание в университете, что мне предлагал дядя Джеймс. Но мне совершенно не нравилась также деловая и административная деятельность, к которой так стремился Брайан. Я тяготел к инженерной работе, у меня уже вертелось в голове несколько технических идей по развитию беспроводной связи. Поэтому я решил уходить из Кембриджа, и предложил Брайану себя в качестве научного и технического консультанта в его ещё не созданной компании. Он сразу согласился.
Конечно, меня тянуло в Россию. Но я прекрасно понимал, что там нет (и наверное не скоро будет) промышленной основы для производства средств беспроволочной связи. Фактически речь идёт о создании новой отрасли промышленности, которая быстро станет интернациональной. И кстати, надо торопиться, а то американские и немецкие промышленники нас обгонят и займут удобные ниши в промышленности средств беспроволочной связи. Эти средства довольно просты, и хотя Брайан позаботился о получении патентов на основные решения, его патенты легко обойти.
Мы с Брайаном решили, что наибольший психологический и коммерческий эффект даст реализация связи между судами в море и между судами и берегом. Самым богатым заказчиком могло стать Адмиралтейство, но там медленно думают, и Брайан обратился к трансатлантическим пароходным компаниям с предложением вложить денежки в пока ещё рискованное предприятие. Конечно, они не кинулись к нам толпой, но всё-таки начальный капитал образовался.
Пока Брайан энергично создавал компанию, я тоже не сидел без дела. Составил перспективные планы работ для разных направлений: вакуумные устройства, колебательные системы, компоненты электрических цепей. Это была очень увлекательная работа, воображение работало во-всю. Обе нанятые Брайаном машинистки в снятом им офисе не успевали печатать с тех моих листочков, которые я приносил им из дома. Офис был в Лондоне, и квартиру я тоже снял себе в Лондоне, в хорошем тихом месте недалеко от Риджент-парка. Хотя я не люблю Лондон с его тошнотворным угарным запахом от угольных каминов, но в данном случае Брайан был прав - солидная деловая контора должна располагаться в Лондоне.
Почти каждый день Брайан устраивал встречи с заинтересованными дельцами и инженерами компаний, на которые приглашал меня в качестве "тяжёлой артиллерии". В зависимости от степени подготовленности собеседника, я рассказывал на разных уровнях доступности о предстоящих проблемах и ожидаемых результатах. Среди участников этих встреч были и представители проводных телеграфных компаний. Я заметил, что словосочетание "беспроводной телеграф" ("wireless") вызывает их беспокойство, и постарался объяснить, что высокочастотная техника не приведёт к отмене проводных линий связи, а наоборот, позволит решить задачу множества одновременных разговоров по одной паре проводов. Я сказал Брайану, что нам надо вообще отказаться от самого слова "wireless" и заменить его чем-то более обтекаемым, например словом "радио".
Приезд
Мы с Наташенькой всё это время переписывались, хотя не очень активно. Я просто не знал, о чём ей писать. Не описывать же ей ту рутину, которая занимала всё моё время. Это для меня в ней случались яркие события, а Наташенька жила совсем в другом мире. Мне её мир казался сказочным. Вот она пишет, что Антон Григорьевич снова её похвалил, и она в радостном возбуждении от этой похвалы долго не могла уснуть, играла в гостиной до двух часов ночи в одной ночной рубашке (куча восклицательных знаков!!!), пока не пришла мама и не погнала её спать. А в следующем письме она описывала концерт юных пианистов консерватории в Павловске перед царской семьей. Как она волновалась перед концертом, как Антон Григорьевич её успокаивал. Как она забыла обо всём, пока играла, и какие были аплодисменты. Как ей внесли на сцену большую корзину роз и лакей в ливрее шепнул, что это от царской семьи. И как Государь в ложе поднялся и слегка поклонился ей, а она от растерянности не сразу сообразила, что надо сделать глубокий книксен.
Когда я всё это читал, меня не оставляла мысль, что Наташенька создана совсем не для той жизни, какую я иногда представлял себе в мечтах. Она вырастет, станет знаменитой пианисткой, будет ездить по всему миру с концертами, а я буду следовать за ней - в качестве кого? Её мужа, конечно! Пока она играет, я буду стоять за кулисами, держа наготове её манто и проклиная вечные театральные сквозняки, от которых она может простудиться. После концерта распоряжаться на заваленной цветами сцене, какие цветы отправить в гостиницу, а какие оставить. А служители театра будут переглядываться и спрашивать друг друга: кто этот господин? А, да это же ЕЁ муж! Вечером в гостинице я буду усаживать её в кресло перед камином, заботливо укутывать ей ноги пледом, подкатывать ей столик с ужином, а она мне будет говорить: милый, я так устала.
Ну а что, разве всё это так плохо? Разве не самое лучшее, что может быть в жизни - жить для любимого человека? Но я-то её люблю, а вот будет ли она меня любить? О любви мы с ней ни словечка не писали в письмах другу другу, даже слова такого не упоминали. Иногда у неё в правом нижнем уголке письма вместо подписи появлялось расплывчатое пятнышко, обведённое овалом, отдалённо напоминающим сердечко. То ли в самом деле слезинкой капнула, то ли пальчик послюнила, плутовка. Напоминание, как мы с ней плакали в день прощания, и "я по тебе скучаю". Но с тех пор прошло уже несколько лет, и мы совсем не те дети.
Скоро я встречусь с Наташенькой, и всё выяснится. Мама уже написала мне, что они собираются приехать в Англию, и она сообщит мне подробности. Вскоре пришла телеграмма, что она взяла билеты на пароход. Я стал каждое утро справляться в управлении порта о прибытии парохода. Наконец сообщили, что он прибывает следующим утром, но из-за низкого прилива в Темзе будет разгружаться аж в Тилбери. С утра я уже сидел в кафе на набережной, пил кофе и смотрел в окно, как пароход подходит к причалу. Погода была пасмурная, время от времени срывался дождик. Издалека трудно было разглядеть пассажиров, спускающихся по трапу, но две идущие рядом женские фигурки показалось мне знакомыми. Когда они скрылись в здании таможни, я подошёл к воротам порта. Вскоре они показались: две почти одного роста, в одинаковых коричневых дорожных платьях, под одинаковыми зонтиками. Какая из них мама, а какая Наташенька? Вдруг я почувствовал, что люблю их обеих так сильно, что они для меня слились в одно целое.
И вот я уже их обнимаю и целую. Мама как всегда изящная, стройная, молодое лицо без всяких признаков её возраста. Наташенька такая красивая, такая высокая! Совсем взрослая, хотя ей нет ещё пятнадцати лет. Мне показалось, что она вся напряглась и немного отпрянула от меня, когда я поцеловал её в щёку.
Пока мы тряслись в кебе, мама рассказала мне все её планы. Они поживут несколько дней в Лондоне, потом поедут на пару недель в Шотландию, оттуда отправятся в путешествие по Европе, которое продлится месяц или два. Наташенька ещё нигде не была кроме Санкт-Петербурга, ей надо увидеть мир. Потом она год или два поучится в школе для девочек в Хартфорде, где училась мама. Что потом? Жизнь подскажет! Наташенька не мыслит себя без музыки, пусть сама выберет себе судьбу и карьеру.
Пока мама всё это рассказывала, Наташенька с любопытством смотрела в окошко кеба, хотя что могло быть интересного в Ист-Энде? Я попытался перехватить её взгляд, но она не поворачивалась ко мне. Отвернулась от окошка только когда мама сказала, что они задержатся в Лондоне в основном для того, чтобы побывать на серии концертов Лондонской филармонии, посвящённых Гайдну. Будут исполнены все двенадцать лондонских симфоний Гайдна. Тут Наташенька повернулась ко мне с таким мечтательным выражением своих прекрасных серо-голубых глаз, что я понял - она меня не видит. Она уже предвкушает восторг от музыки Гайдна, эта музыка уже звучит внутри неё. А что я хотел, на что надеялся?
Мама, как всегда, всё предусмотрела и заранее заказала телеграммой номер в гостинице на Риджент-стрит. Это хорошо, будем часто видеться, пока они не уедут в Шотландию.
Филармония
Весь следующий день я был очень занят - Брайан назначил сразу несколько встреч с нужными людьми - и я не смог забежать в гостиницу к маме и Наташеньке. Впрочем, и их оказывается не было там целый день. Мама показывала Наташеньке Лондон, потом они провели несколько часов в музее. Ради Наташеньки даже вечно хмурая лондонская погода расщедрилась солнышком, и этот нелюбимый мною город выглядел вполне привлекательным. Я понял, что если кого-то любишь, то и погода всегда кажется хорошей, и серые дома неожиданно оказываются ярко окрашенными.
Я пришел к ним вечером перед тем, как нам ехать в филармонию. Они были уже готовы и одеты для концерта - обе такие красивые! На этот раз Наташенька не отводила взгляда, а на мой немой вопрос подошла, встала на цыпочки, пригнула мою голову к себе (я всё-таки был много выше неё) и быстро поцеловала в губы. Сразу отошла и занялась чем-то своим. Мама то ли не обратила внимания на этот эпизод, то ли сделала вид, что не заметила. А у меня в душе творилось такое! Много раз потом в моей жизни было то, что можно назвать счастьем. Но то, что я в тот момент чувствовал, просто не имело названия!
Я не могу сказать, что я равнодушен к музыке. Она меня трогает, мне понятен её язык, я могу следовать мыслью за авторским замыслом композитора. К конце-концов это точно такой же творческий процесс, как любой другой, в том числе привычный мне. Композитор точно так же испытывает наслаждение от находок каких-то новых и милых его сердцу гармонических сочетаний, как я от своих новых, оригинальных и удачных технических решений. И это его наслаждение, его восторг передаётся мне, когда я слушаю музыку. Но даже когда я слушаю музыку и она владеет мной, где-то в глубине меня не прекращается процесс поиска или шлифовки МОИХ технических решений, я не могу от этого избавиться, задавить этот процесс. Он даже ночью во мне идёт независимо от моего сознания.
А Наташенька совсем другой человек. Если она слушает музыку или играет, для неё всё остальное не существует. Она и так почти всё время живёт в мире музыки, слышит её в каждом звуке, она звучит внутри неё даже в полной тишине. Я мог бы стать кем угодно - химиком, врачом, может быть даже художником, а она рождена для музыки и никем другим кроме как музыкантом стать не могла.
Пока мы занимали свои места в зале, пока люди вокруг ходили, шаркали ногами, переговаривались, Наташенька была оживлена, наверное испытывала восторг от одной только мысли, что Гайдн когда-то сам дирижировал оркестром в этом зале. И всё-таки она не забывала время от времени проверять быстрым лукавым взглядом, не вышел ли я ещё из своего запредельно счастливого состояния после её поцелуя. Но когда дирижёр поднял палочку и в зале наступила тишина, я перестал для неё существовать. Для неё всё перестало существовать, даже сама филармония с её оркестром. Осталась только музыка. Теперь я мог позволить себе беспрепятственно смотреть сбоку на её лицо. Она не замечала, не чувствовала моего взгляда. Глядя на неё, я понял, почему художники Возрождения рисовали нимбы над ликами своих мадонн. Они не умели иначе выразить внутренний свет, освещавший лица их любимых, с которых они рисовали богоматерь. Конечно они их любили, а как же иначе?
Гайдн композитор бесконечно добрый, светлый, ничего не усложняющий. Из всех его лондонских симфоний только одна написана в миноре, остальные радостные, мажорные. Да и минорная звучит совсем не грустно. Создавать печаль, уныние, Гайдн просто не может! Для меня этот вечер в филармонии и последующие три запомнились тем, что я от музыки и такой близости Наташеньки находился в состоянии, близком к эйфории. Наверное и Наташенька испытывала что-то подобное. После финала каждой симфонии, когда раздавались аплодисменты публики, она несколько секунд ещё сидела в оцепенении, потом глубоко вздыхала как будто очнувшись от сна, пару мгновений смотрела на меня невидящими глазами, а затем её лицо освещалось такой счастливой улыбкой, что теперь уже для меня всё остальное переставало существовать!
Когда я провожал их на вокзал Кингз-Кросс и усаживал в поезд до Эдинбурга, я старался сдерживаться и всё время говорил себе: это совсем не надолго; скоро она приедет в свою школу в Хартфорде, и мы будем видеться каждую неделю. Но когда хвостовые огоньки поезда скрылись в темноте и провожающие разошлись, я в приступе смертной тоски не мог найти в себе силы, чтобы сойти с места. Я теперь не мог и дня прожить без Наташеньки, а предстояло жить без неё целых три месяца, может быть даже больше!
Broadcasting
Брайан развернулся во всю силу своего организационного таланта. Он энергично создавал, без всякого преувеличения, новую отрасль промышленности. Причём промышленности особой, на первый взгляд незаметной для глаз широкой публики, без дымящих труб и лязгающих паровых машин. Но эта промышленность уже в самом начале привлекла к участию в ней больше учёных и инженеров, чем их работало в любой другой области британской промышленности. И не только британской. Брайан постоянно ездил в Германию и Францию, дважды побывал за океаном, и везде организовывал кооперации промышленников и университетских учёных, занятых решением проблем радиосвязи.
Эта работа уже давала существенные плоды. Связь между судами в море и береговыми станциями становилась всё надёжнее. Для постоянной связи с судами в северной Атлантике были построены две мощные береговые радиостанции - одна в Англии, на полуострове Корнуэлл, а вторая в США, в штате Мэн. Было достигнуто международное соглашение, по которому все морские и береговые станции дважды в час, в 15 и 45 минут каждого часа делают перерыв в работе в течение трёх минут, и слушают эфир на аварийной волне 600 метров, отведенной для передачи сигналов бедствия.
Эта работа всё меньше требовала моего непосредственного участия, чему я был очень рад. Теперь меня одолевала новая идея, подсказанная может быть теми четырьмя вечерами в филармонии, переполненными музыкой и счастьем. Я думал о тех тысячах, может быть десятках или даже сотнях тысяч людей, которые лишены возможности часто слушать хорошую музыку в блестящем исполнении, потому что живут далеко от Лондона и вообще далеко от городов. Вполне реально дать им возможность слушать эту музыку, последние новости и другие сообщения в удобное для них время не выходя из дома. Для этого нужно построить мощные передающие радиостанции в окрестностях Лондона, Эдинбурга, Санкт-Петербурга и других крупных городов, соединить эти станции проводами с концертными залами и студиями, установить там микрофоны. А местная промышленность в каждой стране легко освоит массовое производство простых радиоприёмников для населения. И если признаться честно, в глубине души я рассчитывал, что тогда Наташеньке не придётся скитаться по столицам мира с концертами. Её игру и так услышит весь мир, если даже она не будет выезжать из Санкт-Петербурга. Мы с ней всё время будем рядом, а каждый из нас будет заниматься своим любимым делом!
Наташенька с мамой к этому времени заканчивали свой затянувшийся вояж по Европе. Они задержались дольше, чем рассчитывали, потому что в одном только Париже оказалось больше музеев и театров, чем можно посетить за одну человеческую жизнь. В Италии нельзя не побывать в миланском театре Ла Скала, а что уж говорить о Вене! Наташенька сначала писала мне подробные восторженные письма из каждого города, потом письма становились всё короче, а почерк неразборчивей. И наконец одно письмо содержало только изрядную слезинку посреди пустой страницы и под ней подпись большими буквами "Устала!!!" Но вот долгожданная телеграмма "Едем". Мои смелые дамы воспользовались одним из первых железнодорожных паромов через Ла-Манш, так что встречал я их на вокзале Ватерлоо. Два дня они отдыхали в той же гостинице на Риджент-стрит, уже никуда не выезжая - нагулялись! И поехали в Хартфорд. Мы договорились, что я навещу Наташеньку в ближайшее воскресенье.
Между тем моя идея о постройке радиовещательной станции и организации массового изготовления радиоприёмников пришлась по душе Брайану, и он тут же привлёк к делу нужных людей. У него был исключительный дар уговаривать и увлекать людей. Причём он делал это без всякого нажима, даже как будто без особой заинтересованности в данном человеке, что действовало безотказно! Было решено, что первую радиостанцию построят около Рединга, по мощности и высоте антенн она должна обслуживать всю Англию и частично захватывать юг Ирландии и север Франции. Следующими будут радиостанции в Дублине и Эдинбурге. Надо наладить выпуск и продажу простых детекторных радиоприёмников и частей к ним, чтобы побудить радиолюбителей самим собирать приёмники. Дать в газетах объявления о скором начале радиовещания. Этим должна заниматься созданная Брайаном промышленная корпорация, которую он назвал British Broadcasting Corporation, сокращённо BBC.
Следующее воскресенье выдалось солнечным. Я заметил, что к моим встречам с Наташенькой в Англии обязательно устанавливается хорошая погода. Может быть если бы мы решили с ней остаться жить в Англии, мы бы существенно улучшили в ней климат. Но мы оба знали, что поедем в Россию, как только это можно будет сделать, и будем жить только там. Причём в Санкт-Петербурге, в нашем родном городе.
Школа для девочек в Хартфорде оказалась в очень живописном месте. Большое здание с несколькими пристройками было окружено старым парком. Нам с Наташенькой разрешили в нём гулять, не выходя за ограду. Сначала мы чинно ходили по центральной аллее под любопытствующими взглядами учениц и внимательными - воспитательниц. Но понемногу те и другие на нас насмотрелись, и мы перестали чувствовать себя как букашки под микроскопом. Нам столько надо было рассказать друг другу! Но сначала я хотел узнать, как ей живётся в школе, как к ней относятся другие ученицы, появились ли у неё подруги. Я ещё помнил, как неуютно я чувствовал себя в школе для мальчиков в Харлоу, где меня постоянно задевали, а я не мог дать отпор. Но оказывается, с Наташенькой не происходило ничего похожего. Её сразу очень хорошо приняли, и все с ней очень предупредительны, считая что вдалеке от родины она скучает по родным. Ей отвели время для занятий музыкой, в школе есть большой зал с хорошим роялем. А какие предметы преподают, успевает ли она? У неё же как и меня перед школой, было только домашнее образование, и в основном по-русски. Выяснилось, что кроме небольших трудностей с языком во время занятий по физике, всё остальное идёт легко.
Потом Наташенька стала подробно рассказывать о поездке с мамой по Европе, и настолько увлеклась, что мы не заметили, как стало темнеть, и учениц стали созывать колоколом к ужину. Мы распрощались до следующего воскресенья. Целый день был наполнен ласковым солнцем и ничем не омрачённым счастьем!
Домой
Два года пролетели незаметно. Неделя за неделей, наполненные работой и отмеряемые счастливыми встречами с Наташенькой. Но вот у неё уже выпуск из школы. Торжественный вечер, на котором выпускницам вручались сертификаты об окончании школы. Счастливые лица, море цветов. Я не мог отвести глаз от Наташеньки. Она была так прекрасна! Её отличала неяркая северная красота: пепельные волосы, большие серо-голубые глаза, изумительный овал лица. Всё мягко очерчено и как будто нарисовано сепией. Временами я жалел, что я не художник. Впрочем, я наверное не рисовал бы её, а только любовался ею. Её лицо менялось ежесекундно в зависимости от освещения, от её настроения. Это невозможно было уловить, передать на бумаге.
Моя мама заранее написала, что не приедет на выпускную церемонию. Отец последнее время неважно себя чувствовал, даже оставил преподавание в университете. Возвращаться домой нам тоже предстояло вдвоём с Наташенькой.
Брайан был очень огорчён моим отъездом, хотя давно уже знал, что меня в Англии удерживает только присутствие Наташеньки. В конце-концов, в моём постоянном участии в работе компании уже нет острой необходимости. В ней работает столько умных людей, что к моим консультациям прибегают всё реже. Так и должно быть.
На Балтике стояла редкая для этих мест солнечная погода, и немногочисленные пассажиры парохода целый день проводили в шезлонгах на палубе с подветренной стороны. В салоне стоял привинченный к полу рояль, и Наташенька пользовалась каждой минутой, когда в салоне никого не было, чтобы поиграть упражнения. Она готовилась к возвращению в консерваторию. На звуки рояля в салон заглянул молодой человек примерно моего возраста, извинился и представился - Сергей Иванович Танеев. Он напомнил Наташеньке, что они вместе учились в санкт-петербургской музыкальной школе, когда она ещё не называлась консерваторией. И как Антон Григорьевич Рубинштейн упрекал его в недостаточном трудолюбии и ставил ему в пример Наташеньку, тогда ещё малышку, не достававшую ножками до педалей. Они стали вспоминать разные забавные события в школе, время от времени проигрывали на рояле какие-то короткие музыкальные фразы, которые казались им очень смешными, и хохотали от души. Наташенька необыкновенно оживилась, вся засветилась от приятных воспоминаний, и совершенно забыла обо мне. Я отошёл к окну салона и стал смотреть на белые гребешки волн. Из глубины души у меня поднималось что-то тяжёлое, болезненное, чего я никогда раньше не испытывал. Снова ко мне вернулись мысли о том, что я лишний в светлом наташенькином мире. Вдруг Наташенька оборвала на полуслове разговор с Танеевым, порывисто подошла ко мне и заглянула мне в глаза прямо и серьёзно. Мне стало очень стыдно за свои мысли, и я дал себе зарок больше никогда, никогда не оскорблять наташенькино и своё достоинство подобными сомнениями.
Дома нас ждали огорчительные новости. Отец с трудом поднимался с постели, Надежда Петровна тоже часто болела. В доме пахло лекарствами, почти каждый день приходили врачи. Мы с Наташенькой ничем не могли помочь своим самым близким людям. Вечером сидели с ней вдвоём на нашем любимом диванчике в углу гостиной и молча думали об одном и том же.
Наташенька стала снова посещать консерваторию и проводила в ней почти весь день. У меня тоже нашлось занятие. Буквально на второй или третий день после моего приезда я получил любезное письмо от Учёного секретаря Российского Физико-Химического Общества (РФХО), в котором он почтительно просил моего согласия выступить с докладом на очередном заседании Общества. Тему доклада я мог определить сам, но в основном Общество интересовалось постановкой радиовещания, которого в России ещё не было. Я конечно немедленно ответил согласием.
Собрание встретило меня стоя и овацией. Я был удивлён и крайне смущён таким приёмом. Я к этому не привык. В Великобритании мне иногда выражали признание моих заслуг (по моему мнению, скромных), но делали это сдержанно. А здесь Учёный секретарь во вступительном слове превознёс мои заслуги до небес, несколько раз подчеркнув, что я - русский. Ну ладно, Бог с ним, с этим отечественным патриотизмом. Я в ответ раскритиковал Общество за то, что оно не предприняло усилий для практического развития радиосвязи в России. Своей промышленности нет, всё оборудование закупается за рубежом, и даже специалистов приглашают из Англии и Германии. Позор! Я прямо спросил собрание, кто из присутствовавших может представить меня правительственным чиновникам достаточно высокого ранга, чтобы решить вопрос о постройке мощной радиовещательной станции вблизи Санкт-Петербурга. И нужно немедленно сформировать несколько групп по 5-10 молодых инженеров и студентов старших курсов для отправки на стажировку в Англию. Я берусь позаботиться об их благоустройстве и обучении. Надо иметь своих специалистов!
Вечером я рассказал Наташеньке об этом заседании и посетовал, что я наверное был слишком резок, особенно после такого приёма. Но она сказала: "Ты правильно поступил, пусть почешутся!"
Мне действительно скоро устроили приём у министра промышленности и торговли, который ведал также вопросами радиосвязи, находящимися в зачаточном состоянии. Он был деловит и передал меня одному из своих помощников, который оказался очень толковым и исполнительным. Вообще я заметил, что нерасторопность и косность российских правительственных чиновников, о которой я был наслышан на Западе, сильно преувеличена. В течение нескольких дней был выделен участок земли около Павловска, как сказал чиновник - собственность царской семьи! Деньги на строительство были получены из государственного бюджета. Я спросил чиновника, почему в деле не участвуют промышленники, и не лучше ли было бы вложить в строительство побольше частных средств - ведь у производителей будут огромные прибыли от продажи радиоприёмников, от рекламы их товаров в радиопередачах. Но чиновник только рукой махнул.
Как я жалел, что со мной нет Брайана! Мне теперь приходилось решать самому массу мелких организационных вопросов, возникающих по ходу строительства радиостанции. Несмотря на все мои обращения в правительство и к университетским учёным, не нашлось ни одного человека, который согласился бы разделить со мной заботы по постройке первой в России радиовещательной станции.
Печальный и радостный год
Перед самым Рождеством 1881 года скончался отец, а меньше чем через месяц после него умерла Надежда Петровна. Я никак не мог привыкнуть к мысли, что отца больше нет. Для меня он с детства был олицетворением силы и доброты. Мама сразу постарела, её всегда живые глаза потухли. На дядю Володю страшно было смотреть. Он сгорбился, поседел, все вечера просиживал в своём кресле в гостиной, укрывшись пледом. Не читал, не разговаривал, а смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Как мы с Наташенькой ни старались отвлечь наших близких от мрачных мыслей, нам это не удавалось. Да мы и сами держались только потому, что были заняты до крайности - Наташенька в консерватории, а я на строительстве радиостанции.
Мама не находила себе места и засобиралась в Шотландию. Говорила, что здесь ей каждая мелочь напоминает об отце и доставляет невыносимую боль. Мы проводили её на пароход, а через три недели получили телеграмму "Возвращаюсь". Она пробыла в Эдинбурге всего несколько дней. Оказалось, что там ей ещё тяжелей. Незадолго до её приезда умер дедушка, а годом раньше - дядя Джеймс. Вся семья была в глубоком трауре.
Мама вернулась, и теперь они с дядей Володей часто сидели вместе и тихо разговаривали, вспоминая прошедшую жизнь. Старая дружба лечит раны. У мамы сильный характер, она первой оправилась от горя и вытянула дядю Володю из этого омута. Он снова стал ходить в университет и читать лекции студентам.
Но только-только мы все начали приходить в себя - новый удар. Первого марта ужасное покушение на Государя, он убит. Я не понимал этих убийц! Молодые люди моего возраста или немного старше, все прекрасно образованные, вполне способные понять, что их представления о народовластии - чушь, утопия. Они разрушают самую основу государства, не предлагая взамен ничего реального, жизнеспособного. Анархия, топоры в руках разочарованных, растерянных, озверевших крестьян. А дальше? Россия и так отстала в промышленном развитии от Запада, нужно всем образованным людям работать, отрабатывать свой долг перед тем самым народом, который их кормит и содержит. Работы для них вокруг на годы, на века, а они хотят ничего не делая сразу всё получить, причём сами не знают, чего хотят. Убили может быть самого лучшего в истории России царя, освободителя крестьян, победителя в многолетней войне с турками, образованного, мягкого, либерального. Я по своему опыту видел, как хорошо были подобраны руководители министерств и ведомств, в том числе военных, как чётко они работали. Разве можно было их сравнить с британскими бюрократами, с тем же Адмиралтейством, с которым Брайан до сих пор не смог найти общего языка?
На нас с Наташенькой так тяжело подействовало это событие, что мы решили уехать из погружённого в траур Санкт-Петербурга куда-нибудь подальше. За границу не хотелось, мы выбрали Крым, Ялту. В марте Ялта безлюдна - не сезон. Нас это очень устраивало. Мы сняли два смежных номера в маленькой двухэтажной гостиничке недалеко от набережной. Хозяйка обещала хорошо протопить на ночь единственную на весь дом большую кафельную печку в коридоре первого этажа, но я проснулся ночью оттого что замёрз под довольно тонким шерстяным одеялом. Вскоре ко мне в номер постучалась полусонная Наташенька в пижаме, волоча за собой своё одеяло. Мы легли вместе на одну кровать, накрылись двумя одеялами, поплотней прижались друг к другу, согрелись и уснули.
Если не считать завтраков, обедов и ужинов, которыми нас вкусно кормила хозяйка, мы проводили время гуляя по набережной или сидя там же на скамейке. Было довольно холодно, время от времени шёл дождик, и мы сделали ценное приобретение. В татарской лавке, где продавались разные крымские сувениры, купили большую кавказскую бурку, невесть как попавшую в Крым. Она была жёсткая как фанера, и в намокшем виде источала сильный аромат кавалерийского манежа, но мы не обращали внимание на такие мелочи. Под буркой нам было тепло и уютно, мы сидели прижавшись друг к другу и играли в придуманную нами игру. При каждом выдающемся событии, например пролёте перед нами чайки или особенно сильном ударе волны в парапет набережной, надо было быстро сочинить подходящее к случаю четверостишие. При этом мы оба ужасно жульничали, пытаясь выдать чужие стихи за свои. По причине моего невежества Наташеньке это часто удавалось, а мне нет. Обмануть её было невозможно, она сразу называла настоящего автора. А сама только потом с хохотом признавалась, что на самом деле её четверостишие принадлежало Катуллу, и даже уточняла, какому своему другу или сановнику поэт посвятил это стихотворение. Если была солнечная погода и нам не хотелось идти в гостиницу, мы покупали тут же на набережной у татарина Ахмеда горячущие чебуреки, которые у него всегда были наготове независимо от погоды и наличия едоков.
Так прошли две далёкие от горя недели. Если мы и вспоминали события последних месяцев, то не делились воспоминаниями друг с другом. Но я всё чаще думал о своей работе. Я сразу решил, что радиостанция в Санкт-Петербурге будет построена иначе, чем лондонская. Точнее говоря, она будет состоять из четырёх таких радиостанций, как лондонская, а их антенные мачты будут расположены на поле квадратом. Мощности этих радиостанций будут, образно говоря, "складываться в эфире", а управляя усилителями мощности с определённым фазовым сдвигом, можно будет направлять излучение в любую выбранную сторону. Например на восток в Поволжье, на юг на Кавказ или на запад в Европу. Для России с её огромными пространствами такое решение будет самым экономичным и правильным.
Когда я пару раз выдал своё четверостишие с задержкой и невпопад, Наташенька сказала: "Милый, нам пора возвращаться. Я тоже замечаю, что мои пальцы сами шевелятся, проигрывая мелодию на несуществующем рояле".
Строительство радиостанции быстро двинулось вперёд летом, когда из Англии вернулась первая группа молодых российских инженеров, прошедших стажировку в компании Брайана. Из них сразу выделились лидеры, которые заметно разгрузили меня от мелких забот по строительству. Когда наступили белые ночи, мы с Наташенькой по старой памяти ещё днём садились в извозчичью пролётку с открытым верхом и ехали в Павловск на строительство. Стройные решётчатые мачты антенн великолепно выглядели на фоне светлого ночного неба. Ночами было довольно прохладно, и мы прижимались поплотнее друг к другу, со смехом вспоминая нашу ялтинскую бурку, которую мы оставили в подарок нашей хозяйке.
Осенью начались пробные радиопередачи, а на Рождество состоялось торжественное открытие радиостанции в эфире. Диктор в студии зачитал приветствие Государя по случаю этого события, а оркестр исполнил гимн. Потом состоялся концерт воспитанников консерватории, в котором Наташенька отказалась участвовать. Она сказала: "Я лучше послушаю его дома по радио, сидя в гостиной".
Одним весенним вечером Наташенька играла дома этюды Шопена, а я сидел на любимом диванчике и не столько слушал её игру, сколько любовался её лицом, на котором отражалась вся смена оттенков мелодии. Я знал, что я её этим не отвлекаю. Когда она закончила играть очередной этюд и сделала паузу, чтобы перевернуть нотный лист, я неожиданно для самого себя встал перед ней на колени и сказал охрипшим от волнения голосом: "Выходи за меня замуж!" Она нисколько не удивилась моей странной позе, сама стала на колени передо мной и сказала: "Милый, я тысячу раз представляла себе, как ты сделаешь мне предложение, но не думала, что это произойдёт так просто и хорошо." Мы обнялись и поцеловались в первый раз с тех пор, как Наташенька поцеловала меня в гостинице на Риджент-стрит четыре года назад.
Эпилог
Наш первый успешный эксперимент по передаче радиосигнала из Кембриджа в Кокстон на расстояние 10 миль был официально назван рождением радио, а год 1874 - годом изобретения радио. Изобретателем радио официально был объявлен я, хотя у Брайана было для этого гораздо больше заслуг. Он фактически создал радиопромышленность.
В 1884 году в Великобритании торжественно отмечали десятилетие со дня изобретения радио. Я был приглашён на приём в Букингемский дворец по случаю этого события. Нас троих, Оливера, Брайана и меня, представили Её Величеству. Она жестом подозвала меня поближе и сказала, что я заслуживаю рыцарского звания за свои заслуги, однако она не может мне его дать, поскольку я не её подданный. Но она уже написала своему племяннику и попросила его сделать это за неё. Оливер, который странно выглядел в строгом костюме для официальных приёмов (я больше привык видеть его в просторном свитере и в кепке с пуговкой) сказал после приёма, что я скоро стану бароном или графом; он не знает какие есть дворянские титулы в России. И добавил:
- Можно я не буду говорить тебе "сэр"?
- Ты можешь даже сидеть в моём присутствии! - милостиво разрешил я.
В феврале следующего года мы получили с женой приглашение на приём в Зимний дворец по случаю 40-летнего юбилея Государя. Перед началом приёма ко мне подошёл один из помощников министра двора и сказал, что Государь ожидает меня для короткой аудиенции. Лакей в ливрее проводил меня до дверей кабинета. Государь стоял у окна и смотрел на опушенные снегом деревья. Он не сразу обернулся ко мне, а когда обернулся, меня поразило выражение печали в его глазах, так не соответствующее торжественной дате. Он сказал, что мои заслуги перед наукой и Россией требуют достойного вознаграждения, о чём сегодня будет объявлено. Пожелал здоровья мне и моим близким, и слегка наклонил голову, давая понять, что аудиенция окончена. Позже в зале министр двора зачитал императорский Указ с коротким списком возведенных в дворянское достоинство. Когда прозвучала моя фамилия, Наташа обернулась ко мне, и я увидел в её глазах то же восхищение и безграничную любовь, с какой на меня когда-то смотрела девятилетняя девочка.
Я написал "Наташа", а не "Наташенька" не потому что стал меньше любить свою жену, а потому что дома нас ожидала малышка, только недавно начавшая ходить. Это имя теперь принадлежало ей.
Послесловие
Думаю, что некоторые пояснения не будут лишними. Я попытался провести две параллельные сюжетные линии: любовь и техника. Любовь такая, какой я хотел бы всем нам. Героиня придумана, включая внешность. Её прямых прототипов нет. Что касается изложенной здесь моей версии истории техники, нужно сказать следующее.
Я хотел бы жить во второй половине XIX века, когда не было ужасных мировых войн, и когда в науке было совершено много фундаментальных открытий. В романе я нагло приписал себе почти все заметные достижения в области теоретической и технической электродинамики, включая изобретение радио. Чтобы успеть всё это сделать в одиночку меньше чем за полвека (я не хотел попадать в ХХ век), я наделил себя рано проявившимися выдающимися способностями и вдобавок втёрся в родственники к великому шотландскому физику и математику Джеймсу Кларку Максвеллу (Maxwell, 1831-1879). Это реальная историческая фигура, он действительно построил в 1871-1874 г.г. Кавендишскую лабораторию при Кембриджском университете и был её бессменным директором до самой своей кончины. Реальны также упомянутые мною русский математик М.В.Остроградский, пианисты и композиторы А.Г.Рубинштейн и С.И.Танеев, английский физик Уильям Крукс, немецкий стеклодув Генрих Гейсслер, королева Виктория и император Александр III. Остальные действующие персонажи моего романа, включая меня самого - выдуманы.
Другие мои грехи:
- я приписал себе вывод уравнения неискажающей телеграфной линии, принадлежавший замечательному английскому физику Оливеру Хевисайду (Heaviside, 1850-1925);
- я выдал себя за изобретателя катушек индуктивности для коррекции искажений в линиях, которые на самом деле предложил американский инженер-электрик Майкл Пупин (Pupin, 1858-1935);
- я присвоил результаты первых измерений волновых параметров двухпроводной линии, хотя на самом деле их получил великий немецкий физик Генрих Герц (Herz, 1857-1894);
- я исказил историю изобретения вакуумного триода, который на самом деле изобрёл в 1906 году американский учёный Ли де Форест (De Forest, 1873-1961). Здесь я сильно погрешил против хода истории, сдвинув это событие по времени далеко вперёд. Так я хотел избежать тупикового для радиотехники "искрового" периода. Но надо сказать, что я искренне не понимаю, почему никто не догадался ещё до Герца использовать "трубку Крукса" для генерации высокочастотных колебаний;
- что касается "изобретения радио", то его на самом деле никто конкретно не изобретал, так почему бы мне не подобрать то, что плохо лежит?
Вот пожалуй и все мои преступления против истории. Но кто скажет, что я не люблю свою героиню Наташеньку, то как говорил незабвенный О.Бендер, "тот пусть первым бросит в меня камень".