Её тело

 
Странно, но я не видел её маленькой девочкой, когда она играла в песке с другими, такими же крошечными, важными дамами, слишком серьёзно относящимися ко всем своим играм. Смешные косички и “хвостики” с огромными белыми бантами, коротенькие платьица, носочки, сандалики... Большие старые куклы, которых мамы уже не берегут и разрешают выносить на улицу, и те таращат бессмысленно-красивые глазищи на возню своих строгих хозяек. “Секретики” закопанные рано утром под корнями деревьев, и лишь после тысячи клятв и обещаний молчать, показываемые подружке, и громкий отчаянный плач на следующий день, когда на месте бесценного клада остается разрытая жадными ручонками тёмная ямка. Ссоры, потасовки, тягучие крики: – Ма-ма! Смех, скрип качелей, яркие конфетные бумажки – всё это связанное с ней прошло мимо меня. Почему?! Как сразу я не распознал её среди десятков других девочек? Ведь она – иная!

Её тело, такое гибкое, подвижное...

Я не знал её угловатым подростком. Не помню, чтобы она спешила в школу с модной сумкой на плече, с вызывающе поднятым подбородком, с кокетливо высветленной и завитой, несмотря на запреты учителей, чёлкой. В компании кучкующихся ровесников не возвращалась она после занятий к нашему старому дому. Среди звонких всплесков смеха не звучал тот, единственный, на который отзывалась вся душа моя, каждая клеточка моего тела. Она не взвизгивала вечерами в ответ на неумелые грубоватые приставания хрипло хохочущих мальчишек. Не сплетничала с подругами, дерзко поглядывая вокруг сквозь прищур глаз. Она не выводила гулять своего неуклюжего щенка, день ото дня, взрослеющего и превращающегося в породистого красавца или длинноногую, лохматую дворнягу, не бегала с ним наперегонки, не учила премудростям собачьей жизни. Не чертила “классы” на асфальте, не носилась по зелёной лужайке с ракеткой в руке. «Не», «не», сплошные «не»... Всё потому, что я просто не знал её в то время. Она появилась вдруг!..
  Вдруг я увидел её тело, такое гибкое, подвижное, с быстрыми жестами тонких рук, с упругими шагами танцующей походки. Платье цвета полуденного неба, так бережно окутывающее хрупкую фигурку, ниспадающее лёгкими складками от талии. Очень длинные, чуть волнистые светлые волосы, небрежно спутанные случайным ветерком. Да, на её головке была ещё такая старомодная шапочка, из пожелтевшего от времени кружева, удивительно подчеркивающая её неповторимость. Она шла по залитой солнцем лужайке, небрежно помахивая сумкой для продуктов, невысокие каблучки мягких туфель не ранили траву, не прокалывали землю острыми жалами. Она вся была такой воздушной, невесомой. Она напомнила мне девушек давних времен, тех, что как-то вдруг состарились, потеряли свою воздушность и ходят неторопливо, опираясь на палочку, сверкая белизной своих вязаных воротничков; их кожа хранит ароматы старой пудры и духов, но запах нафталина и спёртого воздуха комнат, почти совсем забивает тонкие ароматы. Неужели и её тело когда-нибудь утратит свою белизну и свежесть? Я вздрагиваю от ужаса пронзающего мои мысли, я поддаюсь порывам ветра и трепещу, трепещу, трепещу...
 
Я поджидаю её возвращение с нетерпением влюблённого. И она возвращается, идет в тот же подъезд, из которого, кажется, вышла. Я недоумеваю, почему я лишь сегодня увидел, как красиво она делает всё – идёт, несёт сумку, открывает дверь подъезда, ускользает в его черноту...
 
Уже конец июня, но животворные соки по-весеннему заструились по всем моим бесчисленным артериям. Я влюблён! Я мог бы говорить стихами, но не умею говорить. Я могу лишь на ощупь, вслепую, искать среди тысячи других её запах, её неуловимую ауру, и тянуться к ней пронзая лунные потоки через ночь, сквозь стены, и быть ласкаемым её снами и грёзами, целовать её дыхание и быть счастливым только от того, что она есть на свете. Как ярко сияет сегодня луна, наполняя прозрачную темноту своим мерцанием, лёгкие облака превратились в нежнейшие вуали, скрывающие время от времени ослепительную красоту небесной царицы, и запоздалые соловьи возносят к ней свои трогательные трели...
 
Сегодня она увидела меня. Я думаю, она узнала обо мне всё, в тот миг, когда шла наискосок, через лужайку к своему подъезду, и вдруг остановилась, обернулась и пристально посмотрела в мою сторону, я задрожал всем телом, а она рассмеялась.

Вечером она подошла ко мне и провела своей ладонью, нежной как лепестки ландыша по моей тёмной и грубой коже. “Какой же ты красивый!” – мечтательно произнесла она и снова погладила. “Я только сегодня увидела какой ты красивый, я буду очень любить тебя!” и прижалась ко мне своей шелковистой щекой и тонкие волосы рассыпались, приникая к каждой моей шероховатости, к каждой трещинке, они были похожи на лунные блики, светлые на тёмном. Какой-то жучок-несмышлёныш тут же пополз вверх по тонкой пряди, а она не заметила... А я не мог стряхнуть его, чтобы он своей ненужной торопливостью не нарушал волшебство нашего единения. Я не мог сосредоточиться ни на чём другом, только этот жучок и всё! Она же отпрянула, когда жук, наконец, добрался до её щеки, рассмеялась и с брезгливой гримаской встряхнула головой.
 
С тех пор мы часто разговаривали с ней. Она прижималась ко мне гибким тонким телом и шептала всяческий девичий вздор, а я слушал, млея от счастья, и молчал даже не пытаясь хоть как-то отвечать на её нежность, чтобы не спугнуть.

Я очень люблю дождь, а она – нет! Она – дитя солнца и света, она не чувствует необходимости в дожде... Однажды громыхала гроза, дождь то принимался идти, то прекращался совсем, а потом вдруг припустил без устали. Лужайка промокла насквозь, огромные лужи кипели пузырями, струи дождя сбивали лепестки шиповника и они усыпали мокрую траву, прилипая к листьям других кустов. Вдруг дверь подъезда распахнулась, и светлая лёгкая фигурка заскользила ко мне. Она обвила меня руками, я ощутил, как дрожит её тело. Это не дождь оставил следы на нежном лице, это слезы бесконечным потоком устремляются вниз, к подбородку, по шее, скапливаются в маленькой ложбинке и снова вниз, в вырез белой промокшей кофточки. Она плакала, а я не понимал причины слёз, не мог расспросить, дать совет, я умею только слушать... Жгучая жалость переполняла моё сердце. Казалось, я пожелтел от ненависти к её обидчику, а она всё плакала, прижавшись ко мне...
 
Она снова смеётся. Я видел, как сегодня она шла с каким-то высоким длинноволосым парнем. Он небрежно обнимал её одной рукой, держа в другой гитару. Сверкнула на солнце серьга, прядь волос отвёл назад ветер, я увидел его по-детски нежное, очень красивое лицо, трогательную улыбку, подбородок с ямочкой. Они были счастливы, шли к ней домой, она даже не взглянула на меня, но я тоже был счастлив – ведь она смеялась... Вечером она вышла провожать его, и привела ко мне. Они стояли рядом и целовались, очень долго. Она погладила меня и сказала: “Это мой друг, когда тебя нет рядом, я только возле него и чувствую себя хорошо”. “ Теперь я буду ревновать!” – голос у него негромкий, приятный, но... неискренний... Он гладил её по щеке, легко касаясь губами чистого лба, и улыбался своей трогательной улыбкой, она тала и восхищенно вздыхала. Он ушёл, не оглядываясь, а она всё стояла, прижавшись ко мне, и смотрела вслед этому чудесному принцу, этому красивому чудовищу...

Сегодня я, наконец, узнал, где она живёт. Я увидел её тело – гибкое, изящное как у кошки, когда она отворила окно и посмотрела вниз. Я прошелестел ей свое приветствие, но она не захотела ответить тем же. Она всё смотрела и смотрела из окна девятого этажа, и вдруг вскочила на подоконник. Она опять была в том небесном платье, подобная перистому облачку, с распущенными как всегда волосами, похожими на лунные блики, она была такой воздушной и невесомой, что когда шагнула вниз, я даже не испугался, потому, что она должна была взмыть вверх, подхваченная порывом ветра. Она была, казалось, легче пёрышка... но почему-то падала вниз... Я рванулся, чтобы подхватить её, удержать в пышных ветвях, укачать, убаюкать, чтобы забылось всё плохое, тёмное… Для чего как не для этого у меня столь пышная крона, но корни, слишком глубоко проникли в землю, стремясь в её мрачные глубины, к тайным источникам, к наслаждению... Я не выполнил то, для чего рос долгие бессмысленные годы, хорошел, покрываясь листвою и сбрасывая её, даря воле ветра свои бесчисленные чада, улетающие за тридевять земель...
 
Я не удержал, и её не стало... Ее чудесная душа взмыла в небесную лазурь и растворилась в ней... А её тело так и осталось лежать на земле, по которой совсем недавно пробегали её каблучки, не раня траву... И ещё лунные блики на траве...
 
Теперь я совсем не люблю луну, она чужая здесь на земле... Я жду часа, я жду ветра, когда отправлю своих детей туда, где теперь моя любовь… Быть может, кто-нибудь из них разыщет то печальное место и прорастёт, листьями-ладошками тёплую землю, и вырастет клён, и будет шептать о вечной любви к её телу...